Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 8 В ПОИСКАХ МЕЖДУНАРОДНОГО ПРИЗНАНИЯ

Объявив о восшествии на престол принцам крови и армии Конде, Людовик XVIII, как это предписывала традиция, должен был отправить соответствующие послания и монархам других стран. Так началась новая глава в его взаимоотношениях с европейскими державами, и для короля в изгнании они оказались не менее важны, чем взаимоотношения с мятежными подданными.

Тому было несколько причин. Во-первых, как уже говорилось, в странах антифранцузской коалиции роялисты видели ту силу, которая способна сломить сопротивление республики. Во-вторых, большинство европейских стран не признали графа Прованского Регентом королевства, сделав вид, что это вопрос спорный. Отсутствие официального признания было не только унизительным, но и лишало принца части легитимности. В середине 1795 г. предполагалось, что с этой ситуацией будет покончено: фундаментальные законы французской монархии не допускали дискуссий о том, кто займёт престол. В-третьих, как полагал А. Сорель, постоянно существовали опасения, что страны коалиции, в случае успеха, могут захотеть расчленить Францию, тогда как признание короля Франции давало определенные гарантии против этих планов - так и произойдёт в конце наполеоновских войн{1003}.

И наконец, немалую проблему представлял непрестанный поиск финансирования. До революции Месье был единственным членом королевской семьи, который не только любил тратить деньги, но и умел их зарабатывать: за несколько лет ему удалось увеличить доход от своего апанажа в шесть раз. Кроме того, он активно занимался деловыми операциями на капиталистический лад (Ф. Мэнсел даже называет его «самым большим капиталистом из всех Бурбонов») {1004} и жил на широкую ногу. Теперь же ему приходилось на всём экономить и делить средства, которые ему удавалось получить от правительств различных европейских стран, между содержанием свиты и поддержкой своих агентов внутри Франции. В итоге у Людовика- Станисласа оказалось немало долгов, кредиторы даже пытались помешать ему покинуть Хамм и Верону {1005}.

Лорд Макартни сообщал, что Людовик XVIII получал деньги от Англии, Австрии, Испании, Пруссии и России{1006}, а также от Неаполя. С точки зрения Ф. Мэнсела, основные средства на жизнь графа Прованского в эмиграции поступали от Англии и России. От англичан он получил £ 6000 в 1792 г. и по 12 000 в 1794 и 1795 гг. Екатерина II в 1793 г. отправила в Хамм обоим братьям 1 444 689 ливров, что составило 80% их годового дохода. Во время своего первого пребывания в Митаве Людовик XVIII ежегодно получал 200 000 рублей от Павла I. Кроме того, до 1807 г. он получал 85 000 ливров в год от короля Испании - они в основном шли на оплату агентов и на пенсионы. Небольшие суммы поступали также из Португалии и Австрии{1007}. Большую часть этих денег он получал безвозмездно, лишь австрийская помощь была оформлена в виде займа. Это казалось веронскому двору тем более возмутительным, что, как считалось, у Габсбургов оказались деньги и драгоценности Людовика XVI и Марии-Антуанетты на огромную сумму{1008}.

Таким образом, официальное признание означало для Людовика XVIII возможность возглавить сопротивление республике, подтвердить свою легитимность, обеспечить будущее Франции и упрочить своё финансовое положение.

Самым большим препятствием к этому была, как это ни покажется парадоксальным, война между Францией и державами антифранцузской коалиции. Изначально Европа не хотела войны и не стремилась к ней.

В советской историографии Пильницкую декларацию 1791 г. воспринимали как «манифест, провозгласивший интервенцию против революционной Франции» {1009}. В том же ключе искажалось и всё восприятие войн Франции со странами Первой коалиции. Было принято считать, что в 1792 г. «в обстановке грубых провокаций со стороны эмигрантов и поддерживавших их правительств европейских государств было понятно желание патриотов революционной Франции дать отпор вызовам, которые ей бросали в лицо». К тому же «глава английского кабинета Питт и действовавшие с ним заодно провокаторы из лагеря феодально-абсолютистских монархий Европы всячески стремились развязать и ускорить интервенцию против революционной Франции»{1010}. Признаться, мне так и не удалось найти в западных работах аналога этих взглядов; даже Матьез, на которого советские историки в значительной степени ориентировались, ясно показывал, что это Франция подталкивала европейские державы к войне, несмотря на всё их стремление её избежать{1011}.

Действительно, как писали ещё в XIX в., со стороны императора Леопольда II и прусского короля Фридриха Пильницкая декларация 1791 г. была «предложением революции мира», пусть и на условиях, которые Франция, очевидно, не могла принять. Иными словами, декларация позволяла сохранить status quo{1012}. Большинству европейских стран Франция (по различным причинам и поводам) объявляла войну первой. Соответственно, перед державами коалиции стояли преимущественно практические вопросы: как защититься от французской агрессии (или угрозы их интересам) и что они могут получить от этой войны.

Французские принцы отлично понимали сложившуюся ситуацию. Практически с того же 1792 г. все их усилия были направлены на то, чтобы играть самостоятельную роль в европейской политике. У них были войска, пусть и не очень многочисленные, но не было точки опоры, политического центра, равно как не было и средств. Напротив, европейские державы делали всё, чтобы сохранить лицо и представить себя сторонниками легитимной власти во Франции, но одновременно не позволить принцам превратиться в такую самостоятельную силу. С одной стороны, это привносило ненужные осложнения в их отношения с Францией; с другой - могло помешать получить те дивиденды, на которые они рассчитывали.

