Конан и слепая богиня

Глава 9

Барьян, Терьян, Мальян, Сарьян. Четыре брата Яниса. Четыре убийцы. Когда староста Харам обладал ещё полной властью и могуществом, они ещё были обычными грязными заморышами, доставлявшими кучу проблем вечно раздражённой матери.

Но Кармайра уже изменилась.

Всё началось на Топраккале той страшной ночью, когда крепость лишилась владыки замка. Ослеплённый Кетт ещё пару дней пошатался по двору и затем внезапно исчез незнамо куда. В крепости воцарилось смятение. Люди, привыкшие слушаться строгого, но справедливого повелителя, не знали, что делать. Не осталось никого, кто бы приказывал им. Потом они решили выбрать на его место Нар-Доста, человека, от которого ничего плохого нельзя было бы ожидать. Поначалу жизнь шла своим обычным чередом, пополнялись поставки провизии, сторожевые караулы надзирали за подготовкой к весеннему севу. Обитатели крепости облегчённо вздохнули, но ненадолго. Но из брюзгливого, но добродушного ворчуна Нар-Дост вскоре превратился в сурового и властного тирана. Он не терпел неповиновения, а за малейшую погрешность строго карал. Однажды он перед всеми на дворе избил до бессознательного состояния конюха, который плохо вычёсывал его коня. Молодая служанка, работающая на кухне, была живьём зашита в мешок и сброшена со стены в озеро. Она, не будучи замужем, забеременела и отказалась выдать отца ребёнка. Стражнику, который заснул на посту, выкололи оба глаза. И — удивительная вещь! — воины Кетта, которые сталкивались со смертью во многих пограничных битвах, не могли ему противостоять. Что-то в них вызывало панический страх при одной только мысли о том, что они должны встать лицом к лицу перед новым владыкой крепости. В Топраккале уже начали шушукаться о тёмных силах.

Когда перед вратами оказался староста Кармайры, его встретили неуверенно и смущённо. Кетт исчез, а его дочь — законная наследница — словно провалилась сквозь землю. Военную поддержку новый властитель высокомерно отверг.

Харам стоял перед непростым выбором: попытаться насилием завладеть неприступной твердыней крепости и лично убедиться в смерти своего друга, или отступить и выжидать, во что это выльется и как будут развиваться события. Он отстранился, и многолетняя дружба между Топраккале и Кармайрой закончилась.

Со временем всё изменилось к худшему. Крепость начали покидать люди. Сначала только несколько пар, потом всё больше и больше. Среди последних ушедших была и старая няня Кетта. С возмущением она подтвердила слухи о произволе, насилии и колдовских чарах, которые ныне овладели бастионом, и нашла убежище непосредственно у старосты.

Ответное возмездие нового владыки замка было осторожным, но разрушительным. Минула пара месяцев, и город начал роптать. «Харам плохой, неправедный и старый» — так они говорили. Харам якобы обкрадывал городскую казну. Если вдруг нападут неприятели, лучше будет доверить город общему совета, чем неспособному Хараму.

Староста вначале опровергал клевету, стремился противостоять наветам — объяснял, убеждал, увещевал. Но всё было напрасно. Подросшая молодёжь, недовольная существующим порядком и строгостью режима, начала терроризировать город. Возглавляли эти народные возмущения братья Янис — уже не мелкие оборванные заморыши. Теперь это были коренастые верзилы, которые пошли в их мать, особо не размышляя перед нанесением ударов. Сперва старосте кто-то разбил окно. Потом он нашёл своего пса, подвешенного за задние лапы, на старой яблоне в углу сада. Тушка была похожа на красочный, нетипичный плод фруктового дерева. С пса содрали шкуру. Прежде чем сам Харам признал необходимость принятия жёстких мер с применением силы, хотя и вопреки своим убеждениям, было уже слишком поздно. А когда он однажды возвратился с заседания Совета как раз в тот момент, когда напавшие на его жену стали выскакивать из окон, то решил действовать. Он объявил осадное положение и выступил против нарушителей из почтенных семей, которые издавна проживали в городе. Богатеи взбунтовались, совет распался. Городская армия отказалась повиноваться и вместе с молодежью разграбила несколько купеческих лавочек. Мелкие стычки перерастали в анархию. Воцарился ужас.

