Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 10 13 ВАНДЕМЬЕРА: КОМУ ВЫГОДНО?

К этому же времени, к осени 1795 г., относится и последнее парижское народное восстание эпохи Французской революции - восстание 13 вандемьера IV года республики (5 октября 1795 г.). В столице голосование по «декретам о двух третях» проходило особенно тяжело: их одобрила лишь одна секция из сорока восьми. Кроме того, секции сразу же отвергли все поставленные Конвентом ограничения по срокам созыва первичных собраний, равно как и запрещение сноситься друг с другом. После решения Конвента признать декреты вступившими в силу на депутатов посыпались обвинения в узурпации народного суверенитета, в ряде секций были высказаны предложения объявить заседания непрерывными и покарать зарвавшихся законодателей - как минимум урезав их полномочия. Противостояние вылилось в то, что за 20 дней до окончания работы Конвента парижские секции восстали. Депутаты призвали на помощь войска, в подавлении мятежа принимал активное участие Бонапарт, заслуживший даже прозвище «генерал вандемьер». Попытка вооружённого противостояния Конвенту закончилась поражением восставших.

Таким образом, сам ход событий видится хорошо известным. Тем не менее восстание 13 вандемьера представляется мне, пожалуй, одним из самых запутанных восстаний Революции. Свидетельства о нём столь противоречивы, что их весьма сложно принимать на веру, и в результате достоверность едва ли не каждой крупицы наших знаний может быть поставлена под сомнение.

Основная проблема возникает отнюдь не с хронологией событий и не с причинно-следственными связями между ними, а с их интерпретацией. За две сотни лет описание обстоятельств, связанных с восстанием 13 вандемьера, в общих чертах устоялось, и ныне в нём практически не встречается разночтений. Большинство авторов общих работ выстраивает повествование в следующей логике: «Роялистское восстание 13 вандемьера [...] опередило назначенные на 20-е выборы и увенчало собой волнение, проявлявшееся в Париже на протяжении предшествующих месяцев. 20 фрюктидора (6 сентября 1795 г.) парижская секция Лепелетье - секция Биржи и спекуляций - приняла акт о гарантиях, а секция Фонтана Гренель объявила свои заседания непрерывными{1393}. Первичные собрания, в которых преобладали роялисты, исключили из своих рядов санкюлотов и бывших террористов. Брожение усилилось после публикации результатов плебисцита: 18 парижских секций оспорили его результаты. 9 вандемьера (1 октября) одновременно узнали о роялистском мятеже в Шатонёф-ан-Тимрэ и Дрё 27 фрюктидора (13 сентября) и о его подавлении; секция Лепелетье призвала к восстанию. 11 вандемьера (3 октября) по меньшей мере семь секций объявили себя восставшими. Конвент провозгласил себя заседающим непрерывно, назначил чрезвычайную комиссию из пяти человек (в число которых вошёл Баррас) и обратился с призывом к санкюлотам: 12 вандемьера (4 октября) был отменен декрет о разоружении бывших террористов и сформировано три батальона патриотов 89-го года{1394}. Восстание получило развитие в ночь с 12 на 13 вандемьера при пособничестве командующего вооруженными силами генерала Мену; была создана Центральная комиссия; большая часть Парижа оказалась в руках восставших; Конвент был осаждён»{1395}.

Таким образом, восстание однозначно признается роялистским и объясняется тем, что роялисты, недовольные принятием «декретов о двух третях», смогли взять под свой контроль ряд секций. Но нельзя не заметить, что это «роялистское» восстание не ставило перед собой никаких роялистских целей: в тексте Собуля нет ни слова о требованиях восстановить монархию, о стремлении призвать на французский трон Людовика XVIII, вообще о каких бы то ни было антиреспубликанских лозунгах мятежников.

Это не единственная странность, которую можно найти в работах авторов, признававших восстание 13 вандемьера роялистским, а именно этот эпитет обычно прилагается к нему в историографии вплоть до сегодняшнего дня{1396}. Так, например, Фюре и Рише писали: «Правые были разобщены. Убеждённые роялисты испытывали презрение к этому брожению. Агенты графа д’Антрэга - Бротье и де Помель {1397} - были враждебны движению, которое отстаивало суверенитет народа. По противоположным причинам, которые должны были привести к сходным результатам, мудрецы Собрания и салонов отговаривали от незаконных действий. Мадам де Сталь заявила Лакретелю, что движение секций может привести к гражданской войне и удушить в зародыше эволюцию в сторону умеренности»{1398}.

Иными словами, и убеждённые роялисты (сторонники Людовика XVIII), и конституционные монархисты (по крайней мере часть из них) были против восстания. Но какие же роялисты тогда в нём участвовали? «Золотая молодежь», - отвечали Фюре и Рише, однако это звучало не очень убедительно. Впоследствии Фюре отказался от данной концепции, и в его книге «Революция» мятеж 13 вандемьера определяется уже как «восстание умеренных секций Запада, ведомых золотой молодежью»{1399}.

Если же обратиться к книге А.З. Манфреда, то мы увидим ещё одно логическое противоречие. На страницах, предшествующих рассказу о восстании 13 вандемьера, автор отмечает: «Роялистская партия не представляла собой чего-либо единого. Напротив, не было ничего более пестрого, противоречивого, разноголосого, чем партия сторонников монархии»{1400}. Но далее, по словам Манфреда, эта «партия» действует как единое целое: роялисты надеются на конституционный путь восстановления монархии, «дальше мечтаний о кровавом возмездии сплочённость роялистов не шла», «эта мысль в течение сентября воодушевляла всех сторонников монархии». И, наконец, при описании кануна восстания появляется, очевидно, ещё более сплоченная группа людей, именуемых «заговорщиками» - именно они дают сигнал началу восстания. Но кто эти «заговорщики»? Как они соотносятся с «роялистами»? Об этом книга умалчивает.

Ещё труднее приходится тем авторам, которые ставят своей целью объяснить, почему восстание считается роялистским, если никаких реальных данных, позволяющих судить о числе сторонников монархии среди восставших, не существует. Скорее, наоборот: сомнительно, чтобы среди 35 тысяч разоружённых после мятежа парижан они преобладали. «Роялисты смогли умело обмануть и объединить вокруг себя недовольных, консервативных республиканцев, всех, кто отвергал декреты» {1401}, - пишет Э. Дюкудре. Быть может, но, опять же, какие именно роялисты, если далее говорится, что они делились на конституционалистов и абсолютистов? По мнению Ж. Лефевра, восстанием 13 вандемьера «руководили контрреволюционеры, но его поддерживали конституционные монархисты и все те, кто надеялся избавиться от депутатов Конвента»{1402}. Бесспорно, поддерживали, но кто же эти «контрреволюционеры», что руководили восстанием? За что они выступали? Е.В. Тарле высказывается ещё осторожнее: «Роялисты были далеко не одни, - поясняет он, - они находились даже и не на первом плане ни при подготовке дела, ни при самом выступлении. Это-то и делало в вандемьере положение Конвента особенно опасным»{1403}. Однако мне видится, что после этого тезиса вопрос о движущих силах восстания едва ли становится яснее.

Таким образом, несмотря на общую логику повествования, по двум ключевым группам вопросов согласия у авторов нет. Лежал ли в основе мятежа заговор? Как именно роялистам удалось направить толпу на Конвент?{1404} Составляли ли они костяк этой толпы? И - с другой стороны, что за люди организовали восстание 13 вандемьера? Одним кажется, что конституционные монархисты{1405}, другим - что «откровенные роялисты»{1406}, третьим - что «чистые роялисты»{1407}, четвертых вовсе не занимает эта проблема{1408}.

Естественно было бы предположить, что если авторы общих трудов по истории Революции могут себе позволить не концентрировать внимание на перечисленных вопросах, просто присоединив- шись к той точке зрения, которая кажется им наиболее убедительной, то авторы специальных трудов по истории контрреволюции и роялизма такой возможности лишены. Одной из первых книг на эту тему стала монография П. Тюро-Данжена «Роялисты и республиканцы». Он оценивал восстание 13 вандемьера следующим образом: роялисты сами себе навредили. Им следовало подождать того момента, когда благорасположенность общественного мнения принесла бы им победу на выборах, а вместо этого они пошли на вооруженное противостояние. По мнению автора, и ультра, и конституционалисты выступали в этом движении сообща, став временными союзниками. И сообща потерпели поражение. Вместе с тем, называя конкретные имена, Тюро-Данжен, по сути, доказывает лишь участие в мятеже отдельных сторонников монархии, но никак не роялистский характер движения в целом{1409}.

Иной точки зрения придерживается Ж. Годшо. На его взгляд, мятеж подготовили исключительно конституционные монархисты, лишившиеся из-за декретов о двух третях возможности прийти к власти легальным путем. Правда, и здесь рассказ о ходе событий заменяет какую бы то ни было систему доказательств {1410}.

При подобном разнообразии мнений, неудивительно, что автор третьей крупной монографии по этому сюжету (а работы, посвященные контрреволюции, вплоть до сегодняшнего дня весьма немногочисленны), Д. Сазерлэнд, предпочёл и вовсе не выносить на сей счет никакого суждения, ограничившись постановкой проблемы, которая видится мне абсолютно корректной: «Это было едва ли не самое странное из всех парижских восстаний. Если оно было роялистским, то это ни разу не было признано ни в петициях, ни в декларациях инсургентов. Если оно просто было направлено против декретов Конвента о двух третях, то его успех помог бы роялистам, однако агенты Претендента{1411}, находившиеся в городе, отрекались от него, как от творения монархистов конституционных. Если протест был направлен против террористов, выходит, что секции весьма умело использовали разговоры о народном суверенитете и праве на восстание в антинародном деле. Если восстание резонно представляется “буржуазным”, получится, что самую большую единую категорию составляли ремесленники и подмастерья. Люди, зарабатывавшие на жизнь своими руками, составляли почти треть арестованных, чей род занятий был известен»{1412}.

Впрочем, и Сазерлэнд, словно забыв, что сам только что написал, в конце концов называет 13 вандемьера «частью некоординированного, но реального наступления роялистов» {1413}.

Попробуем ещё сильнее уменьшить масштаб и посмотреть работы, посвященные непосредственно самому восстанию. Первое, что бросается в глаза: если к другим известным journées Революции историки то и дело возвращались, постоянно их переосмысливая, то мятеж 13 вандемьера удостоился на Западе лишь одной монографии - небольшой книжечки Анри Зиви на полторы сотни страниц, опубликованной уже более века назад {1414}. Это тем более странно, что значение данного события, как мне видится, выходит за рамки, собственно, переходного периода от Термидора к Директории. По меньшей мере, оно заставляет задуматься о той новой роли, которую начинает играть в это время армия: с 1795 г. и далее, вплоть до установления режима Консульства, армия будет всё активнее вмешиваться в политику.

Работа, проделанная А. Зиви, не может не вызывать уважения. Проанализировав широчайший круг источников (в том числе и немало архивных), он вписывает восстание 13 вандемьера в следующую логику: декреты о двух третях вызвали повсеместное возмущение, и прежде всего ими были недовольны те, кто хотел воспользоваться Конституцией III года для восстановления монархии. Роялистов в стране существовало немало, однако «в общественном мнении роялистские настроения проявлялись лишь в виде неоформившихся тенденций и опасений республиканцев»{1415}. Утверждение само по себе довольно спорное, поскольку подразумевает, что республиканцы видели перед собой не реальную угрозу, а страшились неких фантомов, которые существовали преимущественно в их воображении.

