Когда дует северный ветер

Глава 7

Полночь.

Я лежу, вытянув ноги, в гамаке, все еще ощущая во рту вкус кисловатой рыбной похлебки, которую нам дали на ужин. Давно не едал я такой вкусной ухи и наелся до отвала. Конечно, в любой лесной речушке можно поймать рыбу и сварить уху, но нигде больше не найдешь этой диковинной плоскоголовой рыбы во без единой чешуйки. Ее принес старый Хай — надо же было отметить возвращение Нам Бо! И потом, ухе, сваренной в лесу, всегда не хватало аромата трав и овощей, растущих только здесь, на равнине. После ужина Шау Линь приготовила каждому по чашке кофе. Крепкий кофе после обильной трапезы и сигарета «Руби» бодрят меня необычайно. Зато потом из-за них я долго не могу сомкнуть глаз.

Этой ночью или завтра неприятель мог попытаться отомстить партизанам за отпор, оказанный вертолетам под вечер. Я рассердился было на себя — надо же, сам подрываю свои силы, едва лишь ступив на незнакомую мне землю. Но потом сразу почувствовал удовольствие: еще бы, благодаря бессоннице слышу музыку ночи. Ночь в лесу. Ветер утих, но меж деревьев по-прежнему шуршат опадающие листья, глухо ударяются оземь падающие плоды, журчит ручей, трубит олень на поляне… Здесь ночью ветер звучит по-особому: в его пении слышится сонный плеск волн и свежее дыхание реки. Но вот вместо крика оленей доносится лай собак, разбуженных выстрелами; стучат по крышам из листьев сорвавшиеся с веток спелые плоды манго; раздается сомнамбулическое пение петуха под луной. И тебя обдает милым сердцу теплом, запахом влажной после дождя листвы, ароматами созревающих в саду плодов. Но самое приятное — слышать дыхание товарищей, тоже лежащих без сна.

Во время ужина партизаны один за другим приходили повидаться с Нам Бо. Правда, надолго оставлять свои боевые посты им нельзя было, потому они успевали лишь с радостной улыбкой поздороваться, справиться в двух словах о самом насущном и условиться зайти в другой раз. И Малышка Ба, моя первая знакомая, тоже ушла. Она уплыла в лодке на другой берег канала — там был и дом ее, и ее боевой пост.

В заброшенном свайном домике посреди мангового сада, где помещался штаб здешнего ополчения, нас оставалось только трое: Нам Бо, я и наша хозяйка Шау Линь — командир партизан и секретарь общинной партячейки.

Мы с Нам Бо повесили гамаки углом друг к другу в подполе меж сваями, прямо над бомбоубежищем. А Шау Линь подцепила свой у кухни, над другим убежищем, поменьше, совсем недалеко — метрах в двух — от моего гамака.

Я слышал, как Нам Бо ворочался в своем нейлоновом гамаке. Его бессонница была мне понятна. Но Шау Линь, которая вовсе не пила кофе, потому что, как она сама говорила, ей достаточно одного глотка, чтобы не заснуть до утра, — Шау Линь тоже не спала. Она лежала под противомоскитной сеткой, растянутой вдоль гамака, спустив одну ногу на землю, тихо раскачивала гамак и время от времени вздыхала. Не укоризны ли моему другу Нам Бо звучат в этих вздохах? Я снова ругаю себя — теперь уж за то, что остался здесь. Но какой у меня был выход? Винить-то себя легко, но, не будь меня здесь, эти двое расположились бы небось на ночлег совсем далеко друг от друга.

Я догадываюсь, им до смерти хочется поговорить. Ну конечно, так оно и есть. Вон Шау приподнимает край сетки, садится, расправляет на груди распущенные волосы.

— Нам, тебе не спится? — тихо спрашивает она.

— Кофе ты сварила слишком крепкий, — отвечает Нам Бо, потом тоже приподнимает полог и садится.

Шау Линь встает, обходит гамак и, вернувшись с маленьким табуретом, ставит его чуть поодаль от своего гамака.

— Садись-ка, Нам, я тебе все расскажу.

Со времени их встречи и до сих пор они еще не оставались наедине ни на минуту. Нам Бо уселся на табуретку, Шау Линь — в гамак, их разделяло расстояние не больше протянутой руки. Нам Бо — он сидел спиной ко мне — заслонил от меня Шау. Нет, я не хотел быть любопытным, всему виной была чашка кофе, приготовленного самою же Шау Линь.

