КОМ: Казачий Особый Механизированный

05. ШТОРМИТ

Неделя за неделей стали наши разговоры с Мартой больше на человеческие походить, а не на беседы выпимшего бати с конём. Хорошая, значит, ей учительша попалась!

Потом пошли экономические уроки. Знаменский монастырь-то — он как раз по хозяйственной части и подготовке девиц к управлению хозяйством иль имением славился. А тут тебе сразу и практика! Марта за хозяйство наше, хоть и немудрящее, принялась с энтузиазмом и истинно немецкой скрупулезностью. Завела тетрадку, в которую приход-расход денег исправно карябала. И в пятницу мне на подпись подсовывала.

Пытался ей объяснить, что мне это ваще не упёрлось — так в слёзы. Усядется у окна, тетрадку на колени положит — и сидит, слёзы точит, в окно носом шмыгает. И, главное, денег-то тех уходит — ну смех один: на покушать, да постираться, да ещё на тетрадки, да учебники. Нет, вот надо же ей. «Орднунг!»[12]

Стал подписывать, конечно.

Спали мы в разных комнатах. Так опять же — соседи смотрят с укоризной: «Ишь, молодой, с девкой во грехе живёшь!» Ладно бы ещё, молча чего себе думали, так нет, надо же языком своим какую гадость ляпнуть! А у меня на это разговор короткий:

— Чё ты сказал? Марта кто-о? — ну и в рожу н-на!

Крик! Визг! С городовым пособачимся, вроде утихнет — потом заново…

Сколько рыл начистил, пока настоятельница монастыря по просьбе Марты не явилась с соседями разбираться. С того дня всё резко поменялось. И дядьки-соседи себе лишнего не позволяли, а уж кумушки-соседушки и вовсе сочувствием прониклись: сирота, да жертва войны… Ну и то, что она в православие, почти сразу, как говорить стала, перешла, тоже помогло.

Я тоже учился изо всех сил. И не только на курсах. По выходным роздыха себе не давал, самостоятельно ходил на ипподром — ранёшенько, покуда воскресные группы не заявятся. Полный комплекс физподготовки делал: и бег, и полосу препятствий, и всякие хитрые упражнения. А потом, сверх того, в магических ухватках тренировался, чтоб, значицца, из формы не выпасть. После польского фронта всё, слава Богу, восстановилось без последствий, а то переживал я поначалу, боялся, что магически дефективным стану — ан пронесло.

В таком загруженном режиме дни успевали лететь — только моргай. Выпал и растаял первый снег. Потом задождило — так, что с деревянного тротуара не сойди, по колено в грязь увязнешь. Так эта квашня и не подсохла — приморозилась, укрылась постоянным снегом. Пришли настоящие морозы, потом, один за другим — зимние праздники. Мы даже ёлочку маленькую наряжали.

Казалось: вот только новый год встретили — а вот уж и Масленица, и отгуляли её! Разыгралась дружная весна, я начал потихоньку прикидывать, что скоро уж конец моему ученью…

А потом в школе Харитонова случился скандал. Везет мне на них. Ага.

Тренировка началась как обычно. Пробежка — четыре круга по периметру ипподрома, потом рукопашный бой, потом должна была быть выездка, и говорят, инструктор прибыл некий весь из себя особенный, из новосибирского мажеского университета, что-то он там такое запредельное знал, что ах!

На тренировочную площадку зашла смутно знакомая барышня. Зеленая амазонка, маленькая шляпка с вуалью, сапожки блестящие чёрные. Прям картинка. Вахмистр нас построил, она вышла перед строем.

— Бойцы! С сегодняшнего дня я ваш преподаватель! — тут её взгляд упёрся в меня, и дамочка без остановки продолжила: — Всех, за исключением этого… — она небрежно и презрительно махнула ручкой в меня, — прошу проследовать на полосу препятствий.

Ученики разошлись, а я остался стоять. Стою… Молчать в строю давно научен. Надо — пояснят. А не пояснят — может, стоит подумать об окончании обучения? На дуэль её не вызовешь. Мамзель, всё-таки. Всё что оставалось — это вперить взор в вахмистра и ждать. Тот обернулся к преподавательше и гневно упёр руки в боки:

— Ты это что творишь? — но дамочка так же упёрла руки и, ничуть не смущаясь моего присутствия, заявила:

— Я обучать тех, кто себе наложниц немецких с войны привозит — не намерена.

— Ложь! — не выдержал я. — Явная и грязная ложь!

— Ты кого лгуньей навеличил? — она аж подпрыгнула. Да и вахмистр грозно насупился.

