Когда дует северный ветер

Глава 24

«Месяц седьмой — волна за волной захлестывают берега…» Так поется в песне, и так бывает из года в год: после нескончаемых проливных дождей к полнолунию — пятнадцатому числу седьмого месяца — поднимается вода в Меконге. Она перехлестывает через берега, дамбы, межи, течет по дорогам, бежит меж сваями домов. Речные воды смешиваются с водой, стоящей на полях. А дожди все льют и льют. И вода прибывает не по дням, а по часам. К следующему полнолунию — пятнадцатому числу восьмого месяца — паводок поднимается еще выше. Пока наконец к полнолунию девятого месяца вода не разольется по всей необъятной Тростниковой долине. Такова извечная жизнь этой реки, ветров и дождей, здешней земли и неба. Рыба из огромного озера Тонлесап, следуя за водой, скатывается на поля. Рис, омываемый прохладной водою, тянется ввысь следом за нею, свежей зеленью переливаясь над ее гладью. Зацветают кусты, разбросанные купами по полям, ярко-желтые гроздья лепестков отражаются в воде.

Сильное течение унесло с полей шалаши и будки. Убежища и окопы затоплены паводком. Мы живем и воюем на воде. Нынче утром я впервые участвую в бою посреди залитого водой поля.

Едва над водной гладью поднялось солнце, мы услышали гул моторов. Катера сайгонских войск! И вот уже двенадцать машин на подводных крыльях — по два солдата в каждой, — разбившись на четыре звена, каждое построено клином, мчатся со стороны поросшего деревьями берега реки в глубь поля, как двенадцать стрел, сорвавшихся с тетивы. Моторы завывают, под носами катеров вздымаются гигантские буруны белой пены. По небу впереди них плывет «старая ведьма». Вот она приглушает двигатель, снижается и стреляет ракетой по одному из садов.

Возле садов в пяти лодках располагается партизанский отряд. Дистанция между лодками метров двести-триста, вся боевая линия составляет примерно километр.

Катера на полном ходу ведут огонь. Их теперь уже ясно видно.

— Можно стрелять, Ут До?

Я сижу на носу лодки с автоматом, оставленным мне Намом. От неприятеля меня заслоняет ствол мангового дерева.

— Подождите еще немного, не горячитесь!

Я, в общем-то, и не горячусь нисколько. Просто в таких боях мне участвовать не приходилось. А с непривычки всегда хочется поскорее открыть огонь. Минуты ожидания тянутся удивительно долго.

При такой скорости катеров кажется: еще миг — и они будут у самых садов. Но вдруг головная машина напоролась на натянутый под водой стальной провод и опрокинулась вверх дном. Двое солдат барахтаются в воде. Я не успеваю даже выстрелить. Лодка Тяу ближе к ним, и он стреляет первым. Два других катера первого звена тоже натыкаются на проволоку, но не переворачиваются, а волей-неволей скользят вдоль нее прямо к садам — там их ждут гранаты и мины, прикрепленные к веткам прибрежных деревьев и поставленные под водой. Тотчас, лаская наш слух, громыхают взрывы. Остальные катера, к великому моему удивлению, поворачивают вспять, включают моторы на полную мощность и, преследуемые вереницей высоченных волн, уносятся прочь. Не успел я и глазом моргнуть, как они исчезли на фоне заросшего деревьями берега реки. Над местом водной баталии остается лишь «старая ведьма». Расстреляв весь боезапас, она кружится, не понимая, что, собственно, произошло.

Через какое-то время появляются три вертолета и, словно разбрасывая камешки, начинают бить очередями по воде. Стоит им открыть огонь, мы — все разом — ныряем поглубже. Кончается обстрел — всплываем, хватаем ртом воздух и погружаемся снова. Вертолеты бьют по садам. Листва лохматится, осыпается, но водная гладь по-прежнему невозмутима. Стреляют вертолеты обильно и долго — так иной раз мочатся буйволы. Проходит час, другой, пока они наконец улетят.

Едва они уходят, все пять партизанских лодок вновь собираются, причалив под манговым деревом близ дома старого Хая. Тяу и Тхон восседают в дощанике, сколоченном из трех тесин, длинном, будто ткацкий челнок, юрком и быстром, как стрела. Лам, Тхань и Туйет сидят в ялике, неповоротливом и степенном, как броненосец. Тха с Зунгом правят двухвесельной лодкой, на каких ходят обычно в Кантхо: один гребет на носу, другой — на корме, глянешь на них — душа радуется. У Бэ, Куйена и Ут Чам — челнок из трех досок и по короткому широкому гребку на каждого.

