Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 15 «ПРОЧЕЕ УСТРОЮ, КОГДА ПРИДУ...»

Проекты и планы роялистов, о которых шла речь в предыдущих главах, едва ли возможно в полной мере понять и оценить без того идейного фундамента, на который они опирались. Количество опубликованных деклараций Людовика XVIII за время его пребывания вдали от Франции не столь велико, из-за чего историки, пытающиеся этот фундамент реконструировать или хотя бы обозначить, нередко подвержены одной и той же аберрации восприятия политической программы короля. Так, например, рассказывая о декларации графа Прованского, изданной в 1793 г. после получения известия о казни Людовика XVI, Годшо отмечал, что в ней «содержалось стремление восстановить Старый порядок во всей его полноте». «Эта декларация крайне важна, - пояснял он далее, - поскольку она определяет отношение регента, а затем и Людовика XVIII к Революции. До знаменитой Сент-Уэнской декларации 1814 г. он его совершенно не изменил»{2279}. Беря за отправную точку несколько более позднюю Веронскую декларацию 1795 г., Тарле приходил к аналогичным выводам: «Основная мысль графа Прованского, которую он выражал много раз до и после этого манифеста [...] заключается в том, что, взойдя на прародительский престол, он [...] никаких ограничений своей власти, никаких компромиссов не допустит»{2280}.

Между тем король и его окружение не ограничивались одними декларациями. Десятки сохранившихся в архивах документов позволяют не только ответить на вопрос, какими были в это время политические, социальные и экономические взгляды Людовика XVIII, но и проследить их эволюцию.

К тому же эти документы весьма разнообразны. В их число, помимо многочисленных писем, входят инструкции королевским агентам, как правило, содержащие, кроме описания полномочий и целей их миссий, информацию о взглядах и планах монарха, поскольку агент должен был выступать в некотором роде от его имени. Таковы, в частности, инструкции, данные в 1796 г. графу де Мустье, о которых уже шла речь.

Кроме того, Людовик XVIII создаёт в эти годы несколько текстов личного характера, среди которых очень любопытный мемуар «Об обязанностях короля»{2281}. Его адресат, герцог Ангулемский, был вторым в очереди к трону, однако король не раз неофициально называл его наследником престола. Впоследствии он действительно станет королём Франции, Людовиком XIX, но всего на 20 минут: между отречением Карла X и своим собственным. Если Доде, опубликовавший этот источник, не ошибся, и текст действительно написан в Митаве, его можно датировать серединой 1798 г., поскольку в документе упоминается, что отцу герцога Ангулемского, графу д’Артуа, 40 лет, тогда как 9 октября 1798 г. ему должен был исполниться 41 год.

И по стилю, и по настроению этот документ сильно отличается от политических проектов и деклараций. «Я чувствую, - признаётся король, - что горести незаметно подточили меня, я родился всего сорок два года назад, а ощущаю себя на шестьдесят». Это текст, скорее, морально-этического плана, глобальный, зачастую лишённый конкретики.

Монарх может сделать немало добра, но, предостерегает Людовик XVIII,

вы причините немало зла [...] если любовь к удовольствиям или к отдыху заставит вас пренебрегать делами, и вы будете их перекладывать исключительно на своих министров, если вы будете слишком жестоки или слишком снисходительны, если вы не позаботитесь о правильном и расторопном отправлении правосудия, если вы станете пускать на излишества доходы государства, если будете предпринимать войны, влекомые единственным желанием преумножить своё могущество или снискать себе славу великого воина, если не станете скрупулезно следить за выполнением ваших обещаний и соблюдением заключённых вами договоров...

Прислушиваться к членам Совета, но решения принимать самостоятельно; быть жёстким, но не твердолобым; проявлять милосер-

дие, но не вызывать у подданных страха... Картина, которую рисует король, кажется весьма банальной и, по сути, вневременной. То же самое могли бы написать и Людовик XIV, и Людовик XV, и Людовик XVI. Вместе с тем мемуар позволяет судить о том, что представлялось Людовику XVIII особенно важным для государя, и некоторые из этих размышлений не повторяются ни в каких других документах, вышедших из-под пера короля в ту эпоху.

В частности, много места уделено обсуждению государственных расходов, поскольку несбалансированность бюджета стала одной из главных причин Революции. Перечислив многочисленные статьи расходов казны, Людовик XVIII специально оговаривает, что, хотя значительные траты на дворец и двор ныне считаются излишними, «люди управляются по большей части через глаза, таким образом, необходимо, чтобы король покорял зрение своих подданных, и если он не появляется на людях иначе как с внушительной свитой, его и уважают меньше». Исключением из этого правила, безусловно, являлся Фридрих II, однако «прежде чем подражать ему в Сан-Суси, необходимо совершить нечто равное Праге и Торгау». Любопытно, что Людовик называет именно эти сражения Семилетней войны: в 1757 г. в кровавой битве под Прагой Фридриху с огромным трудом удалось остановить бегство своих войск и одержать победу, в 1760 г. в кровопролитнейшей (обе стороны постарались скрыть свои потери) битве при Торгау пруссаки победили лишь чудом и в последний момент. Король предостерегает племянника от больших расходов на войну и приводит сказанные незадолго до смерти слова Людовика XIV: «Я слишком любил войну»{2282}.

Другой текст личного характера был написан Людовиком XVIII уже после переворота 18 брюмера, в 1801 г., но относится к более ранним событиям, и мне показалось не лишним его использовать{2283}. Это опубликованные Доде записки, сделанные королём по прочтении двух текстов{2284}. Как и мемуар «Об обязанностях короля», эти заметки

не предназначались для печати и позволяют сравнить то, что король готов был заявить публично, с тем, что он писал и намечал для себя.

Что же касается официальных документов, то особенно значимым в плане формирования идейно-политического проекта Людовика XVIII стал 1799 г., когда казалось, что у короля есть все основания видеть будущее в радужном свете. Как поэтично писал один из его советников, «в тот момент, когда Его Величество вступит в пределы своего Королевства [...] он увидит, как мятеж рассеивается пред его стопами, словно утренний туман пред первыми лучами солнца»{2285}.

В свете этих надежд отнюдь не удивительно, что летом-осенью 1799 г. в окружении Людовика XVIII готовится ряд деклараций и других программных документов, которые должны были быть пущены в ход после триумфального возвращения короля на территорию Франции. Данная группа документов представляется в значительной степени уникальной, поскольку дает возможность ответить на вопрос, обычно являющийся уделом так называемой «if-history» — что было бы, если бы Людовик-Станислас взял в свои руки управление страной не в 1814 г., как это реально произошло, а на 15 лет раньше. Или, иначе говоря, какой ему виделась та монархия, которую он мечтал возродить? Что доминировало в его взглядах на десятом году Революции - стремление к компромиссу или твердая уверенность в том, что основы королевской власти должны оставаться незыблемыми?