— Вас. И будь вы мужеского полу…

Вадим Петрович не выдержал:

— Коршунов, так за неё найдётся кому на дуэль выйти!

— Ну, так выходите! — я пожал плечами. — Если вы за ложь готовы кровь пролить, Бог вам судья. А я никаких наложниц с войн не привозил — это раз. Второе, я знаю источники этой злой сплетни, это два! А в-третьих, сходили бы вы, дамочка, в Знаменский монастырь, да поговорили с тамошними монашками или, прям с настоятельницей, о немке Марте и её судьбе. За сим, позвольте откланяться. Вахмистр, жду секундантов. Честь имею.

Быстро собрал свои вещи и под недоуменными взглядами соучеников отправился домой.

Пришёл с ипподрома — делать нечего. Сидел дома, злился. Нет — ну надо, а? И главное — от чего всё пошло? От кого? Родная кровь так жизнь попортила! Марта с учёбы пришла, увидела моё состояние, присела за стол, руки как ученица сложила:

— Рассказывайте, герр Коршунов, — говорит.

— А что рассказывать? Опять матушкины слова ядовитые вылезли. И уж вылезли, где не ожидал — в школе у Харитонова. Сижу, вот, секундантов жду. А на дуэли с самим Харитоновым, знаешь, шансов маловато. Я его, конечно, втрое моложе, так он втрое же меня опытнее. Быть тебе, Марта, второй раз сиротой.

Сказанул и сразу пожалел.

Бросилась ко мне в ноги, ревёт, мол, всё из-за неё, она во всём виноватая. Дурь, короче.

Успокоил как мог, по волосам золотым погладил.

— Садись, — говорю, — чай пить. Утро вечера мудренее. Я тебе баранок с маком от Сытина принёс. Самые вкусные в Иркутске. А Сытин у нас кто? Не знаешь, ты Марта. Сытин у нас — муж моей сестры, Натальи. Кондитерский дом у них. Оченно вкусные вещи пекут.

Попили чаю. Марта ушла в свою комнату уроки учить, а я с книжкой на кровать завалился. Делать-то всё равно нечего.

На следующий день на учёбу не пошёл. Сидел, ничего не делал, тихо зверел. Даже жалко, едрид-Мадрид, что с соседями помирился, а то какой бы был хороший повод кому морду разбить, успокоиться! Лежал, читал, пока за воротами кто-то колокольчик не задёргал.

Вышел — ба! Да тут цельная делегация! Харитонов, барышня-инструктор, настоятельница, батяня с матушкой и Марта до кучи. Отец откашлялся:

— Ну что, сынок? Во двор пустишь, или на улице разговаривать будем?

— А у нас есть, о чём говорить?

— Да уж найдётся.

— Ну, если найдется, проходите, чего уж.

Посторонился, и они гуськом прошли во двор. Смотрю, маман придирчиво оглядывается. А что оглядываться? Двор метён, даже травка молодая чуть не по линеечке подстрижена (это уж Мартина блажь, у нас на такое и не смотрит никто), нигде ничего не валяется. Да и вообще — это съёмное жильё, так что, какие ко мне могут быть претензии? Я усмехнулся:

— Будьте как дома.

Марта проходя мимо, ободряюще вытаращила свои выразительные глаза, а настоятельница мягко улыбнулась. Ну, хоть кто-то на моей стороне.

Зашли, столпились во дворе, молчат, переглядываются.

— Ну, — говорю, — чему обязан?

Вперёд вышел Харитонов.

— Ладно, я эту кашу заварил, мне её и есть! Пришёл, вот, извинения официальные приносить. Не часто я это говорю, но что уж… Извини меня, дурака старого. Не разобрался, а теперь стыдобища какая. Мало я её порол, мало… — на мой недоумённый взгляд вахмистр пояснил. — Да дочка это моя, Анфиска. С Новосибирского магического приехала, на каникулы, вот я и попросил её полосу препятствий вам усложнить… Но… мало порол… давай, горе луковое.

Он вытолкнул вперед инструкторшу Анфису. По багровому от смущения лицу и неестественно прямой спине барышни я внезапно понял, что папаня восполнил недостаток порки вот совсем недавно. Мда…

— Приношу вам, господин Коршунов свои искренние извинения. Я оказалась в плену ощущения собственной ложной значимости. Мне следовало проверять любую информацию, особенно такую эмоциональную. Ещё раз, приношу вам свои искренние извинения.

Я коротко поклонился.

— Господин вахмистр, госпожа Харитонова, ваши извинения приняты. За сим вас не задерживаю. Приношу извинения, но дальнейшее общение — это уже сродственное дело.

Харитонов пожал мне руку, а девица дернула головой в поклоне, и они ушли.

