Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 16 НОВЫЙ СТАРЫЙ ПОРЯДОК

Определившись с тем фундаментом, на котором предполагалось возвести «здание реставрации», Людовику XVIII нужно было сформулировать своё отношение и к тем основным проблемам, которые могли возникнуть при постройке этого здания.

Созыв Генеральных штатов. В глазах ряда роялистов решение о созыве в 1789 г. Генеральных штатов было одной из грубейших ошибок Людовика XVI, приведшей в итоге к Революции. Однако в те годы граф Прованский, как мы помним, не только не противостоял этой идее, но и приложил немало усилий, чтобы добиться удвоения в Штатах представительства третьего сословия. После восхождения на престол он в полной мере осознал, что вопрос о созыве Генеральных штатов несет на себе особую идеологическую и практическую нагрузку, поскольку для многих является показателем того, насколько в действительности король настроен отказаться от «деспотизма» и прислушиваться к мнению нации.

В Веронской декларации этот сюжет обходился молчанием, хотя в то время Людовик XVIII по-прежнему полагал, что «от Генеральных штатов могло проистечь много хорошего, если бы его брат был достаточно твёрд, чтобы использовать власть, находившуюся у него в руках и сохранить старую структуру Собрания»{2358}. Однако уже в 1796 г. в инструкции его главным агентам Генеральным штатам посвящено немало места, причём текст этот является удивительной смесью старого и нового.

Право созыва Генеральных штатов Людовик XVIII причисляет к фундаментальным законам французской монархии, что само по себе уже было спорно. Далее, рассказывая о том, из кого выбираются депутаты от каждого сословия, король странным образом не упоминает о возможности третьего сословия избрать своим уполномоченным дворянина. Голосование предусматривается посословное, но делается оговорка, что Штаты вправе решить провести совместное заседание с индивидуальным голосованием. Среди полномочий Генеральных штатов называется право законодательной инициативы, принятие тех законов, которые предлагает монарх, согласие на отчуждение части домена - всё это было несомненными новшествами{2359}.

Разрешение Генеральным штатам участвовать в законотворчестве не могло не поставить вопрос о роли парламентов. В инструкции на сей счёт говорилось:

Парламенты, главные стражи и хранители законов, особо уполномочены наблюдать за их соблюдением. Законы, которые предложены или приняты Генеральными штатами, должны быть в них направлены Королём лишь для того, чтобы проверить, соблюдено ли при этом законодательство. Если Король направляет туда новые законы, принятые в отсутствие Генеральных штатов, производится проверка, не содержится ли в них чего-либо противоречащего фундаментальным законам, привилегиям и кутюмам, входящим в сферу их компетенции. В этом случае, просветив власть посредством ремонстрации, если Король упорствует, они не должны приступать к публикации и регистрации.

Законы, которые вводят налоги, также должны быть туда направлены, но лишь для проверки, соблюдены ли в них требования закона, а также для публикации и регистрации{2360}.

Парламентам также запрещалось что-либо изменять в представленных на их суд законах.

Таким образом, на этом этапе Людовик XVIII, очевидно, собирался восстановить не только Штаты, но и парламенты. Согласно инструкции, парламенты не могли заблокировать закон, одобренный Генеральными штатами, в остальном же сохранялись все те проблемы, которые привели к реформе Мопу. Впрочем, довольно быстро король осознал, что парламенты, если их восстановить до того, как он появится в стране, окажутся без противовеса. Поэтому во второй инструкции агентам уточнялось:

Что же касается Парламентов, Его Величество величайшим образом доверяет усердию, просвещённости и мудрости входивших в них офисье.

Тем не менее может так случиться, что он, не зная их мнения, примет постановления, которые им противоречат. Г-н [оставлен пробел для имени агента] должен сообщить им: в намерения короля входит, чтобы они приступили к исполнению своих обязанностей, лишь когда он сам возьмёт власть в руки. И Его Величество слишком хорошо знает верность и покорность парламентских офисье, чтобы не сомневаться: они поспешат выполнить его волю, когда он им её выскажет{2361}.

Не менее любопытно, как Людовик XVIII обосновывал новую роль Генеральных штатов для принца Конде{2362}. Испокон веков, писал он, законодательная власть безраздельно находится в руках короля. Однако при Меровингах и Каролингах существовали такие органы, как Мартовское поле, а затем Майское поле - общее собрание воинов{2363}. Они обсуждали и утверждали те законы, которые предлагал монарх, и если закон был принят без их одобрения, он считался временным - это доказывается рядом латинских цитат. Тем не менее Людовик-Станислас заверял принца:

Из процитированных мной текстов не следует, что законодательная власть была разделена, из них вытекает только то, что она была ограничена, а не абсолютна. Обсуждался ли на Мартовском или Майском поле закон до того, как он был принят, или они одобряли уже написанные законы, это было лишь различными способами выразить их согласие. Они делали это не в качестве органа власти; это было лишь предписанное конституцией условие, которое королевская власть должна была соблюдать.

При Капетингах эту роль, следуя логике монарха, начинают играть Генеральные штаты. При этом процедура меняется: избиратели составляют наказы депутатам, а король смотрит, что он считает правильным из этих наказов превратить в законы. Вместе с тем ещё в 1355 г. сохранялась применительно к Генеральным штатам формула: «по их мнению и с их согласия». Затем практика поменялась, но конституция не изменилась, отчего Людовику XVIII и кажется справедливым предлагать законы для одобрения Генеральным штатам, если они в этот момент созваны.

Сложно судить об искренности монарха, однако, очевидно, что апелляция к этим историческим прецедентам позволяла ему подать своё решение так, чтобы оно стало приемлемым и для либералов, и для консерваторов. Для либералов Генеральные штаты позиционировались тем самым как своеобразный квазипарламент, осуществлявший квазинародовластие, как залог отсутствия стремления вернуться к абсолютизму. Для консерваторов же они представлялись как возрождение древней монархической традиции, избавленной от позднейших «наслоений». Для самого же монарха Штаты превращались в своеобразный «последний довод королей», позволяющий оказывать давление на парламенты (угрожая им созывом Генеральных штатов и тем самым принижением их роли) и решать проблемы, аналогичные вставшим перед Францией во второй половине 1780-х гг.

В последующие годы Людовик XVIII всё больше укреплялся в мысли о том, что Генеральные штаты станут необходимым мостиком между системой представительства, созданной Революцией, и той, которая практиковалась при Старом порядке. В 1798 г. он писал: «Нация законным образом представлена через собрание Генеральных штатов, составленных из депутатов, свободно избранных по нормам, предписанным Конституцией»{2364}. К 1799 г. он пришёл к мысли, что эту выигрышную часть его политической программы необходимо обнародовать. В инструкции его агентам говорилось:

Во всех краях моего Королевства должно быть известно о моём намерении: как только будут обеспечены порядок и общественное спокойствие, созвать Генеральные штаты, дабы трудиться в согласии с ними над составлением конституции Королевства, дабы они просветили меня своими знаниями касательно того множества установлений, которые мне предстоит разработать, и дабы обеспечить одобрение Нации тем законам, которые я приму ради её благополучия{2365}.

Курвуазье отразил эти мысли и в проекте обращения к французам: несмотря на то, что не может не вызывать опасений память о созыве Генеральных штатов «нашим августейшим братом»,

мы признаем, что они имеют неотъемлемое право одобрять законы и устанавливать налоги; что они должны просвещать нас своими советами в различных областях управления и определять в согласии с нами статьи конституционной хартии{2366}.

Хотя о точных сроках созыва Генеральных штатов речь не шла (их созовут, «как только общественное спокойствие будет прочно восстановлено»{2367}), и хотя круг их полномочий был очерчен довольно абстрактно, на обещания не скупились: «Мы признаем (поскольку мы всегда гордились тем, что справедливы), что мнение и согласие Генеральных штатов будут необходимы для придания законности одной части наших планов, разъяснения другой и стабильности планов в целом»{2368}; порой даже говорилось о том, что они определят «окончательную форму правления»{2369}. Помимо этого, Генеральные штаты должны были решить и вопрос о компенсации собственникам национальных имуществ{2370}. В то же время во множество вопросов, вызывавших столь ожесточенные баталии в 1789 г. (например, о количестве депутатов от каждого сословия и посословном голосовании), старались не углубляться. В одном из документов говорилось, что старая форма созыва Штатов будет несколько изменена{2371}; в другом - что лучше проводить выборы не по бальяжам, а по секциям, поскольку это больше соответствует новому административному делению страны{2372}.

Судя по всему, проблема созыва Генеральных штатов представлялась монарху исключительно важной, что заставило его заказать Курвуазье подготовку специальной аналитической записки по данному вопросу. Тот подтвердил мысли короля, изложенные ещё в письме к Конде: традиция «общих собраний» восходит ещё к франкам, а затем сохранялась при Меровингах, Каролингах и Капетингах - таким образом, подобные собрания стали «важнейшей частью конституции Королевства»{2373}. С другой стороны, с формальной точки зрения «в области законодательства одобрение Генеральных штатов и свободная верификация парламентами совершенно не являются необходимыми; иными словами, законодательная власть Короля столь же абсолютна, сколь и административная»{2374}.