Не менее любопытно то, что пишет Зиви далее: «Тем не менее существовали роялисты скрытые и куда более активные. После 9 термидора ими стали перековавшиеся монтаньяры, термидорианцы, Тальен, Фрерон, которые атаковали с трибун и в прессе террор и террористов. Но вскоре их ряды пополнили и иные: писатели, журналисты объединили с ними свои усилия в рамках общей мощной кампании. Окончание революционного режима, возвращение порядка и свободы наряду с законным и умеренным правительством - так выглядела единая цель их усилий. В их писаниях и газетах не было и следа роялизма; если их обвиняли в роялизме, они живейшим образом протестовали. Однако делали это исключительно из расчета и осторожности: время для роялистской пропаганды ещё не наступило, и закон был суров. Подстрекательство к восстановлению королевской власти наказывалось смертной казнью» {1416}.

Получается, что лучший специалист по восстанию 13 вандемьера признает: бесполезно искать в документах роялистскую составляющую, её там нет. Но где же тогда она есть?

С моей точки зрения, здесь мы имеем дело с определённым логическим парадоксом. Действительно, баталии вокруг сохранения или отмены революционного порядка управления разворачивались нешуточные {1417}. Вот только что может служить доказательством роялистских намерений множества авторов, недовольных диктатурой монтаньяров, если сами эти авторы оказались достаточно предусмотрительны, чтобы эти намерения замаскировать? Лишь косвенные свидетельства и умозаключения, которые приходится принимать на веру. Так, скажем, рассуждая о писателях и журналистах, выступавших против наследия Террора, Зиви отмечает: «Почти все они были роялистами. Мнения Лакретеля{1418} и Воблана, роль некоторых из них в восстании 10 августа и позднее при Реставрации в достаточной степени это доказывают»{1419}. Вот только мнения, на которые ссылается Зиви, были высказаны спустя много лет, а при Реставрации Людовику XVIII служили весьма разные люди (и в их числе, как известно, бывший якобинец Ж. Фуше). Да и отношение к восстанию 10 августа и судьбам монархии едва ли во многих случаях может считаться убедительным доказательством, поскольку Людовика XVI в 1792 г. поддерживало множество людей (в частности, из группировки Бриссо), которые впоследствии перешли на республиканские позиции.

Ситуация оказывается тем более запутанной, что роялисты, о которых пишет Зиви, настолько умело скрывали свои убеждения, что о них не знали даже шпионы Людовика XVIII. Эти сторонники монархии «не были связаны ни с королем, ни с его агентами, которые не были уверены в их чувствах. Это были завсегдатаи салонов, куда они привлекали депутатов Конвента и льстили им» {1420}. Более того, «они отнюдь не были контрреволюционерами» {1421}. В своих газетах эти сторонники монархии постоянно писали о том, что «декреты о двух третях» нарушают «неотъемлемый суверенитет народа», нападали на сторонников Террора. Один из их лидеров, по словам Зиви, ещё в конце весны выдвинул лозунг: «Смерть убийцам, объединимся вокруг Конвента!»{1422}. По сути, выходит, что если не знать этих роялистов поименно, то до осени 1795 г. их едва ли можно отличить от многих термидорианцев, а после принятия «декретов о двух третях» - от тех десятков тысяч французов, которые были недовольны стремлением Конвента остаться у власти.

Приводимые Зиви цитаты, на мой взгляд, полностью подтверждают эту мысль. Вот, например, что писал о тех днях Лакретель почти два десятилетия спустя:

Для того чтобы действовать в полном согласии, было принято решение ограничиться оборонительным союзом против увековечивания тирании Конвента. Не было выработано никакого политического проекта: старались избегать высказываний о форме государственного устройства, которую следует принять. Все думали о законном короле; однако ни одни уста не произнесли его имени, ни одно перо его не написало{1423}.

За пределами этих попыток обозначить промонархическую ориентацию весьма небольшой группы людей других доказательств роялистского характера восстания мы у Зиви не найдём - подозреваю, именно в силу его научной добросовестности. Он признавал, что «решающим влиянием» в секциях (но в каких?) пользовалась буржуазия - «адвокаты, судьи, преподаватели, литераторы, торговцы. Однако значительное число поданных голосов и согласие секций в отношении декретов указывают также на истинно народное волеизъявление»{1424}. В этом ракурсе весьма сомнительным представляется вывод автора о том, что «восстание 13 вандемьера стало окончанием вызванного роялистами конфликта, развернувшегося между Конвентом и парижскими секциями»{1425}. Не роялисты вызвали этот конфликт, а, как справедливо пишет далее сам Зиви, «его спровоцировало несогласие с декретами о двух третях».

К тому же в развитии этого конфликта, если следовать за ходом рассказа Зиви, роялисты едва ли играли ведущую роль. Те документы Конвента, которые приводятся в монографии при рассказе о предыстории и ходе восстания, практически не говорят о роялистской угрозе. Основные усилия роялистов были сосредоточены, по словам автора, на том, чтобы развязать войну между секциями и правительством, но ничто не позволяет судить об успешности их призывов: большинство секций «не стремилось к открытому бунту», и взяться за оружие их заставил «страх перед ненавистными террористами»{1426}. Напротив, желания роялистов явно шли вразрез со стремлениями секций: «секции не помышляли ни о чём, кроме совместной обороны; роялисты готовили атаку на Конвент»{1427}. Однако и сам ход выступления секций против Конвента - так, как он показан у Зиви, - не позволяет сделать вывод о том, что роялистам удалось привлечь на свою сторону общественное мнение: секции решились нанести удар по депутатам лишь после того, как те склонились к использованию армии, чтобы привести парижан к повиновению. Тем более удивительным мне видится итоговый вывод работы: оппозицией руководили роялисты, они были её «генеральным штабом». Роялистскими были и несколько секций, хотя и не все{1428}.

За годы, прошедшие после публикации монографии Зиви, восстание 13 вандемьера было удостоено в западной историографии всего нескольких статей, практически не меняющих наших представлений об этом событии. Исключением в этом недлинном ряду является этюд X. Митчелла «Вандемьер, переоценка»{1429}, посвященный роли в мятеже так называемого Парижского агентства. Как пишет Митчелл, поскольку решение вынести на голосование декреты о двух третях «вызвало горечь в кругах умеренных республиканцев и конституционных монархистов», Парижское агентство не стало активно участвовать в секционном движении. И оно, и «роялисты из Вероны правильно предположили, что оппозиция Конвенту возникла не из- за приверженности чистым принципам роялизма, а из решимости не допустить продления полномочий Конвента» {1430}. Далее становится видно, что автор во многом исходил из идеи о том, что роялисты, в принципе, находились в противостоянии с конституционными монархистами. Это действительно является общим местом работ по истории контрреволюции, однако требует доказательств. По крайней мере, как мы видели, Людовик XVIII, хотя и не питал к конституционалистам большой симпатии, активно шел с ними на сотрудничество.

В российской и советской историографии монографии, посвященной восстанию 13 вандемьера, так и не появилось, хотя и был опубликован ряд небезынтересных статей. Первым, кто обратился к его исследованию, стал известный российский историк Н.И. Кареев, вышедший на этот сюжет благодаря своим занятиям парижскими секциями в годы Революции{1431}. Отталкиваясь от уже приведенной выше мысли Зиви о том, что восстанием руководили какие-то совершенно особые роялисты, и опираясь на собственный опыт работы во французских архивах с документами парижских секций, Кареев в статье «Было ли парижское восстание 13 вандемьера IV года роялистическим?» проанализировал два основных источника - опубликованные Оларом полицейские отчеты времен термидорианского Конвента и те секционные материалы, с которыми ему довелось поработать самому.

Кареев не сомневается, что, если верить полицейским донесениям, у нас нет никаких сведений о роялистской агитации в стенах секций, да и само участие роялистов в подготовке мятежа передаётся, скорее, в виде слухов, нежели фактов, и соседствует с отчетами об активности бывших «террористов». Далее он подчеркивает: «Ни секция Лепелетье, ни другие секции ничем не проявили своего роялизма. Напротив [...] они защищали народовластие и свободу выборов [...] Не отрицая, что роялисты ловили рыбу в мутной воде в эти дни раздражения против Конвента, мы вовсе не нуждаемся в предположении, что без агитации с их стороны не было бы движения 13 вандемьера. Секциям не в первый раз было приходить в столкновение с Конвентом, и нарушение свободы выборов с последовавшим потом освобождением сидевших по тюрьмам террористов были достаточной причиной для секций, где возобладали умеренные элементы, чтобы ополчиться против распоряжений Конвента» {1432}.

Как известно, значительная часть документов секций погибла во время Парижской Коммуны, и в их числе протоколы секции Лепелетье - о том, что там происходило, мы можем судить лишь по косвенным источникам. Однако часть документов замешанных в мятеже секций всё же сохранилась. «Читая эти протоколы, иногда очень обстоятельные, - отмечает Кареев, - я в них не находил решительно ничего роялистического» {1433}. Отсюда и итоговый вывод статьи: «Специально роялистического характера восстание 13 вандемьера отнюдь не имело» {1434}.

В другой своей работе, вышедшей годом позже, Кареев вернулся к данному сюжету, задавшись на сей раз целью рассказать, какова же была на самом деле логика развития событий. Он убедительно показал, что восстание 13 вандемьера было вызвано не столько интригами роялистов, сколько противостоянием между Конвентом и секциями, спровоцированным декретами о двух третях: «Не роялисты начали в секциях поход против фрюктидорских декретов [...] Вся аргументация против них имела чисто республиканский характер и для того, чтобы её придумать, вовсе не нужно было иметь какую-то заднюю мысль, с каковою будто бы “переодетые” или “замаскированные роялисты” предприняли свою кампанию против Конвента»{1435}.

Вместе с тем, стремясь доказать свою точку зрения, Кареев, как мне кажется, бросается в другую крайность, соглашаясь считать роялистами лишь сторонников восстановления Старого порядка в полном объеме, каковыми были далеко не все эмигранты и каковым не был даже сам Людовик XVIII: «Что значило в то время принадлежать к роялистическому лагерю? Это значило желать возвращения не только Бурбонов, но и эмигрантов, возвращения им их привилегий и имуществ, проданных в другие руки, возвращения и церковных имений, желать наказать всех, кто только принимал какое-либо участие в событиях революции, вознаграждения частями французской территории иностранных государств, помогавших реставрации Бурбонов»{1436}.

Этот образ (и здесь Кареев абсолютно прав) действительно рисовали с трибуны Конвента, однако всякая попытка принять его за чистую монету и попытаться распространить на всех сторонников монархии видится мне ошибочной. Ведь тем самым решительно сбрасываются со счетов и конституционные монархисты (которым в историографии XX в., в отличие от историографии XIX в.{1437}, чаще всего и приписывается организация мятежа), и тысячи людей по всей Франции, имевших более или менее осознанное желание вернуться к монархии и идеализировавших былые времена стабильности, покоя и процветания.

Вторым и последним отечественным историком, специально уделившим внимание восстанию 13 вандемьера, был К.П. Добролюбский, автор ряда работ о Термидоре. Полагая, что Кареев предпринял «неудачную попытку пересмотра вопроса о роялистском характере вандемьерского мятежа» {1438}, Добролюбский вернулся к традиционной интерпретации восстания. По большому счету, его обширная статья является синопсисом книги Зиви с добавлением множества других свидетельств историков и современников, которые можно было собрать, работая в советских библиотеках. Автор приводит их единым блоком, хотя, по сути, они распадаются на три группы: тех, кто не сомневался, что мятеж организовали роялисты, тех, кто подозревал, что сторонники монархии могли бы им воспользоваться, и тех, кто «не признал позднее, что мятеж 13 вандемьера угрожал республике»{1439}.

