Корделия

Глава IV

Он шел, не различая дороги – должно быть, по направлению к городу. Гнев и сознание своей беспомощности туманили взор. Сердце бешено колотилось в груди; Брука как будто несла вперед нечеловеческая сила. Если бы спор окончился его победой, он бы быстро успокоился; но он проиграл – и яд поражения отравой разлился в крови.

Он поскользнулся на обледенелой дороге, но тотчас поднялся. На пронизывающем ветру ему было жарко, он даже обливался потом. Луна спряталась за плотной грядой облаков, посеребрила их края.

"Поражение. Это значит… – Брук прекрасно понимал, что это значит. – Длинное, неубедительное письмо к Хью. Постепенный возврат к старому. Жалкие объяснения с теми двумя-тремя приятелями, перед которыми он успел похвастаться открывшейся перспективой. И новое, еще более унизительное рабство – без тени привязанности и элементарного уважения. Открытая война в худших формах – на работе, дома. Правда, отец не может воспрепятствовать его отъезду из Гроув-Холла. Чем дальше, тем лучше. Порвать все общественные и дружеские связи… Но отец заплатит! Нужно хорошенько обдумать план мести."

Он снова поскользнулся. Вставая, увидел на другой стороне улицы пивную. Обычно гордость не позволяла ему заходить в подобные заведения, но теперь Брук пересек дорогу и храбро толкнул дверь.

В баре было полно людей. Он заказал виски. "Значит, план мести… Старик никогда не увидит Яна. Ему только и останется, что рабский труд без всякого вознаграждения. И без надежды на примирение – никогда! Корделия будет до конца слушаться мужа."

От виски Брук еще больше вспотел, но попросил еще и расстегнул пальто. Он знал, что на него обращают внимание. Как же – сидит один, с тонким, мертвенно-бледным лицом. Это лицо да длинные волосы выдают в нем артиста. Джентльмена.

"Мечты и планы… Месть мертва и не приносит плодов. Нет ли другого выхода? Возьмут ли его в "Вестминстерский бюллетень", если он внесет только пятьсот фунтов, да Корделия даст тысячу, да он пообещает ежегодно вносить столько же? Допустим, он согласится не получать жалованья. Как-нибудь проживут в Лондоне на свою долю прибыли – вряд ли отец в состоянии лишить их этого.

Нет, не получится. Им нужна вся сумма – и немедленно. Да и точно ли тот пункт договора неуязвим? Надо бы завтра проконсультироваться с адвокатом."

– Привет! – послышалось рядом.

Возле его столика, опершись рукой о спинку стула, стояла женщина. Она улыбнулась Бруку. Черное платье с фальшивыми драгоценностями. Крашеные волосы. Он не сразу поверил, что она обращается к нему.

– Кто вы?

– Я в порядке, Мак, – быстро отозвалась она. – А ты как?

Они уставились друг на друга. Ее холодные карие глаза беззастенчиво оценивали Брука. Он покраснел.

– Что вам нужно?

– Идем со мной, весело проведем время.

– Нет, благодарю, – он встал, радуясь, что в баре шумно и их никто не слышит.

– Эй, угости-ка девушку.

Покраснев до корней волос, Брук положил на стол монету в два шиллинга и направился к двери. За спиной слышался смех – возможно, смеялись над ним.

Леденящий ветер мигом пронзил его, точно лезвие ножа. Брук окончательно преисполнился презрения к самому себе. Даже не смог, не заикаясь, отбрить женщину такого сорта, позволил смеяться над собой. Он снова побрел по направлению к городу. Рано возвращаться домой. Может быть, сегодня вообще не стоит возвращаться. Пусть отец понервничает. Правда, это жестоко по отношению к Корделии. Хоть она на его стороне.

Он увидел еще один бар и, остановившись, попробовал заглянуть в запотевшее окно. Всем существом Брука овладела смертельная усталость, сменившая искусственное возбуждение. Ноги заледенели – нельзя было выходить из дому в легкой обуви. Он вошел внутрь.

Здесь было тише, спокойнее. Он снова потребовал виски, как будто надеялся утопить в нем свое отчаяние. Какая разница? Он разбит, уничтожен морально. "Прекрасная мечта растаяла при ярком свете дня…" Кто это написал? Призрачная тюрьма приняла его в свои объятия. Да, он снова в клетке. Певчая птица и в клетке поет. В прошлом он не раз изливал душу в стихах. Нет, он не позволял себе, как и другие, откровенно писать о своих разочарованиях – это слишком больно. Помогал сам процесс. Несколько строк на бумаге действовали лучше любого успокоительного. Он бредил славой, внезапным признанием, блестящими отзывами в прессе, знакомством с великими мира…

Грезы всегда приходили на помощь. Почему же сейчас не случилось ничего подобного? Брук выпил еще стакан виски, достал из кармана карандаш и использованный конверт. Что, если раз в жизни прямо написать о своем горе? Кто может ему помешать?