Кармайра существовала, но стала лишь тенью былого образцово-прекрасного горного городка. Городом овладел страх. Люди боялись выходить из дома, после наступления темноты на улицах не было ни души. Стихли вечерние песни, звон тамбуринов и рыдание свирелей. Белые фасады облупились, зато узкие ворота ещё более укрепились. Бежать было некуда — вокруг одни горы. Или же нужно было оставить всё нажитое и тащиться за десятки миль в далёкий Шадизар. Те, кому не нравились Янисы, поскорее так и поступили — сбежали без вещей, словно нищие, и почти раздетыми, спасая свои жизни и семьи. А добравшиеся до таверн часами рассказывали о новых порядках в Кармайре. Известия разлетались, как если бы имели крылья. Купцы с больших караванных путей выбирали иную дорогу и этим дали ясный знак для всех остальных. Торговля заглохла.

Харам выдержал. Уйдя в отставку с поста старосты города, он затаился и почти перестал встречаться с людьми. У городского воришки он задёшево прикупил свору одичалых псов. Пусть он и не гордился этим — горец, под чьим правлением Кармайра годами процветала. Его глаза напоминали выбитые окна в темноте пустующего двора. Исчезли твёрдость и настойчивость, осталась сломленная, озлобленная и разочарованная человеческая развалина. Но, несмотря на всё это, он уцелел. И старуха, чьи руки когда-то выносили Кетта, тоже до сих пор была жива.

— Горим! У Харама горит!

Звон колоколов поднял и объединил людей, как и в прежние времена. Вёдра с водой передавались из рук в руки, и пожар под крышей удалось потушить прежде, чем пламя перекинулось на крыши соседних домов, и раньше, нежели огонь добрался до нижних этажей и окрестностей.

Когда запылала крыша дома Харама, его самого там не было. Бывший староста вернулся из таверны в то время, когда пожар утихал. С налитыми кровью глазами и одурманенной дешёвым пойлом головой он бросился к угасающему пламени. Возможно, было бы лучше, если бы дом выгорел дотла, и он никогда не увидел бы эту ужасающую картину. Два пса из его своры застыли в дверях с остекленевшими глазами и пеной у пасти — по-видимому, отравленные. Старая няня Кетта — все из семьи старосты назвали её «бабушка» — теперь лежала посреди зала. Он опознал её только по одежде, поскольку вместо головы была бесформенная масса крови, мозга, костей и спутанных седых волос. Молоток, орудие убийства, валялся поодаль. Когда огненный петух раскукарекался, семилетний Бек — гордость и единственная надежда Харама — спал на чердаке. Здесь пламя свирепствовало и бушевало больше всего. Обгоревшее тело ребёнка напоминало больше всего удачно приготовленную оленину, подаваемую на пиру как основное блюдо.

— О-ох… — донёсся слабый тихий вздох, но Харам мгновенно распознал голос своей жены.

В последнее время он изводил её вспышками неправедного гнева, вечно недовольный, мрачный и угрюмый, утопший в своих проблемах. Когда под вечер староста отправился в таверну, она взглянула на него с грустью, но не отважилась ничего сказать. Теперь она лежала в дальнем углу детской спальни, полузадохнувшаяся от дыма, с окровавленными губами, с поломанными и изуродованными руками, которыми она пыталась защитить своего сына.

— Янисы… это были… Янисы… — прошептала она и скончалась у него на руках.

— Убийцы! Звери! Я вас убью! — обезумев от горя и ярости, проревел Харам и скрылся в ночи.

Внезапно притихшие соседи поспешно отходили с его пути в сторону, а он даже не знал, где искать Янисов.

Бывший староста долго шарахался по притихшим улицам ночного города. Его нашли засветло на главной площади Кармайры — усеянного ранами, с безумными глазами. К вечеру Харам уже испустил дух.

И всё изменилось.