Среди приведенных Добролюбским свидетельств особенно любопытным показалось мне следующее: «Одна из лево-республиканских газет находила следующие убедительные доказательства роялистских замыслов секции{1440}: цвета лилии, вышитые на отворотах рукавов и впереди на рубашках у убитых мятежников, маленькие белые ротные значки в стволе их ружей; многие имели банты из белых лент на своих саблях и шпагах. В числе мертвых признали людей грубо одетых, но с очень тонкими чертами и с вышитыми на одежде цветами лилии [...] В бумагах секции Лепелетье нашли образец циркуляра к департаментам, где во имя короля требовалась помощь людьми и припасами. Другая газета передавала о слухах, что в зале заседаний секции Лепелетье нашли белое знамя и переписку с врагами отечества»{1441}. Похоже, словосочетание «убедительные доказательства» автор употребляет без тени иронии.

Подводя итог этому историографическому экскурсу, можно отметить, что интерпретация мятежа 13 вандемьера как роялистского в историографии доминирует, но при этом среди историков нет согласия ни в том, к какому течению внутри роялизма принадлежали эти сторонники возвращения королевской власти, ни за что именно они выступали, ни какова была степень их влияния на подготовку восстания. Различные работы явно не стыкуются друг с другом: по крайней мере трудно представить себе, чтобы роялисты, столь тщательно скрывавшие свое участие в организации мятежа, вдруг решили украсить себя соответствующей символикой, да и едва ли такое потрясающее доказательство роялистских симпатий мятежников не было бы упомянуто в докладах, сделанных в Конвенте в ходе и после подавления восстания. Лишь Зиви пытался каким-то образом доказать постулат о роялистском характере движения, и всё же его характеристика роялистов, которые «отнюдь не были контрреволюционерами», вызывает больше вопросов, чем ответов.

С другой стороны, аргументы Кареева представляются весьма убедительными. Мне удалось найти в историографии лишь две попытки их опровергнуть. Первым это попробовал сделать К.П. Добролюбский, но его мысль о том, что «для определения характера движения важны не столько субъективные заявления самих участников движения, сколько объективное значение мятежа»{1442} переводит, на мой взгляд, спор исключительно в плоскость интерпретаций, делая его тем самым бессмысленным. Вторая реплика принадлежит В.М. Далину, заметившему, что «монархические элементы в отдельных случаях могли даже, успешно маскируясь, поднимать на борьбу против термидорианцев население некоторых демократических секций» - именно это обстоятельство, по его мнению, и ввело в заблуждение Кареева{1443}. Однако «успешная маскировка» опять же не позволяет этих роялистов выявить, а на чем Далин основывал свое мнение, он, к сожалению, никак не пояснил.

Как хорошо известно, с первых же месяцев Революции огромное влияние на формирование общественного мнения и на восприятие политических событий рядовыми французами стали оказывать пресса и памфлеты, широко расходившиеся по стране. Во времена диктатуры монтаньяров, когда была уничтожена свобода печати, этот процесс претерпел характерную пертурбацию: граждане быстро усвоили, что точка зрения, исходящая от властей (и, в частности, от Конвента), является единственно правильной, а воспроизведение её свидетельствует о политической благонадежности. Свою роль сыграли и стремительные изменения в оценке тех или иных лидеров - вчерашний народный трибун мог, как Дантон, в одночасье оказаться изменником и предателем. «Люди прекрасно поняли, - отмечает Бачко, - насколько опасно высказывать сомнение по поводу разоблаченных в Париже “заговоров”; элементарная осторожность требовала от них встать на сторону победителей. Монополия на информацию и господство центральной власти над общественным мнением оставляли им весьма узкое поле для самовыражения - выспреннюю риторику восхваления и обличения» {1444}.

В этом ракурсе особый интерес для нас представляет сформулированная в Конвенте официальная точка зрения на восстание 13 вандемьера, поскольку именно она должна была неминуемо наложить свой отпечаток на восприятие событий современниками. По публикациям того времени заметно, что, хотя на протяжении всего 1795 г. в Конвенте не переставали говорить об опасности, угрожающей республике со стороны приверженцев восстановления монархии, в начале конфликта между секциями и депутатами Конвент колебался, как именно оценить недовольство парижан: было очевидно, что противостоять представителям народа могут лишь враги народа, но какие враги? Роялисты или «террористы»?

Как это ни парадоксально, первое время активно использовались оба ярлыка. Так, например, 11 фрюктидора (28 августа) оратор секции Майль говорил у решетки Конвента:

Если требуешь, чтобы притеснители родины предстали перед судом, слышатся обвинения в стремлении восстановить новый терроризм. Если не позволяешь некоторым навязчивым памфлетистам себя дурачить, они называют тебя роялистом.

В ответ же председатель Конвента лишь вновь напомнил, что депутаты восторжествовали и над роялизмом, и над анархией. «По всей Франции, - сказал он в ответ на другое выступление, - раздаются крики против сторонников анархии и роялизма». Тибодо, в свой черёд, - посоветовал парижанам подождать голосования по Конституции и не докучать Конвенту, а свободно выразить свое мнение в первичных собраниях {1445}.

Активно возрождался и характерный для времен Жиронды антипарижский дискурс: членам секций раз за разом повторяли, что столица не имеет права выступать от имени всей Франции{1446}. Небезынтересно при этом, что у депутатов не вызывал ни малейшего удивления тот факт, что секции, считавшиеся в 1793 г. оплотом санкюлотов, в одночасье стали восприниматься как прибежище роялистов. «Вожаки секций могут перерезать мне горло в эпоху 30 фрюктидора точно так же, как они объявили меня вне закона по- сле 31 мая, - провозгласил 27 фрюктидора (13 сентября) Л.М. Ларевельер-Лепо, вынужденный покинуть Конвент во времена диктатуры монтаньяров. - Однако я заявляю, что не боюсь ныне угроз неистового роялизма точно так же, как 31 мая я не боялся воплей исступленной анархии». Уподобляя одно движение против Конвента другому, он отмечал, что действия мятежников и интриганов осенью 1795 г., и весной 1793 г. ничем не отличаются друг от друга{1447}.

Вместе с тем уже в это время отдельные депутаты Конвента явно стремились перейти от обороны к наступлению. 28 августа в ответ на претензии секций Ж.-Л. Тальен обрушился на петиционеров с усыпанной бранью речью {1448}. Смысл ее заключался в том, что против Конвента злоумышляют люди, которые заседали когда-то в Законодательном собрании - они хотят восстановить монархию, но не переживут возвращения «ни кровавого терроризма, ни одиозного роялизма». Иными словами, он полагал, что Конвенту противостоят конституционные монархисты (и в частности, Лакретель, который выступал в тот день от имени секции Елисейских Полей).

Постепенно обвинения секций в роялизме начинают превалировать. Однако, поскольку между депутатами не было согласия, какие именно сторонники королевской власти осмеливаются перечить национальному представительству, выступавшие нередко прибегали к максимально абстрактным ярлыкам для своих противников - «недоброжелатели, интриганы»{1449}, никак не конкретизируя их политическую ориентацию. В конце концов общим местом становится мысль о том, что в Париже действуют «роялисты и агенты заграницы»{1450}, а к 19 сентября в Конвенте начинают раздаваться голоса о том, что все происходящее - результат обширного заговора, направляемого из-за рубежа:

Посмотрите на географическое расположение Шартра, волнения в Вернее, в Шатонёфе, в Ножане и их окрестностях; задумайтесь о близости этих городов к районам, опустошаемым шуанами и намеченным в качестве места сбора сил под командованием д’Артуа, и о том, что Англия готовится изрыгнуть на наши побережья, - и вы убедитесь, что эти вероломные люди хотят, чтобы Париж оказался в Вандее или же Вандея в Париже{1451}.

В то же время, несмотря на непрестанно звучавшие с трибуны Конвента обвинения членов секций в роялизме, депутаты не спешили их повторять в своих обращениях к жителям Парижа, что может говорить как о том, что эти взгляды ещё не стали магистральной точкой зрения, так и о стремлении не раздражать лишний раз население столицы. «Парижане, - говорилось в обращении Конвента от 3 вандемьера (25 сентября), - чувствуете ли вы, что кинжалы интриганов, подстрекателей, анархистов и убийц вовлекают вас в бездну гражданской войны?» - о роялистах здесь ни слова{1452}. Вечером 12 вандемьера (4 октября) в новом призыве Конвента по-прежнему прослеживается очень четкое противопоставление: на одной стороне - «все республиканцы», «друзья свободы, друзья закона, конституции и мира», «воины-граждане и граждане-воины» или, на худой конец, «люди, введенные в заблуждение», а на другой - «порочные честолюбцы», «горстка роялистов-заговорщиков» {1453}.

Именно горстка - депутаты постоянно стремились подчеркнуть, что Конвент вступил в конфликт отнюдь не с секциями, а с небольшой кучкой недовольных, пытающихся натравить граждан на правительство. Особенно ясно это прозвучало в заслужившей аплодисменты реплике Л. Лежандра 22 фрюктидора (8 сентября):

Взяв слово, я хочу обратиться отнюдь не к первичным собраниям, не к множеству честных людей, уважаемых торговцев, почтенных работников, которые их составляют, но к апостолам роялизма, которые поддерживают ажиотаж, к интриганам, которые направляют собрания{1454}.

На мой взгляд, противопоставление «роялисты» - «республиканцы» окончательно складывается к 11-12 вандемьера, когда депутаты принимают решение опереться на санкюлотов{1455}. Его основные контуры были уже намечены в докладе от имени Комитета общественного спасения, произнесенном 11 вандемьера одним из главных творцов Конституции III года, П.К.Ф. Дону. По его словам, суть нынешнего кризиса - в необходимости совершить выбор между монархией и ре

спубликой. Осознавая это, «внутренние и внешние враги французской свободы» объединили свои усилия, чтобы вернуть «наследственный деспотизм». В то же время даже в недрах восставших секций «подавляющее большинство жителей остается не затронутыми этим (incorruptibles)»{1456}.

После подавления восстания к описанию мятежа были добавлены новые краски. В обращении, принятом Конвентом в ночь с 13 на 14 вандемьера, говорилось о раскрытии «одного из самых обширных заговоров» в истории Революции, который давно уже готовился роялистами. Хотя по-прежнему утверждалось, что «несколько одержимых интриганов обманули легковерные массы» (и поставили в свои ряды почти тридцать тысяч человек), восставшие именовались «приспешниками Людовика XVIII»{1457}. Если верить депутатам, заговор был весьма разветвленным, нити его уходили в департаменты, где роялисты надеялись последовать примеру своих сторонников в столице{1458}, и тянулись далее в Лондон{1459}.

В предварительном виде официальная точка зрения была оглашена вечером 14 вандемьера в докладе Мерлена (из Дуэ) от имени Комитетов общественного спасения и общей безопасности{1460}. В нём было торжественно объявлено о «блестящей победе, только что одержанной республикой над объединенными роялизмом и анархией»: Жерминаль и Прериаль не были забыты, санкюлотам, на всякий случай, спешили напомнить, что у Конвента два главных врага, а не один. Но уже не оставалось сомнений, что на сей раз удар был нанесён по роялизму. В докладе говорилось про большое количество первичных собраний Парижа,

в которых разнузданные роялисты, священники, не признающие закон, и приговоренные по этой причине к депортации, и даже эмигранты дерзостью и коварством приобрели влияние, ставшее, в известном смысле, непреодолимым.