В отличие от предшествующих деклараций и инструкций, позволяющих рассмотреть отдельные элементы политического проекта Людовика XVIII, в 1799 г. его окружение постаралось предусмотреть все мыслимые сложности, которые могло бы повлечь за собой возвращение короля, и заранее подготовить именно комплекс документов, способный удовлетворить его подданных и чиновников хотя бы на первое время. Основной труд по написанию этих текстов был проделан бессменным юрисконсультом Людовика XVIII - Курвуазье.

Основываясь на письмах и инструкциях Людовика-Станисласа и на собственном представлении о позиции государя, с которым он постоянно общался, Курвуазье сделал всё, чтобы превратить общие рассуждения монарха в конкретные манифесты и ордонансы.

Опыт Веронской декларации 1795 г. не прошел для короля и его сподвижников даром: им стало очевидно, что в программных документах необходимо выверять каждое слово, а подчас и умело скрывать свои истинные намерения, осознавая невозможность произвести все перемены в одночасье. Людовик XVIII полагал, что

без сомнения, ошибаются те, кто осуждает Короля за то, что тот высказывается слишком неопределенно, поскольку как раз эта неопределенность и есть доказательство высшей мудрости. Король поступит чрезвычайно опрометчиво, если сам поставит границы, которые не позволят ему продвинуться вперед или отступить. Правильным советом было бы предложить ему оставить себе определенную свободу действий. В один прекрасный день французы это признают; они согласятся с тем, что Король пообещал всё, что он мог пообещать{2286}.

Кроме того, поскольку сам король с тех пор постоянно подчеркивал, что не является сторонником реставрации Старого порядка, а стремится лишь основываться на фундаментальных законах монархии, разумно сделать всё, чтобы убедить в этом его мятежных подданных. Следует сразу оговорить, что в отношении к Старому порядку в окружении Людовика XVIII царило практически полное единодушие: возвращение в те времена казалось не только невозможным, но и нежелательным. В наиболее радикальной форме это было сформулировано министром короля, графом де Сен-При. «Целых десять лет тревог и потрясений не привели ещё к возрождению этой несчастной страны и, тем не менее, говорят о том, чтобы вернуть все, как было до начала её упадка!» - в удивлении восклицал он. И развивал свою мысль: «Как бы то ни было, старая машина уничтожена. Эта услуга была оказана Франции первым Национальным собранием; не следует лишать его этой заслуги, которой отнюдь не достаточно, чтобы искупить всю его вину»{2287}.

Позиция самого короля была, несомненно, значительно более осторожна. Он выражал её весьма лаконично, но не менее ясно:

Я полагаю - насколько об этом можно судить издалека, - что есть вещи, до такой степени разрушенные, что их невозможно восстановить; и что

среди новых институтов есть пригодные для сохранения. Но я не знаю, какие из них какие, и не могу высказаться по этому поводу{2288}.

Квинтэссенцией новой позиции Людовика XVIII стала инструкция, данная им 24 июля 1799 г. брату, графу д’Артуа{2289}, поскольку не исключалось, что именно тот первым вступит на территорию Франции. Написана она была весьма откровенно:

Стремясь к восстановлению старого строя и к устранению злоупотреблений, необходимо не упускать из виду две вещи: 1^o то, что реально восстановить; 2° то, что, возможно, лучше было бы сохранить. Однако ни вы, ни я, ни, возможно, кто бы то ни было еще, не может рассматривать эти две вещи по отдельности. Соответственно, необходимо от чего-то отталкиваться: ибо невозможно разрушить и ничего не создать на этом месте, как невозможно создать неведомо что.

Очертив Месье основные контуры будущего государственного устройства Франции, король добавлял:

Все это вплоть до последней запятой, мой дорогой брат, можно говорить лишь с большой осмотрительностью и лишь тогда, когда этого безусловно потребуют обстоятельства [...] Этих временных [инструкций] будет достаточно, чтобы машина работала вплоть до моего прибытия, которое последует вскоре за вашим. Добавлю лишь, как Св. Павел, cetera autem cum venero disponam{2290}.

Из инструкции не делали тайны, и заинтересованным лицам она вскоре стала известна; более того, некоторые из них получили её текст непосредственно от короля. И сделано это было не случайно: поскольку в адресованном графу д’Артуа сопроводительном письме говорилось, что это всё «необязательно и предположительно», Людовик XVIII, по сути, использовал инструкцию как пробный шар, позволяющий выяснить мнение влиятельных сторонников монархии об организации временного порядка управления и о принципах, которые должны быть положены в основу новой власти.

Вторая половина 1799 г. выдалась особенно урожайной на проекты, в которых короля призывали к осторожности и осмотрительности и вместе с тем подталкивали к тому, чтобы выступить публично. Особенную активность проявляли монаршьены: Людовик XVIII учёл опыт событий 1797 г., когда, несмотря на назначение д’Андре одним из главных агентов, конституционные монархисты, хотя и сотрудничали с королём, по-прежнему не спешили в основной своей массе вставать под его знамёна. Как и ранее, первым очередной шаг навстречу сделал сам Людовик-Станислас. В 1798 г. он отправил любезное письмо архиепископу Экса{2291}, после которого Малуэ обратился к монарху со следующими словами:

Знаки благорасположения, которыми почтило меня Ваше Величество в письме к г-ну архиепископу Экса, вызвали у меня глубокие чувства. Я ещё не имел счастья обрести важную для меня возможность доказать Королю мою всецелую преданность, однако я надеюсь, что он предоставит мне её после того, как сможет проявиться безупречность моего усердия.

Я могу предложить Его Величеству не только свои незначительные способности, но и честные взгляды и храбрость им следовать.

Я не являюсь приверженцем ни одного образа мыслей из тех, что разделяют слуг Вашего Величества; я отвергаю лишь те из них, которые могут помешать интересам Короля и отсрочить восстановление порядка и мира во Франции [...] Там, где сила ничего не может сделать, соглашение становится необходимым, а гарантии - обязательными{2292}.

Это письмо Малуэ во многом было инспирировано как архиепископом Экса, так и архиепископом Бордо{2293}, оба придерживались либеральных взглядов{2294}. И всё же недоверие между роялистами и конституционными монархистами не исчезало. Как писал про де Монлозье и Малле дю Пана кардинал Мори (Maury){2295}:

Они очень хотели бы новую конституцию, если им самим поручат её написать. Ровно такую же огромную ошибку сделали хорошие, но неопытные люди в самом начале наших катастроф [...] Они никак не могут загладить свою вину, кроме как признав, что были дурнями, и разве что для того, чтобы подтолкнуть их к этому, вождь этой партии дураков, г-н Неккер продолжает и продолжает без конца высказывать свои непоследовательные и глупые нелепости{2296}.

Соответственно, Людовику XVIII требовалось большее: он нуждался в символическом жесте, после которого не осталось бы сомнений, что они с конституционными монархистами сражаются бок о бок. Таким жестом стало огромное программное письмо Малуэ, напечатанное в Mercure britannique{2297}. Как сообщал Малле дю Пан графу Сент-Альдегонду, письмо это было одобрено королём, и маршал де Кастри настаивал на его публикации{2298}.