Обе стороны играли свои роли: союзные монархи делали вид, что поддерживают Людовика XVI, а затем Людовика XVII и Людовика XVIII; в ответ принцы делали вид, будто верят в силу и бескорыстность этой поддержки. «Сир, намерения суверенов, оказывающих вам помощь, - писали они 10 сентября 1791 г. Людовику XVI, - столь честны, столь чисты, сколь и усердие, которое мы склоняем их проявить; ни государству, ни вашему народу нечего бояться»{1013}.

К моменту свержения Робеспьера война между Францией и державами первой антифранцузской коалиции шла уже два года. Победы сменялись поражениями, пока наконец к началу 1794 г. республике не удалось переломить ситуацию на фронтах. Интервенты были отброшены за Рейн, возникла угроза выхода Пруссии из коалиции, и в апреле 1794 г. Великобритании и Голландии пришлось даже взять на себя обязательства по финансированию её дальнейшего участия в войне. Кампания 1794 г. оказалась ещё более неудачной: союзники потеряли часть германских земель, Бельгию и Голландию, где была провозглашена Батавская республика. Перспектива очередного раздела Польши отвлекала от войны Пруссию, Австрию и Российскую империю. Коалиция начала разваливаться.

5 апреля 1795 г. Пруссия в Базеле подписала с республикой сепаратный мир, граница стала проходить по Рейну. Одновременно шли так и не увенчавшиеся успехом переговоры с Австрией, а премьер- министр Англии Питт с трудом противостоял намерениям парламента навязать аналогичное соглашение Георгу III. 22 июля там же, в Базеле, был заключён мир с Испанией - пролог к заключённому 18 августа 1796 г. и направленному против Англии Сан-Ильдефонскому договору, по которому Франция и Испания становились союзниками. В ответ Англия согласилась субсидировать Австрию, обе страны по-прежнему оставались сердцем коалиции.

Все эти события были тем фоном, на котором развивались отношения Людовика XVIII и других роялистов с европейскими державами. И ключевыми сюжетами, которые волновали короля и его окружение больше всего, безусловно, стали вопросы о признании Людовика XVIII законным правителем Франции и о готовности оказать ему поддержку для реального вступления на престол. В обычное время признание нового монарха Франции стало бы простой формальностью, однако в 1795 г. это ставило многие державы в весьма щекотливое положение.

Прежде всего, на фоне переговоров о мире и заключения мирных договоров заявление Людовика XVIII о вступление на престол ставило правительства многих стран перед выбором: либо признать его и тем самым похоронить все надежды на долгожданный мир, либо не признавать - и нарушить давнюю монархическую традицию. При этом необходимо учитывать, что многим государям новый король Франции приходился родственником. Он был кузеном императора Священной Римской империи, королей Испании и Неаполя, курфюрстов Саксонии и Баварии, герцога Пармского, племянником курфюрста Трира, зятем короля Сардинии{1014}. Положение усугублялось и тем, что, как мы уже видели, не было полной уверенности, что Людовик XVII действительно скончался. Об этом сообщил Конвент, но можно ли было ему доверять, особенно на фоне ходивших в то время многочисленных слухов о том, что сыну Людовика XVII так или иначе удалось скрыться из Тампля? Известно, например, что 11 июля 1795 г. министр иностранных дел Австрии барон Тугут писал графу Стархембергу {1015}:

Вплоть до сегодняшнего дня преждевременное признание Месье кажется нам представляющим больше неудобств, нежели преимуществ. В некотором роде даже удивительно, что Месье поторопился принять титул короля, поскольку, если внимательно разобраться, не существует, на самом деле, никакой законной уверенности в смерти сына Людовика XVI.

Далее в том же письме говорится, что законный наследник трона «может ещё появиться, если он будет ясным и законным образом установлен»{1016}.

Не удивительно, что в этой ситуации многие государи выбирали третий путь: не отвечать ни «да», ни «нет» и выжидать, как развернутся события.

Одной из немногих стран, не имевших прямой заинтересованности искать благорасположения Франции, оказалась Российская империя. Не имея с ней общих границ, Россия могла не опасаться вторжения французских войск, одерживавших в Европе одну победу за другой. Не имея и территориальных претензий к Франции, она могла позволить себе выступать за ту или иную форму правления в этой стране относительно бескорыстно{1017}. В итоге сложившаяся к 1795 г.

ситуация оказалась для многих современников парадоксальной: хотя испанских монархов связывали с графом Прованским родственные узы, хотя Англия тратила немало средств на поддержку борьбы роялистов против Республики, именно Россия стала главным инициатором признания нового короля Франции.

Историки расходятся во мнении, питала или нет Екатерина II личную симпатию к Людовику XVI и его братьям, однако с самого начала Революции она проявила себя последовательной сторонницей легитимной монархической власти. После казни Людовика XVI все дипломатические отношения с Францией были разорваны, контакты с республиканцами - запрещены, а французские подданные на территории Российской империи должны были или принести присягу на верность королю Франции или покинуть страну{1018}.

В этом свете неудивительно, что граф Прованский и граф д’Артуа возлагали особые надежды на помощь России. Осенью 1792 г. граф д’Артуа выразил желание посетить Санкт-Петербург и поручил представлявшему там интересы принцев графу Эстерхази испросить соответствующее разрешение у Екатерины II. В своих воспоминаниях граф рассказывает о реакции императрицы следующим образом:

Она сказала мне, что рассматривает это путешествие как бессмысленное и что деньги, которые на него потребуются, можно было бы потратить и получше, но что, тем не менее, если принц настроен его совершить, она с удовольствием познакомится с ним, и он будет хорошо принят {1019}.

Не поленившись лично отправиться в Санкт-Петербург весной 1793 г., граф д’Артуа вернулся оттуда окрылённым: Екатерина пообещала ему отправить в Нормандию или Бретань 15 тысяч русских солдат и осыпала подарками{1020}, в число которых - весьма прозрачный намек - входила и шпага. Императрица также оплатила его проезд, проживание и возместила дары, которые он по обычаю делал влиятельным лицам{1021}. 25 марта принц писал из Петербурга: «Чувствую себя как у феи: всё красивое, всё величественное, всё новое»{1022}.

