Когда дует северный ветер

Глава 2

Мы поели, но пересекать поле, пока еще не стемнело, нельзя было. Я маялся, не находя себе места в угрюмом душном лесу.

— Послушайте, Пятый, — предложил я Нам Бо, — может, выйдем проветриться на опушку?

— Это сейчас-то, чтоб нас с вертолета пулями нашпиговали? — Он озирался, выбирая, где бы подвесить гамак. — Лучше подвесим здесь гамаки, передохнем малость, наберемся сил перед дорогой. Завтра я вам дам волю — глядите на все, любуйтесь сколько душе угодно.

Вот уже который день шли мы лесом; но здесь он словно обессилел, деревья росли уже не так густо, чем ближе к равнине, тем ниже и реже они становились, да и потом лес этот не раз здорово бомбили, вокруг стоял еще горький запах пороховой гари. Солнце просвечивало зеленые кроны насквозь, и отыскать укромное место для гамаков было непросто. Но Нам Бо, конечно, нашел местечко на двоих, там даже оказалось укрытие от вертолетов. Наверно, какая-нибудь наша группа проходила тут совсем недавно — на земле чернели свежие следы костра, на котором готовили пищу.

Мы подвесили гамаки углом между тремя деревьями и расположились так, чтобы можно было переговариваться и видеть лица друг друга, не поднимаясь и не поворачиваясь. За эти пять дней, что мы провели в пути, я успел привыкнуть к Нам Бо. Но первое время мне было как-то не по себе; сам не пойму: застывший ли стеклянный глаз его был тому виной или серый, землистый цвет лица — наследие ранения и малярии. Наверно, поэтому, хоть мы с ним одногодки (ему, как и мне, тридцать шесть) и волосы у него черные, без малейшей седины, он казался мне человеком пожилым. Теперь же, привыкнув к нему, я иной раз нахожу его даже красивым.

Нам Бо лежал, прикрыв веки. Ветер, налетевший с поля, шелестел листвой. Я нарочно не заговаривал с Нам Бо, надеясь, что он заснет, и тогда уж я выбегу на опушку и порадуюсь, глядя на просторное поле.

Я не видел этого поля, с которого накатывался на нас ветер, уже целых двадцать лет — с пятидесятого, когда ушел следом за нашими солдатами далеко-далеко, к самому лесу Уминь. Теперь нас разделяет лишь сотня-другая метров, а я должен лежать здесь в гамаке в скудной тени поредевших листьев.

Сколько воспоминаний, сколько мыслей и чувств пробуждал во мне этот полевой ветер!..

И тут я услышал вдруг рев вертолетов. Судя по звуку, они кружились пока где-то вдалеке; но я по опыту знал, им ничего не стоит через минуту оказаться прямо у тебя над головой — тут и спрятаться не успеешь. Я-то познакомился с их повадками еще весной шестьдесят восьмого в одной деревне под Сайгоном.

Присев, я оглядел настил укрытия, потом кроны деревьев: послужат ли они нам надежной защитой?

— Вы спите, Нам Бо?

— Какой тут сон, не слышите — вертолеты?

— Слышу, конечно.

— Теперь нужен глаз да глаз, — сказал он, не вылезая из гамака.

А вертолеты, словно решив запугать нас, то подлетали вплотную с оглушительным ревом, и казалось, мы качаемся в гамаках посреди пирса, к которому, непрерывно гудя, причаливают десятки океанских кораблей, то удалялись, чтобы снова вернуться и опять улететь.

Я спокойно возлежал в гамаке, на лесную опушку больше не тянуло, и поле совсем не манило меня. Наоборот, я решил завести серьезный разговор.

— Скажите, Нам Бо, если взять янки и сайгонских вояк, с кем из них труднее драться?

— Ну и вопрос — как говорится, мозги набекрень! Еще и командование итогов таких не подвело, откуда мне-то знать. Вы вон сами где только не были, побольше моего навидались.

— Да я везде мимоходом — так в старину с коня цветочками любовались. Не то что вы — обосновываетесь надолго…

— Вот и обосновывайтесь теперь.