Одной из целей Малуэ было доказать, что тот образ короля, который создают республиканцы, - человека, привязанного к Старому порядку и мечтающего отомстить за всё, стоит ему только прийти к власти, - не имеет ничего общего с действительностью. Он основывал свои доказательства на нескольких тезисах. Во-первых, возвращение короля принесёт с собой законность: «право наследования и право собственности имеют один и тот же фундамент; их нарушение повлечёт за собой одинаковые последствия», «права Народа и права Государя имеют единый источник». Во-вторых, очень сомнительно, чтобы король хотел вернуться в 1788 год, поскольку это невозможно: «где бы он нашёл тех же людей, ту же расстановку сил, тот же ход мыслей, те же таланты и те же средства? За десять лет и внутри, и снаружи изменилось всё». «Мне кажется, - добавлял Малуэ, - что проще было бы принять систему правления как в Китае». И, наконец, он обсуждал ситуацию, при которой на трон взойдёт не Людовик XVIII, а другой принц, и доказывал, что это приведёт лишь к гражданской войне.

Хотя автор и хвалил Людовика XVIII, «его мудрый и мягкий характер, опыт, никем не оспариваемую просвещённость», он всё же не упустил шанса дать ему несколько советов. Например, внимательно проанализировать ситуацию и понять, что возможно, а что невозможно. Или задаться вопросом, «какая иная власть, кроме сильного и просвещённого объединения воль, сможет помочь государю устанавливать налоги, решать судьбу получателей государственных рент и приобретателей национальных имуществ, республиканской армии, старого и нового духовенства»?

Это письмо Малуэ открывало новый этап взаимоотношений между Людовиком XVIII и конституционными монархистами{2299}. В следующем номере Mercure britannique Малле дю Пан поместил не менее пространный ответ на него{2300}:

Мы изгнали из Mercure Britannique все эти бесконечные и праздные споры о природе того режима, который будет установлен или не будет установлен во Франции, если она вновь станет монархией. Эти банальные препирательства не интересуют более иностранцев, а Франция о них и вовсе не узнает, в противном случае они были бы восприняты чрезвычайно неблагоприятно для нашего общего дела. Они служат лишь для приятного времяпрепровождения и разжигания страстей [...] В каждом французском обществе есть свой план создания законодательства, каждый кружок кишит публицистами, даже женские гардеробные и те превратились в места проведения семинаров по политическому праву. Іп Sylvam ne ligna feras{2301}.

Малле полагал, что предавать гласности подобные размышления, как это сделал Малуэ, совершенно бессмысленно. Либо республику свергнет армия, и тогда именно она «станет властелином тех институтов, которые её сменят; либо же силы оружия окажется недостаточно, и на помощь будут призваны французы, решительно настроенные или склоняющиеся в пользу королевской власти. В этом случае нужно будет скорее убеждать, нежели сражаться, согласовывать интересы», чтобы создать единый фронт против «упрямых республиканцев». В любом случае с такими размышлениями имеет смысл обращаться или к воюющим великим державам, или к Людови

ку XVIII, а не к широкой публике, «которая и недостаточно зрела, и недостаточно спокойна и просвещена».

Кроме того, добавлял Малле дю Пан, «мы по-прежнему придерживаемся мнения, что провозглашение такого рода истин, которые можно истолковать множеством гнусных способов, должно быть уделом лишь Короля Франции или его министров»; в устах любого другого они вызовут слишком много споров и возражений, тем более с учётом того, что «в каждой партии, даже в самой уважаемой, есть свои конвульсионеры». Принимая во внимание, что Малле дю Пан сам опубликовал статью Малуэ в своём издании, пусть даже подчиняясь давлению двора (о чём широкой публике известно не было), эта отповедь производит несколько странное впечатление.

Хотя в тексте Малле и сквозит скепсис в адрес Людовика XVIII, высказывается он весьма определённо:

Каковы бы ни были намерения Людовика XVIII, все верные французы должны ему подчиниться. Ожидать, пока эти намерения будут высказаны, означает проявлять неуважение к этому принцу и плохо служить ему, отказывать ему в достоинствах и принципах, должных привлечь к нему сердца подданных. Он в той же мере король двадцати миллионов французов, сколь и той их части, которая разделяла его изгнание и славу его бедствий. Без сомнения он не станет соблюдать интересы виновных и нарушивших закон, но станет уважать все законные права.

После «присяги на верность», принесённой в Mercure britannique, конституционные монархисты начали присылать Людовику XVIII свои проекты будущих законов и деклараций{2302}, что позволяет нам сравнить их впоследствии с теми документами, которые были созданы Людовиком XVIII и его окружением. Первым от Монаршьенов поступил пространный текст Малуэ, озаглавленный «Краткое изложение наиболее правильных способов ускорить и обеспечить восстановление Монархии во Франции»{2303}. Детальный и продуманный, этот проект в то же время один из самых осторожных и изощрённых: его автор призывает короля не торопиться, не раскрывать своих истинных намерений и не восстанавливать сразу все институты Старого порядка, а укреплять свою власть постепенно, первоначально проводя в жизнь только те меры, без которых нельзя обойтись и которые народ готов принять. Затем последовал проект архиепископа Бордо, переданный королю через графа де Сен-При{2304}. Граф приложил к проекту свой комментарий, целью которого было показать, что мысли архиепископа во многом идут в русле мыслей самого Людовика XVIII{2305}.

Полагая, что его предложения приняты при дворе благосклонно, 16 сентября архиепископ Бордо направил графу де Сен-При готовый набросок королевской декларации. В сопроводительном письме он отмечал:

Следует рассматривать Республику как творение не партии недовольных, а великой заблуждающейся нации, ведь это нация её установила. Необходимо, таким образом, чтобы Король имел дело с этой республиканской нацией не возвращаясь во времена 1789 г., а поднимаясь до высоты сложившихся обстоятельств{2306}.

Понимая, что составление королевской декларации выходит за пределы его полномочий, граф де Сен-При переправил проект графу д’Аварэ, подчеркнув, что, по словам архиепископа, принятие декларации кажется тем более важным, что французское правительство стремится заставить население страны опасаться мести,

возвращения десятины и сеньориальных прав, злоупотреблений времен Старого порядка, полного и безусловного лишения собственности приобретателей национальных имуществ и, наконец, самого неограниченного деспотизма.

Де Сен-При поддержал этот проект и даже неосторожно добавил: «Я не преминул бы пообещать нации всю свободу, которой она в состоянии воспользоваться»{2307}.

Неудивительно, что, получив эти документы, д’Аварэ вышел из себя. Его ответ начинался следующими словами:

Я хотел бы избежать рассмотрения проекта декларации, предлагаемой г-ном Архиепископом Бордо, разве что, по меньшей мере, получив от него идеи новые и ещё не высказанные доселе Королем в своей мудрости, а это, конечно же, не так.