Скачущий плавным галопом чалый, на котором сидел Таурус, исчез за поворотом в лесу в доброй сотне ярдов впереди. Хотя рыжая кобыла была молодым и развитым зверем, она не могла сравниться с чистокровным жеребцом. Конан, легко удерживая равновесие на бешено раскачивающихся козлах, не сбавлял обороты, торопя и понуждая взмыленную кобылку скакать быстрее. Позади слышался стук копыт преследователей. Некий отдалённый стук…

Он быстро оглянулся через плечо, чтобы выяснить ситуацию. Топот за ним производил один-единственный всадник. Где-то глубоко в черепе киммерийца слабо забрезжило осознание.

«Где, о все дьяволы Зандру, я раньше видел того парня? Впрочем, всё равно. Через миг я смогу взглянуть в его лицо вблизи. Лишь бы только удалось это сделать так, чтобы меня не рассмотрели с городских стен».

Как будто злонамеренная богиня судьбы прочла его мысли и перевернула страницу книги: едва на Конана пала тень приближающихся из-за поворота деревьев, бричка налетела на камень, зашаталась, после чего долго тряслась, как будто застыв в воздухе, жёстко удерживаемая мускулистым телом умелого возницы, выгнувшимся и отклоняющим её назад, а потом, громыхнув окованными колёсами и застонав напряжённой древесиной, завалилась набок. Испуганная рыжая, до этого тянувшая возок, пробежала ещё добрый десяток саженей, прежде чем постромки впились ей глубоко в тело, вынуждая остановиться, задрожать, покрыться потом, закатить глаза и пустить пену с губ.

Но Конан уже давно на козлах не стоял — за секунду до того, как бричка перевернулась, он отпрыгнул в сторону. Его плечи буквально провезло по росшему поблизости развесистому могучему буку. Прокатившись по мягкому мху, киммериец остановился только у густых зарослей цветущего розового рододендрона. Он вскочил на ноги, игнорируя боль, стреляющую в ушибленных плечах, и прислушался. С ног до головы он был усыпан розовыми лепестками, как бритунская невеста перед своей первой ночью с мужем.

— Трухлявые яйца Бадб! — заревел он и начал яростно стряхивать облепившие его нежные лепестки, после чего прыжком вернулся на дорогу, сжимая обнажённый клинок в правой руке.

И очень вовремя. Жеребец его преследователя как раз бил копытами в воздухе перед неожиданным препятствием. Встревоженная кобыла отвечала ему ржанием и взбрыкиванием задних ног. Перевернутая бричка металась между двумя беснующимися лошадьми как живая. Белокурый наездник соскочил с жеребца так ловко, словно тот был просто стоящей скульптурой. Его волосы растрепались от дикой скачки, но лицо выражало глубокое удовлетворение.

— Итак, мы встретились снова. Что, не ожидал этого, варвар? — В серых глазах гандермана сверкнул радостный блеск. — Я обещал преподать тебе урок манер, и сейчас лучшее время, чтобы тебя им научить. Кнут, к сожалению, остался в Махраабаде, поэтому придётся начать вот этим! — И умелым движением он выхватил тяжёлый меч.

Киммериец, с рычанием приняв вызов, с глубоким удовлетворением почувствовал, как кровь в его жилах закипает от нестерпимого желания сражаться, а к голове подступает обволакивающее красное облако убийственной ярости. Наконец-то он узнал этого всадника! Что ж, теперь он с радостью покажет этому городскому выскочке, что значит сражаться со свободными горцами!

— Моя госпожа передала тебе привет, вор. Теперь я распорю твоё брюхо, найду то, что ты украл, и верну это обратно.

На какой-то миг в воздухе будто пахнуло горьким ароматом арники и жасмина, но Конан расслабляться не стал. Молча и осторожно переступая, он перенёс вес на обе ноги, чтобы можно было сразу отразить движение со всех сторон.

Наконец гандерман в битве нервов не выдержал и напал первым, расчётливым неожиданным ударом рубанув снизу вверх. Киммериец отбил его клинок в последний миг — удар, не нанеся ему вреда, скользнул по гарде древнего меча. Варвар ответил на это классической атакой с левого полуоборота, но натолкнулся только на надёжную защиту. Наёмник был отличный фехтовальщик — искушённый, опытный, сильный, гибкий. И коварный. Смертельный танец клинков, сопровождаемый лязгом и звоном рубящего оружия, должны были услышать аж на городских стенах.