После доклада Мерлена за распространение официальной точки зрения взялся уже Комитет общественного спасения. Так, например, в его письме, отправленном 16 вандемьера (8 октября) представителям народа при армиях Республики, вновь отмечалось, что «роялизм и анархия - в равной степени враги общественного порядка», и утверждалось: «Даже в самом сердце Парижа роялисты и шуаны развязали гражданскую войну» {1461}.

И, наконец, свою окончательную форму позиция Конвента обрела 30 вандемьера (22 октября) в докладе Барраса {1462}, в котором подробно освещался ход вооруженного противостояния между властями и мятежниками. К нарисованной Мерленом картине роялистского заговора Баррас добавил лишь три штриха. Поскольку незадолго до выступления Барраса был арестован член Парижского агентства П.Ж. Лемэтр, состоявший в переписке с графом д’Антрэгом, и перехвачена его корреспонденция, опубликованная впоследствии по распоряжению Конвента{1463}, Баррасу показалось удобным связать предшествовавший 13 вандемьера «заговор» с деятельностью Лемэтра и заявить, что «заговорщики» состояли в переписке с «австрийским комитетом в Базеле», а также «с английскими агентами в Вандее» и с принцем Конде. Однако, как убедительно показал Митчелл в упомянутой выше статье, планы Лемэтра привлечь на свою сторону более сотни депутатов Конвента, видимо, существовали только в голове самого агента - никакими доказательствами их реализации ни современники, ни историки не располагали{1464}.

Помимо этого, Баррас обмолвился, что в захваченной штаб- квартире секции Лепелетье найдены «символы королевской власти», впрочем, сами эти символы представлены Конвенту не были и никаких уточнений не последовало. Да и указанной штаб-квартирой войска овладели уже после того, как её покинули мятежники, имевшие достаточно времени вынести оттуда всё, что их компрометировало, и было бы странно, если бы они этого не сделали. Рискну предположить, что Баррас в данном случае пошёл по тому же пути, по которому пошли депутаты после 9 термидора. Тогда они распускали слухи о том, что Робеспьер хотел жениться на дочери Людовика XVI, в Ратуше захвачена (и даже продемонстрирована Конвенту) печать с цветком лилии, Робеспьер пользовался чехлом от пистолета опять же с изображением лилии и с надписью «Великому монарху», его сторонники обещали республиканцам «нового короля» и т. д. {1465}

На сей раз «доказательств» не потребовалось, поскольку в итоге было решено не омрачать репрессиями последние дни работы Конвента, хотя Баррас фактически именно к этому и призывал. «Я слышал, что восставшие разоружены, - отмечал он, - однако их сторонники, их сообщники, их бесстыжие покровители всё ещё могущественны». Вместе с тем, очевидно, существовала и расширенная версия этой трактовки событий, со всеми дополнительными подробностями, - она была запущена в прессу и именно на нее ссылается в своей работе Добролюбский. При желании можно найти и другие ее следы. Так, например, Journal du bonhomme Richard от 17 вандемьера рассказывал: «Говорят, что в зале заседаний секции Лепелетье обнаружили белое знамя и переписку с врагами отечества. Очевидцы утверждают, что видели карты в форме восьмиугольника, которые предполагалось распространить, и на них было написано имя Людовика XVIII» {1466}.

И, наконец, третий штрих, которым украсил Баррас свой рассказ о мятеже, - оглашенный им «договор тиранов, заключенный в Париже и ратифицированный в Базеле» (разумеется, без уточнений о том, кто и как его заключал, что, вкупе с содержанием, не может не вызывать сомнений в его подлинности). В этом небольшом документе оказались собраны едва ли не все положения, способные скомпрометировать в глазах французов саму идею реставрации монархии. «Договор» предусматривал отторжение у Франции всех территорий, завоеванных в ходе революционных войн, «объявление всеобщего банкротства, из которого исключались иностранцы и верные французы», возвращение эмигрантов и восстановление их «имуществ, титулов, прав, привилегий», осуждение членов «патриотических партий» во всех революционных парламентах, смертная казнь для цареубийц и т. д.

Чем же - помимо решения сугубо политических задач - руководствовались депутаты, обвиняя членов парижских секций в роялизме? На мой взгляд, основную роль здесь сыграли три фактора.

Первый - «кто не с нами, тот против нас». Откровеннее всего, это, пожалуй, прозвучало в реплике депутата П.А. Гарро вечером 13 вандемьера:

В течение четверти часа я был пленником мятежников; я видел среди них множество заблудших граждан, которые кричали: «Долой террористов!» Но я также видел и роялистов, которые кричали: «Долой две трети! Долой Конвент!» Иными словами, тот, кто не желает представительного правления, желает короля{1467}.

Вторым фактором стало ощущение депутатов, что Париж переполнен эмигрантами, неприсягнувшими священниками, бывшими дворянами. 5 вандемьера (27 сентября) некий эмигрант был опознан и задержан прямо среди граждан, пришедших в Конвент с петициями (правда, Тальен признал в нем бывшего офицера Бургундского полка, а Баррас - Аквитанского) {1468}. Как соотносилось это ощущение с реальностью, ныне ответить, разумеется, не просто, замечу лишь, что в докладах полицейских агентов этот мотив практически не звучит: и эмигранты, и противники Республики в Париже, естественно, были, однако полиция ничего не сообщала о какой-либо их особой активности или повышенной концентрации.

И, наконец, с трибуны Конвента прозвучало единственное свидетельство в пользу роялистского характера восстания, с ним выступил священник-расстрига П. Паганель: «Я встретил одного из мятежников на лошади; к эфесу его шпаги было прикреплено белое знамя длиной в полтора фута»{1469}. Нет оснований ему не доверять, но почему тогда ни в официальных докладах, ни у других депутатов, сражавшихся с мятежниками, нет более ни единого упоминания о столь явной принадлежности восставших к роялистам - ведь эти факты сыграли бы на руку Конвенту?

Помимо этого, в выступлениях депутатов можно без труда увидеть и многие иные мотивы, которые «прорастут» позднее в историографии - например, утверждения о том, что противники Республики голосовали за Конституцию, чтобы потом победить на выборах и ее отменить{1470}, что журналисты, выступавшие против Конвента, сплошь были роялистами{1471}, а Париж был наводнен шуанами и эмигрантами{1472}. И хотя в Конвенте всё же возобладал взгляд на восстание 13 вандемьера как на плод обширного международного роялистского заговора, невольно обращает на себя внимание крайняя лаконичность ораторов в отношении деталей и доказательств этого заговора. По сути, за редким исключением, их не приводится вовсе. Обратимся к другим источникам.

Круг документов, привлечённых Кареевым, настолько уже, чем в работе Зиви, что невольно возникает вопрос: неужели этих свидетельств достаточно для столь уверенного отрицания русским историком роялистского характера восстания? Однако, как ни парадоксально, расширение этого круга - например, за счёт прессы, памфлетов, писем и мемуаров современников - не дает никакой определенности.

И дело даже не в том, что роялисты, как считал Зиви, умело скрывали свои намерения, а в том, что при всем желании эти тексты невозможно свести к единому знаменателю (или хотя бы к нескольким общим знаменателям). При этом нередко точка зрения современников менялась в зависимости от официальной позиции Конвента. Так, например, офицер, находившийся в Париже в отпуске, писал 7 вандемьера своему генералу, что секции однозначно выступают не за новую форму правления, а за республику и новый парламент{1473}. Содержание письма того же автора от 15 вандемьера уже несколько иное: «Невозможно поверить в существование какой-либо факции или в результат какого-либо заговора», - однако, отмечал при этом офицер, «я знаю, что многие роялисты хотели изменить форму правления, и что они присоединились к взбалмошным людям, совершившим восстание»{1474}.

Если проанализировать прессу до оглашения официальной версии причин мятежа, то наличие у журналистов повышенного интереса к событиям за границей, в штабах роялистов, в королевской семье несомненно. И всё же едва ли можно на этом основании записывать их в скрытые роялисты, как это делает ряд авторов. Ведь тогда получится, что промонархическую линию проводил даже Moniteur, публиковавший, к примеру, заметки о жизни Бурбонов{1475}. В прессе, безусловно, встречались упоминания о роялистской активности в Париже и в стране, однако их частота, на мой взгляд, была ничуть не выше, нежели в предыдущие месяцы. Во второй половине октября картина уже иная, но, как мне видится, большинство изданий действовало по схеме, многократно проверенной в ходе Революции: придерживаться обозначенной победителями линии и не затруднять себе жизнь поисками дополнительных доказательств.

Иными словами, как после 9 термидора вслед за Конвентом журналисты охотно повторяли, что Робеспьер - «омерзительное чудовище» и лишь с его смертью Республика оказалась спасена{1476}, так и осенью 1795 г. они принялись тиражировать официальную версию о предотвращении роялистского заговора. Причём восстание нередко интерпретировалось как плод объединенных усилий всех роялистов, и немалая роль в мятеже приписывалась именно загранице (что, как мы видели, однозначно противоречит исследованиям этого сюжета):

Пусть Англия, которая, возможно, сейчас радуется тому, что развязала гражданскую войну и уничтожила Конвент, вкусит позор за продолжительное нарушение ею прав человечества. Сожалея, без сомнения, о золоте, которое столь тщетно расточала, она, потерпев поражение, будет радоваться крови, пролитой 13 вандемьера, поскольку это кровь французов {1477}.

Другая характерная черта подобных газет - стремление показать, что роялисты стремились поднять весь Париж против Конвента, однако на самом деле сторонников монархии среди граждан - считанные единицы:

Вот к чему привели интриги двух или трех отверженных в [каждой] секции! И что же! Пусть кровь стольких граждан, введенных ими в заблуждение, падет на их преступные головы. Это они - и только они - обесчестили и залили кровью Париж{1478}.

Нетрудно заметить, что этот пассаж полностью соответствует положениям докладов Мерлена (из Дуэ) и Барраса, но никак не проясняет вопрос о том, каким образом «двое или трое отверженных» смогли добиться отклонения декретов первичными собраниями.

Если же посмотреть те издания, авторы которых обещали привести собственные свидетельства роялистского характера мятежа, то мы увидим, что за исключением нескольких экзотических «фактов», подобных приведенному Добролюбским рассказу о роялистской символике на одежде мятежников, таковых доказательств просто нет. Хорошим примером здесь может послужить № 34 газеты «Трибун народа» Гракха Бабёфа{1479}, чьи республиканские симпатии едва ли могут вызвать сомнения.

Бабёф обещает рассказать, «что на самом деле означали события 13 вандемьера» и подтвердить свой рассказ документами. С его точки зрения, «бараноподобная часть Конвента помогла вырыть ту страшную пропасть, в которую свободная Франция пала, где она томится и блуждает начиная с 9 термидора». Антинародная политика многих, если не большинства, депутатов не вызывает у него ни симпатий, ни сомнений. Именно она привела Францию на край пропасти, именно благодаря ей едва не был реализован план «народа богачей», ставившего своей целью «добиться бесповоротного закрепления рабства французского народа». «Народ богачей» однозначно приравнивается Бабёфом к сторонникам восстановления монархии, хотя резоны этого утверждения не приводятся{1480}.