Далее д’Аварэ выразил уверенность, что проект содержит лишь «бессмысленные меры, общие места и идеи, от которых, как показывает опыт, лучше воздержаться». Особенное возмущение фаворита вызвал следующий пассаж проекта декларации:

Я сделаю более того: испытывая радость от восстановления фундаментальных и самых главных основ конституции, я не стану возрождать те институты, которые со временем сделались неэффективными и идут вразрез с желанием народов.

Однако что же, вопрошал д’Аварэ, означает это обещание, если не реформирование самой конституции и, следовательно, «новую революцию»? К тому же не существует институтов,

кои не показались бы неэффективными либо партии конституционных монархистов, либо партии Монаршьенов, либо самой партии роялистов - одним словом, той или иной группировке, которым несть числа, которые разобщали Францию и продолжают вносить в неё раскол и которые подобная декларации заставит возродиться из пепла.

Не меньшее возмущение вызывает у д’Аварэ и формулировка «желания народа»:

Кто в эти смутные времена выражает желания народа, если не факционеры? Это им обещает вверить себя Король? А если эти так называемые желания народа потребуют упразднения Генеральных штатов и магистратур, а если они потребуют возрождения двух палат и постоянно заседающего Национального собрания?

Текст мемуара пестрит намёками на то, что идеи Монаршьенов едва ли уместны в устах короля:

Чтобы избавить французов от страха перед произволом, Король противопоставляет Просвещение нынешнего века варварству веков предыдущих. Иными словами, Его Величество начинает говорить на языке современных философов и в некотором роде провозглашает себя главой лиги философов в тот самый момент, когда она потонула в пролитых ею потоках крови.

Даже невинное, на первый взгляд, предложение архиепископа высоко оценить усилия армий союзников вызывает резкое неприятие:

Проект заканчивается апологией действий союзных армий в Италии и осуждением действий за границей армий Директории. Однако достойны ли Короля и соответствуют ли его интересам эти два списка, составленные с истинным талантом памфлетиста? Ведь таким образом Король станет прославлять австрийские армии и хулить армии французские. Без сомнения, Венский двор не преминет поаплодировать, французы - выразить свое недовольство, а Европа - посмеяться над этим{2308}.

Возникает ощущение любопытного парадокса: по мнению д’Аварэ, получается, что архиепископ Бордо одновременно умудрился и не написать ничего такого, что не было бы уже «высказано доселе Королем в своей мудрости», и вложить в свой текст множество мыслей, совершенно монарху не приличествующих.

Отметив, что ещё не принял решение касательно самой необходимости декларации, король прокомментировал мемуар графа д’Аварэ следующим образом:

Я не буду говорить о личности г-на архиепископа Бордо [...] я лишь добавлю, что он должен быть мне в некоторой степени благодарен за проявленную терпимость к его поведению в бытность министром [...] Таким образом, если бы ко мне в руки попал проект архиепископа Бордо, исходящий лишь от него, я бы ограничился тем, что сказал бы: «Я думаю по-иному».

Король подчеркивал, что прежде всего не разделяет мысль о том, что раз нация, совершив Революцию, отвергла былые законы, то и новый порядок необходимо устанавливать, пребывая с ней в тесном контакте: Людовик XVIII решительно не желал сверять каждое преобразование с мнением народа, хотя и соглашался, что мудрое правительство должно его знать{2309}.

Кроме того, существовала немаловажная проблема, к которой граф д’Аварэ привлек внимание Людовика XVIII: поскольку король являлся гостем Павла I, д’Аварэ казалось дипломатически неверным издавать какую бы то ни было декларацию, не согласовав её с императором. Если же тому что-то не понравится, и он возьмётся её править, получится абсурд{2310}. Однако граф нашел оригинальный выход из ситуации: поскольку в данных ранее инструкциях короля содержался пункт, позволяющий их опубликовать при благоприятном стечении обстоятельств, предание их гласности могло бы заменить королевскую декларацию.

Против этой идеи выступил де Сен-При, посчитавший её «необычной, несовместимой с королевским достоинством». В составленной для короля записке по этому поводу, д’Аварэ опять же не без раздражения отмечал:

Г. Я абсолютно не признаю необходимость следовать каким бы то ни было старинным и обычным привычкам, сражаясь с революцией, не имеющей аналогов и стоящей вне всяких правил [...]

3°. Я не понимаю, в каком именно плане пострадает королевское достоинство от публикации с разрешения короля и совершенной королевским

наместником, если в этой публикации не будет ничего, что не являлось бы благородным, убедительным и трогательным{2311}.

Воспользовавшись тем, что король не отверг мысль о принятии декларации, конституционные монархисты продолжали направлять Людовику XVIII свои проекты. На сей раз к государю обратился маркиз де Жокур. Он также заручился поддержкой графа де Сен- При, и хотя д’Аварэ не испытывал ни малейшего желания читать новый проект конституционалистов, этот текст его также не миновал. Сам проект де Жокура в архиве короля не сохранился, однако связанные с ним размышления д’Аварэ{2312} представляются, тем не менее, не лишенными интереса.

Первая проблема, которую предвидел фаворит короля, - необходимость объяснения, почему монарх находится столь далеко от своих подданных:

Если он может приехать [во Францию], но не хочет, значит, он нас покинул; если хочет приехать, но не может, то он пленник? Я полагаю, что это щекотливая тема; тем не менее, мне кажется, что можно затронуть ее таким образом, чтобы это одновременно и ободрило верных подданных Его Величества, и соответствовало его славе, и было лестно для Императора России.

Вторая проблема - есть ли монарху что сказать: «Без сомнения, лучше хранить молчание, нежели потонуть в общих и ничего не значащих фразах». Разумеется, не сложно рассказать об общих контурах будущего временного управления страной, поскольку в инструкциях, данных ранее графу д’Артуа и агентам во Франции, Людовик XVIII уже наметил его основы, однако ограничиться этим означает «вновь позволить недоброжелателям говорить, что этот временный режим станет лишь переходом от нынешнего к Старому порядку». В то же время конкретики следует поелику возможно избегать, «поскольку существует равная опасность сказать слишком много», взять на себя определенные обязательства, «и сказать слишком мало», что покажется народу попыткой его обмануть, а роялистам внушит опасения, что король, напротив, стремится угодить своим мятежным подданным.