— Но я для начала хочу все-таки знать ваше мнение.

Опершись руками о края гамака, Нам Бо приподнялся и повернулся ко мне.

— Честно говоря, я из-за этого и попросился обратно на фронт. Вроде и двух лет не прошло, как был на передовой, а чувствую — отстал, причем безнадежно. Год в госпитале провалялся. Потом еще полгода при штабе работал. Нет, вижу: не дорос я еще по чужим донесениям боевую обстановку изучать. Самому на передовой действовать — вот это по мне. Пора, брат, сказал себе, перебираться из тыла на фронт. И конец-то вроде недальний, а жизнь там совсем другая!

Я думал, он только-только разговорился, но тут Нам Бо снова улегся в гамак и, свесив до земли ногу, оттолкнулся раз, другой, третий. Гамак раскачался, затряслись деревья, и прямо в лицо мне посыпались с веток листья, жуки, гусеницы. Вопрос мой так и остался без ответа. Поразмыслив, Нам Бо опять ухватился руками за края гамака, но на сей раз выпростал из сетки обе ноги и сел, глядя на меня в упор. Уцелевший глаз его засверкал.

— Ваш вопрос — это и мой вопрос. Ответ на него надо искать на фронте. А пока я лучше расскажу вам об одном офицере сайгонской армии. Зовут его Нгуен Ван Лонг, он сейчас в чине капитана командует в районе отрядами «умиротворения». Мы с вами не сегодня-завтра повстречаемся с ним. Ну, если я снова встречу его, значит, Земля действительно круглая! Мы оба родом из одной деревни. Малышами в школе вечно дрались. А как закончили школу, он подался в Сайгон. Лишь где-то в начале пятьдесят четвертого, незадолго до перемирия[7], вернулся в деревню. Попросился вести работу с молодежью в нашей общине. Уважили его просьбу. Я-то сам тогда занимался молодежной работой в уезде. Встречались мы от случая к случаю: похлопаем друг друга по плечу, вспомним прошлое, посмеемся. А он, надо сказать, любил одну девушку, активистку женской организации у нас в общине. Они были соседями по хутору. В тот год проводилась как раз кампания по упорядочению социального статуса; ну а он был помещичий сын, вот девица и дала ему отставку. Потом, когда Народная армия уходила за семнадцатую параллель, девушка эта села на пароход и уплыла на Север. Там, говорят, на инженера выучилась. А Лонг, тот снова уехал в Сайгон и завербовался в парашютисты. Нго Динь Зьем[8] в этих молодчиках души не чаял. Скоро ему навесили лейтенантские погоны.

— Выходит, будь он посчастливей в любви, не переметнулся бы к врагу?

— Чего о несбывшемся зря толковать. Мало ли с кем случалось такое, а родины они не предали, — отвечал Нам Бо. — Так вот… Заявился он как-то в деревню, на нем форма парашютиста и все такое. Узнали об этом старые наши коллаборационисты, что еще с французами шашни водили, пришли к нему: требуй, говорят, обратно свою землю. Ну, он в тот же день, как стало смеркаться, пригласил к себе всех, кто хозяйствовал теперь на его землях. Собрались они во дворе у дома, а он вышел на крыльцо в новой своей форме и стал говорить. Обращался уважительно, как и должно со старшими. Целую речь закатил. «Во времена рабства, — так он начал, — когда мы боролись с французами, отец мой был членом уездного комитета Льен-Вьета[9]. Владения свои он пожертвовал Вьетминю, чтобы их поделили между вами, соседи. Отец мой умер. Я, его сын, не смею нарушить его волю. Он отдал вам землю, отдаю ее вам и я. Запомните на будущее: если какой любитель половить рыбку в мутной воде заикнется только о возвращении земли, дайте мне знать, уж я-то разделаюсь с ним по-свойски. И знайте, соседи, я — солдат национальной армии, а не какой-нибудь там предатель». Тут он прижал руку к сердцу и поклонился им на прощание.

