Корделия

Глава VIII

Несмотря на молчаливое неодобрение мистера Фергюсона, Корделия продолжала регулярно – примерно три раза в неделю – навещать свою родню. Если срезать угол и идти полями, получалось недалеко, и она часто ходила пешком – еще один повод для недовольства мистера Фергюсона. Но являться в родительский дом в карете казалось ей неприличным.

Стоял погожий апрельский день, и Корделия с нетерпением высматривала кругом первые признаки весны. Не успела она далеко отойти от Гроув-Холла, как увидела впереди Стивена Кроссли.

Корделия вздрогнула и стала лихорадочно соображать, как бы уклониться от встречи. Но он подошел и снял шляпу, и она тотчас поняла, что это не простая случайность.

Стивен похудел и утратил часть своей живости. Корделии стало ясно: он не притворяется. Это в какой-то мере даже шло ему. У него была красивая лепка лица, а полнота ее скрадывала.

– Можно мне пройтись с вами?

– Если хотите.

Они молча шли по тропе. Напряженная тишина грозила в любой момент взорваться. Наконец он спросил:

– Вы возненавидели меня за то, что я вас люблю?

– Нет.

– Значит, мне можно любить вас?

Корделия облизнула пересохшие губы.

– Разве я могу этому помешать?

– А вам бы хотелось?

– Так было бы лучше для всех.

– Почему? Я не понимаю.

– Потому что это делает вас несчастным. И меня. И Брука – если он узнает.

– Все зависит от того, какой образ жизни кажется вам предпочтительнее. Что для вас важнее – тишина и покой или полнота чувств, азарт, желание плыть против течения? Да, я несчастлив, но не хотел бы ничего менять. Предпочитаю жить полной жизнью – даже если моим надеждам не суждено сбыться. Все равно с тех пор, как я узнал вас, я стал богаче.

– Зачем вы так говорите?

– Потому что это правда.

– Стивен, ведь вы меня не знаете. Да если бы и знали… это не поможет.

– Вы только что сказали, что несчастны из-за меня. Значит, я вам небезразличен. Ведь правда?

– Я замужем за Бруком. Больше мне нечего сказать.

– Несмотря на мои чувства? И… ваши?

– Да. Я вам уже говорила.

– Если бы вы любили меня… все равно остались бы с Бруком?

– Да.

Он глубоко вздохнул.

– Я вам не верю.

– Вы должны.

Он немного помолчал.

– Ну хорошо.

Некоторые молодые деревца уже стояли окутанные зеленоватой дымкой. Щебетали птицы. Корделия ничего не замечала.

Он вдруг спросил:

– Вам меня жалко, да?

– Мне жаль, но не вас, а что так случилось.

– И все?

– Мне бы не хотелось жалеть кого бы то ни было. Вас – в последнюю очередь.

– Благодарю вас. Но вы все-таки страдаете?

– Да.

– Хотите мне помочь?

– Если это что-нибудь… благоразумное.

– Позвольте мне время от времени сопровождать вас к родителям.

(Сейчас же скажи: "Нет!")

– От этого будет только хуже…

– Кому?

– Вам.

– Я готов рискнуть. Мне ничего не нужно – только видеть вас.

– Нет. Если мы будем встречаться и вы станете говорить такие вещи, это будет нечестно.

– Если вы позволите провожать вас, обещаю воздерживаться от… "таких вещей".

– Вы уверены, что исполните обещание?

Он слабо улыбнулся.

– Да.

– Вам хочется, чтобы я стала обманщицей? Бог знает, куда это может завести.

– Почему это должно куда-то вести? Вы просто навещаете родных. У меня есть дела в этом районе, мы случайно встретились, и я прошел несколько ярдов рядом с вами. Что в этом плохого? Если хотите, расскажите о нашей встрече Бруку.

Корделия попыталась судить объективно. У нее было стойкое ощущение, что необходимо отказаться.

– Господи! – взмолился он. – Ведь это такой пустяк! Будь я нищим, неужели вы пожалели бы для меня крошку хлеба? День состоит из двадцати четырех часов, неделя – из семи дней. Если я не внушаю вам отвращения и вы мне сочувствуете, как говорите, неужели вам кажется слишком великодушным – подарить мне двадцать минут в неделю – или даже в две недели?

– Вы выставляете меня жадной и бессердечной.

Он дотронулся до ее руки.

– Я хочу, чтобы вы поняли. Может, это неслыханная дерзость с моей стороны, но я все равно прошу вас.

"Еще немного – и покажется папина мастерская."

– Нет, я не хочу, чтобы вы считали меня скупердяйкой, находящейся в плену условностей.

– Я так не считаю, Корделия. Разве я смею? Как бы я мог любить вас, если бы думал так?

– Все, Стивен, я уже пришла. До свидания.

Он пристально посмотрел ей в глаза.