Стоял, думал. Ну как-то этот бардак с родичами надо заканчивать. Но, опять же, если придирки и наветы будут дальше продолжаться… даже не знаю…

— Так и будешь молчать? — не выдержала маман.

— А о чём говорить? Я для вас, матушка — вечный сопляк непонятливый. Вы внуков от меня ждёте, а сами вокруг скачете, словно я всё в штаны писаюсь. Вы уж определитесь. Папане я уже сказал: на фронте я умереть — взрослый, а дома быть — малый.

Она сердито сопела и смотрела в землю.

Ох, и тяжко мне было, но… Зная характер моей матушки — она и так подвиг совершила, себя переломила, на съёмную квартиру явившись… Н-да. Придётся и мне ответную дипломатию разводить.

— Ладно, — продолжил я, — вы таки родители мои, ссориться нам не с руки, но прошу маман, норов свой уймите. Я уже давно под стол не хожу, а вы и не заметили… Э-эх! Проходите в дом. Я сейчас до кондитерской схожу, к чаю чего-нибудь куплю, а то гости на пороге дорогие, — я усмехнулся, — а в дому шаром покати. Я, знаете, к дуэли готовился, не до разносолов тут было… А вы пока с Мартой поговорите. Пообщайтесь.

Вышел со двора. Ну вот правда — как сбежал от них. А и без разницы. Куплю торт, будем обидки сладким заедать. Да ещё настоятельницу надо бы уважить.

Дошёл до кондитерской, а там тоже драма. Перед дверью стоит девчушка и плачет, а в пыли перед ней три пирожных валяются. Выронила, наверное. Етить-колотить, и так горько плачет!

— Ну что ж ты, красавица, слёзы солёные льёшь? Щас быстренько горю твоему поможем! — подхватил её под ручку и открыл дверь в кондитерскую. — Давай-ка выбирай, чего тебе нравится, а мне, барышня, тортик самый наилучший заверните, пожалуйста. И подсчитайте плюсом, что вот эта красавица выберет.

Оплатил, взял торт, да и вышел из кондитерской.

Ладно. Пришёл домой, а там не то что бы идиллия, но перемирие в картинках: все четверо сидят за столом, чай пьют и баранки вчерашние доедают. В гляделки играют.

— Та-дам! Торт заказывали?

Папаня поморщился. Сразу видно: ему мой тон весёлого идиота не понравился. Ну, так и я не двадцать пять андреек[13], чтоб всем нравиться.

Поставил угощение на стол.

— Начинайте, я сейчас, буквально через пять минут буду.

Вышел в сени, достал из шкафа парадную форму, щеткой пыль с неё стряхнул и быстренько надел. Когда вернулся в кухню, с удовольствием посмотрел на вытянувшееся лицо маман и понимающую улыбку отца. Перед ними стоял не пацан, а служивый казак Иркутского войска. И медалей да памятных значков у меня на груди было по-всякому если не больше, то уж точно не меньше, чем у любого моего сверстника.

— А вот теперь поговорим. Я, маман, наверное, первый скажу, да? Я — полноправный казак Иркутского корпуса. Давно уж в совершеннолетии, коли вы забыли, зимой уж двадцаточка стукнула. И медали-ордена, как видите, и личный шагоход. До старшего вахмистра дослужился. А вы ко мне как к несмышлёнышу?.. При всей родне, соседях опозорили, даже слова сказать не давали. Посему думается мне, уйду я из семьи. Сам, своим умом жить стану. А то ваше ядовитое влияние даже учиться мне помешало. Деньги есть, образование вы мне дали, за что безмерно вам благодарен, ну а дальше сам. У вас вон три дочери остались, вот их и воспитывайте.

Матушка так усердно наглаживала пальцами скатерть вокруг своей чашки — хлеще утюга. Не успел я завершить отповедь, как она кинулась каяться:

— Погоди, Ильюша. Я уже всё сама поняла. Спасибо матушке-настоятельнице — вразумила. И соседям, и родичам я сама всё объясню. Ты уж прости меня!..

А я… А что я? Стоял при полном параде, как будто на награждении, или, не дай Бог, на эшафоте. Смотрел на ровненький, покаянно склонённый пробор волос, уложенных в узел на затылке. А седоватая маманя-то у меня уж…

И вот что с ней делать? Простишь, так она через некоторое время опять всё по новой начнёт. Да стопудово начнёт! Чтоб Евдокия Максимовна, да без инициативы⁈

— Знаешь, матушка, ссориться нам не с руки, всё равно, так или иначе, помиримся. Но! Есть у меня одно условие. Вот — Марта. Девчонка смышлёная, ужасть. Вот и воспитай-ка мне травницу, чтоб хоть маленько у тебя переняла. А заодно ключницу. По-любому, будет хозяйство — вот, чтоб она могла с ним справляться, пока меня на месте не будет.