Перед домом, за оградой, маленькая тропинка вела к каналу; там на берегу есть мостки у воды под сенью трех кокосовых пальм. Почему бы в такую ночь им не пойти туда для задушевной беседы? Я думал об этом и старался дышать размеренно и ровно, прикидываясь спящим.

— С тех пор как ты уехал… — Она говорила тихим, прерывающимся голосом, словно раздумывая, с чего начать. — …Всего-то два года минуло, а чего только не случилось в нашей общине!

Что такое, неужели они опять завели разговор о деревенских делах?

— Когда ты там, в джунглях, услышал, что янки убрались из дельты Меконга, подумал, наверно: ну, теперь легкая пойдет у них жизнь! Ты, конечно, был далеко отсюда, ничего удивительного, что подумал так. Я, хоть и оставалась здесь, сама думала так же! Но вышло все по-другому. Было невыносимо тяжело. Мы, девчата, шутили меж собой: мол, все мы воодушевлены «смертельно». И, как раз когда нам было самое время воспрянуть, все наши силы ушли на наступление шестьдесят восьмого года. Потом в Париже сели за стол переговоров, и американцам пришлось уйти из дельты. Не успели еще мы сил поднабраться, как неприятель развернул операцию по «умиротворению» — срочное умиротворение, особое умиротворение. Нас били с тыла. На каждую винтовку у нас оставалось не больше двадцати патронов. На всю общину — два десятка мин. Истратишь все, что есть, в первом же бою. У каждого было по две гранаты. А противник все стягивал сюда войска. Возвратился этот Лонг. Да, я забыла сказать тебе, Ба тоже вернулся тогда и опять стал полицейским, слыхал ты об этом?

— О возвращении Лонга я узнал еще у нас в штабе. Ну а про этого Ба мне сегодня рассказала Малышка.

— Ага. Послушай же Дальше. Вертолеты летали тогда стаями днем и ночью, опускались и поднимались, точь-в-точь стрекозы над водой. Прочесывали местность из конца в конец. Солдаты ихние прямо извелись в бесконечных перелетах. Сядут, бывало, вертолеты, высадят пехотинцев, а они улягутся вповалку где-нибудь на меже, и через мгновение стоит громкий храп. А иные, случалось, ворвутся в чей-нибудь дом, рухнут на топчан и спят мертвецким сном. В этих карательных экспедициях одна рота специально занималась тем, что искала и раскапывала подземные убежища и тайники. Командовал ею один перебежчик. Искали они так: рота вытягивалась в цепь — солдат от солдата на дистанции вытянутой руки, — и они, передвигаясь на корточках шаг за шагом, перебирали руками каждый стебелек травы, каждый листик старательнее, чем куры, ищущие корм. В первый день я не знала об этом и осталась в убежище. Слышу, они подходят все ближе и ближе. Мне казалось, будто тысячи, миллионы вшей ползают по моей голове, волосы встали дыбом, кожа на голове невыносимо зудела, нервы напряглись до предела. Когда я услышала, как шуршат их пальцы по земле, мне показалось, у меня по спине вдоль позвоночника поползли муравьи. А пальцы тем временем подобрались к самой крышке убежища. Положение безвыходное. Жизнь или смерть. Я взяла гранату, выдернула чеку и сунула в отдушину. Благо убежище сделано было добротно, на совесть, и я осталась жива. В моем убежище отдушина была такая узкая, что граната еле-еле вошла в нее. Сунув туда первую гранату, я взяла в руку другую и тоже выдернула чеку. Что ж, думаю, один нас ждет конец — и меня, и врагов, будь что будет. Я погибну, но и вам тоже смерть. Могла ли я тогда думать иначе? А сама веткой казуарины проталкиваю гранату вверх по отверстию. Сперва медленно, потом делаю резкое движение. Оглушительный взрыв. Открываю толчком крышку убежища, выскакиваю наверх. Озираться вокруг некогда. Только потом припомнила, что гранатой уложила наповал троих солдат и вроде еще четверых ранила. Уцелевшие припали к земле. Я пустилась бежать. Отбежав немного, обернулась и бросила вторую гранату. Я была уже довольно далеко от них, когда позади раздались выстрелы. Стреляли беспорядочно. Уж не знаю, куда там они целились, но обе штанины у меня оказались разорваны в клочья, рукава тоже были прострелены в нескольких местах, но сама я осталась целой и невредимой. Помню, после этого прошло уже дня три или четыре, а я все спрашивала себя, впрямь ли я жива, я ли это сижу, хожу, разговариваю? Вот как у меня все вышло. А Кою, секретарю нашей партячейки, не повезло. Он тоже откинул крышку убежища и бросил гранату, но там неподалеку оказалась еще одна группа пехотинцев, и командовал ею этот проклятый Лонг. Солдаты, искавшие подземные убежища, не успели даже открыть огонь, да только, как на грех, там, в саду, был Лонг. Осколки гранаты впились в манговое дерево, рядом с которым он стоял; один осколок даже разорвал ему рукав, а самому Лонгу хоть бы что. Вот досада! Лонг увидел Коя, бежавшего к канаве, и выстрелил в него из пистолета. Кой бросился в воду, но оттуда уже не выбрался. Они на вертолете доставили его тело к себе в штаб и там шумно отпраздновали свою победу, свой первый «триумф». Из Сайгона приехал корреспондент газеты «Тиен туйен»[14], взял у них интервью, фотографировал, снимал для телевидения. Все газеты превозносили Лонга — «отважного героя». Люди видели по телевидению, как он в том же пятнистом маскировочном комбинезоне с разорванным рукавом отвечал на вопросы журналиста. С тех пор он еще выше задрал нос.