– В самом деле до свидания?

– Обычно я… навещаю моих родных по понедельникам и через четверг. В хорошую погоду хожу пешком. Если вы действительно… любите меня, как говорите, не приходите слишком часто.

Стивен приподнял шляпу.

– Спасибо. До свидания.

В конце недели в город нагрянул старший Кроссли. И ему не понравилось, как идут дела у его сына. Зная незаурядные деловые качества Стивена, он был сильно огорчен и разочарован.

– Силы небесные, Стивен, я ничего не понимаю! Неужели ты недостаточно имел дел с женщинами, чтобы не понять, что все они одинаковые? Одна отвергла – тем хуже для нее, найдем другую. Ты рос избалованным ребенком, это моя вина, но, кажется, в двадцать шесть лет можно перестать выть на луну и спуститься на землю.

Стивен зажег сигару и спокойно посмотрел на отца.

– Она не такая, как все.

– Ты и раньше так говорил. Луиза была не такая, как все. И Каролина. А как насчет Вирджинии? Она разве не была "не такой, как все"?

– Да, я так думал. А теперь знаю.

– Очень хорошо. Эта… – мистер Кроссли сердито поскреб жирный затылок. – Забыл, как ее зовут.

– Корделия.

– Она, значит, не такая, как все, но, к несчастью, замужем и порядочная женщина. Ты проиграл. Имей мужество признаться.

– Ничего подобного.

– Ну, так еще проиграешь. Я знаю этот тип. Ты будешь лезть из кожи вон – полгода, год, и, в конце концов, как раз тогда, когда ты будешь считать, что близок к цели, она сорвется с крючка и оставит тебя сидеть на берегу, проклиная тот день, когда она родилась на свет.

Красивые карие глаза Стивена были непроницаемы.

– Я люблю ее, папа. Почему бы тебе не называть вещи своими именами?

– Ну ладно, предположим…

– Никаких "предположим". Я все равно не разлюблю ее.

– И куда это приведет?

– Не знаю.

– Вот! Весь год ты будешь суетиться и хандрить, при этом будут страдать интересы дела, то есть мои, а кончится тем, что ты с головой увязнешь в скандальном деле о разводе – с оглаской и, я бы сказал, с душком. Уважаемая публика станет крутить носом, и семейный бизнес окажется там же, откуда мы его еле вытащили.

Стивен угрюмо смотрел на пляшущие в камине языки пламени. Этим утром у него было паршивое настроение. Доводы отца не казались пустячными – они апеллировали к здравому смыслу, который выработался у него за годы проведенные в шоу-бизнесе. Но встреча с Корделией пробудила в его душе другие струны – в отличие от прежних влюбленностей. Доводы рассудка оказались бессильными.

– Послушай, мой мальчик. Почему бы тебе не остановиться на этой стадии? Нам подвернулась возможность купить театр в Бирмингеме, у него отличная репутация; с твоими талантами из него можно сделать конфетку. Я давно положил на него глаз. Что, если я куплю театр и оформлю на тебя дарственную?

Стивен покачал головой.

– Прости, папа, я не в силах сейчас уехать. Спасибо за предложение.

У Патрика Кроссли побагровела шея.

– А если я не оставлю тебе выбора?

– Это ничего не изменит. Ты давно разрешил мне идти по жизни своим путем, и теперь поздно что-либо менять. Если ты меня уволишь, я всегда найду другую работу в этом городе.

Старший из мужчин откусил кончик сигары и швырнул в огонь.

– Не знаю, что с тобой творится. Я лично никогда не терял головы из-за женщины… ну, может быть, один раз… Ладно. Постарайся хотя бы поскорей разделаться с этой историей. И если ты хоть чуточку дорожишь моим добрым именем, не доводи дело до скандала. Обещаешь?

– Приложу все усилия.

– И еще я прошу тебя выкраивать хоть немного времени для работы. Считай это сыновним долгом.

– Хорошо, – сказал Стивен. – Сделаю все, что в моих силах, чтобы дела не пострадали.

И еще один отец разочаровался в сыне, но проявления этого разочарования оказались более завуалированными. Фредерик Фергюсон не привык действовать столь прямолинейно. Его досада выразилась, например, в том, что он раскритиковал бархатное пальто Брука, заявив, что пора покупать новое: мастера на фабрике – и те лучше одеваются. Когда Брук упомянул о написанном весной стихотворении, мистер Фергюсон выразил пожелание, чтобы в следующий раз он посвятил стихи красильням. Стоило Бруку вспомнить о поездке в Блэкпул, как мистер Фергюсон в резкой, обидной форме стал поправлять в деталях.

Обычно заступавшаяся за мужа Корделия в это время находилась в спальне и вышла к столу, когда ссора была уже в полном разгаре.

Бледный, как смерть, Брук стоял перед отцом и отважно отражал нападение.