— А он правду сказал или хитрил, а, Пятый?

— Да нет, правду.

— Что за странный помещичий сынок!

— Люди-то вовсе не одинаковы. И ничего тут странного не вижу. Он считал, что следует высоким идеалам, был просто одержим этой мыслью. Но с того самого дня запропастился куда-то бесследно. И потому в деревне далеко не все ненавидят его.

— Коварный ход!

— Ясное дело, если б не это ихнее коварство, давно бы разделались с ними, не дрались бы до сих пор. Когда янки вывели войска из дельты Меконга, Нгуен Ван Лонг опять возвратился сюда — уже в чине капитана и с подразделением «войск умиротворения».

— Ну, теперь он получит достойного противника.

Нам Бо покраснел и засмеялся.

— Да уж, я ему ни за что не уступлю. Хоть и знаю, многого добиться не сумею. По нынешним временам женщины — главная сила. Чего смеетесь-то?

Мне эта мысль его показалась, мягко говоря, странной.

— Ничего, просто хочу понять, — сказал я.

— Женщины, они как звезды в небе. Я-то убедился в этом при самых трудных поворотах нашей борьбы. Днем, при солнечном свете, ни единой звезды не увидишь. Но чем чернее ночь, тем ярче светят они. Когда революция идет на спад, вот тут-то женщины всегда на виду. При Зьеме, во время «перестановок и затишья», вспомните сами, наши люди разбрелись кто куда. Кто же, как не женщины, восстановили тогда связи между организациями? Это сделали наши матери, жены и сестры. А кто укрывал подпольщиков? Скоро мы будем в деревне Михыонг. Знаете, каким странным на первый взгляд делом занимались тогда женщины в Михыонг — и молодые, и постарше? Соберутся где-нибудь в укромном месте и льют друг дружке воду в нос. Кто выдерживал дольше всех, тем разрешалось прятать и кормить подпольщиков. Потому что, попади они в руки карателей, их бы пытали водой; ну а кто даст слабину, сами понимаете… Конечно, всякое бывало, взять хотя бы матушку Мыой: ей еще и полкувшина-то в нос не вольют, а она криком кричит, захлебывается, вся побелеет, как труп. Короче, испытаний она не выдержала. И представьте, потом загребли ее по какому-то ложному подозрению в тюрьму. Уж как ее там ни пытали, сколько ни топили в воде, никаких показаний она не дала. Потом уже дали ей поручение укрывать меня и все такое. Как встретились, она сразу спросила: «Где ж ты до сих пор хоронился-то?» «В зарослях, матушка, — говорю, — в зарослях да в кустарниках, где же еще». Прожил я у нее в доме больше месяца. А там вижу, враги учуяли что-то, решил перебраться в другое место. Провожая меня, она спросила: «Куда теперь подашься?» — «В заросли, матушка», — отвечаю. «В заросли», — повторила она и заплакала вдруг. Потом, когда встречались мы с ней, она все называла меня «Бо» — Заросль. Убили ее, а я, чтоб не забыть о ней, взял себе это имя — Бо…

Он снова сел и поглядел на меня.

— Вот и выходит, главным-то противником Нгуен Ван Лонга будет теперь девушка двадцати шести лет. Она — партийный секретарь общины…

— А зовут как?

— Шау Линь.

— Шау Линь. Ну а…

Я не успел задать свой вопрос. Нам Бо, перебив меня, заговорил снова.

…В шестьдесят седьмом, рассказал он, как раз когда задули холодные ветры, он повстречал Шау Линь на пункте связи — сторожевой вышке посреди рисового поля. Она с группой молодых партизанок пришла сюда, чтобы отвести его в свою деревню: он по распоряжению руководства провинции должен был организовать там заградительную полосу. Нам Бо и Шау Линь оказались земляками, но прежде не знали друг друга. Когда пришло время выступать, связной — рослый парень с винтовкой за спиной — сказал:

— Брат Пятый, ты уж не взыщи, этой ночью пойдем кружной дорогой, по топям. Намаемся, зато риска никакого.