Обсудив итоги боя и сделав кое-какие выводы на будущее, партизаны разъезжаются — каждая лодка в свою сторону.

Мы с Ут До сперва причаливаем у самого дома дядюшки Хая: пропустить по стопке рисовой водки для согрева. Потом отправляемся на свой НП. У нас тоже ял — большой, с высоко поднятым носом — для плавания по широким быстрым рекам. Как и другие лодки в отряде, он оборудован всем необходимым. На носу бруствер из стволов банана, обмазанных глиной, — защита от пуль, осколков снарядов и шариковых бомб. Есть очаг, запас дров, посуда, рис и прочие съестные припасы, одежда, пара удочек, для души — струнный инструмент танг, ну и, конечно, два весла и два длинных шеста. Словом, целое семейное хозяйство и — сверх обычной утвари — на каждого по винтовке и по корзине гранат.

Мы плывем над дорогой, идущей вдоль канала. Убегающая из-под весел вода стоит на метр с лишком выше дороги. Она мутна и красна от ила. Ут До гребет кормовым веслом, я — носовым. Все еще не остывший от упоения боем, он окликает меня:

— Слушайте, Тханг! Вот бы кто починил моторы с этих трех катеров… Приладишь такой на корме — и мчись, милое дело!

— Они небось помощней обычных подвесных моторов? — спросил я.

— Куда там! Не видели разве, как улепетывали? Прямо летели над водой.

— Видел.

Я и сам еще возбужден недавней нашей победой. Но думаю я не о моторах, а о ловушке из стального троса. Сам-то трос будет толщиной с палец. Мотки здоровенные — в каждом побольше тысячи метров. Уж не знаю, сколько весит один такой моток, но лодки под их тяжестью едва удерживались на воде, когда люди — кто вброд или вплавь, а кто с плотов — толкали их. То был как раз день полнолуния — пятнадцатое число восьмого месяца. Даже старый Хай и соседская девчонка Тхиеу приплыли на своих лодках помочь партизанам. Концы троса привязывали к стволам деревьев и натягивали его под водой со стороны садов. Потом к нему подвешивали мины, гранаты. Трудились с рассвета и дотемна. От холода у всех пальцы сводило. Больше других намаялся Тяу — ведь ему одному под силу было затягивать намертво проволочные петли и узлы. Наконец трос протянулся шестью стальными нитями, которые пересекались под прямым углом, образуя клетки невидимой шахматной доски.

Я не представлял себе, как это проволочное заграждение поможет отразить натиск неприятеля. Нынче утром мне все стало ясно. Стоило головным катерам наткнуться на трос, и остальные тотчас дали деру. Исход дела был решен!

Бой разворачивался на моих глазах точно во сне. Я не успел выстрелить, не успел даже толком почувствовать себя участником схватки, а девять уцелевших вражеских катеров уже улепетывали куда подальше! И всего-то, казалось бы, дел — натянуть проволоку под водой…

— Скажите, Ут, кто первый придумал эту тактику?

— Кой, бывший секретарь нашей партячейки. Жаль, не довелось вам встретиться. Головастый мужик был!

— С чего же он начал-то?

Опять не учел я нрав моего собеседника: о чем ни спросишь его, всегда начнет чуть ли не с сотворения мира.

— Дело, значит, было так… — заговорил он, продолжая работать веслом; я тоже греб, не останавливаясь. — …Весной шестьдесят восьмого, в лунный Новый год Земли и Обезьяны, проходили по здешним местам регулярные наши части. Ну а тут, сами видите, через речки да каналы только и переправы что обезьяньи мосты[35]. Солдаты-то родом были не отсюда, многие таких мостов отроду не видывали. Дощечки да бамбучины узкие, неровные, ходуном ходят. С непривычки и не пройти. Ступит бедолаги на мостик, а ноги вихляются, дрожат. Руками для равновесия машут — прямо канатоходцы цирковые. Шаг-другой сделают — и бултых в воду со всей амуницией, с винтовкой, патронами, промокнут до нитки. Вброд ходить тоже сноровки не имели. Да и чтоб целому полку по обезьяньим мостам перейти, сколько времени надо? Тут за сутки не управиться. Как же поспеть вовремя в пункт назначения? Такого никто не предвидел заранее. А хоть и предвидели бы, все одно невозможно было настоящие мосты навести. В бревнах-то, в досках нехватки, понятно, не было. Только кликни клич, враз доставят. Но покуда поставишь этот мост, враг его запросто обнаружит. Знаете, как мы вышли из положения?