Налёт цивилизации исчез. Друг против друга стояли уже не цивилизованный наёмник и варвар, а двое самых наиопаснейших хищников — люди-звери, жаждущие крови, такие же как и обычные звери, но тысячекратно умнее и опаснее. Самцы, сражающиеся за превосходство.

Выпады чередовались с отскоками. Бег времени замедлился. У мужчин на лбах заблестели, искрясь, первые капли пота. И Бартакус в первый раз в жизни почувствовал себя уставшим раньше соперника. Он привык к усилиям и нагрузке и всю жизнь готовился к схваткам, но преимущественно учебным. Командиру дворцовой стражи редко приходится сражаться за выживание. Против железной выдержки и выносливости киммерийского воина у него не было шансов.

Конан оттеснил, фактически вдавил его сокрушительным натиском и напором свистящего меча, оттолкнув прямо в перевёрнутую бричку.

«Это же конец!» — промелькнуло у наёмника.

Потом проклятый варвар вроде пошатнулся, дрогнул.

«Сейчас или никогда!» — блеснуло в голове гандермана, и он бездумно шагнул вперёд, совершенно забыв о необходимости защиты. И налетел на наиглупейшую из всех ловушек.

Киммериец лёгким пируэтом отскочил в сторону и рубанул его неприкрытый бок. Отступающему назад Бартакусу всё-таки удалось парировать удар, но он потерял равновесие, натолкнулся на борт брички и зашатался. Этого хватило. Клинок варвара рассёк могучего мужчину у пояса, поразив его аж до позвоночника. Выкрик солдата, полный агонии, был недолгим. Судя по удивлённому выражению, застывшему на его лице, воин даже не успел осознать своё поражение, пока не упал в лужу собственных крови и кишок.

— Как учитель фехтования, не стоит ничего, — процедил варвар, выдёргивая меч из неподвижного тела.

Лишь потом киммериец заметил слегка побледневшего Тауруса, держащего за уздечку рыжую кобылу и обнадеживающе поглаживающего её потные плечи. Чалый рысак Конана стоял поодаль и буйно потряхивал головой.

— Такой удар скосил бы и целого быка, — выдавил из себя осипшим голосом Таурус.

— Бык был бы гораздо ценнее и полезнее для нас, чем это… — ответил с усмешкой киммериец. — По крайней мере, нам было бы что насадить на вертел. Последний раз мы ели в «У каменного старика» — чёрт бы побрал ту бочку сала, что назвался его владельцем. У меня в глазах уже всё потемнело от голода.

— Удивительно, но колёса остались целы, теперь мы можем отправиться за остальными. Они определённо ушли недалеко.

— Поставим эту проклятую тележку и поедем, — кивнул Конан. — Чем дальше от города, тем лучше.

Бричка пережила падение без особого вреда, только немного расшатались доски и она стала ещё больше скрипеть. Кроме этого, две доски раскололись под копытами взбрыкнувшей рыжей. Поставить бричку обратно на дорогу было для двух сильных мужчин делом мгновения. Таурус с облегчением взгромоздился на козлы и начал понукать рыжую двигаться.

— У нас появился запасной конь, — провозгласил Конан, залюбовавшись вороным конём Бартакуса. Хоть тот и не мог сравниться с его породистым чистокровным серым, но был, как и рыжая, статным и хорошо откормленным. Определённо, он ещё пригодится в дороге.

Киммериец схватил вороного за поводья и обошёл стороной неподвижное тело своего бывшего преследователя. А затем вскочил в седло, не удостоив павшего наёмника даже взглядом.

Грохот окованных колёс едва затих, когда к холодеющему мёртвому телу начали стягиваться падальщики со всех окраин.

Сладкий запах мирра и лепестков роз лениво разливался по воздуху. Заходящее солнце выстреливало последние огненные лучи из-за горизонта.

Прекрасная леди Шагия выступала из своей уединённой ванны так торжественно, словно появлялась на свет. Её волосы, плотно заплетённые в косы и уложенные сверху, отливали медным блеском в последних лучиках уходящего светила. На её полных белоснежных грудях мерцали капельки воды. Алея кровью, вода стекала и по пледу цвета слоновой кости, а проникая сквозь него, попадала на изящную стройную талию, капала на округлые изгибы стройных бёдер, чтобы в конце концов маленькими капельками впитаться в плотный дорогой ковёр.