«Документы», на которые опирается Бабёф, - это преимущественно выдержки из прессы и материалы Конвента, и те тезисы, которые пытается обосновать ими автор, вызывают немало сомнений. Так, например, он утверждает, что роялисты вели целенаправленную кампанию по дискредитации Конвента - но как тогда следует оценивать постоянно звучавшую со страниц его собственной газеты нелицеприятную критику депутатов? Бабёф называет тех, кто выступал против Конституции III года, роялистами - однако и сам он не раз высказывался против содержавшихся в ней «убийственных для народа мерзостей» {1481}. К тому же о каком именно восстановлении монархии идёт речь? Бабёф заявляет: «Близится момент, когда будет торжественно провозглашено восстановление французской монархии, а вместе с ней будет восстановлено прежнее деление на сословия и весь старый режим в целом»; причем, «Людовик XVII или XVIII будет обязан своей драгоценной короной исключительно благородным усилиям его славных рыцарей». Вот только что дало автору основание полагать, будто 13 вандемьера должно было завершиться восстановлением Старого порядка, он умалчивает.

Если обратиться к воспоминания депутатов Конвента, то и в них восстание 13 вандемьера также, как правило, признаётся роялистским. При этом зачастую в рассказ вплетаются такие детали, которые заставляют усомниться в твёрдости памяти или искренности авторов. К примеру, по утверждению Тибодо, «до последнего момента волнения не выходили за пределы секций [...] народ предавался обычным трудам и не принимал никакого участия в этих дискуссиях». Но кто же тогда дискутировал на улицах города (в донесениях полиции есть тому немало свидетельств), если не народ? И реакцию секций на вооружение «террористов» действительно сложно понять, если считать, что «правительственные комитеты дали оружие всего нескольким людям» {1482}. Ведь, как пишет сам Тибодо на следующей странице, таких людей было полторы тысячи, то есть четверть или даже больше от того числа, которое оказалось в распоряжении Конвента в день восстания. Другой депутат, монтаньяр Бодо в своих заметках о мятеже выражал уверенность, что «Людовик XVIII должен быть лучше, чем кто-либо ещё, посвящён в тайну секций 13 вандемьера» {1483}, однако это полностью противоречит имеющейся у историков информации. Баррас же «вспоминал», что в парижские первичные собрания «устремились все эмигранты в надежде свергнуть Республику»{1484} - словно в работе первичных собраний мог принять участие любой человек со стороны.

Воспоминаниям депутатов, считавших мятеж 13 вандемьера роялистским, противостоят мемуары других членов Конвента, не усматривавших в этом движении тесной (а то и вовсе никакой) связи с роялизмом. Провести здесь какую-то более или менее чёткую границу в зависимости от политических взглядов не представляется, на мой взгляд, возможным. Так, например, Левассёр, убежденный монтаньяр, в своём довольно подробном рассказе о событиях 13 вандемьера{1485} (впрочем, не был их очевидцем, поскольку с апреля 1795 г. находился в тюрьме) не говорит ни слова о роялистском характере мятежа. С другой стороны, и Камбасерес, которого, кстати, самого иногда обвиняли в симпатиях к монархии, считал роялизм восставших фантазией ряда членов Конвента, в том числе и входивших в правительственные Комитеты. Эти депутаты, вспоминает Камбасерес, «раздраженные оскорблениями в свой адрес [...] и убежденные, что те подсказаны роялизмом, преисполнились решимости пойти на крайние меры»{1486}. По мнению Камбасереса, хотя сторонники монархии и участвовали в восстании, в секциях Конвенту противостояли прежде всего «факционеры» и «смутьяны». Он уверен, что «секция Лепелетье всегда была очагом восстаний. В нее входили беспокойные умы, готовые взять на себя инициативу в революционных неистовствах»{1487}. Этот день, заключает он, обманул надежды и тех, кто хотел бы свергнуть республику и тех, кто хотел бы увековечить революционный порядок управления{1488}.

Тот же разброс мнений мы встречаем и у других современников, хотя чем дальше они находились от Конвента, тем больше высказывалось сомнений в том, что мятеж был организован роялистами. «Роялисты вот уже несколько лет пытаются доказать, что это восстание парижан было благородным порывом в пользу Бурбонов, - писал впоследствии такой весьма осведомленный очевидец, как граф де Лавалетт, ставший в 1796 г. адъютантом Бонапарта и беседовавший к тому же со многими непосредственными участниками событий, - я утверждаю, что это не так. Действительно, в секциях было сделано несколько инсинуаций в пользу королевской семьи, но столь слабых, столь отвлечённых (détournées), что на них обратили мало внимания» {1489}. Небезынтересно свидетельство и генерала О. Даникана, командовавшего в дни мятежа войсками секций:

Заметьте, что крики «Да здравствует Республика!» тысячекратно повторялись по всему городу перед дулами артиллерийских орудий, которые должны были перебить республиканцев. Это не помешало факционерам нагло заявлять, что отовсюду слышались крики «Да здравствует король!». Таким образом, эти убогие были уверены, что вся Франция томится в ожидании королевской власти: они беспрестанно обвиняли граждан всех состояний в том, что те - бесчестные роялисты, Шуаны и т. д.{1490}

Далеки от единства мнений и сами роялисты - непосредственные участники и свидетели мятежа. Так, Лакретель, отнюдь не стремившийся в годы Империи демонстрировать свою любовь к монархии Бурбонов, вспоминал, спустя полтора десятка лет после вандемьерских событий:

Открылся такой простор для интриг, что нет сомнений в том, что агенты либо заграницы, либо принцев сыграли в них свою роль. Изначальный импульс от них не исходил, однако они уже успели во всеуслышание приписать себе эту сомнительную честь; их влияние могло стать, хотя тогда ещё не стало, доминирующим{1491}.

Мысли барона Ида де Невиля во многом шли в том же русле, хотя он ничего не писал об агентах принцев, поскольку сам был одним из них:

Нынешние писатели [...] выдвинули идею о том, что 13 вандемьера было следствием интриг роялистов. Это утверждение самому себе противоречит; не интригами удалось поднять столицу, так что следует признать в этом движении решающее влияние практически единодушного общественного мнения. Я не буду заходить так далеко, но все мои современники, как и я, знают, что монархия была одним из пристанищ, к которым обращались взгляды тех, кто ощущал нужду найти лекарство от бесчисленных бед, которые едва миновали. Таким образом, не роялизм сотворил 13 вандемьера, но он внёс в него свой вклад; и, по всей вероятности, он воспользовался бы успехом, если бы восстание им увенчалось{1492}.

М. Дюма {1493} отмечал в своих мемуарах, что он не станет описывать восстание, поскольку этой уже блестяще сделал А. Тьер, но считает нужным внести коррективы в его выводы: «Он преувеличивает значение роялистской партии и преимущества, которые эта партия могла бы извлечь из успеха восстания»{1494}.

Сохранившиеся документы роялистов позволяют перепроверить подобные воспоминания, однако анализ и этих источников сопряжен с множеством дополнительных трудностей. Очевидно, скажем, что в интересах различных промонархических групп, действовавших во Франции и поставлявших информацию двору Людовика XVIII, было преувеличивать как собственную значимость, так и склонность французов к восстановлению монархии - хотя бы для того, чтобы не оскудевал поток субсидий.

Так, в своей статье Митчелл, ссылаясь на донесение Лемэтра от 12 сентября 1795 г., отмечал: «Появлялось всё больше свидетельств того, что движение в Париже было плодом деятельности странного сплава партий, включая известных не эмигрировавших конституционалистов, таинственным образом связанных с их сторонниками среди эмигрантов, из которых самыми видными были Малле дю Пан и Малуэ; умеренных, группировавшихся вокруг мадам де Сталь; некоторых членов Конвента, прежде всего Буасси д’Англа; и даже посла в Швейцарии Бартелеми»{1495}. По словам Лемэтра, этот «сплав партий» пользовался поддержкой Австрии, ну а поскольку донесение должно было попасть в руки англичан, то агент подчеркивал, что, если Англия не объявит прямо о своей поддержке Людовика XVIII, результатом этого движения может стать возвращение к Конституции 1791 г.

Донесение Лемэтра вызывает двойственные чувства. С одной стороны, Малуэ действительно состоял в переписке с Буасси д’Англа{1496}, которого, как и Бартелеми, многие подозревали в симпатиях к монархии. С другой стороны, описание Лемэтром этого широкого и опасного союза различных политических группировок явно преследовало цели, далекие от служения истине. К тому же в исторической литературе мне не удалось найти никаких свидетельств того, что мадам де Сталь была в это время близка с группировкой Малле дю Пана или с Буасси д’Англа, да и накануне восстания 13 вандемьера она не только не участвовала в «движении в Париже», но и, напротив, если верить свидетельству Лакретеля (впрочем, позднейшему), изо всех сил отговаривала сторонников монархии от противостояния с Конвентом {1497}. Одним словом, едва ли этому донесению можно безоговорочно доверять, тем более что никаких следов существования столь широкого «блока» по другим источникам не просматривается.

Помимо версии Лемэтра, можно обратиться к свидетельствам самого Малле дю Пана. Однако и он в данном случае едва ли может считаться беспристрастным свидетелем, поскольку активно уговаривал англичан предоставить субсидии некоему комитету в Париже, состоявшему из конституционалистов и роялистов{1498}.

В письме от 6 сентября 1795 г. к венскому двору Малле дю Пан сообщал: «Наиболее умеренные республиканцы не сумели объединиться с конституционалистами, поскольку Жиронда, бесноватые, якобинцы упорствуют в своем противодействии этому объединению»{1499}. Всего неделю спустя ситуация виделась им уже иначе:

Подавляющее большинство бывших конституционалистов, патриотов

1789 года{1500}, все роялисты, не верящие в вооруженную контрреволюцию,

некоторое количество колеблющихся или умеренных республиканцев сформировали, организовали и направляют этот порыв против отвратительного нынешнего собрания{1501}.

Впрочем, «этот порыв» в описании Малле - отнюдь не вооруженное противостояние Конвенту, а стремление быстро и четко провести выборы, объявить, что полномочия депутатов истекают 1 октября и распустить собрания выборщиков.

В отчёте о восстании 13 вандемьера, отправленном 24 октября, Малле говорит о сторонниках монархии уже существенно меньше. Мятеж подается им, как «сопротивление гнету узурпаторов, запятнанных многочисленными преступлениями». Напротив, провал выступления как раз и объясняется деятельностью роялистов. В подавляющем большинстве секций, отмечает Малле дю Пан, преобладали люди мудрые,

однако секции Лепелетье и Французского театра примкнули к роялистам - скорее пылким, нежели умелым, и к прибывшим извне эмиссарам, которые раньше времени втянули секции в наступательные действия, для которых у тех ещё не было достаточно сил {1502}.

Между тем складывается ощущение, что столь подробное освещение конфликта между Конвентом и секциями вкупе с акцентированием участия в нем роялистов оставалось уделом тех, кто имел в этих событиях личную заинтересованность. Один из соратников Питта граф Морнингтон с отвращением писал в конце 1795 г. государственному секретарю по иностранным делам лорду Гренвилю о «силе, которая была использована, чтобы принудить народ принять эту Конституцию, и характерах тех, кто перерезал горло народу декретами от 5 и 13 фрюктидора»{1503} - о роялистах в его письме нет ни слова. Английская разведка также рассматривала восстание как движение прежде всего против Конвента. В справке о состоянии революционных партий во Франции, подготовленной по заказу английского посла в Турине 6 октября 1795 г., говорилось о том, что секции тайно направляет некий Комитет, состав которого не известен. На стороне этого Комитета меньшинство Конвента. Перспективы победы оценивались высоко: армия далеко, к тому же ряд солдат испытывает к Конвенту те же чувства, что и секции. Против Конвента готовы восстать Шартр, департаменты Луаре, Эр и Луара, Сена и Уаза. Вместе с тем в справке отмечалось, что это не движение за Людовика XVIII и эмигрантов: «Декларация этого государя произвела непоправимый эффект. Она оттолкнула от него подавляющее большинство конституционалистов, которые одни только сегодня и могут восстановить монархию». Монархисты, которые в нём участвуют, делают это ради собственной безопасности, а секции и вовсе озабочены иным{1504}.