— Как же?

— Командование общинного отряда решило согнать к переправе лодки — все, какие нашлись. Видим, однако, даже с лодками не управиться в срок. Тут-то и надумали мы трос через канал натянуть. На лодках перевезли оружие, боеприпасы, вещмешки, прочий скарб, а люди пошли вброд, держась за проволоку. Вот таким манером полк и успел прийти на исходный рубеж к началу операции.

— Ну а как товарищ Кой саму-то тактику с подводными заграждениями придумал? — нетерпеливо переспросил я. Уж очень Ут До, на мой взгляд, затянул рассказ — того и гляди позабудет самую суть.

— Помню, знаю. Да ведь у каждой истории не только конец важен, но и начало. Значит, прошло после переправы этой какое-то время, садимся мы с Коем в моторку и средь бела дня по каналу гоним. Надо было соседние хутора объехать — народ поднять, чтоб боеприпасы войскам доставить помог. Вообще дел тогда у нас было невпроворот — одно на другое наползало! Ну, включаем мы мотор на полную катушку, лодка нос задрала, мчится стрелой, не хуже сегодняшних катеров. Вдруг — трах! Скрежет адский. Лодка кверху дном, мы оба в канале барахтаемся. Тут только вспомнили: трос-то убрать забыли! Перевернул я лодку, забрались мы в нее. Вижу, Кой задумчивый какой-то. «Что с вами, — спрашиваю, — товарищ секретарь?» А он глянул на меня. «Прекрасно!» — говорит. «Что прекрасно? — опять спрашиваю. — Что воды нахлебались?» — «Заводи, — говорит, — мотор, поехали. После расскажу…» Завожу, понятно, и снова на полную мощность включаю. Летим стрелой. Вдруг нас как крутанет. Лодка с лета врезается в берег, а мы оба — через борт в воду. Весь нос моторки разнесло в куски, как корж сушеный. Сразу на дно ушла… Опять на трос напоролись! Еле вылезли на берег. Мокрые как мыши. И надо же, Кой торжественно так распрямился, руки за спиной сложил, уставился вниз, на воду, и твердит: «Прекрасно!.. Просто прекрасно!..» — «Да уж, — говорю я ему, — прекрасней быть не может! Лодку утопили, сами чуть не утонули… Может, растолкуете, в чем радость-то?» Посмотрел он на меня и засмеялся: «Беги, доставай другую лодку. Вечером все объясню». С этого, значит, и началось!

Удовлетворенный, я киваю головой. Ай, секретарь! Ай, молодец! Потом спрашиваю:

— И сколько же он боев провел на воде?

— Ни единого… Он вскорости погиб.

— Жаль! Будь он жив, то-то порадовался бы сегодня.

Весло в руках Ут До вдруг заходило живее.

— Вроде «старая ведьма» гудит, — говорит он. — Свернем-ка лучше в сторонку.

Я, помогая ему, загребаю влево, разворачивая ял. Мы теперь уже не идем по каналу вдоль большака, а, прижимаясь к берегу, на котором стоят сады, повторяем его извивы.

«Старая ведьма» совсем низко пролетает над нами, держа курс на поле, где поутру шел бой. Покружив над полем, она закладывает вираж пошире — похоже, собралась описать круг над всей зоной садов.

— Тханг, она вызывает артогонь! А пушки, они бьют куда попало. Ну-ка, быстрее!

Отложив весло, он берет в руки шест и с силой толкает ял вперед. Я загребаю веслом. Прибавив скорость, мы лавируем между деревьями, уклоняясь от нависших веток и листьев и торчащих из воды коряг. Ут До своим длинным шестом уверенно направляет лодку. Путь ее вьется змеей. Толчок шеста… Еще толчок… Движение весла… Толчок… Минута… Другая, третья… И вот мы уже вне поля зрения «старой ведьмы».

Здесь, в садах, из-за деревьев ее не видно. Но по гудению двигателя мы соображаем, где она, что делает. Вот она сужает круги все тесней и тесней. Потом снова закладывает широкий вираж. И тотчас вдали громыхает орудийный выстрел.