Ара Великолепный на приобретение нового дома для своей бывшей любовницы, конечно, не поскупился. Драгоценные гобелены с любовными мотивами чередовались с пейзажами, написанными на шёлке. Местные ковры, славящиеся качеством и разнообразием мотивов, простирались от стены до стены; полированная мебель ручной работы из редких деревьев дополняла парча, расшитая обожаемыми Шагией серебряными лилиями и окаймлениями. Полупрозрачный кхитайский фарфор словно жил своей собственной жизнью. Ванной, инкрустированной мрамором с розовыми прожилками, могли бы позавидовать многие дочери знатных вельмож, не то что наложницы. А вышколенные, тихие и тактичные слуги беспрекословно выполняли все команды хозяйки. Из её уютной спальни открывался вид прямо на палаццио Ары.

Но он не приходил. Минуло уже почти три долгих недели — и ничего. Её даже не звали в замок, а Бартакус так и не возвратился. А тот киммерийский гигант словно исчез с лица земли.

«Шах теперь проводит большую часть своего времени, охотясь, — донесла прислуга. — А когда не охотится или не скачет, почти загоняя своего чистокровного благородного жеребца, то находит отдых в одном псевдо-патрицианском доме с подобострастным владельцем и весьма скверной репутацией».

В спальню вкрался обволакивающий бархатистый сумрак. Тёплый жёлтый свет ароматических свеч почти стирал первый намёк на морщинки в уголках её полных губ. Красавица Шагия решила облачиться в обтягивающее сати из зеленоватого шёлка, глубокое декольте которого доходило до талии. Молодая горничная искусно прихватила поднятые вверх волосы гребнем, инкрустированным изумрудами.

— Сегодня вечером ты уже не потребуешься, — отпустила её кивком головы.

— Спасибо, госпожа! — Вспыхнувший мерцающий огонёк в очах молодой девушки свидетельствовал о том, что она определённо не будет скучать.

Шагия внимательно прислушивалась, пока не затихнут негромкие шажки и не бухнет входная дверь. Двое её телохранителей получили выходной и сейчас, вероятно, расслаблялись в каких-нибудь городских тавернах. Остальные слуги ужинали на кухне или уже спали в противоположном конце большого дома. Этим вечером она останется в своём крыле одна. Шагия взглянула в зеркало и довольно кивнула головой.

Элегантная прическа с несколькими выбившимися на свободу прядями, которые живописно спадали на дразнящую оголённую шею. Ярко-зелёные глаза с тёмной завесой мягких изогнутых ресниц. Она всё ещё красива.

Она нанесла на точёную шею и вырез декольте пару душистых горьких капелек из флакончика на туалетном столике и теперь была готова действовать.

Шагия ждала убийцу.

Она и понятия не имела, что ждёт не одна. В тёмном углу коридора за её дверями слегка шевельнулась какая-то тень и снова слилась со стеной, инкрустированной красным деревом.

Между крутых гранитных пиков Карпашских гор ещё лежали замёрзшие сугробы снега. Лишь дуновение спокойных ветерков, приносящих душистые ароматы свежести, не давали сомневаться в наступившей ранней весне. Старик осторожно пробирался по весеннему лесу проторенной тропкой между скалами. Здесь, на поляне, на юге, снег уже оттаял, и потоки воды, освобождённые от ледяных оков, громко журчали и прыгали по камням и скалам, чтобы чуть дальше слиться с тёмными водами озера Венна.

«Долина вокруг Кармайры будет в полном цвету, — подумал старец с набежавшей грустью. — Сколько зим я уже пережил в глубокой пещере с песчаным дном, зарывшись в облезлую шкуру старого медведя? Сколько раз, как и сейчас, ощущал запах первоцветения распускающейся примулы, журчание пробудивших родничков и ручейков, лесных ароматов наступающей весны?» Он давно это перестал подсчитывать… Здесь, в горах, время текло в своём собственном ритме, размеренно, неторопливо. Искупление не наступало, хотя скорбь и печаль несколько сгладились, и он, понемногу свыкаясь с ними, медленно влачил оставшиеся дни жизни.