Ночную тишину вдруг разорвали артиллерийские залпы. Противник, словно услышав, что Шау Линь заговорила о нем, всполошился и поднял стрельбу. Снаряды свистели в воздухе, один упал и разорвался по ту сторону канала, другой совсем недалеко от нас, третий в поле. Я, привыкнув к артобстрелам на фронте, лежал себе и особенно не тревожился. Потом, видя, что эти двое не двигаются с места, и вовсе успокоился.

Как только умолкли орудия, вновь затопила все вокруг тихая ночь, и стал слышен шелест листьев в саду.

— В тот день, — опять заговорила Шау Линь, — каратели обнаружили больше двадцати убежищ, почти все они были давно заброшены. Но все равно солдаты хвалились, что распознали якобы тридцать шесть различных по устройству тайников Вьетконга. Мы поняли, больше прятаться в них нельзя, и все вместе решили: если враг знает тридцать шесть типов наших тайных убежищ, мы должны изобрести тридцать седьмой. Ты долго отсутствовал; ну как, догадываешься, что за тридцать седьмая разновидность убежища? Это — бегство, ускользание, отрыв от неприятеля. Тогда, в тех условиях, держаться до конца в подземельях означало одно — тебя наверняка обнаружат. Особенно опасно это было для тех, кто прибыл сюда издалека, кто пришел со связными и останавливался у нас дожидаться переправы через Меконг. Ты помнишь? Раньше, когда янки только высадились здесь, они вели обстрел вдоль канала, и всем пришлось переносить дома в открытое поле, чтобы, как говорится, жить «на законных основаниях» у американцев на виду. А теперь, проводя все эти операции по «умиротворению», они обстреливают и сжигают даже те дома, что стоят далеко в поле. И все равно, народ не хочет уходить, перебирается обратно — из полей в прибрежные сады. Тогда они бульдозерами сравнивают с землей сады. И люди уходят, но вовсе не из-за бомбежек и обстрелов. Их просто вынуждают переселяться в другие места, увозя на вертолетах все их добро, вплоть до последнего кувшина риса или рыбного соуса. Загоняют буйволов в огромные, расстеленные по земле сети, стягивают кошелем края и увозят на специальных кранах-вертолетах. Глянешь с земли: беда — несчастные буйволы висят в сети под брюхом вертолета и только головами дергают, пытаясь рогами пропороть сеть и вырваться на волю. Прямо сердце разрывалось от жалости, как увидишь ноги с копытами, болтающиеся в воздухе. Кое-кто из земляков, уходя, просил передать нам: «Мы пошли за нашими буйволами, а не за врагом!» Эти негодяи до того дошли — создали специальную роту, которая только и делала, что насиловала женщин. Был такой случай: у нашей Но все отобрали, даже пиалы и палочки для еды, но она уперлась — не уйду из деревни, и все тут. Ну и послали к ней молодчика из этой роты. Сам черный, как сажа. Пришел, разделся донага и тычет пальцем в дочку Но. А ей только-только двенадцать лет исполнилось. Испугалась до смерти, бросилась к матери, прижалась — не оторвать. Но обняла дочь, глянула на солдата. «Раз так, — говорит, — уводите куда хотите…» Раньше, когда ты еще здесь работал, днем, бывало, сидишь на позициях, а ночью выйдешь в поле — кругом огоньки горят, в каждом доме радио включено: музыку слушают, последние известия. В одном доме тебя компотом угостят, в другом чаем попотчуют… Прямо душа радуется. Ну а потом, как началось все это, глянешь вечером в поле: все будто вымерло. Прямо скажу — самое тяжелое было для нас время.