Нет упоминаний о роялистах и в материалах, поступавших в российскую Коллегию иностранных дел: так, например, в письме непосредственного участника восстания, руководителя военной организации одной из парижских секций, переправленном в Санкт- Петербург посланником России во Франции Симолиным, говорилось только о выступлении против тирании (pouvoir usurpé) {1505}. Лишь 9 (20) октября в депеше из Франкфурта от Симолин сообщает, что в Париже говорят о планах провозгласить короля{1506}.

Дошедшие до нас документы недвусмысленно говорят о том, что если сторонники монархии и участвовали в восстании, то это не те роялисты, чью деятельность направляли из-за рубежа. Лакретель вспоминал: «Всех увлекала неявная форма роялизма, которая казалась совместимой с лучше всего осознаваемыми принципами свободы. Новое чувство проявлялось спонтанно: его не породили никакие интриги из-за границы»{1507}. События развивались слишком быстро, эмигранты на них просто физически не успевали отреагировать. 4 октября 1795 г., то есть накануне мятежа, Уикхэм писал, что хотя среди выборщиков есть немало «истинных и убеждённых» сторонников монархии, хотя те очень активны, «нельзя скрыть, что на настоящий момент большинство составляют люди, которые до сих пор являются или были раньше сторонниками одного из правительств и партий, которые столь долго уводили Францию с правильного пути». Если Конвент будет свергнут, именно к ним перейдёт власть{1508}. Далее в том же письме он высказывал опасения, что если король немедленно не установит контакты с лидерами оппозиции Конвенту, не предоставит своим агентам в Париже права говорить от его имени, то в результате Конвент может быть свергнут, а к власти придут умелые и амбициозные политики, которые запросят за реставрацию монархии непомерную цену{1509}. Английский посол в Турине рекомендовал

Макартни посоветовать королю дать де Преси разрешение действовать от его имени{1510}. Пока оба письма были получены в Вероне, восстание уже оказалось подавлено.

Не удалось мне обнаружить следов повышенного внимания к восстанию и в сохранившихся документах в «Фондах Бурбонов»: лишь в одной анонимной записке побывавшего в Париже агента говорилось о том, что «дух секций великолепен, они просвещены и поощрены писателями - друзьями порядка и Монархии» {1511}. Окружение короля явно не имело никакого отношения к тому, что происходило в Париже, а епископ Арраса и вовсе предполагал, что это исключительно дело рук конституционалистов{1512}. 15 ноября лорд Макартни напишет из Вероны, что известье о подавлении восстания «не произвело большого впечатления на здешний маленький двор»{1513}. А сам Людовик XVIII в начале января 1796 г. скажет: «Не приходится многого ожидать от городских распрей в секциях и муниципалитетах, которые, как это часто уже было, меняют тиранов, не тиранию»{1514}.

Впрочем, немало сложностей вызывает попытка выявить не только степень участия сторонников монархии в восстании 13 вандемьера, но и самих этих сторонников. Можно лишь повторить то, что говорилось ранее о подозреваемых в роялизме депутатах Конвента: мы можем судить о credo того или иного персонажа исключительно по оставленным им самим свидетельствам или совершенным поступкам. И то в данный конкретный момент времени, поскольку роялист образца 1791 г. легко мог стать в 1793 г. республиканцем, в 1802 г. - бонапартистом, чтобы вновь превратиться в роялиста после Реставрации (или даже не дожидаясь ее).

Соответственно, когда речь идёт о политической ориентации в годы Революции, свидетельства мемуаристов (особенно если воспоминания были опубликованы после Реставрации) исключительно сложно принимать на веру. В то же время, если не считать тех роялистов, которые таились в подполье и снабжали сведениями принцев или западные державы, люди, находившиеся на виду, вели себя с сугубой осторожностью, и те доказательства своей приверженности королевской власти, которые они приводят задним числом, далеко не так очевидны. Например, в монографии Зиви в качестве доказательств роялистских убеждений графа де Воблана приводится та же цитата из его мемуаров, к которой я обращался, рассказывая, что он предлагал ввести во Франции двухпалатный парламент и единого главу правительства{1515}. Де Воблан по праву считается одним из активных участников восстания 13 вандемьера; 26 вандемьера он был назван в числе его организаторов и заочно приговорен к смерти {1516}, и у нас нет оснований сомневаться в его роялизме. В то же время такие предложения выдвигал тогда отнюдь не он один{1517}. Первая из этих идей, как известно, даже нашла отражение в Конституции III года, а за вторую выступали авторы многих писем в Конвент. Неужели все они также были роялистами?

Даже участие признанных роялистов в восстании 13 вандемьера выглядит порой далеко не однозначным. В качестве примера здесь можно привести судьбу одного из лучших журналистов той эпохи, уже упоминавшегося ранее Рише-Серизи. Будучи арестован во времена диктатуры монтаньяров и проведя 11 месяцев в тюрьме, после освобождения в октябре 1794 г. он начал издавать весьма популярную газету L’Accusateur Public, тираж отдельных выпусков которой доходил до 10 000 экземпляров{1518}. 3 вандемьера IV года (25 сентября 1795 г.) Тальен обвинил его с трибуны Конвента в роялизме. Будучи выборщиком секции Лепелетье, Рише-Серизи принял активное участие в восстании, входил в его руководящие органы. Однако после подавления восстания он трижды (!) был оправдан судами различной юрисдикции, несмотря на явное стремление властей, кассировавших один приговор за другим, добиться его осуждения.

В одном из памфлетов того времени Рише-Серизи писал:

Вы относитесь ко мне, как к заговорщику? Но я один. Вы обвиняете меня в продажности? Но я беден, и мои писания приводят клики в отчаяние. Вы обвиняете меня в амбициозности? Пребывая в расцвете лет, я никогда не занимал должностей, так стремлюсь ли я к ним при новом правительстве? Без сомнения, когда рабы пресмыкаются перед вами, прикрывшись республиканскими ливреями, мой путь не тот, что к ним [должностям. - Д. Б.] ведёт. Почему же тогда я иду на риск подвергнуться вполне предугадываемым бедам и столь очевидной опасности? О, если вы любите родину, вы найдете ответ в своих сердцах{1519}.

Таким образом, свидетельства и современников, и авторов мемуаров противоречат друг другу, что позволяет, при желании, найти среди них подтверждение любых, даже диаметрально противоположных точек зрения на события 13 вандемьера. Пожалуй, объединяет их лишь одно - отсутствие сколько-нибудь весомых доказательств роялистского характера мятежа. По сути, мы имеем дело с интерпретациями, причем та их часть, в которой слышатся обвинения членов парижских секций в роялизме, явно восходит к официальной точке зрения, сформулированной по горячим следам с трибуны Национального Конвента. Между тем обращение к документам той эпохи создает впечатление, что и сами обвинения, и контекст, в котором они были высказаны, за два с лишним века основательно подзабылись.

Уже на этапе обсуждения Конституции III года Республики законодатели старались выстроить систему, которая позволила бы предотвратить угрозу как справа, так и слева - и от роялистов, и от «анархистов». Трудно сказать, какая опасность заботила депутатов больше: пожалуй, до восстаний в жерминале и прериале они воспринимались как равноценные, впоследствии же на первый план стала выходить угроза реставрации монархии, казавшаяся всё более актуальной.

Как мы видели, роялистская опасность во Франции на протяжении всего 1795 г. отнюдь не была иллюзией. Но что происходило с роялистскими настроениями в Париже в дни мятежа? Ответить на этот вопрос позволяет капитальная работа, проделанная в свое время А. Оларом: в книге «Париж во времена термидорианской реакции и при Директории» он привел с разбивкой по дням отчёты полицейских осведомителей о настроениях горожан. Эти донесения не про

изводят впечатления приукрашивающих действительность и считаются в исторической литературе заслуживающими доверия.

Как уже отмечалось, именно эти отчеты стали одним из главных источников для Кареева, однако они заслуживают того, чтобы обратиться к ним вновь. И не только потому, что Кареев рассмотрел их довольно бегло, но - главное - из-за того, что, как писал Добролюбский, «в противоположность Н. Карееву Е. Тарле, на основании полицейских же донесений, правильно называет мятеж 13 вандемьера “роялистическим”»{1520}. Это побудило меня вновь просмотреть под соответствующим углом зрения все приведённые у Олара документы за период с 5 фрюктидора III года (от принятия первого «декрета о двух третях») и до 14 вандемьера IV года (то есть до того времени, пока в этих отчётах ещё говорили о мятеже).

Донесения полиции показывают, что парижан тогда волновали вопросы снабжения города продовольствием, концентрация войск близ столицы, люди активно обсуждали Конституцию, возмущались «декретами о двух третях», росло раздражение против депутатов Конвента. Но до 18 сентября агенты полиции докладывали о полном спокойствии, царившем в городе, и лишь с этого дня в отчетах появляются упоминания о том, что «умы весьма разгорячены вследствие скверных и печальных обстоятельств, в которых мы находимся» {1521}.

В полицейских донесениях можно увидеть и следы активности роялистов (или, по крайней мере, заподозрить таковую):

Недоброжелатели распространяли слух, что один из представителей народа знакомил сегодня с Конституцией в военном лагере под Парижем и что ни один солдат не захотел вместе с ним кричать: «Да здравствует Республика!»{1522}

Есть сведения о появлении в Версале листовок, «приглашающих верных подданных Людовика XVIII, которым от его имени были обещаны прощение и защита, примкнуть к правому делу»{1523}. В городе можно было услышать слова, явно направленные против республики (хотя сложно сказать, выражали ли они настроения граждан, или же это была роялистская пропаганда):

В кафе квартала Ле Аль несколько нормандцев, торговцев маслом и яйцами, говорили, будто невозможно, чтобы Республика удержалась, что Франция слишком плохо управляется и что большая часть департаментов против республиканского правительства{1524}.

Поговаривали в столице и о разнообразных планах, имевших целью реставрацию монархии. Так, например, в одном кафе полицейский агент слышал о плане роялистов победить на выборах, а потом добиться нового голосования по Конституции III года с тем, чтобы её отвергнуть. Предлогом для повторного референдума должна была послужить невозможность открытого выражения гражданами своей воли в первичных собраниях из-за засилья террористов. Ну, а после того, как Конституция будет отвергнута, откроется дорога к восстановлению королевской власти {1525}. Есть и иные донесения: «Вчера около девяти часов вечера и у ворот Сен-Мартен, и на мосту Менял группы, состоявшие из рабочих, не одобряя поведение секций, говорили, что в них доминируют роялисты»{1526}, и именно роялистам рабочие подчас приписывали выступления в секциях против «декретов о двух третях»{1527}. Нетрудно заметить, что слухи, как это обычно бывает, противоречили друг другу: с одной стороны, роялисты вроде бы выступали за принятие Конституции III года Республики, чтобы использовать ее далее в своих целях; с другой - «во многих толпах [...] говорили, что роялисты прилагали немало усилий, дабы низвергнуть здание новой Конституции, однако им этого не удалось»{1528}.