Если оставить в стороне определённую непоследовательность графа д’Аварэ, начавшего с того, что публикация общих рассуждений довольно бессмысленна, и закончившего призывом избегать конкретики, то картина в целом представляется довольно ясной: в ожидании скорого прихода Людовика XVIII к власти во Франции конституционалисты старались связать его обещаниями, которые затем пришлось бы выполнять, а ближайшее окружение монарха, напротив, всеми силами стремилось этого избежать. И самым лучшим аргументом в пользу того, чтобы не торопиться с какой бы то ни было декларацией, виделся следующий: пока король и в самом деле не окажется на территории Франции, пока не станет ясно, каким образом и при каких обстоятельствах это произойдет, нет никакого резона спешить. Д’Аварэ и сам был в этом убежден, и пытался убедить своего государя:

При нынешнем положении дел принятие декларации видится мне невозможным. Если в ней не будет ничего, кроме общих мест, проходных фраз, расплывчатых обещаний, ее будет не трудно выставить в ложном свете. А это означает, что нужно прощать, угрожать, брать на себя определенные обязательства, по крайней мере, очерчивать основы будущего временного порядка управления. Одним словом, поскольку декларация - это акт королевской воли, в ней требуется и говорить по-королевски. Однако подобный язык производил бы надлежащее впечатление, если бы Его Величество уже был на территории своей страны или готовился на нее вступить, а как можно его придерживаться в Митаве? Может ли Король, находясь за 600 лье от своего королевства, в своего рода почетном плену, направлять своим подданным законы, способные одних ободрить, у других вызвать страх и при этом произвести на всех сильное впечатление?{2313}

Эта переписка лишний раз показала графу де Сен-При пределы его возможности влиять на политику короля. 29 октября 1799 г. он написал архиепископу Бордо:

Мы не такие большие мальчики, как вы могли бы подумать, множество предрассудков и привычек по-прежнему остаётся в силе... Нет сомнений, никогда ещё не предоставлялось такой хорошей возможности довести королевство до такого совершенства, до которого может его довести лишь реставрация монархии, если она свершится. Но вместо того думают, что всё пойдет хорошо поскольку так некогда и было; мечтают предаться наслаждениям, чтобы вознаградить себя за потерянное время{2314}.

По всей видимости, был свой проект декларации и у Людовика XVIII. В архиве он отсутствует, однако его основные положения изложены королём в письме к графу д’Аварэ:

Я главный и практически единственный автор Прокламации, которая будет адресована французам в момент моего возвращения в моё Королевство. Её продиктовало моё сердце, мой совет, сплотившийся вокруг меня, лишь прояснил мой замысел. Её первой статьёй будет всеобщая и без ограничений амнистия, а остальные будут тесно связаны с желаниями народа, с облегчением страданий, с их завершением, с гражданскими и политическими правами, одним словом, их Король ни перед чем не остановится, чтобы убедить французов, что он хочет вырвать трон его предков из рук этих жестоких тиранов, а также хочет вновь завоевать их любовь и царить над их сердцами{2315}.

В итоге от принятия декларации всё же решено было отказаться. Курвуазье доказал{2316}, что в таком документе придётся, так или иначе, обрисовать общие очертания если не будущего государственного устройства, то хотя бы временного порядка управления страной. Но для этого хорошо было бы заранее представлять себе этот порядок от начала и до конца, включая те детали, о которых ничего не говорилось в данных ранее инструкциях{2317}. Так появился на свет комплекс из двух десятков разнородных документов - мемуаров, пояснительных записок, проектов деклараций, ордонансов и эдиктов, затрагивающих все сферы жизни общества{2318}. Труд был закончен к концу осени 1799 г., причём часть текстов написана уже после переворота 18 брюмера, поскольку истинное его значение эмигранты осознали далеко не сразу.

Своеобразным эпиграфом к этому собранию документов могут послужить слова самого Курвуазье:

Монархия разрушена до основания, однако это разрушение имеет место лишь фактически, но не юридически. Фактически, сегодня не существует ничего из того, что было в 1789 году, юридически же все, что было в ту эпоху, существует и по сей день. Таким образом, необходимо, чтобы Король упразднил то, что не должно быть восстановлено, и Королю необходимо изменить то, что не должно возродиться в прежнем виде. Одним словом, былые законы, былые обычаи повлекут за собой, наряду со всеми присущими им пороками, все былые институты, которые новые законы не упразднят и не изменят.

Отсюда проистекает нынешняя необходимость реформ, если Король действительно их желает. И сколь же долгий путь лежит перед ним! Реформы управления диоцезами, управления провинциями, судебной администрации, финансового ведомства, налоговой системы, военной сферы, реформы во всех областях законодательства{2319}.

Теоретическая часть оказалась относительно невелика, Курвуазье изложил её в двух текстах, являющихся проектами обращений («Adresse») от имени короля{2320}. Прежде всего, выражалась уверенность, что французы успели разобраться в сути республиканской власти:

Уже долгое время Республика предстает перед вашими глазами лишь как отвратительная и кровавая химера; уже долгое время она напоминает вам лишь о злодеяниях, предлогом для которых она стала, и бедах, которые вам пришлось претерпеть{2321}.

А ныне, отмечалось в обращении, написанном после 18 брюмера, она и вовсе превратилась в «бесплотный призрак», «памятные дни 9 и 10 ноября уничтожили последнее, что от нее оставалось».

Основные цели королевской власти обозначались весьма лаконично: «Простить, восстановить умеренную мудростью монархию (monarchie sagement tempérée), исправить злоупотребления и предотвратить их возвращение»{2322}. Общие очертания нового порядка также должны были, в первую очередь, навести на мысли о готовности монарха к компромиссу:

Мы внимательно и беспристрастно изучим как древние учреждения, чтобы отменить те из них, которые оказались порочными, так и новые институты, чтобы сохранить те, которые полезны; и из этого мудро составленного соединения старого порядка и порядка нового возникнет во всех областях управления такое положение вещей, которое, не затрагивая принципов Монархии, станет наилучшим для блага государства. Так мы заставим даже саму революцию послужить ко всеобщей пользе, чтобы она, по крайней мере некоторым образом, компенсировала причиненный ею непоправимый вред{2323}.

Осознавая, что имеющейся в распоряжении двора информации не достаточно, чтобы выстроить полноценную схему будущего государственного устройства страны, королю предлагалось заявить:

Французы, верьте, что эти обещания продиктованы нам справедливостью, поскольку не думаете же вы, что они вырваны у нас необходимостью. Однако, находясь вне нашей страны и столь далеко от наших границ, мы не можем облечь их [эти обещания] в форму законов: мы сумеем сделать это, лишь когда воцарятся мир и порядок; окутывающая нас тьма позволяет нам лишь обозначить общие очертания планов, но не позволяет детализировать наши идеи и предписать способы их реализации на практике...{2324}

В связи с этим предполагалось установление на переходный период временного режима, а лишь затем «возведение здания реставрации [...] на фундаменте, который обеспечит ему вечное существование».

Таким образом, составленные Курвуазье проекты обращения короля к французам перекидывали мостик к идее, которую Людовик XVIII вынашивал долгие годы: основой для будущего режима должны были стать фундаментальные законы французской монархии. Об этом говорилось ещё в Веронской декларации, и лорд Макартни докладывал в Лондон в августе 1795 г.:

Что же касается древней конституции Франции, он смотрит на нее практически с тем же почтением, с каким лорд Кок{2325} относится к обычному праву (common law) - мудрость веков, торжество разума и т. д. и т. п., и он рассматривает ее как единственно возможную форму правления, подходящую для французской нации и способную контролировать ее импульсивность{2326}.

Макартни передавал слова короля о том, что эта конституция

в надлежащей и сложившейся форме восходит ко временам Филиппа Красивого, а те несовершенства, в которых её обвиняют, изначально не были её неотъемлемой частью, они являются её нарушениями, которые

ни один конституционалист так не стремится исправить, как он сам. Он также добавил, что, поскольку Франция не остров, а континентальная держава, ей требуется армия для защиты её протяжённых границ, и абсолютно необходимо, чтобы государь обладал сильной и обширной властью{2327}.