Туча железной грудью затмила свет.

Снег под ногою скрипнет во тьме ночной.

Горечь моих поражений и горечь его побед.

Одинокого волка вой.

Прочь – от его чертогов! Чего ты ждешь?

Здесь только злато, и гнет, и власть.

Нежность отца – это точно такая ложь,

Как проститутки страсть.

Брук продолжал писать; слова лились нескончаемым потоком. Он чувствовал: получается нечто стоящее. Сыро, но общее ощущение, интонация, сама душа стихотворения… Это прекрасно! Горечь, злость – надежнейшие стимулы к творчеству! Им овладело вдохновение; сами собой приходили мысли, образы и легко ложились на бумагу. Бумага кончилась; он разорвал конверт и начал писать на внутренней стороне. Ему было все равно, смотрят ли на него. Он заказал еще виски, но даже не притронулся.

Наконец вдохновение иссякло. На лбу Брука выступила испарина. Получилось двенадцать строк. Еще три смутно витали в уме, но никак не могли оформиться.

Да, это будет маленький шедевр. Обычно на создание стихотворения уходили многие недели… Брук замерз и решил вернуться домой.

Домой. Теперь можно. Мысль о возвращении в Гроув-Холл уже не казалась такой невыносимой. Он выплеснул на бумагу всю желчь; поэзия в очередной раз пришла на выручку.

Он встал, осушил свой стакан, подобрал драгоценные листки и застегнул пальто.

Брук не помнил, давно ли сидит здесь, но, должно быть, время уже позднее. Когда он вышел на улицу, валил снег и дул ветер. Омнибусы не ходили, и вблизи не было видно ни одного кэба. Он решил идти пешком. Ветер леденил все тело до мозга костей.

Прежние честолюбивые мечты утонули в алкоголе, зато родились новые. «"Бюллетень" обязательно напечатает это стихотворение, даже если он и не поступит к ним младшим редактором. Это прославит его имя. Прекрасный способ отомстить отцу – единственный, от которого у старика нет противоядия. Если бы всегда удавалось достигать такой концентрации мысли, такой остроты чувства, такой искренности. Он переплавил свои страдания в художественное произведение, почти добился совершенства – как Поп, как Драйден…»

Ему никогда еще не доводилось столько пить, и примерно на полпути Брук почувствовал себя плохо. Боясь потерять сознание, он прислонился к стене и уронил голову на грудь. Потом, спотыкаясь, преодолел еще несколько сотен ярдов.

Он слишком хорошо знал дорогу, чтобы не отдавать себе отчета в том, сколько еще идти. Когда наконец показались очертания Гроув-Холла, это было как оазис в пустыне. Брук сел прямо на снег, чтобы отдохнуть и прийти в себя. Гордость тоже не сбросишь со счетов. Он должен войти в Гроув-Холл с высоко поднятой головой.

Слава Богу, наружная дверь оказалась открытой, и на пороге, поджидая его, стояла Корделия в меховом пальто.

Брук простудился – как и следовало ожидать.

Он отказался немедленно лечь в постель – это подтвердило бы мнение о нем как о больном, никчемном человеке. В понедельник он не поехал на фабрику, но после отъезда мистера Фергюсона бодрым шагом направился в его кабинет и взял копию договора, чтобы показать поверенному – но не их семейному, а какому-нибудь постороннему, в городе.

Его худшие подозрения подтвердились, и он вернулся домой еще более разочарованным и больным.

Он не стал спешить с письмом к Хью, все еще теша себя дерзкими, отчаянными проектами. Главной стала работа над стихотворением, которое Брук шлифовал и оттачивал до блеска; наконец осталась одна последняя строка – она никак не приходила в голову.

Как обычно, у него пропал аппетит, но он все-таки сошел к ужину – показать отцу, что нисколько его не боится. Хватит пасовать и стелиться перед ним! Брук сидел за столом, бросая на мистера Фергюсона неприязненные взгляды исподлобья и повторяя про себя строки своего шедевра. Он заранее праздновал победу.