Кроме формальных соображений, были ещё и практические:

Но каким образом он [король] может приобрести знание ситуации на местах, без которого Его Величество окажется не способен принять ни одно мудрое решение? Кто станет гарантом всеобщего согласия, без которого Его Величество не сможет создать ничего прочного? В обычное время правительству требуется лишь ряд незначительных установлений и не самых важных законов. Их действие не привлекает внимания публики; то, что они предписывают, исполняют не задумываясь и не оказывая никакого сопротивления. Однако в то время, когда всеобщее внимание будет приковано ко всем актам королевской власти, в тот момент, когда речь пойдёт об изменении важнейших составных частей Старого порядка в церковной, гражданской и военной сферах, кто не признает, сколь сильно придется опасаться осуждения общества, сколь желанно будет всеобщее одобрение, сколь трудно будет исполнить то, чего пожелает Король, если это пойдет вразрез с мнением Нации [...] Иными словами, лишь Генеральные штаты смогут заставить общество не выражать своё осуждение, снискать всеобщее одобрение действиям правительства, объединить одобрение Нации с волей Короля, выразить всеобщее мнение по поводу установлений, которые необходимо принять, и обеспечить верность народа принятым уложениям{2375}.

По мнению Курвуазье, Генеральные штаты окажутся «крайне важны» во многих отношениях: при модификации налоговой и финансовой системы, для «разоблачения злоупотреблений и выявления способов их исправить»{2376} (особенно на местах), для того, «чтобы узнать состояние сельского хозяйства, торговли, населения по всей Франции»{2377}, при принятии решений об административном делении королевства, о сохранении или отмене системы продажи должностей, компенсации собственникам.

Не обходили вниманием и другой вопрос: не опасно ли собирать сейчас Генеральные штаты, не станут ли они угрозой королевской власти? Курвуазье выдвигает тезис о том, что новые Генеральные штаты «будут столь же мудры, сколь были безумны штаты 1789 года»{2378}. Он напоминает, что существует два исторических примера: это Генеральные штаты в Компьене, созванные регентом Карлом и позволившие спасти королевство, потушив Жакерию, и Генеральные штаты в Блуа, созванные Генрихом III в разгар религиозных войн, - подстегнувшие Лигу и едва не погубившие Францию. От чего же такая разница, и чего следует ожидать от нового созыва Генеральных штатов? Ответ очевиден: штаты в Компьене состояли из верных депутатов, поскольку сторонники Жакерии были заперты в Париже и лишь в малой степени подчинили себе Шампань. В Блуа же, напротив, собрались ослепленные фанатизмом лигисты, которые были по всей Франции. В качестве доказательства приводится пример Карла II Английского, созвавшего парламент из верных ему роялистов, и этот парламент принимал угодные королю законы. Таким образом, главное - не сам выборный орган, а из кого он состоит; Ныне же, полагал Курвуазье, в Штаты изберут исключительно роялистов. Конечно, для достижения этого эффекта следует пообещать созвать Генеральные штаты заранее - как только Король появится на границах и опубликует первые ордонансы, направленные на восстановление порядка.

Однако не вызовет ли это брожение вместо восстановления спокойствия? Если и вызовет, оно будет только полезно. С одной стороны, французы пробудятся от апатии -

самого опасного состояния, в котором только Король может опасаться их найти. С другой стороны, это брожение будет таким же, какое наблюдается на корабле, когда после долгой бури перед ним открывается вход в гавань: доверие, надежды, радость возвращаются к жизни, приносят с собой рвение и повсюду воцаряется счастливое волнение{2379}.

В документах, созданных Людовиком XVIII и его окружением, можно заметить определённое противоречие. Следуя традициям революционной риторики, король был готов заявить о том, что Генеральные штаты станут голосом нации, но в частной переписке недвусмысленно давал понять, что не собирается к мнению этой нации прислушиваться по той простой причине, что этого мнения, с его точки зрения, не существует. «Я думаю, - писал он, - что большинство и даже подавляющее большинство этой нации всегда представляло собой и тем более представляет ныне инертную массу, которой управляет меньшинство - сплоченное, искусное, деятельное. Если бы это было не так, нам оказалось бы слишком стыдно называться французами». Большинство, отмечал он, выражает свое одобрение либо словами, либо молчанием - именно так и обстояло дело на всем протяжении Революции. В частности, Людовик XVIII приводил в пример Конституцию 1795 года, принятую спустя всего пару лет после одобренной народом Конституции 1793 года. А поскольку основная масса населения весьма инертна, кто может быть уверен, например, в том, что она поддерживала или поддерживает Революцию? {2380}

Вместе с тем Людовик XVIII прекрасно отдавал себе отчёт в том, что от этой «инертной массы» во многом зависит, как примет его Франция и как пройдет его царствование.

Мудрое правительство должно знать желания народа и идти им навстречу, когда они разумны, однако всегда действовать proprio motu{2381}; в этом и состоит способ снискать себе любовь и уважение - единственные движущие силы, которые должен использовать государь, желающий придерживаться золотой середины между слабостью и тиранией.

В то же время, памятуя о своем брате, согласившемся стать королем французов и принести присягу нации, Людовик специально подчеркивал, что считает себя королем исключительно милостью божьей{2382}.

Все эти рассуждения вкупе с проектами подготовленных от имени Людовика XVIII заявлений наводят на мысли о том, что созыв Генеральных штатов должен был послужить своеобразной демонстрацией стремления монарха к компромиссу между Старым порядком и новомодным парламентаризмом. Именно по этой причине полномочия будущих Генеральных штатов и способ их созыва оставались столь неоформленными: ведь данный компромисс непосредственно зависел от того, при каких условиях произойдет реставрация монархии.

Был он также и компромиссом между желаниями конституционных монархистов и консерваторами в окружении короля. Архиепископ Бордо и маркиз де Жокур выступали за созыв Генеральных штатов (хотя прелат и предлагал отсрочить это событие{2383}); Малуэ не терял надежды на созыв парламента. В своём проекте он призывал Людовика XVIII не отказываться от представительной формы правления, однако вместо того, чтобы сохранить её в нынешнем виде или вернуться к практике созыва Генеральных штатов, предлагалось создать совершенно новый орган - выборные Провинциальные собрания с правом совещательного голоса, избирающие депутатов Всеобщего собрания, уже действующего в масштабах всей страны{2384}. Вместе с тем графу д’Аварэ и предложение созвать Штаты казалось чрезвычайно рискованным. Конечно, король может объявить, писал он, что

соберет Генеральные штаты, чтобы вместе с ними решить, что будет полезным сохранить от различных форм правления, существовавших с начала революции. Однако, на мой взгляд, это ясное и простое заявление будет иметь два нежелательных последствия. С одной стороны, оно поставит Короля в слишком большую зависимость от Генеральных штатов, чей скорый созыв он, помимо всего прочего, будет вынужден назначить, а с другой - оно вызовет и слишком много опасений истинных роялистов, и слишком много надежд у новаторов всех сортов{2385}.

Сам же Людовик XVIII рассматривал Штаты как опасный при неправильном и неосторожном использовании, но необходимый инструмент, способный обеспечить ему поддержку населения. При других обстоятельствах он предпочёл бы к нему не прибегать, однако скрепя сердце осознавал, - здесь он был, на мой взгляд, вполне искренен, - что Старому порядку во Франции никогда уже не возродиться.

Восстановление сословий и сеньориальных прав. В инструкции графу де Мустье, данной в начале 1796 г., король напоминал о тех пассажах из Веронской декларации, которые касались восстановления сословий. Особое внимание подданных агенты должны были обратить на то, что ни одно сословие не приобретает уникальных политических или юридических прав, не получает никаких преференций при назначении на должности, не обретает неподсудность тем или иным законам. Вместе с тем

это разделение на сословия чрезвычайно необходимо для поддержания гармонии и соподчинения. Оно устанавливает ту благотворную иерархию, которая связывает Монарха с последним из его подданных, и поощряет то благотворное соперничество между всеми классами и индивидуумами, которое ставит законное препятствие на пути деспотизма и анархии. Лишь при этих двух формах деградации общества все ранги смешаны, тогда как их различие несёт с собой одни только преимущества при условии, что оно не покушается на политическое или гражданское равенство.

Фундаментальные законы обеспечивают каждому из трёх французских сословий одинаковые гражданские и политические права. Ни одна должность, ни один пост не может быть закреплён за дворянами в ущерб третьему сословию или общинам{2386}.

Практически никаких дискуссий по этому вопросу архивные документы не содержат: даже Малуэ в своём проекте предусматривал восстановление сословной структуры общества{2387}. Единственным, кто выступал против, был аббат де Ла Мар, по всей видимости, лучше других представлявший себе, как отнесутся к возвращению сословий французы. «Во имя Господа, - писал он графу д’Аварэ 6 января 1798 г., - не высказывайтесь ни за духовенство, ни за дворянство, ни за парламенты»{2388}.

В 1799 г. в проекте одного из королевских ордонансов лаконично провозглашалось восстановление трёх сословий в соответствии с фундаментальными законами королевства, а также рыцарских орденов в соответствии с их статутами{2389}. Сам по себе этот пассаж представляется весьма любопытным, поскольку до Революции сословная структура общества вполне могла рассматриваться (как у Монтескье) в качестве препятствия на пути к деспотизму, однако обычно не упоминалась в числе фундаментальных законов королевства. Поскольку проект не предусматривал каких-либо мотиваций, можно лишь предположить, что его автор хотел представить уничтоженную Революцией сословную структуру в качестве института, который государь не в силах изменить (как не в силах он изменить любой другой фундаментальный закон). Сам же Людовик XVIII рассматривал её в качестве своеобразного побуждения к использованию социальных лифтов:

Мудро установленные различия воздавали наследственные почести и поощряли благородное соперничество, поскольку каждый знал, что, отличившись в своём классе, он может подняться выше него, и что дети, идя по его стопам, могут в один прекрасный день обрести почёт и уважение при дворе - единственную награду, которой удостаивается лишь дворянство{2390}.