…Бум!

— Берегись! — предупреждает Ут До. — Они всегда бьют по цели трижды…

Снаряд, свистя, пролетает над нашими головами. Мгновенно слышится грохот разрыва: тр-р-рах!..

Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!..

Три выстрели — три взрыва. Пауза. «Старая ведьма», улетевшая было, возвращается и начинает суживать круги над другой точкой. Потом удаляется снова. Громыхает орудие…

Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Новая пауза. «Старая ведьма» опять приближается издалека, описывает круги над третьей точкой и уходит. Громыхает орудие…

Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!..

Снаряды рвутся в воде. Грохот их вроде раскатистее и дольше, чем на суше. Ветер, поднятый взрывами, раскачивает деревья, с веток осыпаются листья. По воде кругами расходятся волны. Эхо от канонады долго катится вдаль. Разрывы снарядов посреди затопленного поля ухают, как в открытом море, и потому звучат здесь ненатурально, фальшиво.

— Они бьют туда же, куда и утром? — спрашиваю я.

— А куда же еще?

— Проволочные заграждения наши небось пропали?

— Ничего, каждый снаряд обходится им подороже, чем нам вся эта проволока. Снаряд шарахнет, и ищи ветра в поле, а проволоку подобрал, связал разрывы — будет как новая.

Он кладет шест на дно яла и опять берется за весло, гребет легко, играючи. Пушки стреляют по-прежнему, но нас им уже не достать. Мы спокойно гребем и беседуем.

— Ут До, а с кем трудней воевать — с янки или с сайгонскими солдатами?

Об этом я уже как-то спрашивал Нама, но он мне так и не ответил. Зато Ут говорит, не задумываясь:

— И с теми и с другими и трудно и легко.

— А здорово они отличаются друг от друга? — снова спрашиваю я.

Ут До и здесь не мешкает с ответом:

— Что за вопрос, как же им не отличаться-то? Услышишь такое, сразу подымить охота. Закурим-ка по одной.

Мы достаем сигареты. Он сует сигарету в рот, щелкает зажигалкой, но, почему-то не прикуривая, глядит на меня.

— С вами что хорошо, — говорит он наконец, — есть всегда о чем поговорить, со скуки не заснешь. Одна беда…

— Беда? Интересно…

— Зуд у вас прямо какой-то. Вопрос за вопросом задаете, дух перевести некогда.

— Есть такой грех. Ну а чем они все-таки различаются — янки с сайгонцами?

Он затягивается разок-другой и налегает на весло. Орудия знай себе бьют и бьют.

— Чем отличаются, спрашиваете?.. Да вот, к примеру, хоть утренний бой сегодняшний. Будь это янки, они дрались бы по-другому. Сайгонские-то вояки увидали: не выгорело дело, и на попятный сразу. Один повернул, дал деру, за ним — другой, третий, все до единого. Начальство, оно сзади держалось, видит такое и тоже драпать. У янки все с самого начала не так. Выберут место для атаки, сперва побомбят, обстреляют. Потом двинутся. Если бы даже три катера головных напоролись на преграду, опрокинулись, подорвались на гранатах, другие, как было приказано, прут и прут на рожон, пока всех не перестреляют. Вот вам и разница.

— И это все, да?

— Нет, не все. Дайте договорить… Янки, они вообще очень странные. Поначалу, как они пришли сюда, невозможно понять было: то ли умны чересчур, то ли глупы. Скажем, на марше — идут только по прямой. Встретится лужа — идут через лужу. Сайгонцы, те обойдут лужу посуху. Янки — нет. Топают напрямик. Первый с ходу хлюп в грязь, следом второй — хлюп! Мелка лужа — перемесят грязь, пройдут; глубока — шагают вброд. Друг за другом так и прут по брюхо в воде, как собаки. Или идут через двор чей-то, на хлев наткнутся. Чего проще — обойди, всего-то шагов пять в сторону. Нет, не желают. Прошибут ногой стену и дуют через хлев, след в след — только навоз из-под подметок летит. Сперва мы думали: чокнутые! Потом пригляделись — поняли. Ихняя армия-то — моторизованная, вот и сами они стали как машины. Командир проведет по карте линии: это — пехоте маршрут, они и чешут; это — самолетам, они летят; это — куда артиллерии бить, они и лупят. Флот, авиация, сухопутные части взаимодействуют как единый механизм — колесико к колесику притерто. Сбился с курса — пеняй на себя… А система огня у них — как все измерено, слажено, диву даешься! Сам убедился, когда укрепленные их посты штурмовали. Мы как сперва думали: прижмемся поближе к заграждениям или к самим укреплениям, и артиллерия ихняя нам не страшна. Ан нет! Видно, еще когда строили, все рассчитали, разметили. Чуть с постов этих запросят огня, они глянут на карты свои и бьют в точку. Осколки снарядов прямо на брустверы сыпятся. Если пойдем врукопашную, прорвемся внутрь и штабу ихнему станет ясно: укрепленному пункту конец, тут они бьют залпами — и час, и два, и больше — по чужим и по своим. В этом-то и особенность янки. Техника, взаимодействие отлаженное, ну и отсюда, наверно, прямолинейность, бездумность какая-то. Ясно, нет?