Победы французских войск в 1794 г. и заключение мира с республикой частью стран антифранцузской коалиции произвели на Екатерину сильное впечатление; договоры с Республикой она восприняла как предательство. Когда в Петербурге получили от короля Пруссии извещение о мире, то, как сообщал в Лондон английский посол,

ответ Её Императорского Величества [...] был составлен в самой колкой, хотя и цивильной манере и выражал изумление Её Императорского Величества, что Король поздравляет Её с событием, которое, как Он знает, абсолютно противоречит Её принципам, с которыми она рассматривала и всегда будет рассматривать с ужасом гнусных людей (негодяев) и цареубийц, с которыми Его Прусское Величество счёл возможным вести переговоры. Вместо счастия и спокойствия для остальной Европы, которые Его Прусское Величество ожидает от этого события, есть множество оснований опасаться обратного, в особенности в отношении доминионов Его Прусского Величества{1023}.

Когда 20 мая 1795 г. Австрия и Англия подписали Венский договор об оборонительном союзе {1024}, Российская империя выразила желание к нему присоединиться. 28 сентября в Санкт-Петербурге была подписана декларация о тройственном союзе{1025}. Любопытно, что в европейской литературе, рассказывая об этой декларации, обычно указывают, что Россия обязалась выставить против Франции 30 000 человек{1026}; в тексте, опубликованном Мартенсом, ничего подобного нет.

Тем не менее Екатерина II не могла не задуматься об эффективности своей политики. Граф де Сен-При, побывавший в Санкт- Петербурге во второй половине 1795 г., рассказывает в своих воспоминаниях о встрече с императрицей:

Она достаточно сухо сказала мне, что опыт показывает: невозможно добиться порядка во Франции, используя только силу, и необходимо ждать, пока внутренние неурядицы приведут французов к желанию вернуть Дом Бурбонов. «Кто может мне посоветовать, - добавила она, - влезть в эту драку, из которой только что вышли Пруссия и Испания». Я возразил: «Я, мадам, осмелюсь сказать Вашему Величеству, что это дело достойно вас, что ваше имя объединит тех союзников, которые вышли из

коалиции вопреки их истинным интересам и благодаря преступному малодушию». Я отлично видел, что не убедил её{1027}.

Де Сен-При добавляет, что не убедил императрицу в том числе и потому, что Платон Зубов настраивал её на новый раздел Польши, и ещё одна война, которая могла бы повлечь за собой большие расходы, России была ни к чему. К тому же в это время в Петербурге стало известно, что австрийские войска готовы к заключению перемирия, а Англия начинает зондаж по поводу переговоров о мире.

Трудно однозначно судить о причинах, по которым русские войска в 1793-1795 гг. так и не были отправлены на завоевание для Бурбонов французского трона{1028}. С одной стороны, сама идея могла показаться чрезвычайно странной. Всего за несколько лет до знаменитого перехода Суворова через Альпы, 17 ноября 1794 г., влиятельный придворный П.В. Завадовский писал А.Р. Воронцову: «Австрийцы же, между тем, просят нелепаго, чтобы мы дали 40 тысяч войска и генерала Суворова на чужую издержку против французов [...] Замашка ни с которой стороны ни у места и Тугут глупо бредит»{1029}. С другой стороны, если верить вице-канцлеру графу И.А. Остерману то императрица «так и не приняла более непосредственно участия в военных действиях единственно в силу препятствий, чинимых восстанием в Польше»{1030}. Хотя эти слова были написаны в 1795 г., второй раздел Польши в 1793 г. также должен был помешать императрице сдержать своё слово, не говоря уже о том, что было не совсем понятно, есть ли у России достаточное количество кораблей, чтобы перебросить войска на западное побережье Франции. Реальной и существенной была и турецкая угроза: последняя война закончилась в 1791 г., но Османская империя не смирилась с поражением.

Так или иначе, к 1795 г. Российская империя перестала делать ставку на военную силу В рескрипте Екатерины II, датируемом 30 августа 1795 г., говорилось, что восстановление монархии во Франции видится ей «посредством умножения в сём государстве Королевской партии» {1031}. Одновременно русское правительство делало всё для того, чтобы оказать Бурбонам посильную дипломатическую поддержку

Задача оказалась не из легких: на фоне побед французской армии братья Людовика XVI все меньше воспринимались, как реальный фактор международной политики. После сообщения о смерти Людовика XVII в бюллетене из Константинополя отмечалось:

В соответствии с тем принципом, что короли во Франции никогда не умирают, эмигранты провозгласили некоего Людовика XVIII. Правда, они пока не сказали, тот ли это Людовик XVIII, что известен как Капет под именем Месье, или тот, которого зовут граф д’Артуа{1032}. Таким образом, король эмигрантов - это ещё один король in petto{1033}{1034}⁴.

Тем не менее, как только известие о смерти Людовика XVII достигло Санкт-Петербурга, российская дипломатия приложила все усилия, чтобы добиться у европейских держав скорейшего признания нового французского монарха. И переписка российских послов позволяет нам лучше понять, что происходило в это время в дипломатических кругах европейских столиц.

Наибольшую холодность проявила Пруссия. Со времён Семилетней войны отношения между Бурбонами и Гогенцоллернами были весьма натянуты. Вступление Пруссии в антифранцузскую коалицию ничего в этом плане не изменило. Когда в 1793 г. Фридрих- Вильгельм II командовал объединёнными войсками, принц Конде попросил его включить солдат своей армии в соглашения об обмене пленными; в противном случае их ожидал расстрел на месте. Король Пруссии отказался, мотивировав это нежеланием вмешиваться во внутренние дела Франции. Его слова: «Доблесть французских эмигрантов должна быть для нас для всех верным залогом того, что они никогда не попадут живыми в руки своих врагов», трудно было расценить иначе как издевательство{1035}.