Тезис довольно неожиданный, поскольку до Филиппа IV, который правил на рубеже XIII-XIV вв., сложилось относительно небольшое количество фундаментальных законов, таких как наследование короны, право первородства и переход трона по мужской линии, да и то последнее очень условно: вопрос стал актуальным лишь в царствование его преемника, Людовика X. Поскольку Людовик XVIII историю отлично знал, столь ранняя дата была названа им явно неспроста. По всей видимости, это оставляло руки короля развязанными, ведь любое более позднее наслоение всегда можно было посчитать «нарушением». Впрочем, в полном согласии со словами короля, Ф. Козанде и Р. Десимон полагают, что «салический закон - это единственный фундаментальный закон и что сопутствующие ему принципы (в том числе неотчуждаемость домена), которые юристы также привыкли считать фундаментальными, представляют собой логические следствия закона о наследовании»{2328}.

Заявив в Веронской декларации о своей приверженности древней французской конституции, король сразу же столкнулся с тем, что его слова были истолкованы как стремление вернуться к Старому порядку во всей его полноте. Это повлекло за собой необходимость попытаться объяснить, что он, собственно, имел виду. Уже в феврале- марте 1796 г. в инструкции графу де Мустье и другим своим главным агентам Людовик XVIII вменил им в обязанность донести до поданных: «Его Величество глубоко верит в то,

1° что все виды конституции, которые покоятся на новых основаниях, чья прочность не проверена временем, неизбежно подвержены потрясениям, которые влекут за собой противоречивость и неясность, особенно если они принимаются в бурные времена под влиянием духа факций,

2° что самое торжественное обещание исправить недостатки монархии может вызвать доверие только на время его царствования, а обещания принять установления, которые предотвратят возвращение этих недостатков, будет недостаточно, чтобы успокоить общественное мнение, которое полагает не менее важным восстановление постоянной конституции,

3° что абстрактные заверения в восстановлении умеренного монархического правления, как и сама «умеренная монархия», которую требуют различные факции в надежде одержать верх и даже некоторые верные, но мало просвещённые подданные, могут быть интерпретированы по-разному{2329}.

Кроме того, агенты должны были заверить, что «в намерения Короля никогда не входило возвращение подданных к тому, что называют Старым порядком». Его цель - не Старый порядок, а древняя конституция, которая «обеспечит им счастье». Аналогичные мысли повторялись монархом и в инструкциях другим агентам{2330}.

Чтобы убедить принца Конде в необходимости принять его идеи и планы, в том же 1796 г. Людовик XVIII обращается к нему с подробным письмом, объясняющим занятую им позицию{2331}. По словам короля, у него есть три варианта. Первый - «отказаться от Конституции, следуя тем предложениям, которые мне будут сделаны», второй - «отказаться от неё по собственной инициативе, предложив её изменить». По мнению монарха, оба варианта означают согласиться «на законы, тягостные как для моих подданных, так и для меня самого». Третий - «придерживаться, как я и провозгласил в декларации, древней конституции». Этот вариант «неизмеримо более благородный», но проблема в том, что древнюю конституцию не отличают от Старого порядка.

Об этой конституции есть лишь два различных мнения. Одни говорят, что она противоречива, порочна, подвержена благоприятным для деспотизма интерпретациям и необходимо её реформировать. Другие идут ещё дальше, они отрицают само её существование и говорят, что необходимо её написать.

Тем не менее Людовик XVIII был уверен, что именно древняя конституция королевства «удовлетворит все добрые умы и заставит замолчать скверные». «Я не хочу быть ни Ликургом, ни Нумой, я - Людовик XVIII, Король Франции», - писал он. Бог не ставил его во главе нового народа, его народ должен управляться законами уже существующими{2332}.

На следующий год Людовик XVIII приходит к тому, что просто вернуться к этой «древней конституции» недостаточно. В составленном в августе в окружении короля проекте{2333} не только говорится, что Франции необходима написанная конституция, но и намечаются её основные контуры. Это, по сути, совершенно новая конституция, состоящая из 25 статей, которые лишь носят название «фундаментальные законы». Они регламентируют и полномочия короля, и правила созыва Генеральных штатов, и границы Франции, и многое другое, включая право на равное для всех налогообложение и равный доступ к государственным должностям.

В том же 1797 г. Курвуазье по просьбе Людовика XVIII сочиняет пространный мемуар «О конституции Французского королевства»{2334}. Отправляя его брату в Англию, король прикладывает сопроводительное письмо, в котором полностью одобряет изложенные в тексте принципы и называет его «одним из самых полных и самых правильных». Этот документ был предназначен стать теоретической основой будущей конституции, в необходимости написания которой Курвуазье не сомневался, и представляет собой обширнейший исторический экскурс, в котором теория естественного права соседствует с историей древних германцев, Руссо с Вольтером, а Монтескье с Платоном. Курвуазье доказывает, что при Старом порядке существовали и свобода, поскольку её ограничивал лишь закон, и социальное равенство, «состоявшее в равных политических правах, дарованных различным сословиям, и в равных гражданских правах, предоставленных всем гражданам». Иными словами, мемуар был составлен абсолютно в той же просветительской парадигме, что и множество текстов революционеров.

Вместе с тем мемуар Курвуазье в полной мере отражал восприятие роялистами Старого порядка. Для сравнения можно привести пространную цитату из адресованного Людовику XVIII сочинения одного из эмигрантов{2335}:

Каждый человек, рождающийся на территории Франции, рождается свободным, и даже само попадание на эту территорию обеспечивает личную свободу [...]

Никто не может запретить делать то, что не запрещает закон. Никто не может быть принуждён делать то, что не предписывает закон, а закон запрещает только то, что противоречит правам другого и предписывает лишь то, что идёт на благо всех. Никого нельзя судить иначе как по закону, и судить могут лишь судьи, назначенные в соответствии с законом. Все французы были равны в своих правах, поскольку все были в равной мере защищены законом, когда они подчиняются ему, и в равной мере наказаны, когда идут против него.

Все французы могут достичь высших должностей в церкви, в армии и в магистратуре. Права таланта и достоинств всегда уважались законом, и тому есть немало примеров [...]

Все французы без малейших исключений могут избирать и быть избранными депутатами Генеральных штатов и давать своим депутатам наказы, коим те обязаны соответствовать [...]

Поскольку по древней конституции государства все французские граждане могут избирать и быть избранными в Генеральные штаты, и, как уже неоднократно отмечалось, ни один закон, ни один налог не может быть установлен без согласия штатов, из этого следует, что французский гражданин подчиняется только тем законам и платит только те налоги, на которые он согласился, высказавшись лично или через своего представителя, а это, по сути своей, и составляет общественную свободу.