Корделия была в страшной тревоге. Выражение лица Брука не предвещало ничего хорошего. С минуты на минуту могла вспыхнуть новая ссора. Для этого было бы достаточно любой мелочи. Теперь она понимала, сколь тщетны были ее надежды достичь компромисса. Ссора вырвала с корнем их родственную привязанность; между ними разверзлась пропасть, и преодолеть ее не было никакой возможности.

Дальше идти было некуда. Гнетущая тишина последних десяти дней – и та казалась лучше, чем то, что сейчас. Корделия решила уговорить Брука пару дней не выходить из спальни. А она как-нибудь поговорит с мистером Фергюсоном. Могли же они находить общий язык в прошлом. Им с Бруком необходимо уехать, как можно скорее приискать новое жилье…

Ход ее мыслей был нарушен странной выходкой Брука: он повертел тарелку и вдруг сбросил ее на пол. Потом бессмысленно уставился в пространство перед собой и облизнул запекшиеся губы. Служанка ринулась подбирать осколки – он и не заметил. Корделия боялась единым словом нарушить тягостное безмолвие. Если это предвестие новой бури… Мистер Фергюсон тяжело сопел за едой.

– В чем дело, Брук? – не выдержала тетя Тиш. – Что случилось, милый?

Он уронил руку на стол и вдруг резким движением смахнул фаянсовый сервиз, опрокинул салатницу и разлил вино. Сначала у Корделии мелькнула мысль: "Ну, это уж слишком!" – но потом она поняла, что Брук не соображает, что творит. Он судорожно уцепился за скатерть, силясь подняться.

– Брук! – она оттолкнула свой стул и бросилась к нему. Но не успела подхватить – он рухнул на стол и потерял сознание.

Как ни странно, Корделия испытала облегчение. Значит, новая ссора не состоится; можно заняться чем-то конкретным, будничным – растирать ему руки, посылать слуг за бренди, отдавать нормальным тоном нормальные распоряжения. Неужели это цинизм? Зато лопнул назревший нарыв, за одно это можно было отдать многое.

Через несколько минут Брук начал приходить в себя. Мистер Фергюсон стоял поодаль, полуозабоченно, полувраждебно кусая губы. Нужно уложить Брука в постель – он переутомился, нуждается в отдыхе. Послать кого-нибудь в Полигон – так, на всякий случай. Роберт тотчас откликнулся на зов, осмотрел своего пациента. Да, это простуда: несколько деньков в постели – и все будет в порядке.

В коридоре он спросил:

– Он что – провел ночь на улице?

– Нет. В субботу вечером вышел на прогулку и простудился. Это же не… Ничего серьезного?

– Мне бы не хотелось вас пугать, но я предполагаю… Вы можете связаться с сестрой Чартерс? Впрочем, я сам заеду к ней на обратном пути, а если не застану, привезу кого-нибудь другого.

– Разве в этом есть необходимость? Брук и так расстроен, это его встревожит. Я уверена, к вечеру все пройдет.

– Лучше всего пригласить сиделку. У вас усталый вид. Сделайте так хотя бы ради собственного блага.

Корделия вспыхнула.

– Благодарю вас, я прекрасно себя чувствую.

Роберт посмотрел на нее долгим, понимающим взглядом.

– Тем не менее я настоятельно рекомендую. Вы не должны забывать о себе.

У подножия лестницы ждал отец Брука.

– Ну, что? – из его голоса еще не совсем ушли агрессивные нотки. Берч повторил то, что сказал Корделии.

– Вот как? Вы считаете это необходимым? Мальчик вечно хворает. Я полагаю, что новая мода – чуть что приглашать сиделку – может плохо на него повлиять. Внушит преувеличенное чувство собственной значимости.

Берч сказал:

– Тем не менее сейчас это необходимая мера.

– Но почему? Что с ним такое?

– Затемнение в обоих легких.

Мистер Фергюсон и Корделия впились в него тревожными взглядами.

– Значит, снова пневмония?

– Да.

Спазм в желудке. У мистера Фергюсона был такой вид, словно он упрямо не желает признавать факты. Это все проделки Брука с целью досадить ему.

– Весьма странно. Должен признаться, я удивлен.

– Не более чем я, сэр. В последний раз, когда мы с ним виделись, Брук был вполне здоров.

– Без сомнения. Без сомнения. Что ж… Миссис Фергюсон вполне справится. Надеюсь, течение болезни будет приостановлено. Вряд ли его состояние можно считать опасным, как в прошлый раз.