В воздухе зашумели могучие крылья. Величественная орлица с размахом крыльев более десяти футов испустила глухой гортанный крик и изящно спланировала на искорёженную сосну у дороги. Гибкие прочные перья пылали в лучах весеннего солнца, сверкая коричневыми и серыми оттенками, переливающимися до серебра; угольно-чёрные крылья, со свистом рассекали воздух. Убийственно острые когти, способные поразить плоть косули или оленя или пробить череп человека, плотно сжали корявую ветку. Изогнутый крючком клюв выглядел словно стальным и был так же опасен, как наточенный клинок. Величественная благородная голова с круглыми жёлтыми глазами повернулась, с любовью взирая на человека. Орлица не села ему на плечо, зная, что тот не смог бы этого вынести.

Старик знал, что без неё он не сможет выжить в дикой природе, будучи слепым. Действительно, он отправился умирать, хотел, чтобы все его оставили, но взращённая им молодая орлица не покинула его. Птица упорно не хотела свободы, возвращаясь снова и снова, с зайчонком или другой пищей в лапах. Постепенно роли поменялись — теперь уже она кормила его, как будто это был её младенец, а он начал относиться к ней как к любимой жене. Перебирал огрубевшими измождёнными пальцами перья на её груди, как жрецы Митры перебирают чётки из бисера. Говорил с Танией, и в его дрожащем голосе отражались давно забытые чувства. Слепец и птица стали неразлучными друзьями, партнерами.

Так проходили дни один за другим, и его раны зажили. Только высокая и плечистая фигура сгорбилась, согнувшись под бременем лет. Он зарос спутанными седыми волосами, сальными и грязными, постепенно переходящими в нечёсаную бороду и щетину того же цвета, проросшую на узком волевом лице, полном морщин, со впалыми щеками, между которых выступал орлиный нос. Хотя мужчины его рода доживали и до ста лет, он застрял где-то между пятидесятилетием и смертью и являлся лишь тенью человека. Измождённый до костей, корявый и скрюченный, с кожей, сморщившейся от мороза и солнца.

Он свыкся и с поглощением сырого мяса — оно уже не пробуждало отторжения. Его слух, обоняние и осязание удивительно обострились. Грибы, ягоды черники и голубики он мог найти по запаху, виды деревьев мог различить наощупь по коре, как и виды камней и лишайников.

Однажды он попробовал развести огонь, но когда пламя перескочило на груду сваленных рядом ветвей, это едва не стоило ему жизни. Полузадохнувшись от дыма, он беспомощно выбрался из пещеры и ждал, пока угаснет огонь, а его убежище проветрится и охладится. Вторично он уже с огнём не заигрывал.

Летом он грелся, прижимаясь к нагретым камням; зимой, съёжившись под остатками облезлой старой шкуры медведя, терпеливо ждал Танию — её тёплые перья охотно давали тепло умирающему телу.

Сам старик не ведал, что удерживает его живым, но смирился с тем, что ещё жив. Никому не убежать от своей судьбы. А его судьба — страдать. Она его никогда не простит. Старик обратил свой незрячий взор туда, где по его представлениям находился храм свирепой ожесточившейся Богини. Высокие каменные стены напоминали ему о её могуществе и непримиримости. Боли в слепых глазницах утихли давно, но отчаянные крики его маленькой девочки, рыдающей от боли, он слышать не перестал — это всегда преследовало даже во сне. Может поэтому и осталось в нём только стремление к смерти, а не к жизни в достатке и покое, которого так многие хотят достичь и не покидать. Может, так и останется в нём до скончания века это сочетание любви к хищнику и вины за детские рыдания.

Встревоженный клёкот прервал его раздумья. Он тихо вздохнул и тряхнул головой, словно желая изгнать нарушающие покой воспоминания. Вымучено склонился над ледяным потоком, наполнил водой неумело изготовленную чашу из бересты и сделал глоток. В воздухе пахло весной. Не потребуется много времени, чтобы солнце вошло в полную силу. Снова станет тепло.

— Я знаю, Тания, я знаю. Пришло время. Пойдём.