— Зачем кругаля давать, — возразила Шау Линь, — лучше идти прямиком, как всегда. Быстрее дойдем.

— Я отвечаю за связь, знаю, что говорю. Ту дорогу уже засекли. Над ней все время вертолеты. Только сегодня утром они высадили там патруль.

— Но к вечеру вертолеты забрали патруль, — вступила в спор одна из партизанок.

— Не слепой, сам с вышки все видел. Просто они пошли на хитрость — забрали часть солдат, а других оставили в засаде.

— Да знаю, знаю, — сказала Шау Линь, — но теперь они наверняка устроили засаду в другом месте. Давайте не будем мешкать, пройдем прямо по их следам.

— Я здесь отвечаю за связь, на мне — безопасность гостя.

— Кто этого не знает. Да и разве мы боимся трудностей? — Голос Шау Линь несколько смягчился. — Раз мы пришли встретить товарища кадрового работника, мы тоже в ответе за него.

Обе стороны так и не сошлись в оценке положения и ждали решающего мнения Нам Бо. Тот спросил Шау Линь:

— Почему вы считаете, что янки устроили засаду не на линии связи?

— Да им хитрости не занимать. Знают: нам легко догадаться, что они устраивают засаду именно там; и много раз уже сидели, замаскировавшись, допоздна, до утра, а никого не поймали. Так что я уверена: рано или поздно они должны поменять свою тактику. Сегодня они просто сделали отвлекающий маневр.

В рассуждениях девушки было что-то новое и живое, и, подумав, Нам Бо решил идти так, как предлагала Шау Линь. Связной пошел с ними из уважения к кадровому работнику и к молодой, но уже отличившейся в боях партизанке. Однако, судя по виду, очень озабоченный, сказал:

— Ладно, я подчиняюсь, будь по-вашему, но это очень рискованно.

— Если вы боитесь, пропустите нас вперед, а сами идите позади, — сказала самая младшая партизанка по прозвищу Малышка Ба.

— Что за глупость, прямо уши вянут, — обиделся связной. — Раз уж пошел с вами, я должен до конца исполнить свои обязанности проводника. Только прошу вас, Нам Бо, и вас, девушки: если угодим в засаду и хоть один из нас останется жив, пусть вспомнит: я не хотел идти этой дорогой. Теперь все, хватит, оружие на изготовку!

Связной, клацнув затвором, зарядил винтовку и решительно зашагал вперед, держа ее наперевес, как будто кругом — на дамбе, в зарослях тростника, в камыше — сидели враги.

Дорога шла через дикое, поросшее густой травой поле; она была хорошо исхоженной, шириной около метра, по ней и в звездную ночь можно ходить без труда. Такую дорогу легко обнаружить. Впереди шел связной, за ним две партизанки, потом Нам Бо, последней шла Шау Линь с американским автоматом. Из предосторожности шли держась подальше друг от друга и в полном молчании. Было уже за полночь, когда они увидели контуры деревьев — близко деревня. Скоро они будут в безопасности. Но тут американские десантники, залегшие там, где дорога шла через топь, не выдержали укусов комаров — знаменитых комаров Тростниковой долины — и пустили сигнальную ракету, вызывая вертолеты, а затем открыли беспорядочный огонь. Ни в кого не попав, они принялись яростно стрелять в воздух, словно хотели расколоть ночное небо. Несколько вертолетов поднялись с базы Биньдык и, мигая хвостовыми огнями, с шумом направились в ту сторону.

Малышка Ба, самая младшая из партизанок, обратилась к связному:

— Ну что, товарищ, теперь вы готовы пасть ниц перед нашей сестрой Шау Линь?

— Считайте, я давно уже пал перед ней. Что предвидела, то и случилось. Мудрая она, недаром родители назвали ее Линь!

— Мое имя Линь — это название рыбы, а не мудрость, святость и все такое.