Значительно более сложным виделся вопрос о восстановлении сеньориальных прав. В 1795 г. Людовику XVIII казалось, что самым разумным будет отменить их за выкуп. Лорд Макартни передавал разговор с королём:

Что же до феодальных прав, барщины, ряда дорожных пошлин и некоторых смешных прав, на которые жаловались, сильно их преувеличивая, он не считает желательным, чтобы они все каким бы то ни было образом оставались на старом фундаменте,

однако он считает справедливым, чтобы они были выкуплены. При этом монарх не думал, что это будет представлять особенную трудность, и пребывал в уверенности, что «сможет добиться этого одним своим личным влиянием, не делая нормой закона{2391}.

К 1799 г. стало ясно, что восстановление сеньориальных прав может серьёзно навредить роялистам в глазах французов. Против этой меры выступал, в частности, архиепископ Бордо. «Не кажется мудрым, - писал он, - провозглашать с самого начала восстановление в полном объеме десятины, сеньориальных прав, габели: это оттолкнет народ»{2392}. Курвуазье был с ним солидарен. Несмотря на очевидное недовольство значительной части дворянства, предполагалось объявить, что

общественное благо требует, чтобы обладатели сеньориальных и феодальных прав отказались от причитающихся им цензов, рент и других неотмененных повинностей, а в отношении отменённых прав чтобы всё осталось как ныне до тех пор, пока мы не изучим вопрос об отсрочках, которые права собственников и интересы деревенских жителей могут получить от нашего правосудия{2393}.

В другом документе он пояснял свою точку зрения:

Я также приостановил бы взимание сеньориальных выплат, поскольку было бы слишком опасным начать с их возрождения. Тем не менее эта тема - самая щекотливая: поскольку, в отличие от десятины, феодальные права - это не отзывная собственность, полностью зависящая от закона. Несмотря на это, суверен может изменять право собственности на основе самой главной причины - блага общества, и на самом деле законы, регулирующие пользование собственностью, принимаются постоянно. Соответственно, нет никакой несправедливости в том, чтобы Король отложил восстановление феодальных прав, поскольку этой отсрочки требуют интересы государства; к тому же в будущем он сможет это изменить{2394}.

Небезынтересно однако, что, будучи готовым по политическим соображениям отказаться от восстановления прав, в глубине души Людовик XVIII полагал, что это не до конца правильно. В 1801 г., обсуждая то, что дала французам Революция, он писал:

Сеньоры взимали ценз, шампар и т. д. и т. п., эти условия они выдвинули, переуступая собственность на землю. Баналитеты - это денежный процент на стоимость очагов, мельниц. Исключительное право охоты было для них такой же собственностью, как и ценз. Ряд почётных прав напоминают бледный образ того, что было феодализмом; сеньориальные судьи судили лишь в первой инстанции; крепостное право было отменено и каждый крестьянин мог выбирать, где ему жить. Барщине, отменённой по большей части при Людовике XVI, мы обязаны теми великолепными дорогами, которые предоставляли безопасность и столько возможностей для торговли{2395}.

К этой проблеме тесно примыкал вопрос о налогах и налоговых привилегиях. Прежде всего, следовало решить: сохранять ли старую налоговую систему или сразу же после реставрации вводить новую. В инструкции графу д’Артуа король замечал:

Что же касается налогообложения, то поскольку невозможно перейти на новую систему, не зная реальных возможностей и нужд, существующие ныне налоги будут временно взиматься - со всей умеренностью, которую может потребовать положение податного населения{2396}.

В обращении к французам Курвуазье повторил этот тезис{2397}, дополнив его ещё одним. Памятуя о том, что налоговой системой Старого порядка и расходами двора многие были недовольны, король должен был заявить:

Мы берем на себя нерушимое обязательство установить в области финансов такую экономию, чтобы в будущем размер налогов определялся лишь реальными нуждами, а в распределении податей - такое равенство, чтобы бремя расходов государства было в равной мере возложено на всех, поскольку все в равной мере пользуются предоставляемыми им благами{2398}.

Задумывались в окружении Людовика XVIII и о том, что придет на смену революционной системе впоследствии. О возвращении к Старому порядку речь не шла: не для того королевская власть ещё до Революции предпринимала отчаянные попытки реформировать традиционную систему налогообложения, чтобы теперь упустить представляющуюся возможность. Прежде всего казалось необходимым оставить в прошлом те привилегии, которыми пользовалось дворянство и духовенство, поскольку они «тягостны для народа». Предлагалось и теоретическое обоснование подобного шага. Поскольку клирики, как и прочие подданные, являются членами гражданского общества и пользуются его преимуществами, они должны нести расходы наряду со всеми остальными. Что же до дворян, то когда владелец фьефа служил в армии за свой счет, расходы ему компенсировало само владение фьефом. Теперь же, когда король платит за военную службу, у владельца фьефа нет никакого предлога для освобождения от налогов{2399}.

Как известно, при Старом порядке налоговыми льготами пользовались не только привилегированные сословия, но также отдельные провинции и города. В «Мемуаре об управлении провинциями и финансами» привлекалось внимание монарха к тому, что старую систему восстанавливать не стоит{2400}. А в «Мемуаре о налогах»{2401} давался совет, как это оправдать. Если провинция освобождалась от налогов вследствие договоров, их следовало объявить недействительными, поскольку, присоединившись к Франции, она образовала с государством единое целое, стала с ней «раз и навсегда связана первичными и необходимыми статьями общественного договора», начала пользоваться преимуществами своего нового положения а, значит, должна и участвовать в государственных тратах. Если же провинция не платила какие-либо отдельные налоги (например, габель или эд), с этим можно специально не бороться, а лишь увеличить для неё пропорционально квоту других налогов (например, тальи или капитации). Вообще, основная мысль этого документа заключалась в том, что одной из бед французской монархии было неравное налогообложение, и возрождать эту систему нет никакого смысла.

Вопрос о том, кто должен устанавливать налоги, не стоял: это прерогатива Генеральных штатов. Ещё в 1796 г. в инструкции графу де Мустье говорилось: «Король не может устанавливать ни любой новый налог, ни увеличивать имеющиеся без свободно выраженного согласия законным образом представленной нации»{2402}, однако в конце пришлось приписать, что под «нацией» в данном случае имеются в виду Генеральные штаты{2403}. Тем не менее и де Преси, и Имбер-Коломе нашли эту фразу неудачной и предложили просто указать: «Король не может устанавливать налоги или их увеличивать без согласия Генеральных штатов»{2404}. Соответственно, в 1799 г. в той части проектов, где речь шла о прерогативах Генеральных штатов, как правило, упоминалось и право на установление налогов. Граф де Сен-При при этом советовал в случае дефицита бюджета до созыва Генеральных штатов «для покрытия необходимых общественных расходов выпустить на триста миллионов бумажных денег, сроки ликвидации которых будут определены при первом же созыве Генеральных штатов»{2405}.

Монаршьены также попытались предложить, чтобы король пообещал не вводить налоги сверх необходимого и без согласия народа, публиковать бюджет и сам служил «примером экономии»{2406}. Де Сен- При поддержал эту идею, однако у д’Аварэ она не вызвала ничего, кроме возмущения. По мнению фаворита, только человек, который забыл, к чему привела публикация отчёта Неккера, может предлагать Людовику XVIII регулярно публиковать бюджет{2407}. Здесь он полностью совпадал со своим господином: тот ещё в 1795 г., разговаривая с лордом Макартни, заявил, что «первый удар по королевской власти был нанесён Неккером, опубликовавшим “Отчёт королю”, из которого народ узнал о своей наготе (должной всегда быть от него скрытой), и который привел к стремлению парламентов созвать Генеральные штаты»{2408}.

По прочтении финансового блока проектов складывается ощущение, что эти проблемы представлялись слишком сложными, чтобы решать их из Митавы. В частности, никак не затрагивалась тема ассигнатов: ещё в 1795 г. Людовик XVIII говорил, что вопрос этот столь запутан, что лучше отложить его до лучших времён{2409}. По некоторым другим сюжетам были подготовлены отдельные мемуары. Среди прочего, было выдвинуто предложение, учитывая, что многие в годы Революции оказались разорены, разрешить не платить проценты по кредитам, взятым после 1 мая 1789 г.{2410} - либо всем, либо только внесённым в списки эмигрантов и тем, чьи владения были конфискованы{2411}.

Возвращение национальных имуществ. В 1796 г. предполагалось, что агенты короля первым делом составят полный реестр собственности, которая поменяла своих владельцев, наложат секвестр на недвижимость, отобранную насильственным путём, и приступят к передаче её законным владельцам. Не исключая, что встанет вопрос о доходах, полученных с этой собственности за годы Революции, король предписывал, чтобы он был отложен до появления соответствующего законодательства вместе с вопросами о невыплаченной десятине, ренте, цензе и других сеньориальных повинностях{2412}.