— Есть у вас связь с нашими земляками там, в поселении? — впервые подал голос Нам Бо.

— Да, но только со считанными людьми.

— Я хочу отправиться туда, наладить контакты, восстановить, как говорится, нашу социальную базу. Как ты считаешь, в теперешних условиях возможно это?

— А почему нет, только подожди, сперва я сама схожу туда — все подготовлю. Там ведь многие знают тебя в лицо — кто надо и кто не надо. А ты пока оставайся здесь сколько нужно, заодно и сил наберешься. Здоровье вон хуже некуда. — Шау Линь говорила тихо, не торопясь, и в голосе ее слышались забота и нежность.

Но тут ночной покой снова нарушил гул и гром — транспортный самолет «дакота» появился на небольшой высоте со стороны огромного поля, он шел прямо вдоль канала. Из чрева самолета лилась музыка — записанные на пленку песни-агитки, призывавшие людей отступиться от Вьетконга, положенные на мотивы старинных чувствительных напевов. Голоса певцов и аккомпанемент сливались с надрывным гулом мотора в какую-то чудовищную какофонию. «У-у-у… трень-брень… трень-брень… где ты, любимый мой… у-у-у… трень-брень…» Звуки эти буквально раздирали уши. Самолет, следуя изгибу канала, описал круг над садами, но тут отзвучали шесть стихотворных строк куплета, в небе зазвучал монолог — теперь уже в прозе: «Вернитесь на путь истинный… Дух смерти витает…» Словеса сотрясали ночь. «Дакота» удалялась, описывая новый круг над каналом. И вдруг на другом его берегу я услышал выстрелы, стреляли трижды. Я едва не рассмеялся: перед мысленным взором моим возник, как живой, знакомый партизан из Лонгана… Да уж, никому не по душе эти «дакоты» с призывными речами и песнопениями — только сон отбивают да терзают слух. Как-то я устроился на ночлег вместе с этим партизаном. Вдруг откуда ни возьмись «дакота»! Она шла прямо на нас. Партизан вскочил, выбежал наружу и выстрелил в нее из винтовки. Трассирующая пуля огненной искрой взмыла ввысь. Но проклятый самолет всегда летал выше предела досягаемости партизанского оружия. Пуля моего знакомца, казалось, угодит в самолет, но светящаяся трасса вдруг изогнулась, направилась вниз, к земле, и погасла. Достань у нее сил подняться повыше, наверняка подожгла бы «дакоту». Ей не хватило самое меньшее метров тридцать, но снизу казалось, будто до самолета осталось два-три пальца. Знакомец мой негодовал и досадовал. «Эх, — закричал он, — чуть бы повыше!» И выстрелил снова. Опять взметнулась огненная нить и, вытянувшись до предела, поникла. Партизан здесь, внизу, понурился, перебросил через плечо ремень винтовки, взмахнул руками, как пловец, и крикнул во всю мочь: «Ну уж! Ну, поднатужься! Всего-то делов на палец, не больше!» Но пуля не поднатужилась. Он выстрелил в третий раз и еще отчаянней замахал руками, громче прежнего заклиная пулю. Увидев, как она вновь повернула к земле под самым брюхом самолета, знакомец мой грубо выругался, но, ей-богу, брань его ласкала мой слух.

Эти «дакоты»-зазывалы вечно, как услышат стрельбу с земли, сразу пускаются наутек.

Вот и сейчас она, выйдя к нашему саду, развернулась прямо у нас над головами и удалилась в сторону большой реки. Три выстрела с того берега канала, судя по звуку, были произведены из карабина «СКС», значит, стреляла Малышка Ба. Наверно, она тоже не спала, как я и как эти двое, все еще разговаривавшие друг с другом. Вот бы мне сейчас побеседовать с нею, как Нам Бо с Шау Линь, — пусть не о себе, не о личных делах, а о делах общины, страны… У меня перед глазами снова возникла розовая родинка на шее девушки. Я размечтался, задремал, и меня постепенно сморил сон. Но и сквозь сон я по-прежнему слышал, как шепчутся те двое…