Когда дует северный ветер

Глава 18

Мыой из «гражданской охраны», искупавшись, сидела на мостках и стирала белье. Сегодня она вернулась со стрельбища поздно. Мостки отделяли от дома тетушки Тин лишь двор, мощенная камнем дорога да заброшенный пустырь. Когда-то на этом месте стояли дома, но их сожгли, хозяева перебрались в другие края, и деревенские мальчишки играли здесь в футбол.

Двукратная встреча с Мыой в ту памятную ночь не выходила из головы у старой повитухи, и потому она долго сидела, наблюдая за девушкой. А та, покончив со стиркой, стянула узлом волосы на затылке и со скрученным в жгут мокрым бельем в руке поднялась по ступеням к дороге. Обычно она возвращалась домой вдоль зеленой изгороди. Но сегодня вдруг свернула с большака во двор старой Тин. Тетушка подумала было, что Мыой решила сократить путь и пройти прямиком через ее двор — так уже случалось не раз. Просто на всякий случай провожала соседку взглядом.

Но Мыой подошла к лестнице, поднялась по ступенькам и, представ перед хозяйкой, сказала:

— Тетя Тин, позвольте мне поговорить с Шау Линь.

— Шау прилегла там, в комнате. Заходи!

Потом уже, рассказывая нам эту историю, старая Тин сама удивлялась: ей бы, мол, следовало содрогнуться от страха или хотя бы по меньшей мере растеряться, но она, сама не ведая почему, ответила Мыой именно этой фразой. Чему быть, того не миновать! Вот уж который день Тин ломала голову, перебирая тысячу способов выйти из подобного положения. Но вдруг в решающий миг не обнаружила в душе ни малейших сомнений. Почему? Может, приметила еще издалека красные от слез глаза Мыой или задолго до того обратила внимание на какую-нибудь другую странность? Она вроде по-своему понимала Мыой. Разве ей самой не приходилось в черные дни прикидываться другим человеком, чтобы сбить с толку врагов? Люди в деревне, особенно молодые, нынче меняются быстро: если не видишься с ними подолгу, при встрече кажется, будто перед тобой совсем другой человек — чужой, испорченный. Конечно, сбиться с пути легче легкого, но разве из-за этого все до единого становятся подлецами? Вот и Мыой не могла стать такой, какою желает выглядеть в глазах всех. Ведь Тин и сама что ни день захаживает в дом капитана Лонга, как близкий человек. Могла и Мыой напялить на себя чужую личину; правда, делает она это, по мнению тетушки Тин, не очень искусно. Вот почему, когда Мыой подошла к ней и попросила разрешения увидеться с Шау Линь, она отвечала ей так естественно, словно о встрече этой сговорилась с нею заранее и просто поджидала ее, сидя у двери. И Мыой так же естественно вошла в дом и сказала:

— Шау, сестрица!

Шау Линь — она лежала у стены — вскочила, узнав стоявшую перед ней Мыой. Но сразу все поняла. А Мыой молчала, не в силах произнести ни слова, и слезы текли по ее щекам.

— Сестра, — вымолвила она наконец, — ты знаешь что-нибудь о моем Фае?

…Первая любовь, не омраченная изменой, не осложненная препонами со стороны родни, — разве ее забудешь? В ту ночь, в половодье, Мыой вела лодку через затопленное поле: она везла Фая на сборный пункт добровольцев. Прощаясь у зеленой изгороди, он обнял Мыой за плечи. Она вздрогнула и отвернула лицо. «И зачем я тогда отвернулась? — думала она. — Стесняться-то было некого. Просто луна светила очень уж ярко! Так он и не поцеловал меня на прощанье, а ведь это был бы наш первый поцелуй…» Как часто, оставаясь одна, она мысленно подставляла Фаю лицо для поцелуя. Вздрагивала, вновь ощущая на левой своей щеке горячее дыхание любимого, и застывала в тоске. «Если с ним что-нибудь случится… он даже ни разу не поцеловал меня!» Эта мысль как заноза сидела в ее сердце, причиняя жгучую боль. Вопрос, заданный ею Шау Линь, сам собою сорвался с губ. Ведь она хотела сказать совсем о другом, более важном и срочном, — так вышло помимо ее воли.

— Вот уже полгода, даже больше, я не видала его, — ответила Шау душевно, как старшая сестра. — Да ты садись… Зато вести о нем получаю по-прежнему. Он сейчас учится, военное дело изучает.

— Сестра, ты мне веришь? — спросила Мыой.

Она так и стояла возле лежанки, перебросив через одну руку мокрое белье и рукавом другой утирая слезы.

— Повстречав тебя ночью, я заметила, как ты приглядывалась ко мне, — сказала Шау. — Третий день я здесь, все хотела увидеться с тобой, да не знала, что бы придумать. Присядь же, расскажи о себе.

— Нет, мне пора. Я пришла предупредить тебя: завтра они устраивают облаву. Будут обыскивать каждый дом. Ты перешла бы лучше ко мне, у меня безопасней. А история моя длинная. Как-нибудь расскажу. Теперь мне надо идти.