– Боюсь, что все симптомы налицо. Через двенадцать часов смогу сказать с большей уверенностью. Откровенно говоря, прослушивание внушило мне большую тревогу.

"Итак, все должно повториться снова. Уход, горячечный бред, кризис, долгое выздоровление… – одна эта мысль повергла Корделию в отчаяние. – Необходимо взять себя в руки. Ее долг – еще раз помочь ему выкарабкаться."

Старик неподвижно стоял у основания лестницы.

– Нет ли необходимости в другом мнении?

– Не думаю, что это что-либо изменит. Но, разумеется…

– Вы знаете, Берч, что побуждает меня действовать подобным образом.

– Да-да, конечно. Это не принесет вреда. Я сейчас же пошлю записку мистеру Плимли.

Старик по-прежнему не трогался с места – им пришлось обойти его, хмуро смотрящего вверх, на лестничную площадку.

У двери Роберт взял свое пальто и тихо произнес:

– В прошлый вторник Брук сказал, будто ему предложили хорошую должность в Лондоне. Он что – поссорился с отцом?

– Да.

Корделия ждала, но молодой врач молча, с непроницаемым лицом застегивал пальто. Ее тревога усилилась.

– Он очень плох?

– Трудно сказать. Не думаю. У него нервное истощение. Рано утром я загляну – примерно в половине восьмого. Если понадоблюсь раньше…

Корделия схватила его за руку.

– Я спокойно могу не поспать одну ночь. Может быть, ему нужно выговориться. А днем пусть приезжает сестра Чартерс, как тогда.

Роберт немного помедлил.

– Уверен, я оставляю его в надежных руках.

Однако на этот раз все пошло не так. С самого начала.

Брук оставался в полном сознании, так же, как и его сиделка, и они разговаривали до тех пор, пока она не уговорила его немного поспать. Он послушно закрыл глаза и забылся тревожным сном. Около трех часов Брук проснулся и хриплым голосом попросил:

– Дай мне карандаш. Кажется, я нашел последнюю строчку.

Корделия зажгла газовую лампу.

– Ты хочешь…

Он был слишком слаб, чтобы вдаваться в объяснения. Просто вручил ей несколько листков с готовыми строфами, а сам принялся трудиться дальше. Корделия прочла и ужаснулась тому, какой злобой дышала каждая строка.

– Когда ты это написал?

Вместо ответа Брук, запинаясь, прошептал:

– "Я жертвенным агнцем лежу на кровавом его алтаре…"

– Слушай, – обратился он к Корделии. – Если я… буду неважно себя чувствовать… отправь это Хью. Пусть опубликует в своей газете. Расскажи ему все. Если у меня недостанет сил… написать и все объяснить… вот объяснение, – из его пальцев выпал карандаш, и он в изнеможении откинулся на подушки.

Корделию охватила паника. Ей необходимо, чтобы рядом кто-то был – все равно, кто! Иначе она не перенесет эту ночь. Она дернула шнур звонка в надежде, что проснется кто-нибудь из слуг. Потом резко толкнула дверь и, добежав до спальни мистера Фергюсона, ворвалась без стука.

Раньше ей почти не доводилось бывать здесь. В комнате смешались запахи материи, нафталина и одеколона. Мистер Фергюсон моментально открыл глаза. Может быть, он не засыпал.

– Брук. Ему хуже. Нужен врач.

Кровать чудовищно заскрипела. Мистер Фергюсон, путаясь в рукавах, пытался надеть халат. Еще секунда – и он рядом с ней.

– Идемте.

Корделия первой вошла в спальню. Брук лежал с закрытыми глазами и часто, и прерывисто дышал. Он шестым чувством угадал присутствие отца и сделал над собой усилие, чтобы взглянуть на него.

– Убирайся! Прочь из моей комнаты!

Мистер Фергюсон оглянулся в поисках стула, а не найдя, попятился к двери и, прикрыв глаза рукой, вышел.

– Брук! – воскликнула Корделия – Умоляю тебя, успокойся! Тебе станет хуже. Прошу тебя! Ради меня, Брук!

Он откинулся на ее руку и бессмысленно уставился на нее, бормоча:

– Жертвенный агнец… Странно… Я весь день искал строчку – и не мог найти. И вдруг она явилась сама собой, мне осталось только записать, – он изо всех сил наморщил лоб. – Напомни мне, дорогая. Нужно еще поработать – прежде чем ты отошлешь стихотворение Хью… Обязательно… пошли ему…

В комнату вбежала горничная, и Корделия отправила ее за врачом.

Но к его приезду Брука уже не стало.