Более того, при монархической форме правления французский гражданин в соответствии с законом обладает правами, которых он лишён при республиканской. Ранее все французские граждане могли избирать и быть избранными, сегодня немалое число французских граждан лишено одного или обоих этих прав. Ранее те, кого представляют, давали своим представителям полномочия, которым те должны были соответствовать; сегодня представитель может голосовать вразрез со взглядами тех, кто его избрал{2336}.

На этот панегирик можно было бы не обращать внимания, если бы многие его положения не воспроизводились раз за разом в подписанных королём документах. Так, к примеру, в одной из инструкций агентам говорилось: «Ни один француз не может быть лишён свободы без соблюдения закона. Ни один француз не может преследоваться или быть наказан ни за одно действие, не запрещённое законом»{2337}.

В 1798 г. во время написания мемуара «Об обязанностях короля» Людовик XVIII вновь возвращается к мыслям о конституции, формулируя их не только для племянника, но и для самого себя:

Самый опасный подводный камень для добродетельного короля - это благое стремление к нововведениям. Следует признать, что оно чрезвычайно соблазнительно. Когда видишь в нашей стране институты, которые кажутся порочными, а где-то в ином месте те, которые не только кажутся хорошими сами по себе, но и полученный опыт говорит в их пользу, трудно сопротивляться желанию отменить одни и ввести другие{2338}.

Между тем, предостерегает король, торопиться не стоит. Следует сначала выяснить: те институты, которые планируется отменить, плохи ли они в основе своей? Нет ли им аналогов в истории своей страны? Имеет ли право король менять конституцию? А если имеет, будет ли от этого больше пользы, нежели вреда?

На последних двух вопросах Людовик XVIII останавливается особо, спрашивая у племянника, задумывался ли тот когда-нибудь, что такое быть королём?

Быть может, вы привязаны к идее абсолютной власти, перед которой Закон умолкает или его, по меньшей мере, можно менять по собственному желанию? Это было бы довольно опасной ошибкой: у короля Франции, несомненно, куда больше власти, чем у короля Англии, но и его власть имеет свои пределы. Нация тоже имеет свои права. И если подданный, который отказывается повиноваться, - мятежник, то государь, который нарушает права нации, - тиран, а в чём-то и он мятежник, мятежник против Бога, поскольку, как говорил Святой Павел, «qui ordinationi resistit, Dei resistit»{2339} [...] Иными словами, этот порядок, столь уважаемый, что сопротивляться ему означает сопротивляться самому Богу, - это конституция той страны, в которой родился, тот писаный или неписаный договор, который соединяет подданных с сувереном и суверена с подданными, та благословенная цепь, первое звено которой в руках Всемогущего. Франция его имела, вернее, она всегда его имеет, без него я не был бы королём...{2340}

Таким образом, Людовик XVIII продолжает ту же линию, которой придерживался и ранее. Формально он остается в рамках традиционного понимания французской политической системы: признание наличия неписаной конституции, подчинения короля закону и т. д., включая отсылки к scala natum. Более того, он подчёркивает, с какой «глубочайшей мудростью» эта конституция «исключает саму идею нововведений». И тут же de facto модифицирует её, вводя в неё столь характерное для революционного дискурса понятие «нация». Так, в частности, говорится, что нельзя отчуждать земли королевского домена «без согласия законным образом представленной нации»{2341}. Тогда как согласно фундаментальным законам это однозначно запрещено.

Рассуждая о том, что его волнует, король фактически описывает черты новой французской конституции. И чем дальше, тем меньше эта конституция похожа на ту, что существовала издавна. Очевидно, этот текст написан с учётом не только наказов в Генеральные штаты 1789 г., но и Декларации прав, и революционных конституций. В нём предусматривался аналог Habeas Corpus Act (в течение двадцати четырёх часов обвиняемый должен быть доставлен в суд). Вводилась свобода вероисповедания (тоже, скорее, по английскому образцу): католицизм объявлялся государственной религией, и только католический культ мог отправляться публично. Оговаривалась свобода печати, которая ограничивалась лишь специальным законом о прессе и запретом публиковать анонимные сочинения. Перед нами явно не размышления о воссоздании Старого порядка, а о создании нового, учитывающие все те изменения, которые произошли во Франции за девять лет революционных потрясений.

Так постепенно Людовик XVIII приходит к мысли о том, что необходимо не просто сказать о приверженности фундаментальным законам - нужно превратить неписаную конституцию в написанную, создать конституционную Хартию. Некоторые придворные даже полагали, что подобное обещание имплицитно было дано уже в 1795 г., поскольку при вступлении на престол Король

принял на себя обязательство вернуть конституции всю ту чистоту, которой лишило ее время, всю ту действенность, которая со временем ослабла. Это обязательство превратится в расплывчатое и лживое обещание, если его не повторить в первой же декларации, с которой Король обратится к своим подданным; скажу более того, если его не подтвердить обещанием даровать хартию, поскольку это единственный способ его исполнить{2342}.

Думается, впрочем, что в 1795 г. вопрос о Хартии для короля ещё не вставал, в документах он возникает не раньше начала 1798 г.

В феврале в данной от имени короля инструкции графу д’Отфору было сказано, что он

должен избегать углубляться в политические споры, какая будет установлена форма правления, не входит в его компетенцию, всё написанное Королём доказывает, что он заботится лишь о славе Французской нации и о благополучии его народа и что, если для достижения этой цели будет необходимо обеспечить, пусть даже записать в хартии, все политические свободы, которыми французский народ будет пользоваться, Е. В. весьма к этому склоняется{2343}.

С этого времени тема Хартии начинает широко обсуждаться при дворе, в 1799 г. это даже привело к неприятному для короля инциденту. Граф д’Аварэ в одном из писем рассказывал, как герцог Ангулемский поставил перед королём следующие вопросы:

Если в республиканском правительстве возникнет достаточно могущественная партия, чтобы вести переговоры с Королём и внушать некоторое доверие, можно ли, должно ли отказаться от полной отмены нашей древней конституции? Если от Короля потребуют пожертвовать большей частью королевских прерогатив и тремя древними сословиями, и эта двойная жертва будет представлена как необходимая для восстановления монархии, откажется ли король наотрез это поддержать? Не позволит ли это в менее бурные времена собрать нацию и посоветоваться с её мнением относительно Конституции, которая была бы для неё наиболее благоприятна?{2344}

Д’Аварэ высказывал сожаление об «английских привычках юного принца» и отмечал, что тот очень увлечён планами составления конституции. Людовику XVIII пришлось провести с племянником долгий разговор, пытаясь того переубедить; в частности, король объяснил, что именно представляет собой древняя конституция Франции. Несмотря на успех этого разговора, герцог Ангулемский оставался одержим своей идеей: после возвращения во Францию, пусть нация решает, какая конституция ей в наибольшей степени подходит. Король был вынужден искать дополнительные аргументы:

Если вы полагаете, сказал я ему, что представительная форма правления не подходит для Франции, думаете ли вы, что я должен её даровать, даже если не очень сведущая нация того захочет? Уступает ли отец детям, даже если они могут ему навредить? Если вы попросите у меня яд, дать ли мне его вам? Он кинулся мне в объятия, на наших глазах показались слёзы...{2345}

Таким образом, составление Конституционной хартии имело и ещё одну цель: в момент реставрации монархии на руках у короля оказался бы документ, пресекающий все попытки посторонних поучаствовать в составлении конституции. Впрочем, ничего ещё не было решено, один из проектов предусматривал и такой вариант: «составление конституционной хартии, материалы к которой мы готовим, потребует участия нации», а именно Генеральных штатов. Им и будет доверено превращение древней конституции королевства в «торжественную хартию, которая навсегда сохранит права нашей короны от покушения со стороны мятежников, а вольности и свободы нашего народа - от действий самоуправной власти»{2346}.