При этом эмигранты понимали, что если обнародовать эти идеи, у французов будет меньше стимулов поддерживать короля. Один из них писал весной 1797 г., что, насколько он помнит, в капитуляриях Карла Великого была статья о том, что если собственность была изъята у дворянства в ходе войны, можно заплатить возмещение. «Если примут этот способ компенсации, это будет сделано лишь для того,

чтобы пустить пыль в глаза приобретателям [национальных имуществ], и нужно, чтобы наши друзья в Советах сделали это либо уходили от ответа»{2413}.

Людовик XVIII отлично осознавал всю сложность проблемы. В письме генералу Пишегрю от 24 мая 1796 г. он писал: «Принципы никогда не позволят мне признать и освятить грабежи, нарушения прав собственности и прав двух первых сословий»{2414}. Летом 1799 г. король высказывался более осторожно:

Что же до присвоенных имуществ, эта тема представляется мне деликатной. Их возвращение - естественное право, и не объявить о нем было бы своего рода соучастием в несправедливых грабежах. С другой стороны, покупатели [этих имуществ] многочисленны, и опасно озлобить сей класс и довести его до отчаяния. По этой причине я принял решение пообещать нынешним владельцам компенсацию в зависимости от обстоятельств. Это выражение туманно, и я об этом знаю, однако оно наилучшим образом соответствует моей цели: 1^o поскольку оно оставляет мне свободу определить впоследствии и способ, и размер компенсации; 2° поскольку, избавляя владельцев от страха [...] оно в то же время предоставляет им шанс обрести, в зависимости от поведения, лучшую или худшую долю или быть ее лишенной, если они станут упорно оставаться на стороне мятежников{2415}.

Монаршьены мыслили в том же ключе: Малуэ выступал за возвращение национальных имуществ прежним собственникам{2416} архиепископ Бордо признавал, что сохранить их в руках нынешних владельцев невозможно, однако король может пообещать им справедливую компенсацию{2417}.

Когда перед Курвуазье встала задача облечь мысли монарха в подходящую форму, он сделал это не без изящества. В теоретическом плане король должен был казаться бескомпромиссным:

Самые священные правила общественной морали и всеобщей справедливости, национальная честь, французская верность - все предписывает возвращение имуществ, захваченных силой и носящих лживое название национальных имуществ. Как только французы могли спекулировать достойными уважения трофеями верности и чести?! Эта безобразная торговля заставила бы покраснеть ваших отцов, она недостойна вас, ей нет иных объяснений, кроме революционного фанатизма [,..]{2418}

Соответственно, необходимо «искупить это бесчестье возвращением быстрым и по первому требованию»{2419}. В практическом же плане монарх мог позволить себе проявить гибкость. Чтобы подсластить пилюлю собственникам национальных имуществ, им объясняли: «Необходимость снабжать хлебом наше королевство и согласие между нашими подданными требуют, чтобы ограбленные собственники обрели свое имущество в том виде, в котором оно окажется, не претендуя ни на плоды, ни на урожаи, ни на возмещение убытков»{2420}.

Оставался вопрос о компенсациях новым собственникам. Королю казалось, что идеальным выходом из этих затруднений была бы договорённость старых и новых собственников национальных имуществ между собой, что позволяло властям остаться в стороне от этих дрязг:

Без сомнения, хотелось бы надеяться, что можно будет все отобрать у владельцев захваченных имуществ, не выплачивая им никакого возмещения, и в этой мере не будет ничего несправедливого, она станет наказанием за их весьма непосредственное участие в Революции [...] если же, тем не менее, возникнут опасения, что в результате они начнут оказывать наносящее ущерб сопротивление восстановлению монархии и порядка, будет необходимо успокоить их, принимая во внимание, что первейший закон - благо народа{2421}.

В соответствии с этими мыслями Курвуазье вложил в уста короля следующие слова:

Мы признаём, что с точки зрения правосудия никакие документы не обязывают нас к выплате компенсации. Тем не менее, желая компенсировать своей снисходительностью любой нанесенный в прошлом ущерб, мы смягчим жёсткость законов и компенсируем его в зависимости от обстоятельств и поведения [собственников], в той форме и в том объеме, в котором это предпишут Генеральные штаты, поскольку эта милость может быть оправдана лишь интересами государства и, соответственно, её бремя должна нести вся нация, что не дает нам возможности возложить его без её согласия{2422}.

Такое решение позволяло и не озлобить собственников национальных имуществ, и намекнуть, что те, кто монархию не поддержат, могут вовсе ничего не получить, и совершить благодеяние за счёт увеличения налогов.

Преобразования в системе управления страной. Революция поменяла не только верховную власть в стране, вся система управления сверху донизу стала иной. Что с этим делать, было не очень понятно. Сохранить на своих местах всех этих, как писал президент де Везэ, «ужасных людей?»{2423} Или заменить их? Но, с одной стороны, это означало настроить против себя всю администрацию, что роялисты, очевидно, не могли себе позволить. А с другой - где взять столько верных сторонников монархии? В поисках ответов на эти вопросы епископ Арраса предлагал в 1795 г. поставить во главе самых важных сфер управления - армии, флота, финансов - принцев крови, которые уже сами подобрали бы себе сотрудников. Он полагал, что

последние потрясения сломали все барьеры уважений и отличий, которые ранее разделяли различные уровни общества. Они могут быть восстановлены и воздвигнуты снова только благодаря Принцам Крови, чьё врожденное достоинство и бесспорное превосходство будут служить им гарантом{2424}.

О том, кто должен был взять на себя решение конкретных вопросов управления на местном уровне, позволяют судить инструкции, данные Людовиком XVIII своим агентам в 1796 г.{2425} Ими предусматривалась в первую очередь организация полиции, которая должна была заняться революционерами и подавлением мятежей, для чего предлагалось использовать особую конно-полицейскую стражу (maréchaussée). Эта стража, состоящая из бывших военных, со времён Людовика XIV занималась преступлениями, называвшимися «королевскими» («cas royaux»), то есть подпадавшими под юрисдикцию непосредственно короля Франции; с XVIII в. их разбирали превотальные суды. Их и предлагалось возродить, пригласив бывших судей вернуться к исполнению своих обязанностей. По поводу других судов, отменённых в 1789 г., король намеревался издать особую декларацию, за исключением судов бальяжей, которые планировалось восстановить немедленно. На случай, если агентам не удалось бы найти достаточное количество членов воссоздаваемых судов, предполагалось, что они временно вручат судебные полномочия другим лицам по своему выбору, имеющим юридический опыт. Тогда же королём было провозглашено намерение провести реформу судебной системы, сделав судей несменяемыми: пост судьи освобождался в случае либо смерти, либо отставки, либо приговора суда{2426}.

Что же касается гражданской администрации, Людовику XVIII считал необходимым воссоздание в первую очередь налоговых органов. Затем, чтобы не сделать второпях неудачный выбор местных чиновников, предлагалось призвать тех нотаблей, которые составляли муниципалитеты в 1789 г., назвать тех, кто мог бы временно обеспечить управление на местах{2427}.

Отсрочка реставрации монархии дала Людовику XVIII возможность осмыслить и теоретические вопросы будущего управления страной. В 1798 г. он видел их следующим образом:

В государстве необходимы четыре власти: законодательная, исполнительная, судебная и административная. Законодательная власть принадлежит Королю, однако она ограничена. Он не может принять никакого основополагающего (constitutive) закона без участия законным образом представленной нации. Что же до законов гражданских, то есть тех, которые предписывают наказания за преступления, управляют имуществом граждан и т. д., он не может принимать их в окончательной форме без того же самого участия. Законы временные он может принимать без представителей нации, однако для них требуется свободная верификация и свободная регистрация суверенными судами. При этом лишь Королю принадлежит право составлять и обнародовать и те, и другие{2428}.

Эти тезисы, не предназначавшиеся для предания гласности, на мой взгляд, очень важны. Людовик XVIII не только выделяет четыре ветви власти, а не три; он, как и в других документах этого времени, склоняется к восстановлению парламентов.

Далее король даёт несколько пояснений. Исполнительную власть монарх вершит в соответствии с законом и делит с офисье, которые действуют от его имени. На первый взгляд, это традиционная для французской монархии концепция «раздробления властей», однако и здесь есть нюанс: так же как и судей, офисье предлагалось сделать несменяемыми.

На судебной власти король подробно не останавливается, административная же, в его понимании, связана с взиманием налогов и принадлежит королю безраздельно. При этом специально оговаривается, что налоги взимаются со всех французов.

Когда в 1799 г. вопрос о реставрации монархии вновь встал в практической плоскости, и монаршьены, и король были едины: на переходный период нужно сохранить то, что есть. Как писал архиепископ Бордо: «Представляется очевидным, что нынешнее деление на департаменты, нынешние суды и административные учреждения должны быть на первое время сохранены»{2429}. Малуэ же подчёркивал, что «если Король временно воспользуется новыми институтами, он не берёт на себя обязательство сохранять их навечно». Он советовал сместить лишь якобинцев, но оставить тех, кто назначен вопреки им. А на освободившиеся должности подобрать замену из «верных или новообращённых подданных», желательно из «пользующихся уважением собственников, выбрав тех, кто не эмигрировал»{2430}.

