Когда дует северный ветер

Глава 14

Со временем капитан Лонг свыкся с присутствием в доме тетушки Тин и младшей ее дочери. И стоило им почему-либо не явиться, сама Ут Ньо или ее невестка с малышом на руках отправлялись к Тин узнать, все ли у нее в порядке. Конечно, первопричиной этих взаимных визитов был ребенок. Здоров ли он был, весел, или случалось что-нибудь — всегда и по любому поводу требовались советы и присмотр тетушки Тин. Она стала как бы личным врачом мальчика, и даже отец его выказывал ей всяческое почтение.

Вот и наутро после дня рождения, должно быть из-за перемены погоды, у ребенка поднялась температура. В таких случаях капитан, как бы ни был он занят, бросал все и ехал домой — побыть рядом с сыном. Госпожа Ут Ньо зашла к тетушке Тин и попросила прийти осмотреть ребенка. Тетушка, само собой, явилась, подруги разговорились, и заодно Тин услыхала беседу капитана Лонга с его другом-журналистом.

Старухи, устроившись в доме на длинном китайском диване, жевали бетель. А на веранде, за темно-коричневой стеной из досок — на них пошло дорогое дерево чу, — друзья пили кофе. Капитан сидел в кресле, а журналист расхаживал по веранде: подойдет иногда к столу, отхлебнет глоток, поставит чашку на место и снова ходит взад-вперед. Ходил он медленно, дойдя до стены, резко, как солдат, поворачивал назад и опять шел неторопливым, размеренным шагом. Так они и говорили друг с другом. Вспоминали Сайгон и тамошние злачные места, свое золотое время, когда один был лейтенантом парашютистов, любимцем президента Нго, а другой — модным журналистом.

— Только теперь, — Шон стоял посреди веранды, как актер на сцене, — когда вот-вот стукнет сорок, у меня открылись глаза: что же, собственно, представляет собой наш идеал? — Он пожал плечами, нижняя губа его еще сильнее выдалась вперед. — Твои ровесники, кем они стали теперь? Генералами! А ты по-прежнему проливаешь кровь… Или возьми моих однокашников. Все как на подбор парламентарии, политические боссы, а я… Я здесь болтаю всякий вздор.

Он повернулся спиной к собеседнику и зашагал к противоположной стене, но вдруг резко обернулся:

— Судя по вчерашней операции, ты стал отличным офицером. Рад за тебя. Противник даже не оказал сопротивления!..

Вчера капитан Лонг вел себя осторожней, чем в предыдущих карательных операциях, проводившихся с тех пор, как его перевели сюда. По идее это была операция по «искоренению» партизан, но он так наметил направления для действий своих солдат, что они практически оставались вне досягаемости партизанского огня. Не решившись бросить их на сады, он предоставил им обыскивать и прочесывать заведомо пустые заросли тростника и бурьяна в диком поле. И сам он тоже курсировал по этому полю под заслоном целого подразделения и надежно прикрытый с воздуха вертолетами… За все годы своей военной службы он лишь однажды испытал такой страх, что потом никак не мог его забыть. Тогда он в чине лейтенанта служил комендантом форта на острове Фукуок. После государственного переворота подобная незавидная участь постигла всех любимцев покойного президента Нго. Парашютные части были расформированы, офицеров отправили кого куда. Лонг, угодивший на этот жалкий, затерянный в океане клочок суши, ожесточился и решил при каждом удобном случае выказывать свое бунтарство. В этом он, надо сказать, быстро преуспел. Так, он перестал отдавать честь даже начальству. Зато всякий раз, зайдя в питейное заведение, прежде чем откупорить бутылку, ставил ее на самое видное место, а сам, щелкнув каблуками, становился навытяжку и козырял, точно национальному знамени. Чем и прославился среди солдатни и завсегдатаев пивных, получив кличку «винопоклонник».

Но вот в один прекрасный день на этот богом забытый остров прибыл в качестве советника американский офицер, тоже в чине лейтенанта. Звали его Джим. Он был сослан сюда за контрабандную торговлю. Отныне в ссылке в одинаково незавидном положении томились два лейтенанта. Но Джим ни на минуту не забывал, что он является подданным Соединенных Штатов, и жаждал совершить какой-нибудь подвиг, чтобы со славой вернуться в веселый Сайгон. Лейтенант Джим говорил Лонгу: «Я слышал, вы способный офицер, но только талант ваш направлен не на искоренение Вьетконга, а на всякие лихие выходки и бахвальство. В джунгли, где засели партизаны, вы и носа не кажете, зато регулярно совершаете набеги на местные бары и пивные. Не иначе сам господь бог послал меня вам в помощь, чтобы умиротворить весь остров». «Что ж, завтра и начнем!» — ответил ему Лонг. (Историю эту он рассказывал сейчас своему другу-журналисту.) На следующее утро они выступили в поход против ближайшей из партизанских деревень. Двигались по проселку. Впереди шел Джим, за ним Лонг с полусотней солдат. Все местные жители куда-то попрятались. С шести часов и до девяти им не встретилась ни одна живая душа, не раздалось ни единого выстрела. Они все шли и шли. (Так продолжал свой рассказ капитан Лонг.) Вдруг американец обернулся. Он был очень бледен. Лонг даже испугался. «Почему? — закричал Джим. — Почему вокруг такая дьявольская тишина, лейтенант?!» Лонгу невольно стало жаль его. «Здесь ви-си раз два и обчелся, — ответил он. — Я сам исходил все вдоль и поперек и не встречал ни малейшего противодействия. Под конец надоело даже». Лицо Джима сразу повеселело.