Ориентируясь на согласие Людовика XVIII зафиксировать в специальном документе основные конституционные нормы, Курвуазье в проекте обращения к французам заявлял о желании возродить «установленную нашими предками конституцию, о которой забывали невежды и на которую клеветали недоброжелатели», и писал от имени короля:

Мы хотели бы извлечь ее из забвения, в которое она впала, восстановить ее на прежних началах, путем дополнений и незначительных исправлений вознести ее на высочайший уровень совершенства, какого только могут достичь созданные людьми институты, и, наконец, превратить ее в официальный кодекс, чтобы навеки оградить от посягательств со стороны людей и времени. Тем самым она защитит вас и ваше имущество от произвола, позволит вам пользоваться всей полнотой свободы и равенства, какая только совместима с пребыванием в обществе, она сделается непреодолимой преградой и для угнетающего деспотизма, и для разрушительных вольностей; и если она станет просвещать нашу власть признаваемой нами мудростью, она тем самым обеспечит нам (и этого требуют ваши собственные интересы) все необходимое могущество, дабы выполнять королевские обязанности. Пользуясь проистекающей из нее властью, Король Франции во все времена сможет повторять возвышенные слова одного из своих предшественников: «Я могу все, что пожелаю, поскольку я не желаю ничего, что не было бы справедливым»{2347}.

В этих словах явно виден отзвук характерных для XVIII в. дискуссий о пределах власти монарха и деспотизме. В «Энциклопедии» «деспотизм» трактовался в русле представлений о нём, высказанным ещё Монтескье: «Это тираническое, произвольное и абсолютное правление одного человека. Таково правление в Турции, Монголии, Японии, Персии и почти по всей Азии [...] Напротив, в христианском мире невозможна столь неограниченная власть, ибо, сколько бы ее ни считали абсолютной, она не включает в себя произвольную и деспотическую власть, не знающую другого правила и мотива, кроме воли христианского монарха»{2348}.

Однако во второй половине XVIII в. ситуация изменилась. Как отмечал Рише, часть физиократов выступала за «законный деспотизм», а некоторые теоретики абсолютизма, такие как П.-Л.-Ш. Жин, за неограниченную власть короля, но и та, и другая точка зрения были, скорее, исключениями из правил. Большинство же обсуждавших пределы власти монарха оставались в рамках идеологии просветителей. «Одни - прежде всего в Парламентах - были более верны букве, нежели духу Монтескье, и использовали различия между монархией и деспотизмом для того, чтобы все более жёстко критиковать королевскую власть. Другие, более многочисленные, отрицали эти различия. Вольтер писал Жину: “Начну с того, что признаю: деспотическое и монархическое - совершенно одно и то же в сердцах всех людей”»{2349}. Так, со второй половины XVIII в., особенно после реформы Мопу{2350}, королей начинают упрекать в деспотизме, нередко напоминая о том, что настоящей конституции у Франции в общем-то нет.

Сама идея кодифицировать и записать фундаментальные законы французской монархии не казалась потрясающей устои - возможно, потому что, по большому счёту, ничего не меняла:

Начиная с 1789 года и задолго до того{2351} не переставали говорить, что во Франции нет Конституции, поскольку нет Конституционной хартии; иными словами, говорили глупости. Конституция может существовать и не будучи записанной, и обычаи, древние традиции могут заменить хартию, где они будут зафиксированы постатейно{2352}.

Соответственно, противниками составления такой Хартии могут быть лишь магистраты, предвидящие, что она положит конец их амбициозным претензиям, сторонники произвола, опасающиеся, что Генеральные штаты его ограничат, да те, кто получал выгоду от злоупотреблений{2353}.

Основной вопрос был в ином: что именно из тех установлений, которые веками ложились в основу французской монархии, следует сохранить и, соответственно, включить в Хартию. Как отмечал граф де Сен-При,

говорить о древней французской конституции, означает употреблять выражение весьма расплывчатое, применимое к четырнадцати векам и практически к четырнадцати разным конституциям. Кто сможет утверждать, что при правлении Бурбонов конституция была той же, что и при последних Валуа? Что их правление не повлекло за собой никаких нововведений по сравнению с первыми Валуа? Что Филипп Красивый не изменил основы конституции королевства? И, наконец, кто станет сравнивать его правление с царствованием Гуго Капета, не отдавая себе отчета в важных изменениях формы правления?{2354}

Для Людовика XVIII ответ на этот вопрос был очевиден:

Я говорил, что хотел бы восстановить древнюю конституцию, освобожденную от примешавшихся к ней недостатков. Эта фраза, неслучайно вставленная мною в декларацию 1795 года, оставляет мне всю свободу действий, в которой я нуждаюсь{2355}.

Впрочем, эта свобода действий не означала желания написать новую конституцию. Людовик XVIII полагал, что сохранение традиционных устоев важно по трем причинам. Во-первых, только они, составляя суть монархической формы правления, заставляют подданных подчиняться своему государю: «По какому праву он может заставить себе повиноваться с того момента, когда откажется от древних законов?». Во-вторых, король не обладает никаким монопольным правом на написание новой конституции: как только он попытается предложить народу свой вариант, так тут же «не найдется во Франции ни единого молодого человека, который не принялся бы выявлять недостатки нового творения и предлагать свои поправки». И, наконец, едва ли не самое важное - только традиции и именно традиции стоят на пути королевского произвола, только «древние законы» его и ограничивают:

Если получше изучить сей предмет, то станет очевидно, что как только Король откажется от древней конституции, ему останется сказать лишь одно: «Я буду делать то, что мне захочется». Именно к этим неподобающим и нелепым словам будут сведены прекрасные королевские речи, если их перевести на обычный язык{2356}.

Иными словами, Людовик XVIII был готов даровать своим подданным писаную Конституцию, но совершенно не склонен был начинать вокруг этой темы какую бы то ни было дискуссию или составлять некий принципиально новый текст: с одной стороны, он прекрасно помнил, к чему это привело в 1789-1791 гг., а с другой - не хотел заработать репутацию деспота, навязывающего стране свои желания. Оговаривая, что фундаментальным законам французской монархии планируется вернуть былую чистоту, и не исключая, что их придется несколько подправить, монарх пытался одновременно и не выглядеть ретроградом, и максимально развязать себе руки: он даже не уточнял, какие именно законы полагает фундаментальными{2357}.