Увидев себя в безопасности, все развеселились, и Шау Линь (Шестая Линь) рассказала Нам Бо, почему ей дали такое имя. Ее бабка при жизни любила, особенно в летние ночи, расстелив во дворе тюфяк, рассказывать о прошлом. В ту пору родители ее не имели своей земли, батрачили на чужих полях, а во время паводка промышляли рыбной ловлей. Каждый год к пятнадцатому числу седьмого месяца, когда вода затопляла поле, родители Шау Линь вместе с другими деревенскими бедняками плыли на лодках в Тантхань или Какай и там ставили сети на эту самую рыбу — линь. И вот, когда мать Шау Линь была на сносях, рыбы, как говорила бабка, привалило видимо-невидимо. Такого еще не бывало. Вода прямо кишела ею, она забивала сети. Рыбьи глаза светились в темноте, словно кто-то насыпал в воду толченого стекла и все время помешивал его. Ей, мол, вспоминала бабка, говорили: ежели — как придет рыба — плыть против течения к озеру Тонлесап, слышно, как она гудит в воде, точно медные провода на ветру. В тот год бабка сама впервые услышала рыбий гуд; сперва людям почудилось, будто это далекий звон храмового колокола. Матери Шау Линь как раз приспело время рожать, но она, завидя светящиеся в темноте рыбьи глаза, так увлеклась, что не заметила, как и схватки-то начались. Бабка рассказывала потом: «Ребенок вот-вот наружу протолкнется, где уж тут звать повитуху. Так и родила девочку прямо в лодке. Девчонка визжит, а вокруг бьется и скачет рыба. Тут-то односельчане и сказали: давайте наречем девочку Линь».

— Вот откуда произошло мое имя!

Развеселившись, Шау Линь рассказала также Нам Бо, что она единственная дочь в семье, все братья — четверо старших и один младший — ушли в армию. Мама умерла, а она живет вместе с отцом. Всякий раз, как соберут и продадут манго, она откладывала несколько донгов и на эти деньги купила младшему брату, гостившему в Восточном Намбо, японский транзистор с тремя диапазонами. А потом, еще через год, подарила другому брату часы «Сейко» с календарем — месяц показывают, и число, и день недели. Каждый год делала она подарки братьям, служившим в армии, по их выбору. Столько дел, столько дел, бывает, и дух перевести некогда. Отцу-то седьмой десяток пошел, но он по-прежнему ходит с ружьем — партизанит.

В тот год, когда американцы ввели сюда свои войска, сколько их высадилось на этой равнине! Вертолеты кружили в воздухе, как стрекозы, от вихрей, поднятых их винтами, ломались ветки деревьев, рушились крыши. Стрельба не умолкала ни на минуту. Попасть в вертолет нетрудно, но подобьешь один — их слетятся десятки и накроют таким огнем — ничего вокруг не останется. Вот и терпели их до поры до времени. Однажды под вечер целых девять вертолетов кружили над хутором Шау Линь. Шау спряталась в убежище. Ее отец, старый партизан, стоял со своей винтовкой под деревом манго и следил за ними. Вдруг сквозь оглушительный гул Шау услыхала голос отца:

— Шау! Шау!

Она выглянула из щели.

— Перебеги в убежище тети Ты!

— Почему, папа? Засекли, да?

— Скорее!

Шау Линь выскочила из укрытия и увидела, как отец широко открытыми глазами следит за одним из вертолетов; лицо его и руки взмокли от пота. Стиснув челюсти, он негромко ругался:

— Мать твою! Проклятый!..

— В чем дело, папа?

— Да вон, американец, стоит у люка, спустил, гад, штаны и льет. Беги, беги скорее отсюда!

Шау Линь сломя голову перепрыгнула через канаву в саду и едва добежала до убежища семьи тети Ты, как послышались три винтовочных выстрела; вертолет протяжно взревел, корпус его объяло пламя, и огненный клубок заметался в вышине. Но тут подоспели другие вертолеты, и все заглушили взрывы ракет, казалось, земля вот-вот расколется.