Накануне заключения мира с Французской республикой, российский поверенный в делах в Генуе Лизакевич докладывал в Петербург о любопытном разговоре, свидетелем которого стал его агент. Весной 1795 г. Камбасерес рассказывал, что 25 марта Бартелеми, руководитель французской делегации на переговорах в Базеле, написал ему о своей беседе с послом Пруссии К.А. фон Гарденбергом. Тот будто бы заметил, что в Париже «среди тех, кто мыслит», существуют три партии: одна - за Генриха Прусского, вторая - за герцога Шартрского и третья «думает о маленьком мальчугане, дав ему в регенты принца Конде». «Его спросили, какую из этих трёх партий он предпочитает. Смеясь, он ответил: “Республику”»{1036}. Таким образом, Гарденберг дал понять, что претендентов на престол много (в том числе и прусский принц), но его королевство останется верным будущим соглашениям.

В результате Пруссии пришлось балансировать между принципом монархической солидарности и стремлением ничем не задеть Францию. В шифровке из Берлина от 22 мая (2 июня) 1795 г. русский посол Алопеус сообщал, что Гарденберг, который к тому времени вернулся на родину, в личной беседе выразил уверенность, что «во Франции будет восстановлена монархия, имея в виду монархию конституционную». При этом он подчеркнул, что «ему кажется невозможным, чтобы один из эмигрировавших принцев взошел на престол»{1037}. Впоследствии он счёл уместным смягчить свою позицию, ничего по сути в ней не меняя. Как докладывал Алопеус в послании от 16 (27) июня, в новой беседе Гарденберг заявил, что, по его мнению, «несмотря на то, что французских принцев мало любят во Франции, состояние дел полностью изменится, если Месье прибудет в Вандею, чтобы возглавить роялистов»{1038}. По всей вероятности, ему было отлично известно, что Англия активно противодействовала этому желанию Людовика XVIII, а без неё оказаться на берегах Франции король не мог.

Чтобы продемонстрировать лояльность республике, Фридрих- Вильгельм II даже отказался объявить траур по случаю смерти Людовика XVII. На недоуменный запрос русского посла поступил ответ, что

поскольку этот принц не был признан Королем Пруссии в качестве Короля Франции, то траур по нему мог бы быть объявлен лишь как по Дофину, однако в соответствии с этикетом, основанным на законе 1734 г., в этом случае не объявляется траур даже по принцам прусского королевского дома, скончавшимся до достижения 12-ти лет.

«По крайней мере, это то объяснение, которое мне дал граф де Гаугвиц{1039}», - добавлял Алопеус в некоторой растерянности {1040}.

Однако Фридрих-Вильгельм II решил на официальном уровне ситуацию не обострять. Получив письмо Людовика XVIII, король Пруссии, по-прежнему титулуя его графом Прованским, направил ему ответ, содержащий

выражение дружбы и заинтересованности в том, чтобы французская нация в скором времени признала те великие обязательства, которые возлагают на неё принцы дома Бурбонов, и пожелал ему счастья на долгие лета{1041}.

Когда же Людовик XVIII послал королю Пруссии второе письмо, то получил на него, как пишет Алопеус, «очень сердечный ответ»{1042}. Ответ, но не признание, хотя едва ли можно было ожидать большего при том, что король Пруссии, постоянно поглядывая в сторону Франции, неохотно принимал в своих землях эмигрантов, ещё менее охотно поддерживал их финансово, а в 1797 г. даже запретил носить на его территории кресты Ордена Св. Людовика{1043}.

Подобного же курса придерживалась и часть других германских государств. Так, например, 1(12) августа полномочный министр в Мюнхене И. Тункель доносил в Петербург из Баварии:

Мне сказано, что дядя умершего Короля французского сообщил двору здешнему о приёме его престола, и что отсюда ответствовано токмо с выражением желания о лутшем жребии для него и для фамилии Королевской, не давая в грамоте ему титул величества{1044}.

Немногим раньше, 28 июня (9 июля), генеральный консул России в Остенде И. Фациус докладывал графу Остерману из Ашафенбурга, что курфюрст Майнца получил письмо о вступлении Людовика XVIII в свои права и теперь раздумывает, дать ли аудиенцию его посланнику, поскольку Ратисбонский сейм только что принял решение о начале мирных переговоров с Францией{1045}.

В этих условиях чрезвычайно принципиальной оказывалась позиция Австрии - не случайно Екатерина II отдала распоряжение российским дипломатам в этой стране предпринять соответствующие шаги ещё до получения официального сообщения о смерти дофина {1046}. Однако в депеше от 27 июля (7 августа) русский посол в Вене граф Разумовский сообщал графу Остерману, что письмо Людовика XVIII с извещением о вступлении на престол оставлено императорским двором без ответа «вплоть до дальнейшего развития событий», а сам обмен подобными письмами рассматривается австрийцами как несвоевременный{1047}.

Вообще, отношения Людовика XVIII с Венским двором были, пожалуй, самыми сложными. И дело здесь не только в личной неприязни, хотя в своё время граф Мерси д’Аржанто немало сделал, чтобы рассорить его и с Марией-Антуанеттой, и с Марией-Терезией, а Иосифу II он и без того никогда не нравился. В историографии встречаются утверждения, что с того времени, как принцы оказались в эмиграции, именно Австрия ставила палки в колёса всем их инициативам - начиная от стремления возглавить армии эмигрантов и заканчивая отказом признать графа Прованского Регентом Франции{1048}. Ещё император Леопольд писал своей сестре:

Принцами и их окружением невозможно ни воспользоваться, ни гордиться, ни помочь им; а сами они стремятся лишь вызвать затруднения или скомпрометировать{1049}.

