Колдовство любви

20

Отдышавшись после тяжелого спуска со скалы и омыв в ласковых волнах лицо и изрядно оцарапанные руки и ноги, Лали уселась на огромный валун, поросший водорослями. Волны тут же взметнулись вверх и принялись подбираться к девушке, пытаясь, лизнуть ее ноги.

— Я понимаю, что тебе страшно менять свою жизнь, но ты погибнешь здесь, — приобняв девушку за плечи, Антонио повернул ее лицо к себе, и слова застряли у него в горле. Он увидел глаза, в которых застыли горе и отчаяние: — Клянусь, что не замышляю против тебя ничего дурного. Я не собираюсь тебя обманывать. Смотри: в мешке с едой лежит бархатный кисет с твоими любимыми украшениями. Маруф решил, что тебе следует взять их с собой. Когда мы вернемся на родину, ты сможешь продать их по своему усмотрению, если не захочешь принять мою помощь. Поверь мне, я сделаю все возможное, чтобы найти твоих родных. Надеюсь, мои друзья в Венеции помогут мне в поисках.

Вместо ответа Лали отвернулась и, передернув плечами, сжалась в комок. Белокрылые чайки с тоскливыми воплями носились над водой, их крик прозвучал приговором безутешной девушке, и, внимая ему, бедняжка не смогла сдержать слез и уткнулась шмыгающим носом в широкую грудь итальянца.

Антонио было жаль малышку, но время шло, пагубно отражаясь на их планах, поэтому, дождавшись, когда рыдания сменились судорожными всхлипываниями, Карриццо легко отстранил Лали от себя и заглянул в красные от слез глаза.

— Довольно плакать, — он осторожно убрал со щечек девушки соленую влагу. — Нам нужно поскорее добраться до пристани и найти возможность устроиться на корабль, отправляющийся в Италию.

И корабль унесет Лали от дома, где она прожила двенадцать лет. Все эти годы Ибрагим-паша относился к ней лучше, чем к родной дочери, баловал ее, лелеял, заботился о том, чтобы она получила образование, решил сделать своей женой. Что ж, значит, такова ее доля. Конечно, она мечтала о молодом и красивом муже, но если выбирать между жизнью во дворце капудан-паши и путешествием в неизвестность — глупо выбирать последнее. В светлых глазах итальянца читается сострадание, но разве этого достаточно, чтобы поверить ему? Быть может, он всего лишь решил добиться ее благосклонности, а затем бросит, как надоевшую вещь. Или продаст первому встречному работорговцу.

Девушка резко освободилась из объятий Карриоццо.

— Не прикасайся ко мне. У меня есть жених, и я хочу вернуться к нему.

Если сказать, что Антонио был ошеломлен, значит, ничего не сказать. Увидев упрямо сжатые губы и огонь, полыхающий в темных девичьих глазах, Карриоццо едва не выругался. Тысячу раз дурак! Он же знал, что она выросла в гареме, и, конечно же, всю жизнь мечтала о том, чтобы выйти замуж за богатого старика, увешаться золотыми побрякушками и все дни напролет объедаться сладостями! Как можно было решить, что эта рыжая девка чем-то отличается от прочих женщин! А он еще вздумал жалеть эту сумасбродную дуру!

— Считай, что у тебя больше нет жениха. Ибрагим-паша не возьмет в жены женщину, проведшую ночь в объятиях другого мужчины. Вставай и пошли в порт.

— Иди, куда хочешь, а я вернусь обратно.

Антонио сжал зубы. Видит Бог, у него нет времени, чтобы затевать с глупой девчонкой словесные баталии. Зачем он связался с ней? Быть может, и впрямь отпустить ее? Но он не может позволить, чтобы эта маленькая дурочка погибла. Она вряд ли заберется вверх по крутому склону самостоятельно, а оставлять ее на берегу — значит, обрекать на гибель.

— Я не ангел, чтобы ты бесконечно испытывала мое терпение, — холодно заявил он и сурово взглянул ей в глаза. — Если не пойдешь по собственной воле, то, клянусь всеми святыми, я посажу тебя в этот мешок и потащу на плече.

Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь шорохом волн. Лали вдруг подумала о том, что уже не может считать себя невестой кого бы то ни было. Но становиться любовницей своего похитителя (разве не об этом думал итальянец, когда задумал ее похитить?) она не желала.

— Хорошо. Я пойду с тобой. Но не обещаю, что не постараюсь убежать, — заявила она, бросив сердитый взгляд на мужчину.

Антонио хмуро смотрел на решительное лицо Лали. Ему было жаль отважную малышку, но при этом он с удовольствием отшлепал бы эту строптивицу.

— Глупо думать, что могло быть иначе.