В этом же русле шли и мысли Людовика XVIII. В инструкции графу д’Артуа он писал, что принял решение

временно сохранить существующие ныне формы гражданской и судебной администрации со следующими ограничениями: 1° чтобы весь их персонал в целом и каждый человек по отдельности принес мне клятву верности; 2° чтобы они исполняли свои функции от моего имени. Однако я рассматриваю это решение лишь как временное...{2431}

В обращении к французам от имени короля говорилось:

Поскольку резкое и преждевременное вмешательство в административное и судебное управление приводит государство к слишком сильным потрясениям и увеличивает хаос вместо восстановления порядка [...] территориальное деление Франции, администрация департаментов, дистриктов и муниципалитетов, положения, касающиеся полиции и удостоверения документов, суды [...] временно сохраняются в своем нынешнем состоянии. Люди, занимающие общественные должности, продолжают на них пребывать, за исключением лишь тех, кто явно оказался их недостоин. Вакантные должности будут заняты подданными, наиболее подходящими для их замещения, и по большей части теми, кто уже отличился порядочностью и образованностью{2432}.

В рамках этой логики сохранение департаментов представлялось разумным шагом, но по вопросу о том, что делать с ними дальше, единства не было. Курвуазье спрашивал государя:

Следует ли сохранять нынешнее деление Королевства или восстановить провинции? Возобновлять ли былое различие между провинциями со штатами (pays d’Etat) и провинциями с прямым налогообложением (pays d’Election)? Какие уложения необходимо принять, чтобы исправить недостатки системы провинций со штатами и провинций с прямым налого

обложением? Организовывать ли во всех провинциях народную администрацию [...] какими функциями ее наделять, как избирать ее членов?»{2433}

В то же время граф де Сен-При говорил об упразднении провинций с немалым восторгом:

Отныне во Франции остались только французы! Нет больше гасконцев, бретонцев, фламандцев, провансальцев! Все в едином строю, все следуют одному укладу; законы, налоги, администрация - всё скроено по одной мерке, и никаких жалоб на пристрастность. Сколь же, без сомнения, прекрасным зрелищем станет Франция, управляемая на этой основе монархически! Какая сила в единстве! Какое объединение усилий!{2434}

Роль инстанции, которая должна будет поделить должностных лиц на «чистых» и «нечистых», отводилась агентам Людовика XVIII. Король заблаговременно предписывал им:

Поскольку возникают опасения, что должности в гражданской администрации и полиции занимают подданные, которые не заслуживают доверия ни народа, ни моего собственного, мои агенты должны будут позаботиться о том, чтобы их уволить и заменить, насколько это будет возможно, теми, кто был избран в мае 1797 года, ввиду того, что в их пользу расположено общественное мнение и что немалое их число заслуживает моего доверия{2435}.

Таким образом, даже при смене чиновников Людовик XVIII готов был отдать приоритет тем, кто уже находился на территории страны, а не прибыл с ним из эмиграции. При этом выдвинутое ранее положение о том, что все должны будут действовать от имени короля и принести ему клятву верности, сохраняло свою силу. Естественно, это не касалось центрального правительства и Законодательного корпуса: «Учреждения, сосредоточивающие в чужих руках законодательную и исполнительную власть, не совместимы с монархической формой правления и нашей законной властью»{2436}.

В то же время эта проблема имела и ещё один аспект: что делать с теми должностями, которые были ликвидированы в ходе Революции (в частности, с местами советников парламентов, которые, как известно, покупались)? Сложность заключалась не только в деньгах или в восстановлении справедливости: эти люди служили золотым фондом монархии, и король нередко прибегал к их услугам. Об их отношении к планам государя в этой области можно судить по реакции президента Везэ, который, узнав о том, что монарх не планирует немедленного восстановления парламентов, подал в 1796 г. в отставку, отказавшись отвечать за деятельность роялистов во Франш- Конте{2437}.

На случай, если король захочет сразу же объявить о том, что эти люди будут восстановлены в своих правах, был заготовлен специальный проект декларации, в котором возвращение прежних должностей обещалось всем, «кто всё ещё заслуживает нашего доверия», за исключением тех, кто за годы Революции добровольно подал в отставку: их должности объявлялись вакантными{2438}. Однако один из самых главных вопросов оставался по-прежнему без ответа: стоит ли в принципе восстанавливать систему продажи должностей? Сам король не считал её однозначным злом; как он напишет два года спустя: «Продажа должностей закрывает иногда дорогу достойному, и это величайшее зло, но временами она заступает путь интриге, и это величайшее благо. Sub judice lis est{2439}»{2440}.

В целом же проблемы восстановления прежней администрации после окончания временного порядка управления обсуждались в 1799 г. довольно вяло, что и не удивительно: речь шла о слишком уж отдаленной перспективе. Но всё же первые подходы были намечены и здесь: так, например, подчеркивалось, что следует принять особые меры предосторожности, дабы члены местной администрации не возомнили себя представителями народа, для чего высказывался совет, чтобы частично они назначались королем, а частично выбирались теми, кого король назначит{2441}. Граф де Сен-При предлагал другой вариант: вернуться к системе Неккера, «против которой не существует весомых аргументов, кроме имени ее творца». С его точки зрения,

нет ничего более подходящего, чтобы умерить правление интендантов - единственное, которое является воистину монархическим, - нежели собрание части собственников страны, взятых не глядя на сословную принадлежность, наделенное исключительно совещательным голосом и без права собираться иначе как по приказу суверена{2442}.

Эти же проблемы обсуждались и в составленных по распоряжению короля аналитических записках. Автор «Мемуара об управлении провинциями и финансами» приходил к выводу, что в придании

интендантам «сотрудников, выбранных на местах», есть свои плюсы и свои минусы. Плюсы в том, что тогда политика интендантов будет вызывать больше доверия, они не окажутся, как нередко бывало ранее, противопоставлены провинциям. Минусы же в «опасности скомпрометировать суверена, ставя препятствия на пути исполнения его воли, или даже изменить саму природу Монархии, чрезмерно множа посредствующие органы»{2443}. Тем самым традиционный принцип назначаемости должностных лиц пытались примирить с революционным принципом выборности.

Кроме проблемы с гражданскими должностными лицами, королю предстояло решить проблему и с военными. Фактически после возвращения в страну у короля оказывалось две армии - роялистская и республиканская, не раз сходившиеся на поле боя.

Помимо пребывавшего в то время на русской службе корпуса Конде, число эмигрантов под ружьем было весьма скромным. Званиями и орденами солдат королевской армии не баловали, а поначалу и вовсе было принято решение, что все звания, присвоенные королём после 6 октября 1789 г., считаются недействительными{2444}. Людовик XVIII присваивал звания весьма умеренно за исключением крупного награждения в январе 1797 г., когда сразу 42 человека стали бригадными генералами (maréchal de camp){2445}. В основном же жаловали крестами Ордена Св. Людовика, сокращением сроков для производства в следующий чин и личными благодарностями от монарха.

Тем не менее после реставрации эмигранты неминуемо стали бы конкурентами республиканских офицеров, которых также нельзя было обидеть, и не только потому, что это настроило бы армию против нового короля. Была и другая сложность: Людовик XVIII был готов отказаться от многих завоеваний Революции, но только не от тех, которые были завоеваниями в прямом смысле этого слова{2446}.

В итоге в инструкции графу д’Артуа говорилось:

Что же до армии, то не следует ничего менять по сравнению с тем, о чем я уже объявлял ранее: за офицерами, находящимися в любом звании и выбравшими правильную сторону, сохранятся звания и должности{2447}.

В то же время Людовик XVIII понимал, какое отношение к республиканским войскам царило среди эмигрантов и держав коалиции, не один год вынужденных с ними сражаться. Поскольку к французским войскам следовало относиться как к врагам, но ровно до той поры, пока они не перейдут под королевские знамена, двойственность была неизбежной. Проект обращения к французам в этом плане весьма показателен (включая те слова, которые оказались в итоге вычеркнуты):

Сожалея о заблуждениях, в которые впала французская армия, мы не без гордости наблюдали за храбростью, выказанной ею в боях, и поскольку для нее осталась важна слава, она вновь станет тем, чем была издавна - честью и опорой трона. Будучи к ней справедливыми, мы сохраним должности, звания, денежное содержание и жалование тем генералам, офицерам, унтер-офицерам и солдатам, которые покинут знамена мятежа внесут свой вклад в процветание отечества государства или примут участие в восстановлении нашей законной власти; мы поощрим продвижением и чинами тех, кто станет ревностно защищать наши права, неотделимые от интересов нашего народа [...] Мы предоставим мобилизованным солдатам и призывникам, которых насильственно заставили встать под наши знамена, право вернуться к своим очагам, поскольку уверены, что чести французов окажется достаточно, чтобы удержать их, если случится так, что государство будет нуждаться в их службе. Наконец, стремясь держать подальше от военной службы, истинного источника благородства, всех тех, кто может быть недостоин положенного ей уважения, но кого связал с нею национальный характер, мы отменим два положения, столь же оскорбительных, сколь и политически недальновидных, одно из которых предоставляло офицерские чины по праву рождения, а другое не давало подняться выше лейтенанта тем солдатам, которых возвысили исключительно их заслуги. Мы отнюдь не забыли, что помимо конде, тюреннов, люксембургов{2448} монархия породила фаберов, катина, шеверов{2449}, и мы знаем, что революция добавила к этим новые имена, не менее достойные и прославившие ее армии{2450}.