Она снова подняла руку, вытерла слезы и ушла.

Тем же вечером тетушка Тин с дочкой (старуха как всегда шла впереди) зашли в гости к Мыой из «гражданской охраны».

Точь-в-точь как предупреждала Мыой, назавтра с утра пораньше солдаты по приказу тайной полиции нагрянули в деревню. Обшаривали дом за домом. Они искали «подстрекателя». Ведь кто-то явно подучил народ сойтись к местной управе и потребовать разрешения на поездку за реку, в старые хутора: манго, видите ли, пора по садам собирать. А тем временем ворота стратегического поселения стояли открытыми настежь, появись тут партизаны — их не удержать бы.

С рассвета полицейские, солдаты и люди из «гражданской охраны» оцепили дороги, тропинки, дворы. Обыску подлежали все дома без исключения. Даже капитану Лонгу, депутату Фиену и начальнику полиции Ба пришлось распахнуть перед солдатами свои двери, хотя, само собой, обыск у них производился поделикатней и вещи при этом не пропадали.

Дом Мыой тоже обыскивали с соблюдением приличий, больше для вида. А вот тетушке Тин, хоть она и хаживала к капитану Лонгу как к себе домой, пользовалась всеобщим уважением и любовью, даже с кувшина, куда и человеку-то не влезть, пришлось снимать крышку. Сунул туда полицейский голову, ничего не увидел, но все равно для верности просунул поглубже ствол винтовки, поводил им вдоль стенки и лишь тогда унялся.

Дом у Мыой был свайный, но кухня рядом с ним стояла на земле; там-то Мыой и вырыла тайник. Придумано было здорово — здесь бы искать никто не стал.

В ту ночь она привела Шау Линь в комнату, они улеглись рядышком на топчане, накрылись одним одеялом и завели негромкий разговор по душам… Мыой начала издалека, с того, как в шестьдесят восьмом, в самую пору дождей, вслед за прошедшей здесь дивизией морской пехоты явилась в деревню группа «миротворцев». Набились в дома — продыху от них не было. Командовал ими офицер с северным говором — иное слово и вовсе не разберешь, лет ему было за сорок, голова сивая, нос сплюснут. Но особенно запомнилось Мыой другое: на одном боку у него висел пистолет, а на другом — в матерчатом черном чехле тоже вроде пистолет, только ствол больно длинный и патронник какой-то вздутый. Потом расстегнул он как-то чехол, а там — кальян. Молодежь деревенская прозвала его «сараканом узяленный». Как-то оставил он свой кальян посреди дома, и заполз туда таракан. Может, это дети хозяйские, ненавидевшие «миротворца», засунули в трубку насекомое — кто знает. Поутру он только глаза продрал — сразу за кальян: набил табаку, чиркнул спичкой, взял трубку в рот, сощурился блаженно… Но, не успев затянуться как следует, вдруг повалился навзничь, отшвырнув кальян. На верхней губе его повис здоровенный тараканище. А сам он руками машет, орет: «Бозе мой! Меня саракан узялил! Стоб ему!..» Вот и прилипла к нему кличка «сараканом узяленный». И кальян он хранил теперь только в чехле.

Приметил как-то, что Мыой глядит на него с ухмылкой, но не спросил «Чего смеешься?», а вежливо так задал вопрос: «По кому траур носите?» — «По отцу». — «От чего же батюшка ваш преставился?» — «Шальной пулей убило». — «Пуля-то чья была?» — «Не знаю». Вылил он в свой кальян чашечку чая, закурил, забулькал; потом разинул рот, выпустил клуб дыма, сощурился и снова спрашивает: «А пуля откуда летела?» — «Со стороны сада». — «И вам невдомек, чья она?» — «Отца оперировали в больнице, дали мне пулю от «АК». Что тут гадать?» — «Да неужели? — Он выкатил глаза, уставился на Мыой и, помолчав, добавил: — Слушайте, вы не хотите с оружием в руках отомстить за отца?» — «Я ведь женщина!» — «Постойте, куда вы? Выслушайте меня. Я вовсе не в солдаты вас вербую. Мой вам совет — поступайте в отряд «гражданской охраны», будете оберегать свою деревню». — «Если такие люди поручают… Как не согласиться», — отвечала Мыой, чтоб от него отвязаться.

Каково же было ее удивление, когда через несколько дней она обнаружила свое имя в списке «гражданской охраны»! Ее теперь вызывали на плац вместе с соседскими парнями, которых родители откупили от солдатчины, и они занимались там строевой подготовкой, а потом стрельбой. Когда им торжественно вручали оружие, она, выйдя из строя и принимая винтовку, подумала: «Вот здорово! Будет чем защищать подпольщиков!» Присягая оружию перед лицом властей, она подняла голову и встретила вдруг чей-то коварный, подозрительный взгляд. Это был Минь. В своем полицейском мундире он сидел среди приглашенных. Да, а «сараканом узяленный», прежде чем уехать из «умиротворенной» им зоны, получил изрядную сумму за то, что «сагитировал деревенскую девушку с оружием в руках встать против Вьетконга». На эти деньги он купил жене модные часы «титони».