Пока он говорил, весло лежало у него на коленях, теперь он опустил весло в воду и налег на него.

— Значит, в этом вся разница?

— Да нет, что вы! — Он снова кладет весло на колени. — В первом же бою я увидел: воюют они как-то чудно́! У товарища Коя был тогда ручной пулемет, у меня «АК», у Тяу — «СКС». Янки шли по полю прямо на нас — рослые, здоровенные как буйволы. Мы стреляли — все трое — и вроде даже слышали, как наши пули впиваются в них. Подпустим поближе и разом открываем огонь. Они падали как подкошенные. Французы или сайгонские солдаты на их месте повернули бы — и давай бог ноги! Или хоть тактику бы сменили, рассредоточились — одни бы ударили в лоб, по садам, другие зашли с боков в тыл. Так было б вернее. Но янки и тогда, и в других боях на это не пошли. Перебьем первую их группу, следующая подползает — оттащить назад трупы. Ну, думаем, уволокут мертвяков и смоются. А они снова в атаку, прут прямиком под наши пули. Что, по-вашему, дальше было?

— Что же?

— Отправили их в преисподнюю, и все тут. Не железные же они, чтоб устоять против наших пуль. Глядь, еще одна группа ползет и тащит убитых из-под огня. Уселись подальше на поле, рис уже вымахал довольно высокий, и плачут в голос. Ревели как коровы. Услыхали мы это и решили: все — конец, им теперь не до драки. Не тут-то было: поплакали, взяли автоматы и опять под пули. И так с утра до полудня. Знаете, чем это кончилось?

— Чем?

— Расстреляли мы все патроны, пришлось отступить.

— Отступить?

— А какой еще выход был? Партизанская война, она такая и есть.

— И что потом?

— Ну, продвинулись они вперед, заняли нашу высотку. А по-ихнему, если взяли неприятельскую позицию, считай — победа. Мы первое время думали: чокнутые они. Потом только узнали, во всех наставлениях ихних так и сказано: нельзя, мол, рассеивать и дробить силы; собери их в кулак и бей в одно место, тогда и прорвешь позицию врага. При полном превосходстве сил в месте удара вражеская оборона рано или поздно будет прорвана. Так и вышло у них, когда мы, расстреляв все патроны, волей-неволей отступили… Они «овладели», так вроде, нашей позицией, а к вечеру оставили ее. Мы, конечно, вернулись обратно. Уж не знаю, есть ли и это в их наставлениях. Если будет у вас случай, спросите, ладно?

Девушка в баба́ и шляпе из листьев на фото, вставленном в колпак керосиновой лампы, наверно, снова улыбается, выслушав его историю.

— А у сайгонских вояк, как вы сами видели утром, все по-другому. Дашь им жару — мертвые лежат где упали, раненые расползаются из последних сил, а живые драпают кто куда. Кто под межу забьется, кто в лужу сиганет или в канаву, а кто в рисе затаится на поле… Ясно, нет?

Он бросает окурок, который с шипением падает в воду, а сам, в третий раз взявшись за весло, гребет во всю мочь.

— Так, и больше никаких различий нету?

— Ну да!.. Еще полным-полно, до завтра рассказывать можно.

— Какие, например?

Весло вновь возвращается на колени.