В соответствии с этими идеями в «Проекте эдикта об армии»{2451} устанавливалось, что любой солдат может стать офицером, и «никакого доказательства дворянского происхождения не требуется, чтобы занять должность офицера, будь то в наших сухопутных войсках или на флоте». Напротив, любой, получивший офицерский патент (за исключением ненатурализованных иностранцев), автоматически становится дворянином с правом передавать дворянство по наследству. Небезынтересно обоснование этого: в проекте от имени короля отмечалось, что монарх руководствовался «заботой о том, чтобы упрочить в нации тот воинственный дух, коего требует безопасность государства», а также стремлением сделать из профессии военного, «как это было некогда, основной источник дворянских званий, и открыть перед талантами [...] карьеру воинской славы, закрытую для них несправедливыми установлениями»{2452}. Курвуазье пояснял это нововведение следующими словами:

Установления были благоприятны исключительно для придворной молодежи, а старый лейтенант-полковник, поседевший под знаменами, искусный в своем ремесле, снискавший любовь и доверие своего подразделения, даже не надеялся его возглавить, пусть даже он долгое время направлял его. Достаточно ли для юных полковников, которых никогда не знала армия Людовика XIV, побыть четыре месяца с незнающими их солдатами, чтобы затем отправиться совершенствовать свое ремесло к актрисам из оперы или в будуары щеголих?{2453}

Таким образом, преобразования в военной сфере планировались окружением Людовика XVIII, пожалуй, как самые радикальные и необратимые: даже структура армии, и та должна была сохраниться в том виде, в котором монарх унаследует её от Революции.

Ещё одна проблема, которая неминуемо встала бы перед королём, - что делать с обширнейшим революционным законодательством. Если не возвращаться к Старому порядку, оказывалось невозможно в одночасье отказаться от сотен декретов, которые на протяжении десяти лет регулировали всю жизнь населения Франции.

Курвуазье полагал, что ряд декретов (об эмигрантах, религии, браках), очевидно, следует отменить немедленно, но что делать с остальными и чем их заменить? Юрисконсульт отмечал, что через его руки прошло немало законопроектов, но все они показались ему неприменимыми на практике. Однако и сохранение существующих

законов также невозможно. С одной стороны, они неизвестны ни королю, ни его Совету, ни его чиновникам. С другой - законы, направленные на сохранение республики, едва ли подойдут монархии, к тому же за годы Революции не было создано никакой цельной системы, законодательство латалось в зависимости от обстоятельств. С третьей стороны, достаточно взглянуть на тех, кто был законодателями, чтобы осознать: «Такие люди могли напринимать лишь плохие законы». В данной ситуации представлялось бы разумным вернуться к дореволюционному законодательству, но и такой путь не кажется правильным, поскольку это законодательство обременено многочисленными устаревшими нормами. Впрочем, при желании можно обосновать и возвращение к 1789 г. и даже согласиться на процедурные изменения, совершённые Учредительным собранием, поскольку они давали обвиняемому право на защиту{2454}.

Единой позиции по этим вопросам в 1799 г. так и не было выработано. Если один проект однозначно аннулировал

как покушающиеся на нашу власть, противоречащие конституции королевства и изданные без должных на то полномочий все акты, относящиеся к разряду конституций, декретов, законов, подзаконных актов, инструкций, договоров, прокламаций, а также все остальные,

выпущенные революционными законодательными органами, начиная с Национального собрания (с оговоркой, что король оставляет за собой право сохранить те из них, которые сочтёт полезными){2455}, то, к примеру, «Проект декларации о временном восстановлении судов» предусматривал, что до поры до времени всё это законодательство сохранится, за исключением постановлений, направленных против религии, королевской власти, эмигрантов и верноподданных, браков и разводов{2456}. В сопровождающей этот проект записке вновь повторялись мысли Курвуазье о том, что было бы странным сохранить законодательство, роялистам неизвестное, а также высказывалось предложение по всем гражданским делам адресоваться к римскому праву, а по уголовным - к ордонансу 1670 г. Однако не сложно представить себе, насколько реально было последовать этому совету, особенно с учётом намерения сохранить на своих местах большинство назначенных в годы Революции судей.

Вместе с тем подготовленные в окружении короля документы позволяют судить о том, какие разделы революционного законодательства должны были бы подвергнуться отмене в первую очередь. «Проект эдикта о подтверждении государственных актов, изданных во времена смуты»{2457}, устанавливал, что все приговоры, вынесенные судьями, не имевшими на то полномочий, объявляются недействительными, в частности, касающиеся свободы или имущества подданных. При этом все приговоры по гражданским делам временно остаются в силе, а по уголовным - даруется разрешение подавать апелляцию в суды высшей инстанции, даже если приговоры были вынесены судом последней инстанции. Если приговор был вынесен за верность религии или законному правительству, в постановлении это обязательно должно быть отмечено, чтобы приговорённый или его семья могли этим гордиться. Дабы не ждать, пока будут восстановлены парламенты, полномочиями по пересмотру дел временно наделялись генеральные прокуроры или их заместители. В то же время ряд решений должен был оставаться в силе и далее: всё, что касалось свадеб, крещений, похорон и других актов гражданского состояния, все завещания, брачные контракты, акты о разделе имущества, наследовании фьефов и ограничениях обычного права.

Одним из самых сложных вопросов, как показала ещё Веронская декларация, был вопрос об амнистии. В то время конституционные монархисты и английское правительство старались убедить короля распространить своё милосердие и на тех, кто был повинен в смерти членов королевской семьи. Все они во многом ломились в открытую дверь: Людовик XVIII не мог объявить об амнистии цареубийцам публично, однако это отнюдь не означало, что он не готов был им её предоставить, если они внесут весомый вклад в дело восстановления монархии.

19 июля 1795 г. король писал принцу Конде, что по таким случаям хотел бы принимать решение лично: «Важные услуги - слова громкие, и их применение я оставляю только за самим собой»{2458}. Лорд Макартни, в свою очередь, докладывал, что король готов в определённых случаях сделать исключение для цареубийц, разве что не хотел бы, чтобы они оставались во Франции. По словам Макартни, Людовик XVIII не против разрешить им со всеми их состояниями эмигрировать в Америку, поскольку ему кажется, что и они сами этого захотят, и Америка их примет{2459}. В эпоху Реставрации именно этот вариант и будет реализован: правительство вышлет цареубийц из страны, но сохранит им жизни, а для некоторых даже сделает исключение и разрешит им остаться.

15 октября лорд Макартни сообщал по результатам переговоров с королём и членами его Совета:

Агентам Короля во Франции было разрешено разъяснять его декларацию и говорить, что он не мог не сделать исключение из амнистии для цареубийц, хотя могут быть такие услуги, чтобы даже им обеспечить его Милосердие{2460}.

Как ни удивительно, за всеобщую амнистию выступила даже дочь Людовика XVI. В январе 1796 г. она писала королю из Вены:

Я должна попросить вас, дядя, об одной милости: простить французов и заключить мир. Да, дядя, это я, у которой они погубили отца, мать и тётю, я прошу вас на коленях о милосердии и мире. Это для вашего же блага. Никогда вы не сможете взойти на трон при помощи силы, лишь при помощи мягкости, и это заставляет меня просить вас прекратить военные действия, которые приводят в отчаяние ваше несчастное королевство. Увы, если война продлится долго, вы воцаритесь лишь над грудой трупов. Настроения сильно изменились, но мир необходим, и когда они будут знать, что обязаны им моему дяде, все они придут к вам и будут вас обожать. Дядя, ведь сердце ваше столь добро! Простите их, окончите войну. Увы, если бы мой добродетельный отец был жив, уверена, он бы это сделал. Я молю вас тем самым издать новый манифест; предыдущий принёс много добра{2461}.

Несмотря на это, король продолжал колебаться. В подписанной им 10 марта 1796 г. инструкции двум агентам, которые должны были отправиться на территорию Франции, мы видим те же мысли, что и в Веронской декларации: милосердие ко всем, кроме убийц Людовика XVI, Марии-Антуанетты и Мадам Елизаветы{2462}. Но уже 20 марта, составляя инструкции для графа де Мустье, Людовик XVIII опять меняет свою точку зрения:

Он [Мустье. - Д. Б.] заверит, что ко всем заблудшим подданным [Короля], которые откажутся от своих ошибок, будут относиться как к его детям, что правосудие его не будет столь суровым, как они того все без исключения заслуживают, что когда он простит, не поддавшись чувствам мести, правосудие не будет знать исключений из его прощения, кроме убийц Короля его брата, королевы, Мадам Елизаветы. И что даже те среди них, кто постарается искупить свои преступления важными услугами, будут продолжать ему внушать такой ужас своими непростительными преступлениями, что он осудит их по всей строгости закона, если они и далее станут пятнать собой почву их отечества. Вот как следует интерпретировать опубликованную королём декларацию на сей счёт{2463}.

Иными словами, простить цареубийц король не готов, но им можно намекнуть, что стоит покинуть страну, и их никто не тронет.

В письме генералу Пишегрю от 24 мая 1796 г. Людовик XVIII вновь затрагивает этот вопрос. Подтверждая все данные генералу полномочия, король оговаривает:

Я не одобряю лишь статью семнадцатую, касающуюся амнистии; право высказываться на сей счёт я оставляю за собой. Моё милосердие простирается столь же далеко, сколь и правосудие, и насколько мне позволяет благо Государства. Однако вместе с тем я чувствую долг перед самим собой, перед своими подданными, перед всей Европой не избавлять от законной кары тех людей, чьи преступления навеки запятнали имя французов. Лишь великие услуги и прямое участие в восстановлении монархии могут склонить меня к тому, чтобы даровать им прощение{2464}.