Потом «гражданских охранников» приглашали поодиночке в полицию для беседы с сотрудниками службы безопасности. Каждому дали еще одно, особое поручение: следить друг за другом. Раньше Мыой думала: в «гражданской охране» одни соседи да приятели, в случае чего с любым сговоришься. Теперь же поди узнай, кого именно завербовала тайная полиция, все подозревали друг друга. Случалось, кого-то вдруг обезоружат, бросят в тюрьму: он-де «в руках держал оружие национального государства, а поклонялся Вьетконгу». Взаимные подозрения усиливались. Тут-то Минь и зачастил к ней. Вроде ухаживать стал, а сам вечно что-то высматривает, вынюхивает. От его змеиного взгляда у нее сердце холодело. Видеть не могла его иссиня-бледную рожу со свинцовыми губами. Дать отпор таким типам можно, лишь ни в чем не уступая им. Курить? Извольте, она даже дым научилась выпускать через ноздри не хуже прочих; правда, поначалу першило в горле, кашляла, но скоро привыкла. Пить? Она одним духом осушит стопку водки — глядите, любуйтесь!

Вот уже почти два года она в «гражданской охране», а ничем не помогла нашим, хорошо хоть, для властей не сделала и самой малости. Зато сама очень переменилась. Вроде чужая стала соседям, да и родным тоже. Может, и впрямь стала порченой, точно злым зельем кто опоил ее, а самой-то невдомек?

Сколько раз обращалась к матери за советом: «Мама, милая, что мне делать, как быть?..» Хотела разорвать вражьи сети, а на поверку запуталась в них. Если уж не разорвать их, хоть бы самой ускользнуть. Надумала было с оружием в руках уйти к партизанам. Но страх за маму, за братишек и сестренок удержал ее.

Видя, что мать на ее стороне, она воспрянула духом. Но нужно, чтобы еще один человек понял ее — Фай! Как внушить ему одну-единственную мысль: «Пуля, она бывает шальной, но я — разве я могу стать шальной, любимый?!» По ночам она твердила, обращаясь к Фаю, эту фразу…

— Шау, сестра моя, — говорила она, — в ту ночь, впервые пройдя мимо тебя, я заподозрила что-то. Ушла вперед и стала следить за вами. Вижу, Черныш на дворе у Но тебя не облаял. Горько мне стало: пес и тот признал тебя, не залаял, а я… Прошла мимо вас еще раз. Обрадовалась, мочи нет. Хотела броситься к тебе, но не знала, как быть. Если, думаю, Шау не поверит мне, одно остается — головой в омут.

Нет, в ту ночь не Мыой спасла Шау Линь от полицейских ищеек, это Шау вырвала девушку из вражьих пут. Обрадованная, счастливая, Мыой выкладывает о себе все без утайки, не досказав одну историю, тотчас начинает другую. Сетует:

— Я не могла всего предвидеть. Слишком это сложно! И выдержки не хватает. Куда мне до тети Тин… Ну, теперь я ничего не боюсь… Ты останешься жива — и я буду жить, погибнешь — мне тоже конец. Только бы Фай все понял… Да-да, надо быть поспокойней. Ты права, еще заподозрят, тогда… В случае чего помоги, подскажи мне. Раньше и посоветоваться не с кем было. Я все у мамы спрашивала. «Делай для наших, что сумеешь, — говорила она, — и терпи. Рано или поздно они вернутся». Видишь, она права была… Что, сестра, Нам вернулся? Играйте-ка свадьбу, да побыстрее. Нет, лучше подождите, сестрица, я ведь сейчас и погулять на ней не смогу… Скажи, а подружки мои Тхань, Тхой, Малышка Ба здорово меня ругают? И парни — Ут с Тяу — небось тоже… Ну и пусть себе ругают!.. Знаешь, я попросила маму выделить мне три кокосовые пальмы в саду. «Зачем?» — спрашивает. «Буду, — говорю, — упражняться в стрельбе». — «Делай как хочешь», — сказала мама. Теперь, стоит явиться Миню с его братией, я стреляю — пускай видят. А про себя приговариваю: «Кокос — голова, черенок — шея. Первый орех — Минь…» Бабах! Черенок перебит, орех плюхается на землю. «Та-ак, — думаю, — а это начальник полиции Ба… Это капитан Лонг… Депутат Фиен… Эти два гада — Никсон и Тхиеу[31]…» Палю, сшибаю орех за орехом — пусть смотрят, мерзавцы!.. Потом зову про себя Фая. «Любимый, — шепчу, — давай посоревнуемся — кто метче…» Бабах! Валится новый орех…

Она говорит, говорит — ведь прежде ей и слова некому было сказать. Запинается, проглатывает слова, как ребенок.

— Нам вполне мог бы добраться сюда, правда, Шау? Скажи ему, пусть возвращается. Так и быть, уступлю вам этот топчан, на двоих вполне… Ай-ай! Ты что…

Шау больно ущипнула ее за бок.