Унаследовав эту политику, Франц II не отвечал ни на одно письмо графа Прованского{1050}. В 1795 г. Вена демонстративно объявила траур не по Людовику XVII, а по сыну Людовика XVI{1051}, то есть, соответственно, и Марии-Антуанетты.

Людовик XVIII платил австрийцам взаимностью. Когда король упоминал Франца II в своих письмах, почти всегда при этом чувствовалось неприкрытое раздражение. Сообщая графу де Сен-При о докладе, полученном от находящегося в Вене епископа Нанси, Людовик отмечал:

Он сказал мне, что император Франц II говорил ему приятнейшие вещи на свете, но вы прекрасно знаете, как часто эти приятнейшие вещи оказываются verba et voces{1052}{1053}.

В 1795 г. лорд Макартни рассказывал, что все при Веронском дворе были уверены, что бездействие императора и его нежелание помогать принцу Конде вызвано тем, что Людовик XVIII не предложил Австрии какие бы то ни было территориальные уступки, которые могла бы Франция сделать после окончания войны в счёт возмещения ущерба{1054}. Не сложно увидеть этот подтекст и в письме Людовика XVIII Францу II от 14 июля 1795 г.:

Я часто высказывал Вашему Величеству моё справедливое желание выйти наконец из бездействия, столь же гибельного для меня, сколь и для успеха того дела, которое Ваше Величество отстаивает с такой энергией. Ведь именно убеждая французский народ, что Ваше Величество и его союзники желают завоевать Францию, они [руководители республики. - Д. Б.] находят солдат, и находят их тем больше, чем дольше существует такое мнение. Уже два года назад я предвидел эти последствия. Есть ещё время, чтобы разрушить это пагубное заблуждение, но для этого понадобятся огромные усилия [...] Моё присутствие, моё возвращение во Францию во главе этих уважаемых войск, моё воссоединение с их достойным командующим будут, как я осмелюсь настаивать, самым прочным залогом чистоты намерений Вашего Величества, на которые столь часто клеветали{1055}.

А. Сорель полагает, что именно из-за территориальных претензий Венский двор и отказывался признавать нового короля, и очень много пишет о том, как в окружении Людовика XVIII ненавидели Австрию, говорили об «австрийской клике», да и сам король отрицательно относился к договору 1756 г. и полагал, что Австрия нацелена на присоединение Эльзаса, Лотарингии и Фландрии{1056}.

Впрочем, всё это не подкрепляется практически никакими доказательствами. На мой взгляд, основная причина отказа в признании Людовика XVIII королём была в ином: из всех европейских правительств Вена оказалась наиболее скептична в оценке шансов Людовика-Станисласа вернуться в свою страну. Хэмпдэн-Тревор, английский посол в Турине, сообщал коллеге:

Венский двор не испытывает доверия к французским принцам, и можете быть уверены, что кабинет куда больше озабочен установлением во Франции ЛЮБОГО правительства, с которым можно было бы заключить разумный мир, чем (как, возможно, должно было бы быть) восстановлением древней и законной монархии{1057}.

Его оценки очень близки к истине. Австрийский канцлер Тугут, основываясь на словах вернувшихся из французского плена, полагал, что Конвент, безусловно, непопулярен, но вполне в состоянии удержаться у власти. «Повсюду настроены против Конвента, - говорил он в беседе с русским послом графом Разумовским, - повсюду желают стабильного правительства и более прочной власти, но ничто не указывает ни на любовь к дому Бурбонов, ни на желание восстановить их в правах». И добавлял: «Здесь уверены, что принцы не имеют никакой партии внутри страны» {1058}. Во время другой встречи с послом канцлер заявил, что во Франции «к сожалению, никакого интереса не проявляется к принцам и, в особенности, к личности Месье», а следовательно, восстановить Людовика XVIII на престоле возможно, только выиграв войну{1059}.

О том же писал Тугут 6 сентября 1795 г. австрийскому послу в России графу Кобенцлю:

К сожалению, даже если где-то внутри страны и не далеки от того, чтобы желать возвращения королевской власти, правда заключается в том, что никто не любит Месье и не хочет видеть его на троне{1060}.

Если все союзники вознамерятся вместе взяться за дело, отмечал он,

возможно, будет иметь смысл предложить прежде всего выяснить, не следует ли для успеха этого важного предприятия склонить Месье от имени дворов главных стран, входящих в коалицию, отказаться от своих прав и передать их монсеньеру графу д’Артуа или даже монсеньеру герцогу Ангулемскому, чьи достоинства, как уверяют, внушают большие надежды{1061}.

В разговоре с российским послом Тугут выдвинул и ещё один аргумент против признания Людовика XVIII. «Он мне сказал, - докладывал Разумовский, - что крайне не удовлетворен поведением этого Принца и в особенности людей, которые его окружают; среди них нет никого, кто хоть немного был бы в курсе дел»{1062}. Подобная ремарка не удивительна: первым же своим дипломатическим шагом Людовик XVIII нанёс серьезное оскорбление австрийскому двору, поскольку письма с извещением о его вступлении на престол были сначала направлены герцогу Фердинанду Миланскому (и это при том, что Милан официально входил в Империю), потом - королю Пруссии и лишь затем в Вену Тугут, сообщавший об этом графу Кобенцлю, отмечал, что это несколько странный шаг - прежде всего направить письмо тому, кто считается одним из лучших друзей Франции{1063}.