На этом варианте Людовик XVIII и остановился. И все же наедине с собой король продолжал размышлять, правильно ли он поступает. В мемуаре «Об обязанностях короля» немало места уделено рассуждениям о милосердии, о том, может ли государь помиловать убийцу. Призывая племянника к гуманности, Людовик-Станислас напоминал ему разговор между Людовиком XIV и воспитателем дофина герцогом де Монтозье: когда государь помиловал убийцу, а тот потом убил ещё 19 человек, герцог заявил, что преступник убил лишь одного, а 19 других - сам монарх{2465}.

Ещё весной 1799 г. Людовик XVIII решил, что ордонанс об амнистии будет опубликован лишь тогда, когда он вернется на территорию страны{2466}, поскольку это прерогатива исключительно королевская. К середине года проблема стала тем более актуальной, что полным ходом шли переговоры с Баррасом, а в Директорию вошло ещё двое цареубийц - Сийес и Дюко.

Против всеобщей амнистии высказывалось окружение графа д’Артуа; в письме от 27 июня Людовик XVIII не без раздражения отмечал, что таким придворным было бы неплохо «замолчать и простить, следуя примеру своего короля»{2467}. Малуэ в отправленном королю проекте призывал к тому, чтобы из амнистии были исключены только цареубийцы, а остальным депутатам, которые голосовали не за казнь Людовика XVI, «были предоставлены время и средства, чтобы бежать»{2468}. Другой вариант предлагал монарху барон де Монтьон: не сделать ли, как при Карле II, чтобы исключения из амнистии определял парламент?{2469} Ход был остроумным, но, пожалуй, бессмысленным: цареубийцы знали историю не хуже роялистов. Граф де Сен-При предлагал третий способ, позволявший королю не брать ответственность на себя: пусть Генеральные штаты сформируют специальный суд, и уже он будет решать, кто достоин прощения{2470}.

Позиция же самого Людовика XVIII в инструкции графу д’Артуа была сформулирована так же, как и в письме Пишегрю:

Мои мысли о милосердии хорошо известны: его пределы обозначены в моей декларации 1795 года. Однако возможно оказать такие услуги, которые заставят меня закрыть глаза на самые страшные преступления{2471}.

В соответствии с этим Курвуазье в проекте обращения к французам записал:

Тем не менее нам хорошо известно, что значительные преступления, совершенные против государства, можно искупить оказанными ему значительными услугами, и совершившим их, если они заслужат прощение Франции, не придется более бояться ее Короля. Зачем же нам карать тех, кого она пожелает освободить от наказания?{2472}

Причина, заставившая короля пойти на амнистию, формулировалась для подданных весьма лаконично: «Разве вы не достаточно и даже не слишком наказаны теми бедствиями, которые революция обрушила на ваши головы?»{2473} Вместе с тем складывается впечатление, что осознание необходимости помиловать некоторых цареубийц попрежнему вызывало у Людовика XVIII определенный душевный дискомфорт, и это как минимум влекло за собой необходимость дополнительных пояснений:

В своей декларации от июля 1795 года мы уже обещали французам всеобщую амнистию, однако тогда мы почитали своим долгом исключить из нее преступления, которые нам хотелось бы стереть из людской памяти. Тем не менее высшим законом является благо государства. Людовик XVI, наш августейший и несчастный брат, думавший лишь о благе своего народа, царствовавший бы и поныне, если бы меньше его любил, Людовик XVI смотрит с небес и одобряет причины, заставляющие нас помиловать даже его палачей{2474}.

Интересно при этом, что в других документах, составленных в окружении короля, фактически повторялись тезисы, изложенные ещё в Веронской декларации. Складывается ощущение, что Людовик XVIII поручил составить несколько разных текстов, чтобы иметь возможность выбрать, когда придёт время, тот вариант амнистии, который будет в наибольшей степени соответствовать ситуации. Так, в проекте инструкций, написанном графом де Сен-При, никаких исключений из амнистии не делалось{2475}. Не было их и в проекте специального «Ордонанса об амнистии», который должен был стать первым актом новой власти. В нём высказывалась надежда, что французы позабудут самое главное преступление из совершенных в годы Революции, однако в отношении цареубийц авторы оставались непреклонны:

Если преступления, которые мы хотели бы стереть из памяти людей, оказались исключены из всеобщей амнистии [...] то лишь потому, что поскольку такие преступления оскорбляют гордое имя французов и королевское величие, не в нашей власти их простить{2476}.

В ордонансе весьма скрупулезно перечислялись те, кто, так или иначе, способствовал казни Людовика XVI и Марии-Антуанетты, и специально отмечалось, что они будут отданы под суд. Также планировалось не распространять амнистию на гражданских лиц и военнослужащих, которые откажутся подчиниться власти вернувшегося в страну короля. И, наконец, отдельная и весьма любопытная статья

предусматривала конфискацию поместий тех сеньоров, которые были уличены в неверности королевской власти. В комментарии к этой статье говорилось, что случаи, под неё подпадающие, не будут многочисленными, тем не менее,

она послужит для того, чтобы наказать нескольких крупных сеньоров, в частности Лафайета, которые более виновны, нежели народ; она понравится народу, который с удовлетворением увидит, что Король более заботится о нем, нежели о грандах; она не противоречит духу амнистии, поскольку конфискация будет проведена при помощи гражданского права; наконец, она предоставит Королю возможность вознаградить верных слуг, которых разорила революция{2477}.

В полном соответствии с веяниями времени на «Ордонанс об амнистии» возлагалась и функция изменения национальной памяти:

Нам хотелось бы верить, что французы забудут даже сами названия партий, столь долгое время их разделявших, и объединятся в благородном стремлении помочь беспрестанно прилагаемым нами усилиям, дабы вернуть в наше отечество порядок, мир и счастье{2478}.

Заставить забыть о Революции должна была не только амнистия. Не менее важной представлялась жёсткая и безотлагательная модификация всего символического пространства, претерпевшего кардинальные изменения за последнее десятилетие. Специальный «Ордонанс о восстановлении монархии» предписывал в течение месяца после его публикации снять под угрозой штрафа «все символы и эмблемы мятежа со всех зданий» и «вернуть зданиям, площадям и улицам, равно как и городам, местечкам и деревням, чьи названия были изменены после 1 мая 1789 года, те имена, которые они носили до того времени». В течение полугода и под угрозой аналогичного штрафа должны были «быть вычеркнуты из судебных постановлений, контрактов и иных общественных или частных актов все статьи, термины и эмблемы, имеющие отношение к мятежу». Кроме того, планировалась отмена нового календаря и возвращение старого, особо отмечалось, что все акты, которые выйдут после этого указа и будут датированы в соответствии с революционным календарем, окажутся лишенными силы{2479}.

Этот ордонанс абсолютно вписывался в рожденные Революцией методы манипулирования национальной памятью. Во многом он представлял собой зеркальное отражение знаменитого декрета от 14 августа 1792 г. о разрушении памятников, «вызывающих воспоминания о феодализме» и целой серии декретов лета-осени 1793 г., направленных против гербов и эмблем королевской власти на домах и в парках{2480}.

Отдельные статьи проекта ордонанса запрещали всем подданным и иностранцам на территории страны «под угрозой объявления мятежниками и бунтовщиками образовывать какие бы то ни было собрания, известные под именем народных обществ, клубов, лож, а также иные собрания, не разрешенные законами королевства». Владельцам любых помещений, соответственно, запрещалось принимать у себя таковые общества под угрозой значительного штрафа или обвинения в соучастии мятежу{2481}.

Другие проекты конца 1799 г. дополняли эти положения ордонанса. Так, например, планировалось даже способы казни восстановить в том виде, в котором они существовали при Старом порядке, поскольку не следовало казнить преступников тем же образом, что и Людовика XVI{2482}. Единственное, что должно было сохраниться до особых распоряжений - это система мер и весов, а также все находившиеся в обращении монеты, которые должны были приниматься наряду с монетами предшественников Людовика XVIII{2483}.

Эти проекты в полной мере отражают отношение Людовика XVIII к Революции. В ноябре 1798 г. он писал:

Я ненавижу любые революции, поскольку ничто не приносит столько зла народам; я ненавижу тех, кто их делает, от Суллы до аббата Сийеса, поскольку я считаю величайшими преступниками тех, кто низвергает законы своих стран; особенно же я ненавижу Французскую революцию и её творцов, поскольку их принципы - метафизические абстракции, доведённые до крайней степени, - ниспровергают все основы религии и общественных институтов. Но эта ненависть не делает меня несправедливым. Содрогаясь, я восхищаюсь талантами Цезаря и Кромвеля, отдаю должное Бонапарту, обвиняю и жалею Якова II...{2484}

Несколько позднее, в 1801 г., прочитав в приуроченной к 14 июля прокламации, что этот день навсегда войдёт в историю, король иронично заметит, что точно также в историю навсегда войдёт Лиссабонское землетрясение. И продолжит:

14 июля ниспровергло все принципы морали и добродетели, чтобы утвердить невозможное в реальности химерическое равенство. Оно заменило мягкие законы благодетельной религии мечтами философов - врагов всякого порядка. Оно лишило власть законных прав, необходимых для счастья нации. Оно сделало из народа, известного своей кротостью и любезностью обхождения народ каннибалов. Оно отобрало высшую власть у тех, у кого она была, но не вручило её тем, у кого её не было. Оно уничтожило торговлю, разорило провинцию. Чистая правда, что оно очень сильно временно подстегнуло страну, но сделало это так же, как делает сильнейшая лихорадка, пожирающая силы больного. Наконец, истинное уважение, которым пользовалась Франция, она заменила на ужас, который внушают разбойники{2485}.