— Например… Вот, скажем, летчики янки летают по небу, бросают оттуда бомбы, артиллеристы из пушек бьют, танкисты в танках разъезжают, а пехотинцы морские, как выйдут в карательный поход, с винтовками в руках прямо в дома вваливаются, но все равно ни про кого из них мы не знаем ни как зовут его, ни сколько ему лет, не ведаем, чей он сын, откуда родом — из какой деревни или города, из какого штата. Есть, конечно, у них имена, но попробуй выговорить любое — язык сломаешь. Вот и зовем мы их всех одинаково: янки. Янки — растакой, разэтакий. А они, наоборот, никого из нас не знают по имени. И всех — кого убивают бомбами с неба, разрывают снарядами издалека, расстреливают вблизи из винтовок, кого калечат минами и кому отрезают уши, — всех нас скопом называют «ви-си». Но что за люди такие «ви-си» — понятия не имеют. Совсем недавно еще они жили по ту сторону океана, черт знает где; ни мы их, ни они нас знать не знали, в глаза не видели. И вдруг нагрянули оттуда сюда, к нам, стреляют, убивают. Захватчики они, иноземцы. Такого прикончить — святое дело! А-а, гад, ты чванишься своим богатством и силой, у тебя, говоришь, полно оружия наиновейшего? Так я разделаюсь с тобой, душу из тебя выну! Ты у меня одумаешься, гад, запоешь другую песню!.. А у сайгонского солдата такая же желтая кожа, как у тебя, да и лицом он на тебя смахивает; и даже если вышел из самых дальних мест, все равно — твой соотечественник, земляк, да вдобавок нередко родом из одной с тобой провинции или из одной деревни, с одного хутора, не ровен час еще и родня тебе, единокровный твой брат. Вон в стратегическом поселении есть дома — на алтаре семейном рядом стоят фотографии двух сыновей: один погиб за Родину, другой поплатился жизнью за измену. Это на маленьком семейном алтаре. Разве мы чужие друг другу? Каждый знает не только имя врага своего, но и имя его отца, и деда, и прадеда… Вот, к примеру, наша деревня. Возьмем хоть меня самого. Разве сестра моя старшая не прислуживала раньше в дому у этого типа, депутата Фиена? А отец мой не был когда-то слугой в семье капитана Лонга? Врагам известно, у которой из женщин в деревне, в каждом хуторе муж воюет против них. С нами они ничего поделать не могут, зато прибегают к разным уловкам: посылают, скажем, на постой к женам или близким нашим солдат — приволокнуться ли, по дому ль помочь — все пыль в глаза пустят; или еще что надумают, лишь бы рознь да подозренья в семье посеять. Есть, стало быть, такие, кого бить нужно без пощады, а других вроде и бить неохота, а надо. В прошлом году дрались мы с карателями, взяли семерых пленных из Девятой ихней дивизии. Все пареньки лет по шестнадцать-семнадцать: денег на взятки в семье на нашлось, вот их и забрали. Верите — дядьями нас называли да братьями старшими. Один ранен был, ногу ему перебило. Слезами заливался бедняга: «Я, — говорит, — в душе заранее еще решил, как попаду в бой, сразу — руки вверх. Да не успел и рук поднять-то, сразу подстрелили… Ой, мамочки! Больно как…» Меня даже самого слеза прошибла. Вот она разница — с янки ли воевать или сайгонцами. Знаю, знаю, зачем вы про все расспрашиваете! Рассказал, что видел, а выводы — дело ваше. Одно скажу: с сайгонскими солдатами воевать мудрено. (Он всегда употребляет слово «мудрено» вместо «сложно» или «трудно», при этом еще брови насупит и губы скривит: сразу видно — само дело куда сложнее, чем можно выразить словами.) Ну как, отец родной, доволен объяснениями моими?

Суждения его, пусть разрозненные, нестройные, исходят все-таки от человека, дравшегося с оружием в руках против врага, и потому наводят меня на любопытные мысли.

— Доволен, сынок, — смеюсь я.

— А коль доволен, берись-ка за весло. Пора возвращаться.

Мы налегаем на весла, энергично сгибая и разгибая спины. Орудия продолжают вести огонь: громыхнут трижды, умолкнут ненадолго, потом троекратно бьют снова.

Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!

Наконец мы причаливаем близ наблюдательного пункта в манговом саду, у того самого места, где недавно подвешивали свои гамаки в немудреной хижине. Я привязываю ял к толстенной ветке манго.

Пушки умолкают. «Старая ведьма», завывая и треща, пролетает над нашими головами, направляясь на посадку прямо к большой реке.