Отец Шау Линь подбил вертолет с этим наглым выродком-янки. Убежище под манговым деревом, где поначалу пряталась Шау, было разворочено ракетой. Листья мангового дерева пожухли и свернулись. Старик партизан лежал возле убежища, его обуглившаяся рука еще сжимала винтовку.

Отца хоронили в дождливую июньскую ночь, похоронная процессия двигалась по реке. Гроб установили под навесом на лодке с четырьмя веслами, с двумя светившимися красными глазками, она везла старика к высокому холму, где он успокоится вечным сном рядом с другими умершими земляками. Начинался паводок. Стояла черная ночь. Дождь хлестал по лицу. Сверкали молнии. Свистел ветер, плескались волны. Десятки лодок длинной вереницей шли по реке. Подавляя плач, стараясь грести потише, люди безмолвно провожали старика в последний путь.

Дом опустел, и Шау Линь в черном костюме крестьянки — на голове у нее белела траурная повязка — пришла в военкомат общины и попросила дать ей работу. Ее послали в Биньдык. Там американцы строили опорный пункт. Подвесив к коромыслу корзины, она смешалась с толпой людей, нанявшихся переносить песок. Американцы черпали песок со дна реки. Когда его выгружали с баркасов на берег, песок погребал под собой траву, деревья. Шау Линь таскала песок и жила там, у американского опорного пункта. Однажды утром она подложила мину направленного действия на обочине дороги, под слоем влажного еще песка со дна Меконга. Подошел американский отряд. Шау включила ток. Мина взорвалась. В воздух взметнулась длинная полоса дыма и песка. Из двадцати четырех янки не уцелел ни один. Из убежища — своего боевого поста — Шау Линь с годовалым ребенком на руках побежала через сад к дому. Тотчас нагрянули американцы, они окружили дом плотным кольцом, над самыми их головами кружил вертолет. Шау Линь сидела на топчане с ребенком на руках. Несколько американцев с близоруким переводчиком в очках подошли к ней. На вопросы переводчика она отвечала:

— Это мой дом. Муж ушел грузить песок для вас. Я и сама таскаю песок, но сегодня ребенок заболел. Ви-си[10] взорвали мину? Я ничего не знаю.

Шау принялась унимать плачущего ребенка, потом сказала:

— Хорошо, я покажу, только не выдавайте меня. Ночью я видела, как приходили двое и выкопали убежище за садом. Они угрожали мне, тыкали винтовками в грудь. Я очень боюсь их.

Солдаты сразу рассыпались и окружили сад. Потом, стреляя на ходу, бросились к укрытию. Но нашли там лишь валявшиеся на земле клочья банановых листьев и — в центре убежища — электрическую проводку.

— В эти листья, — пояснил переводчик, — заворачивают новогодние пироги. Листья совсем свежие. Значит, бандиты жрали пироги перед уходом.

Ей переводчик сказал:

— Господин лейтенант говорит, отныне, если увидите что-нибудь такое, вы должны немедленно сообщить нам. Господин наградит вас долларами, не надо будет песок носить.

— Но я ведь не знаю американского языка, как я объяснюсь с ним?

— Хватайте любого встречного за руку, скажите только «ви-си, ви-си», потом укажите на них.

— Да что вы! Они меня сразу убьют. Спи, малыш. Не бойся, спи.

В то время каждый искал способ, как половчее бить янки, вот и Шау Линь нашла свой и отличилась в первом же бою…

Дойдя до этого места, Нам Бо вдруг поднял глаза к небу.

— Ну, все! Снимаем гамаки. История еще длинная, а уже смеркается.

Развязывая веревки и скатывая гамак, я все время думал о Шау Линь.

— Мы-то увидим ее, Нам Бо?

Но он и не глянул в мою сторону, сделав вид, будто ничего не расслышал, и знай себе возился со своим вещмешком.

Я взглянул на небо, необъятное лазурное небо. Там, в вышине, мириады звезд и созвездий, просто пока я не вижу их. Но вскоре, когда стемнеет и мы вдвоем двинемся через поле, множество светил — больших и малых — засверкает в небе.