При анализе дипломатической переписки становится заметно, что повышенная активность Петербурга начинает вызывать у Австрии все большее раздражение. В середине августа Тугут в сердцах напишет Кобенцлю:

Как только обстоятельства позволят, чтобы русская армия приблизилась к берегам Рейна, Людовик XVIII будет без промедления признан [...] Иными словами, именно от Екатерины II зависит возрождение трона Бурбонов{1064}.

Однако в разговоре с Разумовским канцлер выдвинул совсем другие аргументы. В депеше от 19 (30) августа посол передавал его слова:

Признание Короля Франции нельзя ни на секунду ставить под сомнение, однако оно никак не может произойти в данной ситуации; оно произойдет лишь тогда, когда, ступив на французскую землю, он объединит вокруг себя достаточно многочисленную партию, чтобы оказать решающее влияние на общественное мнение, которое, как хвалится этот Принц, он

уже расположил в свою пользу{1065}.

Несмотря на это, в конце сентября Остерман направляет Разумовскому большое письмо, в котором просит вновь встретиться с Тугутом и подействовать через него на императора для скорейшего признания Людовика XVIII, поскольку именно сейчас это исключительно важно для того, чтобы оказать поддержку роялистам внутри Франции. Желая добиться для Людовика XVIII разрешения на участие в военных действиях, Остерман отмечал, что король во главе австрийской армии «будет выполнять сугубо представительские функции, однако его имя и титул будут полезны для успеха этой армии и её вторжения в страну» {1066}.

Поскольку почта Кобенцля перлюстрировалась, Остерман был осведомлен и о том, что Тугут не прочь подобрать более подходящего претендента на французский трон. Поэтому вице-канцлер специально подчеркивал, что Екатерина II считает эту идею «самой гибельной, какую только можно измыслить и в особенности предать гласности, поскольку она ведет к уничтожению прав всех Государей»{1067}.

В октябре во время новой встречи с Тугутом Разумовский ещё раз поднял вопрос о признании Людовика XVIII. На этот раз в качестве основного аргумента против этого шага австрийский министр иностранных дел выдвинул стремление имперских земель к миру, о чем раньше{1068} говорилось лишь вскользь. Теперь же канцлер не преминул напомнить послу, что «все германские сословия продемонстрировали сильное желание договориться с Францией», к чему их подталкивает крушение надежд на то, что монархия во Франции будет восстановлена изнутри, силами самих французов, а ландграф Гессенский уже даже подписал мир{1069}.

Барон Тугут не лукавил: ещё в мае по его распоряжению граф Лербах, ведущий австрийский специалист по дипломатии внутри Священной Римской империи, объехал, начиная с Мюнхена, столицы десяти главных южногерманских государств. В его докладе говорилось, что только Гессен, с подачи Пруссии, собирается в конце августа заключить сепаратный мир с Францией, тогда как остальные готовы и дальше оставаться в орбите австрийской политики, но при одном условии: император продемонстрирует ясное и недвусмысленное стремление к миру. В дни заключения Базельского мира Франц II ещё не дал этим государствам определенного ответа: с одной стороны, он подтвердил, что полон решимости защищать империю и надеется, что и остальные последуют его примеру, с другой - заверил, что по-прежнему собирается выполнять решение Рейхстага от 22 декабря 1794 г. и искать пути к миру с Францией.

3 июля 1795 г. Рейхстаг принял новое постановление, не изменившее, впрочем, эту ситуацию: осудив Пруссию за сепаратный мир, он по-прежнему подтвердил стремление прекратить войну с Францией, но только одновременно всей империей - и, соответственно, Австрии по-прежнему было поручено вести переговоры{1070}. «Одно только признание Месье Королем, - отмечал Тугут 6 сентября 1795 г., - сделанное в данный момент с нашей стороны, неминуемо поднимет против нас всю империю»{1071}.

Таким образом, летом 1795 г. у Австрии не было практически ни единого стимула стремиться к признанию Месье королем Франции: личность нового монарха австрийский кабинет не привлекала, вера в то, что он реально сможет восстановить во Франции монархию, отсутствовала, а шансы, что это признание существенно осложнит как внутри-, так и внешнеполитическую ситуацию, были весьма велики. Австрия мгновенно испортила бы дипломатические отношения с Францией и лишилась бы права прохода через имперские земли на запад для своих войск{1072} - отсюда высказываемая Тугутом идея подождать хотя бы до конца военной кампании 1795 г.{1073} Не удивительно, что новому монарху было отказано даже в разрешении прибыть в Германию и лично возглавить армию Конде{1074}.

Однако Австрию волновала позиция не только Франции и германских земель - не меньшее, если не большее значение имели для неё добрые отношения с Англией, которая теперь оставалась одним из немногих её союзников в войне с Францией{1075}. Необходимость согласовывать с ней свою политику по отношению к Месье Тугут прямо называл «неоспоримым обязательством»{1076}. В разговорах с Разумовским он также обмолвился о договоре между Венским и Сент-Джеймским дворами о том, что признание нового короля Франции будет проведено ими в одно и то же время и только по взаимному согласию{1077}. По его словам, англичане, как и австрийцы, уверены, что лучше всего это сделать после прибытия Людовика XVIII во Францию и получения доказательств, что реставрация реальна {1078}. Это тем более любопытно, что в письмах Остермана тому же Разумовскому как в июле{1079}, так и в декабре{1080} 1795 г. выражалось твердое убеждение, что английское правительство полностью разделяет стремление России добиться скорейшего признания Людовика XVIII.

Что же происходило на самом деле? Отношение Англии и к Франции, и к перспективам реставрации Бурбонов было во многом неоднозначным и, несомненно, менялось со временем. Начало Французской революции стало для Англии полной неожиданностью. Английские политики в большинстве своём оказались не способны ни правильно оценить масштаб происходящих изменений, ни сделать адекватные прогнозы. После взятия Бастилии английский посол во Франции доносил в Лондон, что «революция завершена, и она оказалась не слишком-то бурной»{1081}.