Полуденное солнце припекает вовсю, но в саду по-прежнему прохладно. Водная гладь невозмутима. Время от времени с деревьев сваливаются в воду ящерки и плещутся, стараясь выбраться на берег. Рыбы, учуяв добычу, всплывают и гонятся за ними. По воде разбегаются круги, потом она снова успокаивается.

Я привязываю гамак к двум нависшим над водой веткам. Ут До возится у очага. Колет дрова, кипятит воду, заваривает чай. Напившись чаю, он переносит вещи на корму, расстилает посередине коврик, достает тетрадь, ручку и спрашивает:

— Что у нас сегодня, диктант?

— Да, — говорю я, — диктант.

Уже второй месяц я занимаюсь с ним. Ут До каждый день находит время для урока — утром ли, в полдень или вечером.

В яле нет места для стола — Ут До кладет тетрадь на коврик, становится на колени.

— Я готов, — говорит он, — диктуйте.

— Минутку, сейчас начнем.

Я беру удочку и сумку с наживкой — муравьиными яйцами, забираюсь в гамак и закрепляю удилище с таким расчетом, чтобы крючок оказался в тихой тенистой заводи под деревом. Потом усаживаюсь в гамаке, поджав под себя ноги; отсюда мне отлично видна развернутая ученическая тетрадь в клетку. Начинается урок.

— Прямая речь, — громко говорю я, — передается на письме с помощью двоеточия и кавычек или же двоеточия и тире в начале следующей строки…

Я обучаю Ут До не по учебникам, и школьных программ у нас тоже нет. Да и откуда им взяться, ведь к просвещению я не имел ни малейшего касательства. Поэтому преподаю по скромному своему разумению. Мы прошли уже по арифметике все четыре действия. Письму учу я его главным образом по текстам популярных песен, он — большой их любитель. Несколько дней назад на собрании партизанского отряда общины меня попросили написать старинным шестисложным размером песню о товарище Кое, том самом, который был здесь раньше партийным секретарем и командовал отрядом. Его до сих пор все помнили и любили. Хоть я и не числил за собою ни должного таланта, ни мастерства, отказаться нельзя было. Текст песен я сочинил и сегодня именно его выбрал для диктанта.

— О Тростниковая долина, край мой необъятный… — читаю я с выражением.

Ут До, стоящий на коленях, тихонько повторяет слова следом за мною и записывает их. Дописав строку, он всякий раз, как бывает по завершении нелегкого труда, шумно переводит дух, поднимает голову и глядит на меня с улыбкой. Только я вознамерился прочесть следующую строку, вдруг слышу, он кричит:

— Клюет! Клюет!

Оборачиваюсь, дергаю кверху удилище, ощущая рукой приятную тяжесть. На крючке висит анабас величиной с ладонь. Сняв его с крючка, прыгаю наземь, бросаю рыбу в корзину, стоящую в яле, и снова забираюсь в гамак. Нацепив новую наживку и закрепив удилище на том же месте, я продолжаю диктовать.

Пока Ут До записал три строфы, я успеваю выудить пяток рыб — вполне приличный ужин. Беру тетрадь и проверяю диктант. Каждая буква выведена с превеликим старанием — большая, круглая, как куриное яйцо. Все написано чисто, без единой ошибки. Работа явно заслуживает десяти баллов. Достаю из кармана шариковую ручку.

— Стойте! — кричит вдруг Ут До. — Стойте!..

Я с изумлением гляжу на него:

— В чем дело?

— Есть у вас красная ручка?

— Да, а что?

— Отметки-то надо ставить красными чернилами.

— Я сунул ручку с красным стержнем в вещмешок, найти ее — целая проблема.

— Ничего, давайте я поищу. А то я писал синими чернилами и отметка будет синяя. Что за вид, глядеть тошно!

Он открывает мой вещмешок и, порывшись в нем, протягивает мне ручку с красным стержнем. Я вывожу на полях огромную десятку, стараясь писать с наклоном, как заправский учитель, и возвращаю тетрадь.

Взяв ее в руки, Ут До долго держит тетрадь раскрытой на последней исписанной странице. Из-под густых бровей на угловатом лице бывалого бойца сияют глаза, устремленные на красную цифру «10». Ну прямо мальчишка-школяр! И сердце мое переполняет любовь и щемящая жалость.