Если же не касаться слухов, то, хотя ряд агентов и зафиксировал промонархические высказывания парижан, те оставались довольно спорадическими{1529} и терялись в потоке донесений, убеждавших, что народ не ставит под сомнение республиканские ценности. В то же время роялисты были отнюдь не единственными, кто активно действовал в то время в столице. Агенты доносили: «Страсти разгораются; сторонники факций мечутся из стороны в сторону; порядочные люди выжидают»{1530}; «возмутители спокойствия всех мастей, роялисты, фанатики, террористы и другие, готовятся к тому, чтобы дать полную волю страстям и чувству мести, питающим друг друга»{1531}; «не-

доброжелатели действуют по всем направлениям, чтобы извлечь выгоду из сложившихся обстоятельств» {1532};

Говорят, что в беспорядках в Пале Эгалитэ в равной мере виноваты роялисты и террористы, чьи факции, хотя и занимают совершенно противоположные позиции, стараются, каждая на свой манер, извлечь выгоду из анархии и достичь поставленных перед собой целей, выбирая один и тот же путь {1533}.

Осведомители наблюдали и за работой первичных собраний в секциях, однако, за редким исключением{1534}, никто из них не отмечал там проявлений каких бы то ни было промонархических настроений: они докладывали, что секции в общем и целом за Конституцию, и лишь «декреты о двух третях» воспринимаются более или менее негативно. Небезынтересно, что даже одна из самых упорных в своем противостоянии с властями секций - секция Лепелетье - и та допускала возможность компромисса с Конвентом и переизбрание части его депутатов в новый Законодательный корпус. Так, 18 сентября в ней обсуждался проект обращения к департаментам страны и к армиям, в котором депутатов Конвента подразделяли на три части, причем первая из них состояла из «людей порядочных, достойных переизбрания»{1535}. Более того, когда пресса воспроизводила звучавшие в Конвенте утверждения о том, что в секциях окопались роялисты, это вызывало у парижан живейшее возмущение{1536}.

Анализ полицейских донесений наглядно показывает, что атмосфера в секциях накалялась отнюдь не усилиями роялистов. Той осенью в Париже имел место целый ряд факторов, способствовавших росту социальной и политической напряженности.

Первый - всё более углубляющийся продовольственный и финансовый кризис, заставлявший парижан тем сильнее волноваться, что зимой проблемы со снабжением вот уже несколько лет подряд принимали катастрофический характер. Роялист Питу даже писал позднее: «13 вандемьера стало продолжением 2 прериаля, народ требовал хлеба, смерти для биржевых игроков и отчета по государственным имуществам» {1537}.

Доклады агентов пестрят сообщениями о проблемах с продовольствием:

Непомерная дороговизна всех товаров до крайности обременяет народ. Цены на продовольствие растут с каждой минутой; все громко возмущаются, жалуются и приходят в отчаяние от того, что такое положение дел все длится и длится. Следствием его становится всеобщее недовольство {1538}.

Мало того, во второй половине сентября по Парижу активно ходили слухи о том, что нормы выдача хлеба вскоре будут сокращены{1539}.

По данным, приведенным Добролюбским в работе об экономике Франции при Термидоре, «в начале октября ливр [фунт. - Д. Б.] хлеба стоил 30 ливров, вздорожав в 24 раза по сравнению с концом марта, при соответствующем обесценении ассигнаций в 7 ¹/₂ раз, и в 150 раз по сравнению с 1790 г., при обесценении ассигнаций в 50 раз»{1540}. Сходные тенденции были характерны для цен на мясо, зелень, свечи, мыло, дрова, уголь и множество других товаров, не говоря уже о тех, что доставлялись из колоний. С июля по октябрь 1795 г. курс ассигнаций, упавший почти вдвое за предыдущие четыре месяца, продолжал стремительно снижаться: «Ассигнации обесценились ещё почти на 60 %, потеряв в общей своей стоимости 98,64 %»{1541}. Несомненно, от роста дороговизны больше страдали жители бедных районов, но не только: обвал курса ассигнатов едва ли не в первую очередь затрагивал рантье, да и в полицейских донесениях подчеркивалось, что практически полное исчезновение доверия к Конвенту характерно для выходцев «из всех классов»{1542}.

На этом фоне в Париже, как и по всей стране, давала о себе знать (не только перед выборами, но и на протяжении всего 1795 г.) ностальгия по былым временам, ассоциировавшимся после стольких лет революционных бурь со стабильностью и отсутствием проблем со снабжением{1543}. Немалое число граждан, докладывали агенты,

измученных и уставших от того, что их беспрестанно дурачат и внушают ложные надежды, позволяют себе заявлять, что при старом порядке хлеба хватало даже после плохих урожаев, тогда как ныне, при всем изобилии, не хватает всего и вся. Эти речи сопровождаются жалобами и оскорблениями нынешнего правительства{1544}.

Ощущение грядущих перемен (выборов, роспуска Конвента) порой сопрягалось с мечтой о возврате в «потерянный рай»:

Распространяется надежда на монархическую форму правления, со всех сторон слышатся разговоры о том, что нельзя, чтобы все оставалось как есть, что пришло время перемен, что нельзя жить при Республике с ассигнатами, которых не принимают земледельцы {1545}.

Замечу, кстати, что находились и граждане, для которых таким раем была эпоха правления монтаньяров: «Возле ворот Мартен одна женщина заявила, что сожалеет о временах гильотины и мечтает, чтобы та работала постоянно»{1546}.

Ностальгические воспоминания об ушедших временах сопрягались с все более возраставшей неприязнью народа к власть предержащим. Конвент обвиняли не только в неспособности вывести страну из кризиса, но и вообще во всех смертных грехах. Его депутатов открыто называли ворами и казнокрадами, им припоминали разгул Террора, покорность «децемвирам»{1547} и даже сентябрьские убийства{1548}. Парижане отчаянно надеялись, что с роспуском Конвента ситуация начнет стремительно улучшаться.

И здесь в полной мере проявлялось действие второго фактора: в Париже царило ощущение, что результаты голосования по «декретам о двух третях» были беззастенчиво сфальсифицированы. В собраниях секций то и дело появлялись люди из других городов с сообщениями о том, что объявленные Конвентом цифры не соответствуют истинному положению дел{1549}. Такие сведения приходили, в частности, из Бордо и Страсбурга; говорили также, что Лион проголосовал «за» лишь благодаря десятитысячной армии, расположенной в его стенах{1550}. Как может быть, спрашивал у Конвента представитель секции Хлебного рынка, что по всей Франции против декретов проголосовало всего 95 тысяч человек, если только в отвергшем декреты Париже голосовало 75 тысяч? {1551} В столице ходили даже слухи, что декреты отвергло три четверти департаментов{1552}.

Каков же был действительный процент фальсификаций? Ответить на этот вопрос крайне сложно, поскольку, несмотря на неоднократные просьбы представителей секций и даже требования некоторых депутатов{1553}, результаты голосования по декретам в первичных собраниях так и не были опубликованы. Трудно сказать, сыграла ли здесь решающую роль незаинтересованность Конвента в оглашении истинных цифр, или же его просто испугал огромный объем работы, как о том заявил 4 вандемьера Р. Корнило (Cornillau), входивший в Комитет по декретам{1554}, но это, пожалуй, явилось одним из самых слабых мест в позиции Конвента, что впоследствии неоднократно толковалось не в его пользу{1555}.

Однако едва ли суть была именно в этом: в конце концов, результаты референдума по Конституции VIII года также были фальсифицированы, но Бонапарту это не только не помешало, а скорее, даже помогло. Дело в другом: Конвент стремительно терял доверие граждан - многие парижане не верили, что он способен навести порядок в стране, не верили в бескорыстность депутатов, не верили даже в сообщения о победах на фронтах{1556}.

Третьим негативным фактором стала угроза возвращения к временам диктатуры монтаньяров, которую все более явственно ощущали парижане, причем особенно болезненно - жители зажиточных районов города. Чем больше Конвент выказывал готовность опереться на санкюлотов, тем более реальной выглядела эта угроза{1557}. Порой секции даже принимали постановления вновь арестовать недавно выпущенных из тюрем «террористов»{1558}. Особое возмущение вызвало решение депутатов вооружить санкюлотов: так, например, секция Обсерватории приостановила исполнение этого постановления «под тем предлогом, что одни лица, о которых идет речь в этом постановлении, изобличены в грабежах и растратах, другие - в том, что стреляли из ружей в своих братьев» {1559}. Не пройдет и года, как Даникан напишет: «Национальный Конвент! Вновь вооружив террористов, ты узаконил наше восстание» {1560}.

Особенно часто «террористам» припоминали сентябрьские убийства 1792 г.{1561}, участников которых Конвент в те дни, как считалось, выпустил из тюрем. Messager du soir, следуя своей привычке подшучивать над всем и вся, даже опубликовал 29 сентября ироничную переделку «Марсельезы»:

Вперед, победители второго сентября,

Ускользнувшие из рук закона.

Хлыщи, надушенные амброй,

Вновь торжествуют.

К оружью, вот наши жертвы!

Надо поднатужиться,

Если мы хотим перебить

Всех свидетелей наших преступлений!

К кинжалам, мои друзья!

Построим эшафоты!

Покроем же, покроем французскую землю

Трупами и палачами{1562}.

Однако многим парижанам было не до смеха: ходили слухи о возрождении Якобинского клуба и возвращении Террора{1563}.

И - наконец - четвертый фактор. Конвент, в известном смысле, стал заложником революционной риторики, постепенно менявшей начиная с выборов в Генеральные Штаты, самоощущение народа, и опыта, который приобрели жители Парижа в ходе восстаний 1789— 1795 гг. Разговоры о народе-суверене, ощущение, что народ не всей Франции, а даже одной только её столицы настолько всемогущ, что может в одночасье решить судьбы власти, не прошли даром. Робеспьер и его сторонники проделали огромную работу по ослаблению Коммуны и секций, однако восстания в жерминале и прериале III года Республики показали, что парижане всё ещё представляют собой грозную силу. И оказалось достаточно «декретов о двух третях», которые трактовались как покушение на право народа свободно изъявлять свою волю, чтобы это вызвало всеобщее возмущение и желание поставить Конвент на место.

В то же время законодатели считали, что лишь они имеют право говорить от имени всего народа Франции; Жерминаль и Прериаль ожесточили их, но не сделали осторожнее. И хотя поначалу в обращениях к жителям столицы депутаты были довольно умерены, их пренебрежительное отношение к приходившим в Конвент представителям секций и резкие выступления, звучавшие с трибуны Конвента, вызывали в народе живейшее возмущение: парижанам казалось, что на них клевещут перед лицом всей Франции. «Вы распространяли, развешивали повсюду самую ужасную клевету против парижан; вы лишали нас всякой возможности на нее ответить и объясниться перед департаментами, обрывая любые связи» {1564}, - говорилось в воззвании секции Лепелетье, принятом в ответ на обращение Конвента от 3 вандемьера.

Сочетание всех этих факторов привело к тому, что и без роялистской пропаганды обстановка в Париже к концу сентября накалилась. 19 сентября в докладах полиции впервые появилось предупреждение о грядущем восстании {1565}, однако главной его причиной тогда назывались отнюдь не интриги роялистов, а ненависть к торговцам, земледельцам и, наконец, к правительству, которое не может положить конец перебоям в снабжении и росту дороговизны{1566}.