Даже после выхода знаменитой книги Э. Бёрка Великобритания сохранила приверженность политике невмешательства{1082}. Тому было немало причин, самая главная из которых заключалась в оценке лидеров кабинета внешнеполитической ситуации. По их мнению (и это оказалось верным), разумнее всего было дать Франции возможность ослаблять саму себя, не подавая при этом никаких поводов для войны. В то же время считалось неразумным до стабилизации ситуации идти навстречу предложениям французов, высказанным в 1792 г. устами Талейрана: заключить союз, возобновить торговый договор 1786 г. и предоставить заём в три-четыре миллиона фунтов стерлингов. В разорённой революцией Франции не видели угрозы, но одновременно и не собирались ей помогать. Эту позицию не изменили ни начало войны, ни свержение монархии. И лишь французские планы по поводу Бельгии и Нидерландов и обещание освободить все угнетённые народы заставили англичан осознать, что политика нейтралитета была ошибкой. Так постепенно Георг III и Питт стали приходить к тому, что военные действия должны продолжаться до тех пор, пока революция не будет подавлена{1083}.

При этом у англичан не было оснований симпатизировать ни Людовику XVI, которого считали одним из главных виновников поражения в недавней войне с северо-американскими колониями, ни Марии-Антуанетте, активно использовавшей, как считалось, Австрию в интригах против Англии{1084}, ни графу д’Артуа, наделавшему столько долгов, что он едва рисковал появляться на английской земле, ни графу Прованскому. Так, например, в письме лорда Гренвиля послу в России сэру Чарльзу Уитворту от 17 января 1794 г. поведение обоих братьев называлось «опрометчивым и неблагоразумным». Гренвиль был возмущен тем, что граф д’Артуа всеми способами оттягивает переговоры с Англией, а граф Прованский отправился в Тулон, известив его об этом лишь в момент отплытия. Для Георга III это было особенно оскорбительно, если учесть, что Тулон в тот момент был занят английскими войсками{1085}. 24 марта 1794 г. Питт даже заявил, что война ведётся вовсе не для того, чтобы навязать французскому народу монархию{1086}.

К концу 1794 г. страсти немного улеглись, и на первый план вновь вышли политические интересы. В ноябре 1794 г. Гренвиль в инструкции Уикхэму специально отмечал, что король Англии не выступает за какую-то конкретную форму правления во Франции, однако поскольку Конвент напал на него и он усматривает в деятельности республиканских партий путь к разрушению гражданского общества в Европе, то Георг III был бы за заключение мира с правительством, основанном на легитимных принципах. Единственный вариант, который ему здесь видится, - «реставрация монархии в лице несомненного Наследника Престола». При этом указывалось, что восстановление на троне Людовика XVII должно повлечь за собой возвращение принцев и передачу власти в руки человека, готового обеспечить стране стабильность. «Никаких личных возражений не может быть по закону против Месье, а любой иной план полон непреодолимых преград»{1087}.

Хотя англичане, как и австрийцы, опасались, что граф Прованский не столь популярен, как им хотелось бы, выводы они делали иные. Даже когда Хэмпдэн-Тревор делился с Уикхэмом 26 мая 1795 г. своим пессимизмом по поводу перспектив роялистского движения во Франции, он добавлял:

Мне грустно говорить об этом, но даже среди роялистов есть ярко выраженная антипатия к Его Королевскому Высочеству Месье, и всё же, если придавать делу законный оборот, нам не стоит забывать, что Месье - de jure Регент Франции{1088}.

De jure, но не de facto. Отлично понимая это, в те же дни лорд Гренвиль писал, что вопрос о признании братьев Людовика XVI Регентом и наместником королевства очень сложный, требует согласования с венским двором и что в настоящее время такое признание способно лишь ухудшить ситуацию «и причинит величайший ущерб общему делу». Несмотря на это, британский кабинет осознаёт, что «в правильный момент и при благоприятных обстоятельствах» оно может принести пользу {1089}.

Казалось бы, если признание Регентом можно было откладывать до бесконечности, признание Людовика XVIII королём такой возможности не предоставляло. 24 июня в письме к Георгу III Людовик XVIII сообщил о смерти своего племянника, объявил о своём «восхождении на трон, который весь в крови после бедствий моей семьи» и выразил надежду на то, что сможет его укрепить при помощи бога и могущественных союзников{1090}.

В большом и очень эмоциональном письме из Лондона от 12 (23) июня 1795 г. граф Воронцов сообщал:

Как только мы получили известья о смерти несчастного Короля Франции юного Людовика XVII, я пытался встретиться с лордом Гренвилем, и три дня назад я его видел. Я посчитал своим долгом сказать ему, что если когда и существовал король по праву, то это, естественно, Людовик XVIII [...] что ни для одной державы невозможно не принять его уведомления о вступлении на Престол.

Ссылаясь на примеры Генриха IV и Карла II, Воронцов, ещё не зная этого наверняка, выражал полную уверенность, что Екатерина II уже признала нового короля{1091}.

Насколько нам известно, в эмигрантских кругах поначалу не сомневались в том, что официальное признание последует незамедлительно. «Британские министры, - писал герцог де Серан (Sérent){1092} 28 июня 1795 г., - не переставали повторять, что и желание Англии, и ее интересы требуют, чтобы монархия во Франции была наследственной». Хотя далее герцог осторожно высказывает опасение, что нынешний момент могут посчитать для признания не совсем подходящим, он решительно заявляет: «Отныне не может быть места для колебаний. Необходимо высказаться или в пользу Республики, или Монархии (monarchie pure)»{1093}.