— Так я думала ты её в жены…

— Вот снова те же песни, на тот же мотив! — с досадой хлопнул я по столу, матушка аж руками испуганно всплеснула. — Я её просто привез с войны! У нас кое-кто себе котят-кутят подбирает, а я вот её…

— Извини, извини, Илюшенька, я поняла…

Но теперь меня понесло:

— Никаких лямурных дел у нас не было! И не будет! Зарубите себе это на носу! И больше, чтоб я разговоров на эту тему не слыхал! Понятно вам⁈

— Понятно! Чё ж тут непонятного? — сразу согласилась матушка, тараща на меня глаза.

Впрочем, сама Марта, да и мать-настоятельница от неё не отставали. Пучились на меня — совно три кошки за бантиком на верёвочке следят. Один батя невозмутимо наблюдал за тем, как маман пыталась наводить мосты. Дескать: сама увязла — сама и выгребай…

— Вот Марта, — маман дипломатично показала на Марту ладошкой. — Она, значицца, будет кто? Воспитанница?

— Вот! Можете же, когда захотите! Воспитанница! — и чего мне самому такое простое и чёткое определение в голову не пришло? А то всё «просто Марта» да «просто привёз».

Матушка довольно приосанилась. Это она в горячке ещё не допетрила, чем я её озадачить хочу.

— Но правильно воспитать её надо. Дитё ж ещё. Только воспитатель из меня, как из говна — пуля. Так что, матушка, придётся вам за это дело браться. Не сейчас, конечно, а когда у меня да у Марты обучение закончится. И мне с сертификатом обучения выгодные контракты легче будет найти, и она русский подучит.

На том и порешили. Матушка, покрутив ситуацию так и этак, нашла для себя, что тут она снова выходит на ведущие позиции, и пришла в состояние душевного спокойствия и удовлетворённости. Родители ещё немного у меня посидели да засобирались в Карлук. Вроде, и недалеко от Иркутска, а полтора часа вынь да положь.

Договорились, что на выходные приеду их навестить, и я проводил их до ипподрома. Оказалось, что пролётку папаня там запарковал, а до моего дома пешком шли. Чё к чему? Неужто хотелось ноги бить? Марта ещё немного поговорила с настоятельницей, и та тоже попрощалась. Вообще, её молчаливое присутствие здорово мне помогло — всё-таки поддержка.

Когда все ушли Марта рассказала:

— Я сидеть в классе, учить урок. А настоятельница говорить: «Марта, к тебе пришлить». Кто пришлить, зачем? Я выходить в садик, а там они уже все сидеть. Мы, говорить, хотим поговорить. А я им: вот вы тут сидеть, вас есть четыре человек — и разговаривайть друг друга, сколько вам хотеть! И хотеть уйти. А мать-настоятельница говорить, что нужно им всё рассказать… Они спрашивать, а я всё и рассказать. А потом мы сюда приехать-приходить. Я плохо сделать? — а сама глазёнками голубыми мне в глаза смотрит, одобрения ждёт.

— Ты — вообще молодец! Всё правильно сделала. Только тебе теперь ещё прилежней учиться надо, скоро в Карлук возвращаться.

— Пи-лежней?

— При-леж-ней, это значит лучше, сильнее…

— А-а! Поняла. Обязательно буду!

А я что-то так устал внезапно. Словно силы куда утекли. Вот всегда у меня после серьёзных разговоров, особливо с матушкой, так. Сначала кураж, потом отходняк.

— Так, ты давай доедай торт, а я спать пойду. Что-то нервы мне окончательно повынесли…

На следующий день, на ипподроме, на учёбе, всё было как обычно. Только соученики иногда вопросительно на меня смотрели, но особо о своём личном распространяться не стал, мне с ними детей не крестить. В завершение урока вышли на полосу препятствий. Как оказалось, новая преподавательша оснастила её магическими ловушками и вообще, шла по ходу преодоления полосы учащимися и подбрасывала подлянки. Но тут уж все понимали, что это очень хорошо. Лучше в мирное время через пот, чем на войне через кровь. Посмотрев пару прохождений, я тоже решил попробовать. Решил ставить всё на скорость. У меня и шагоход такой, значит, рискнём ломиться как лось. Ну и влетел, как тот лось в паутину. Вот немного бы медленнее — и успел бы среагировать. А мадама-то хороша! Так ловушку замаскировать — это дорогого стоит. Ну, будет впредь мне наука.