Отряд двинулся дальше по безлюдному проселку. «Знайте же, — расхвастался американец, — во имя торжества антикоммунизма я исколесил весь мир. Был в Корее, в Малайе, а теперь…» Он сорвал с головы фуражку и громко крикнул что-то, готовясь во главе отряда преодолеть темневший впереди перелесок. Перехватил — так он выглядел повнушительней — автомат и ринулся вперед… И тут прозвучал выстрел! Неожиданный одиночный выстрел, показавшийся среди этой немыслимой тишины просто ошеломляющим. Лонг, не успев еще сообразить, что к чему, увидел, как американский лейтенант — он мог до него дотянуться рукой — вдруг схватился за грудь, покачнулся и рухнул наземь. Отряд моментально залег и открыл ответный огонь. Но на этом все кончилось. Противник сделал всего один выстрел — этим выстрелом был убит американский советник — и замолчал… После боя — если можно его так назвать — на Лонга пало подозрение: не он ли убил американца. К счастью, один младший лейтенант сил безопасности, свидетельствуя в его пользу, восстановил истину. Это был постоянный собутыльник Лонга, пропивавший ежемесячно треть его зарплаты…

— На поле боя, — сказал капитан, завершая свой рассказ, — если обе стороны ведут перестрелку, я сразу вспыхиваю как порох. Единственное, чего я боюсь, — это внезапных одиночных выстрелов, одной-единственной пули… Планируя вчерашнюю операцию, я знал: сады на берегу канала — боевая позиция партизан. И потому с самого начала боя держался от них подальше. Хочешь верь, хочешь нет, я извелся от страха — все ждал одиночного выстрела. И конечно, хотелось вернуться на день рождения сына.

— Ну что ж, ты умеешь жить! — Чан Хоай Шон снова резко остановился посреди веранды. — А я… Да, чуть не забыл рассказать. Твой начальник полиции не понравился мне с первого взгляда. И интуиция не подвела. Вчера вечером зашел к одному знакомому и услыхал прелестную историю. Господин Ба вымогал у него деньги, и тот взмолился: «Сжальтесь, скостите сумму! И благородство ваше зачтется вашим потомкам…» Знаешь, что он ответил? «Кто печется о грядущих поколениях, идут во Вьетконг. А я — изменник, и мне подавай все сейчас же». — Журналист расхохотался: — Человек избрал свой жизненный принцип и действует прямо как рыцарь — в открытую! Ты, друг мой, тоже сам себе судья. Ну а я — я хочу воссоздать историю такой, как она есть. Что творится здесь, на вашей стороне, я уже знаю — желаю теперь взглянуть, каково там, на другой стороне.

Вдруг он повернулся и шагнул во внутренние покои, где шептались на диване старые подруги. Хозяйка все вспоминала прошлое, давно отлетевшие прекрасные дни, когда, после смерти старшей жены ее мужа, она, в прошлом простая служанка, стала хозяйкой дома, супругой деятеля Льен-Вьета. Как часто собирались тогда в их доме друзья… Тин кивала, поддакивала, а сама прислушивалась к голосам на веранде. Глянув на вошедшего журналиста, она сразу поняла: он хочет поговорить с нею, и поздоровалась первой.

— Простите, почтенная тетушка, могу ли я вам задать вопрос?

— Конечно, спрашивайте, дружок. — Она старалась быть любезной.

— Скажите, нет ли у вас в семье или среди ваших близких сторонников Вьетконга?

— Да, есть! — Он, признаться, застал ее врасплох, но она быстро овладела собой. — Это мой сын.

— Неужели? — Журналист явно обрадовался, даже лицо его посветлело.

— Но его уже нет в живых: он погиб в сорок восьмом году, в бою с французами, близ устья реки, за базаром.

— Ах, как жаль! — разочарованный журналист вздохнул. — Если вы кого-нибудь знаете там… на той стороне, прошу, передайте им, что я хотел бы побывать у них. Как журналист, всего несколько дней.

— Что вы! Вот и госпожа Ут Ньо подтвердит, я все эти годы прожила здесь, где власть принадлежит нашему «национальному государству». Стараюсь забыть прошлое и ни с кем с той стороны не имею дела.

Он поглядел на нее и усмехнулся как-то непонятно, но злости в улыбке его явно не было.

— А у меня, — сказал он, — тоже есть родственник на стороне Вьетконга. Мой старший брат живет сейчас на Севере. Что ж, благодарю вас, тетушка.

Он поклонился, прощаясь с ней, и вышел. Вернувшись на веранду, он заявил капитану:

— Нет, я должен стать свидетелем истории! — Он был явно взволнован, голос его срывался, и даже руки дрожали.

После разговора, подслушанного тетушкой Тин, она поняла, как много внешнего, показного в характере капитана Лонга. Самонадеянность его, удаль, жажда подвигов — все оказалось сплошной бравадой. Нет, это вовсе не богатырь могучий и непреклонный. Страх овладевал им теперь, и жизнь его, наполняясь горечью, рушилась.

И, спускаясь по лестнице капитанского дома, она подумала: надо непременно ввести сюда Шау Линь…

А нынче вечером она пришла к супругам Бай Тха, чтобы встретиться с Шау Линь и увести ее к себе домой.

— Ну ладно, надо идти, — сказала тетушка Тин. — В следующий раз продолжим наш разговор. Не стоит возвращаться слишком поздно. Собирайся-ка, милая! Привет от меня всем передавайте.