В то же время можно взглянуть на эти донесения и под другим углом зрения. В многочисленных конфликтах и стычках, которые вспыхивали на улицах Парижа между сторонниками и противниками декретов о двух третях, обе стороны, естественно, использовали характерную для того времени лексику. Порой журналисты даже подтрунивали над этим:

Парижские новости. 1 вандемьера. В Конвенте говорят только о роялистах. Никогда, быть может, в этом старинном королевском дворце не было столько разговоров о королях, сколько [их ведется] с того времени, как короля в нем не осталось. И что? Я сам, с фонарем Диогена в руке, повсюду искал роялистов, но так ни одного и не встретил. Предлагаю два

номера Sentinelle{1567} с бесплатной доставкой тому, кто покажет мне роялиста - живого или мертвого; и четыре - тому, кто покажет мне патриота 89 года... {1568}

В 1795 г. недовольные политикой Конвента зачастую именовали своих оппонентов «террористами», «анархистами» и «кровопийцами». Те же, в свою очередь, привыкнув ассоциировать Конвент с Республикой (никакого иного политического опыта у французов тогда просто не было), щедро раздавали противникам ярлыки «роялистов»{1569}:

С одной стороны говорили, что Конвент вдохновляется чистейшими намерениями, что он, оставаясь на посту, не имеет иной цели, кроме поддержки здания конституции, которое рухнет, если оставить его в руках людей посторонних, а, может быть даже, недоброжелательных и заинтересованных в распространении новой доктрины. Отсюда страшные угрозы в адрес вожаков секций, которых называли фанатиками и роялистами. С другой стороны [раздавались] самые отвратительные угрозы национальному представительству; его не стеснялись обвинять во всех бедах, которые обрушились на Францию{1570}.

Рассказывая о столкновении между «золотой молодежью» и оравшими «Марсельезу» пьяными офицерами, Messager du soir сообщал, что в ответ на обвинения молодых людей в роялизме офицеры услышали: эти роялисты единодушно проголосовали за Конституцию и не больше стремятся к королевской диктатуре, чем к военной!{1571}

Аналогичную картину можно было видеть и на заседаниях секций:

...Внутри ряда секций разворачивается возмутительная борьба между якобинцами и гражданами, которых те преследовали; они именуют друг друга роялистами и террористами [...] Это столкновение мнений порождает ожесточенные споры, предвещающие и даже провоцирующие гражданскую войну{1572}.

Если принять во внимание изложенные выше факты, то и логика событий осенних дней 1795 г. видится иначе, нежели в открывавшей эту главу цитате из Собуля. Брожение в секциях началось прежде всего из-за проблем со снабжением столицы и стремления Конвента всеми правдами и неправдами остаться у власти. Диалог с депутатами - пусть даже и на повышенных тонах - продолжался до последнего: по декрету от 1 вандемьера первичные собрания должны были разойтись 10-го, собрания выборщиков - 20-го вандемьера. Таким образом, 10 вандемьера неизбежно становилось той датой, когда секциям предстояло решить, идти ли на открытое столкновение с Конвентом. Подливали масло в огонь и выступления ряда депутатов, называвших тех, кто голосовал против «декретов о двух третях», роялистами; изрядно разозлила парижан и угроза перенести заседания Конвента в Шалон-на-Марне и привести в боевую готовность войска в соответствии с законом от 1 жерминаля{1573}. Сыграло свою роль и то, что буквально накануне голосования влиятельный депутат Э.Л.А. Дюбуа-Крансе нецензурно оскорбил петиционеров - представителей секций Парижа {1574}.

И всё же после прочтения полицейских донесений складывается ощущение, что к началу октября парижане уже несколько устали от разговоров, связанных с «декретами о двух третях» и работой первичных собраний: проблемы с продовольствием и присоединение Бельгии к Франции в тот момент занимали их куда больше{1575}. И если бы Конвент в этой ситуации повел себя более терпимо, не исключено, что восстания бы не произошло.

Однако продолжение в Конвенте антипарижской риторики и его расправа с волнениями в тех коммунах парижского региона, которые состояли в переписке с секциями, вновь активизировали конфликт. Собрания секций восприняли происходящее как возвращение к временам диктатуры монтаньяров и Террора. Одновременно стало очевидно, что Конвент не остановится перед применением силы.

В обращении секции Лепелетье к другим секциям Парижа говорилось:

Кровь течет в Дрё, это кровь граждан. Они обращают к нам залитые слезами глаза, они протягивают к нам искалеченные руки, они взывают к нам. Позволим ли мы их удушить? [...] Будет ли невинная кровь литься без конца по вине убийц и палачей? [...] Придем же на помощь нашим братьям!{1576}

Призыв лишить Конвент всех прав и больше не подчиняться ему прозвучал во Французском театре на собрании части парижских выборщиков 11 вандемьера (части - поскольку по декрету Конвента выборщики не имели права собираться раньше 20-го). Но и там он не получил поддержки: сославшись на отсутствие кворума, выборщики отложили решение этого вопроса и больше к нему не возвращались. Ни о каком восстановлении монархии на этом собрании речи ни шло; напротив, по данным Комитета общей безопасности, председательствующий провозгласил в своей речи: «Как можно думать о восстановлении монархии? Эта форма правления отслужила свое. Те, кого она прельщает, смогут лишь развязать гражданскую войну» {1577}. Со своей стороны, Конвент также явно был настроен решить дело миром: зная о готовящемся собрании выборщиков, он не чинил ему никаких препятствий, лишь принял декрет, по которому завершившим выборы первичным собраниям предписывалось разойтись, а выборщикам запрещалось собираться досрочно. Одновременно, Конвент провозгласил амнистию всем, кто нарушил закон в связи с работой первичных собраний. И выборщики действительно разошлись, не дожидаясь прибытия войск.

Таким образом, первый раунд противостояния закончился вничью, однако семь наиболее активных секций решили не мириться с поражением и уже вечером 11 вандемьера объявили себя восставшими. Для разрешения сложившейся ситуации Конвент назначил комиссию из пяти своих членов и призвал под ружье верных ему санкюлотов. Время ненасильственных действий кончилось: мятежникам не оставалось ничего другого, кроме как попытаться взять Конвент штурмом и силой заставить депутатов сложить свои полномочия.

Есть ли в материалах полиции доказательства того, что за этим, в первую очередь, стояли роялисты? Отнюдь. Накануне мятежа слова об активизировавшихся в секциях роялистах там действительно появляются, вот только принадлежат они не работавшим на улицах агентам, а составителю резюме полицейских сводок и носят, скорее, политический характер, нежели говорят о каких бы то ни было конкретных фактах.

Первый раз это происходит 11 вандемьера:

Наконец, секция Лепелетье сбросила маску и, решив отправить своих выборщиков во Французский театр, приняла постановление, продиктованное возмущением и анархией, а роялизм разнес его по остальным первичным собраниям {1578}.

В столь же отвлеченном контексте отсылки к роялизму звучат ещё трижды: 12-го («по счастью, гений свободы бдит, и пагубные вопли роялизма не были услышаны большинством секций»; «партия выборщиков, усиленная шуанами, журналистами, богато одетыми дамами» {1579}) и 14-го вандемьера («густая вуаль, накинутая злым умыслом, роялизмом и анархией на глаза всех классов граждан, наконец сорвана» {1580}).

Однако от 12-14 вандемьера в Национальном архиве сохранились не только полицейские донесения, но и множество докладных записок, составленных агентами Комитета общей безопасности. Если судить по публикации Олара, то за секциями и военными действиями наблюдали очень пристально, а парижане не чинили работе агентов никаких препятствий. Однако в этих донесениях нет никаких следов тех историй, связанных с роялистской символикой, которые попали в газеты и в доклад Барраса. Да и в принципе упоминаний о промонархических настроениях в секциях всего три, из которых, пожалуй, заслуживает внимание одно:

Лепелетье. Частные лица, располагавшиеся в штаб-квартире, на улице Фий-Тома, приглашали проходивших мимо зайти и взять оружие и порох, чтобы сражаться с Конвентом и террористами, говоря, что лишь король может сделать нас счастливыми{1581}.

Второе сообщение доводит до сведения Комитета общей безопасности разговоры рабочих о том, что секциями руководят роялисты{1582}. В третьем пересказывается слух о том, что «роялисты, чтобы повлиять на нестойкие умы, показывали многим луидоры; речь идёт о том, что это были луидоры с изображением Месье и с именем Людовика XVII»{1583}. Деньги с именем Людовика XVII действительно выпускались, хотя вызывает серьезное сомнение существование золотой (!) монеты с именем короля и портретом регента.

В качестве итога можно сказать следующее. Полностью осознавая, что рассуждения о характере того или иного восстания неизбежно носят довольно условный характер, нельзя не отметить, что ни у современников, ни у историков, по сути, нет никаких оснований называть восстание 13 вандемьера роялистским.

Являлись ли роялисты его тайными организаторами? Каких-либо доказательств этому нет. Хотя среди лидеров секций люди, сочувствовавшие идеалам монархии, действительно были, то, что они играли существенную роль в подготовке восстания, представляется весьма сомнительным: по крайней мере, у нас нет никаких свидетельств их решающего влияния. Участвовали ли роялисты в мятеже? Несомненно. Однако с уверенностью можно говорить о присутствии в рядах восставших лишь очень небольшого количества сторонников монархии, чьи политические симпатии на тот момент подвластны четкой идентификации. Было ли восстание на руку приверженцам монархии? Безусловно: разгон Конвента и отмена «декретов о двух третях» позволяли монархистам (прежде всего конституционным) надеяться на преобладание в новом Законодательном корпусе. Располагал ли Конвент свидетельствами о том, что мятеж был делом рук роялистов? Едва ли: эти свидетельства никогда не были обнародованы - в качестве таковых была представлена лишь переписка Лемэтра, правда, сейчас нам известно, что речь шла в основном об умозрительных конструкциях.

Впрочем, как это ни парадоксально, и той и другой стороне было выгодно объявить мятеж делом рук роялистов: сторонникам Конвента это позволяло оправдать «декреты о двух третях» и применение войск против жителей Парижа, а сторонникам монархии давало возможность создать преувеличенное представление о своем влиянии, якобы позволившем вывести на улицы столицы двадцать с лишним тысяч человек. Так и родилась легенда об этом последнем массовом вооруженном движении эпохи Французской революции, живущая уже более двух столетий.

Через несколько дней после восстания, 26 октября 1795 г. Национальный Конвент окончил свою работу и самораспустился, уступив место Директории. Все планы роялистов, связанные с всеобщим недовольством его долгим правлением и надеждами воспользоваться сменой политического режима, так и остались нереализованными. И тому видится несколько причин.

Прежде всего, чрезвычайно грамотно действовали лидеры термидорианского Конвента. Они воспользовались переломом в ходе войны, достигнутым ещё во времена диктатуры монтаньяров, чтобы заключить мир с рядом держав коалиции, расколов её и полностью устранив внешнюю угрозу. Это и отвечало чаяниям населения, и позволило стране получить желанную передышку, и во многом лишило эмигрантов поддержки. Они сделали ставку на завершение Революции, предложив конкретный, практический и прагматический политический проект, тот компромисс, который в общем и целом устраивал сторонников республики. Они не пожалели сил, чтобы решительно устранить угрозу и «справа», и «слева», проявили

при этом изрядную гибкость и не побоялись доверить оружие санкюлотам.

Немалую роль сыграло и объявление о смерти Людовика XVII: оно положило конец планам мирной реставрации монархии, при которой власть могла бы оказаться в руках наиболее искусных республиканцев и умеренных конституционалистов. Была ли эта смерть естественной или намеренной, она полностью изменила имеющиеся на тот момент политические расклады.

И наконец, в этом раунде противостояния действия роялистов оказались куда менее успешными, чем деятельность республиканцев. Взойдя в июне на престол, Людовик XVIII ещё только начал работу по координации деятельности всех контрреволюционных сил. Веронская декларация, составленная им на основе той информации, которой он располагал, оттолкнула от него участников Революции. Отдалённость от Франции не позволила королю использовать благоприятную ситуацию, сложившуюся во Франции к концу 1795 г. Роялистам предстояла долгая работа над ошибками.