– Каковы бы ни были твои намерения, папа, все равно ты не имел права так говорить. Мне осточертело постоянное вмешательство в наши дела. Обойдемся без твоих советов. Я не намерен и дальше терпеть издевательства!

– Мой мальчик, тебе нет необходимости повышать голос. А если ты усматриваешь издевательство в любом, отпущенном твоей жене, комплименте… Даже Корделия согласится, что это просто смешно.

– Прошу прощения, – пролепетала она, – я не слышала, о чем идет речь.

– Я сказал, что высоко ценю ваши административные таланты, дорогая. Что это, если не обыкновенная похвала, пусть даже и с долей шутки?

– Ты сказал не только это! – Брук повернулся и выбежал из столовой, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Фредерик Фергюсон высоко вздернул брови.

– Молокосос. Невоспитанный мальчишка. Я считал, что мой сын выше таких вещей.

– Э… Фредерик, – отважилась подать голос тетя Тиш, откладывая вышивку. – Мальчик очень чувствителен, вот и все. У него нежное сердце.

– Корделия, я сказал Бруку, что хочу взять вас с собой на фабрику. Вы не пожалеете.

– Спасибо, с удовольствием поеду.

Она почувствовала на себе один из тех долгих взглядов, какими мистер Фергюсон, впав в задумчивость, нередко пугал знакомых – не отдавая себе в этом отчета.

Наконец он снова заговорил:

– Для человека с практической жилкой такая поездка должна послужить стимулом. Жаль, что вы родились женщиной и в силу этого были лишены возможности развить в себе деловые качества.

Позже, оставшись наедине со старой дамой, Корделия спросила:

– Тетя Тиш, что такого мистер Фергюсон сказал Бруку?

– Ничего особенного. Просто похвалил вас и высказал предположение, что от вас на фабрике было бы больше толку. А Брук пусть сидит дома и присматривает за кухарками.

– О… Не слишком тактично с его стороны.

– В последнее время Брук пытается давать отпор – как Маргарет. Он еще поплатится за это. Брат отыграется на нем.

Бледное, одутловатое лицо тети Летиции выражало крайнюю тревогу. Всем была известна ее преданность племяннику.

– Тетя Тиш, расскажите мне побольше о том времени, когда Маргарет была жива. Я уже полтора года живу в вашей семье, но как будто еще не знаю вас как следует – разумеется, за исключением Брука. Возможно, будь вы откровеннее, от меня было бы больше проку.

Тетя Тиш теребила белый муслин давно вышедшей из моды кофты, прилагая усилия, чтобы сосредоточиться и ответить по существу. Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, расслабилось, стало таким, как всегда.

– Фредерик не велел, – вымолвила она.

– Чего?

– Говорить в вашем присутствии о Маргарет. Он считает, что вам это может быть неприятно.

– Но ведь вам нечего скрывать? И почему мне должно быть неприятно?

– Откровенно говоря, я и сама ничего толком не знаю. Кроме того, что под конец Маргарет с ним поругалась. – Она уставилась на Корделию своими круглыми голубыми глазками, а затем перевела их на более привычные и безобидные предметы: камин, рукоделие, кресло, подставку для ног. – Но я не слышала, кто что говорил. Я была занята – вышивала и не слышала. Не говорите Фредерику: он может рассердиться.

Корделия нашла мужа в спальне, лежащим на кровати и царапающим на обрывке старого конверта стихотворные строфы. Когда открылась дверь, он вздрогнул, видимо, ожидая увидеть отца.

– Здесь прохладно, – сказала Корделия. – Лучше бы тебе спуститься в гостиную.

Он буркнул что-то неразборчивое.

Корделия притворилась, будто что-то ищет, и несколько минут слонялась по комнате, а когда взялась за дверную ручку, чтобы уйти, Брук скомкал конверт и швырнул в угол.

– Господи, как я хочу умереть!

Корделия помедлила у двери и подошла к кровати.

– В чем дело, Брук?

Он повернул к ней несчастное лицо.

– Ты, верно, думаешь, что я боготворю отца?

– Ну… ты его любишь…

– Думаешь, я в восторге от того, что со мной не церемонятся и постоянно тычут носом, указывают, что мне делать, что есть, что говорить?

Корделия молча слушала.

– Так вот – я не в восторге! Просто терплю иногда, потому что сам знаю, что слаб и безынициативен. Уговариваю себя, что он хочет мне добра. Но временами это действует на нервы. Ах, если бы я мог зарабатывать пером – например, работать в редакции, как Хью Скотт! Я бы давно сбежал отсюда. Нам тесно вдвоем.

Корделия села на кровать и погладила мужа по голове. На лбу у Брука выступил пот. Ее переполняла жалость, но она и не подумала отнестись к его словам серьезно. Она слишком хорошо его знала. Утром он опять станет почтительным сыном.