Один из ключевых вопросов, на который позволяют ответить проанализированные в этих двух главах материалы: в какой мере документы, созданные роялистами, отличались от проектов, присланных монаршьенами?

Тексты конституционных монархистов объединяла общая линия на сохранение (по крайней мере, временное) доставшейся от Революции административной, судебной, финансовой, налоговой и военной системы. Они стремились к отказу от восстановления тех институтов Старого порядка, которые, по их мнению, вызывали наибольшее недовольство населения - десятины, сеньориальных прав, габели, ратовали за возрождение сословной структуры общества. Некоторые из них поддерживали и отказ цареубийцам в помиловании. Возвращение национальных имуществ прежним владельцам они предусматривали лишь при условии обязательной компенсации владельцам нынешним и выступали за модификацию тех древних институтов власти, которые доказали свою неэффективность. Во всём этом, разве что кроме вопроса о компенсации, к которому король подходил существенно более осторожно, конституционные монархисты с роялистами совпадали. В несколько ином русле шли мысли бывшего фейяна маркиза де Жокура, предлагавшего созвать Генеральные штаты, чтобы вместе с ними решить, что будет полезным сохранить от различных форм правления, сменявших одна другую с начала Революции{2486}, однако и этот проект не содержал в себе ничего радикального. Таким образом, граф д’Аварэ был прав, отмечая, что предложения архиепископа Бордо во многом повторяют уже сказанное королём, однако личная неприязнь помешала ему отнестись к проектам Монаршьенов без предубеждения.

Самым принципиальным расхождением между позициями роялистов и конституционных монархистов оказалось стремление Монаршьенов сохранить представительную форму правления, то есть встроить в будущую систему такие элементы, которые изначально ограничивали бы королевскую власть. Здесь они смогут найти взаимопонимание лишь к 1814 г., пока же у Монаршьенов не было другого выбора, кроме как сотрудничать с Людовиком XVIII и пытаться его обратить в свою веру

Однако значительно более важным видится иное. Проанализировав комплекс документов, вышедших из-под пера Людовика XVIII и его ближайших советников во второй половине 1795-1799 гг., можно выявить, как эволюционировали их политические и идейные проекты, проследить за дискуссиями вокруг наиболее спорных моментов, оценить тот путь, который был пройден королём в изгнании за эти годы. С этих страниц перед нами предстает не «непримиримый приверженец абсолютистского режима»{2487}, а умный и чуткий политик. Его идеалы во многом лежат в прошлом, однако Людовик XVIII «ничего не забыл и многому научился» - с течением времени он избавляется от иллюзий и демонстрирует всё большую склонность к компромиссу.

В 1799 г. он уже совсем не тот, нежели в 1795-м. Тогда для победы казалось достаточным, чтобы на смену слабовольному Людовику XVI пришел истинный государь, чтобы во главе роялистов встал не постоянно уступающий мятежному народу монарх и не находящийся в тюрьме десятилетний мальчик, а полный энергии принц, хорошо знакомый всем европейским дворам, суровый, но справедливый, новый «отец народа», готовый простить заблуждения, но покарать преступников. К концу режима Директории Людовику становится ясно, что корону недостаточно потребовать - её придётся покупать, придётся завоевывать на свою сторону общественное мнение.

Сама мысль об этом ему претила, временами король пытался сделать вид, что никакого общественного мнения не существует, есть лишь искусные интриганы, управляющие народом по своему желанию, - с ними-то и необходимо искать точки пересечения. Однако его действия говорят об обратном. Людовик XVIII крайне внимательно относился к каждому слову, которое могло быть предано гласности, пытался предугадать, какое впечатление произведут его декларации, немало делал для того, чтобы создать у своих подданных определённый образ. Это проявлялось и в лексике: значительно чаще, нежели раньше, встречалось слово «нация», то и дело заходила речь о её правах и представителях, упоминался даже «общественный договор».

Людовик XVIII неоднократно обещал не возрождать Старый порядок - другое дело, что в этих словах порой можно услышать не торжество реформатора, а сожаление о навсегда утраченном прошлом. И тем не менее подготовленные в его окружении проекты деклараций и ордонансов явно свидетельствуют о том, что король не кривил душой. Старый порядок виделся лидерам роялистов состоящим из двух частей. Его основу, ядро - фундаментальные законы французской монархии - они хотели сохранить и впредь. И дело не в том, что король считал их совершенными или ему претила сама мысль о реформах. Он осознавал, что стоит начать модификацию того фундамента, на котором покоилась монархия, и он либо не сможет остановить эти преобразования, не поделившись властью, а то и не лишившись её, либо превратится в деспота, поскольку именно эти законы и делали власть короля Франции абсолютной, но не деспотической. То же, что с течением времени стало окружать это ядро, необходимо было проанализировать и избавить от «abus» - весьма многозначное понятие, означавшее и «злоупотребления», и «заблуждения», и «несправедливости». Чтобы не допустить в будущем этих злоупотреблений и неправильного толкования фундаментальных законов, король обещал даровать Франции конституцию, Хартию, в которой эти основы были бы закреплены навечно.

Монархия для Людовика XVIII - это не только форма правления, но и сопутствующая ей система символов и образов; отсюда и та непримиримая война, которую он объявлял порожденным Революцией символам, лозунгам, новому календарю. Монархия - это, несомненно, сословное государство со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая право сословий быть услышанными. Согласие на созыв Генеральных штатов кажется королю разумным компромиссом между «деспотизмом» и парламентаризмом, хотя он пока не готов окончательно определить для себя, какой объем полномочий следует даровать представителям сословий. Монархия - это, безусловно, и «правовое государство»; отсюда стремление облечь свои решения в юридически безукоризненные формулировки, сколько бы иезуитства в них не содержалось. «Благо государства» могло оправдать многое, но не нарушение базовых прав подданных, включая право собственности: ни король, ни его окружение не сомневались, что национальные имущества должны быть возвращены прежним собственникам и можно обсуждать лишь вопросы компенсации.

Людовик XVIII заявлял, что на переходный период во Франции будет установлен временный порядок управления. Решение казалось мудрым: окружение короля осознавало, что невозможно в одночасье

выстроить новую систему управления, а старая, существовавшая до 1789 г., очевидно, уже не отвечала изменившимся условиям. Не хватало и кадров, опытных должностных лиц с дореволюционным опытом работы. Но едва ли не самое главное, что позволял временный порядок управления - это отложить на неопределенный срок решение вопросов, на которые у короля не было ответов.

В результате та система управления страной, которая должна была установиться во Франции после победы роялистов, мало чем напоминала бы Старый порядок. После реставрации во Франции должны были сохраниться унаследованные от Революции налоговая система, деление страны на департаменты, гражданские и судебные власти. Советники короля отмечали, что, помимо прочего, это позволило бы покончить с теми чертами Старого порядка, от которых в XVIII в. тщетно пыталась избавиться королевская власть: с партикуляризмом и привилегиями провинций, неравномерным налогообложением сословий и отдельных частей королевства, самомнением парламентов, отжившими свой век сеньориальными правами.

Кардинальным образом должна была измениться и армия. Если в последние годы Старого порядка Людовик XVI, стремясь поддержать родовитое дворянство, закрыл доступ к офицерским званиям для выходцев из других сословий, то Людовик XVIII, напротив, обещал потомственное дворянство всем простолюдинам, до них дослужившимся. С формальной точки зрения это соответствовало духу былых времен (дворянство - сословие воинов), однако в реальности позволяло сохранить рожденную Революцией победоносную армию нового типа.

Оставались ещё две немаловажные проблемы. И если вопрос о том, что делать с революционным законодательством, не мог быть решён именно в силу своей сложности, то в вопросе об амнистии король сам не стремился ставить последнюю точку до тех пор, пока не станет ясно, благодаря каким силам удастся реставрация. На проекте преамбулы к ордонансу об амнистии, составленном после переворота 18 брюмера, сохранилась характерная пометка: «На тот случай, если восстановление Короля окажется творением Бонапарта; в противном случае Е. В. пообещает амнистию всеобщую и без исключений»{2488}.

Эти слова видятся мне показательными и в другом плане: к 1799 г. стало ясно, что реставрация монархии не может стать творением одних только роялистов и сражавшихся с Республикой иностранных армий. А это означало, что Старый порядок безвозвратно ушёл в прошлое вместе с теми временами, когда короли Франции десятилетия-

ми укрепляли свою власть, превращая сословную монархию в ту систему государственного устройства, которую впоследствии станут называть «абсолютизм». Наставало время поиска компромисса между возможностями монарха навязать свою волю народу и возможностями народа навязать свою волю монарху. Наставало время в большей или меньшей степени ограничивающих монархов конституций. И проекты ордонансов 1799 г., так же как впоследствии и Хартия 1814 года, стали наглядными свидетельствами этого компромисса.