Однако передав лорду Гренвилю официальное письмо из Вероны, посол Людовика XVIII герцог д’Аркур вскоре получил ответ, который едва ли его обнадежил:

Право наследования неоспоримо, и совершеннолетие Принца [...] его проживание вне Франции и в особенности его личный характер внушают дополнительную уверенность в тех преимуществах, которые принесет Франции и всей Европе его восстановление на троне его предков. Англия должна страстно стремиться к этому, и ее правительство будет в этом участвовать, прилагая все силы, которые позволят обстоятельства.

Тем не менее далее Гренвиль продолжал:

Не может быть и речи о том, чтобы силой навязать Франции извне форму правления, которая явно противоречила бы взглядам ее населения. Этот народ, обманутый пустыми химерами, которым он столько пожертвовал, должен, наконец, продемонстрировать желание вернуться к прежним порядкам и обратиться к своему законному Государю{1094}.

Это примерно соответствовало тем мыслям, которые высказывал Тугут: если французский народ сам согласится на реставрацию монархии и захочет вернуть на трон Людовика XVIII, Англия его признает, если нет - то нет. «Из официальной ноты, которую лорд Гренвиль вручил герцогу д’Аркуру и которая датирована 22 июня», видно, отмечал маршал де Кастри в письме к Эстерхази,

что Британский кабинет в самой вежливой форме и основываясь на успехе, который ожидается внутри страны, а также на опасении повредить благоприятному движению общественного мнения в сторону монархии, намеревается пока не признавать Людовика XVIII королем Франции{1095}.

В ответном письме д’Аркуру Людовик XVIII не скрывал своего раздражения. Министр не сомневается в моих правах на престол, писал король,

исходя из этого, следовало бы ожидать увидеть следом официальное признание, и можно лишь изумляться, что милорд Гренвиль, напротив, думает, что это признание следует отложить{1096}.

Единственная надежда, которая оставалась после такого ответа Гренвиля - надавить на английский кабинет через российских дипломатов. В беседах с государственным секретарём по иностранным делам посол попытался прибегнуть к ещё одному доводу: признание Людовика XVIII - это способ прервать мирные переговоры Франции с Австрией и Испанией{1097}. Но убедить англичан ему не удалось. В письме к Уикхэму от 6 июля лорд Гренвиль, с одной стороны, отмечал, что права Месье на престол «без сомнения, признаются Его Величеством как неоспоримые», но с другой, оставался уверен, что

момент для каких бы то ни было шагов в сторону формального признания было бы выгоднее отложить до того времени, когда оно может быть произведено Державами в согласии и когда внутри страны сформируется Партия»{1098}.

Поскольку Англия не торопилась признавать Месье, в депеше от 31 августа (11 сентября) Воронцов докладывал, что при личной встрече с лордом Гренвилем он вновь вернулся к этому вопросу. На сей раз английский дипломат постарался сделать вид, что не понимает важности официального заявления правительства, отметив, что его страна и без того поддерживает французских эмигрантов; к тому же Георг III отправил к новому королю своего посла - лорда Макартни{1099}. Двусмысленность этого аргумента была для Петербурга очевидна. В эмигрантских кругах приезд Макартни действительно воспринимался как знак официального признания{1100}, аналогичным образом рассматривало это и правительство Венеции{1101}, однако в России было известно, что сразу же по прибытии в Верону Макартни заявил, что не имеет никакого официального статуса и лишь «должен остаться в Вероне для переписки по делам военных операций»{1102}.

В данной Макартни инструкции{1103} содержался совет убедить короля, что признание зависит от успеха экспедиции в Бретани: пока англичане не увидят, насколько серьёзной поддержкой принцы обладают на самом деле, они не хотели брать на себя никаких формальных обязательств. Но как только «в Бретани или сопредельных провинциях появится достаточно сильная роялистская партия, чтобы находиться на самообеспечении», процесс сдвинется с места. Пока же Сент-Джеймский двор был готов только принять графа д’Артуа и оказать ему помощь в высадке на побережье. Со своей стороны Людовик XVIII сообщил Макартни, что Екатерина II его уже признала, как признавала его Регентом, и теперь признание его ещё и со стороны Георга III было бы крайне полезно для дела реставрации монархии во Франции, подтолкнуло бы к аналогичному шагу другие европейские державы, а также усилило бы позиции роялистов внутри страны{1104}.

Макартни доложил о разговоре в Лондон, но никакого эффекта это не возымело. Получая информацию о ситуации во Франции и зная, что правление Конвента подходит к концу, англичане полагали, как писал Питт Гренвилю 16 октября, что

это вскоре изменит положение Месье [...] В частности, как я думаю, моральные обязательства заставляют нас ему объяснить, что нынешний кризис в Париже либо будет способствовать продолжению анархии, и тогда сложится новая ситуация, благоприятная для его проектов, либо возникнет новое правительство, с которым наша страна может посчитать необходимым вести переговоры. Мы всегда с удовольствием увидим восстановление монархии{1105}.

И всё же российское правительство не оставляло надежд склонить Георга III к официальному признанию Людовика XVIII. Петербург оказывал на Воронцова такое давление, что ему даже посочувствовал австрийский посол граф Стархемберг, отмечавший в письме Кобенцлю в начале ноября 1795 г., что в нынешних условиях Воронцову просто физически невозможно добиться того, чего от него требует Санкт-Петербург:

Признание Людовика XVIII стало абсолютно несвоевременным вопросом, никогда английское министерство не осмелится даже намекнуть на него нации, уже изнурённой войной и возмущенной тем, что та всё ещё продолжается {1106}.

Одновременно с дипломатическими демаршами в Лондоне российское правительство не оставляло надежд склонить на свою сторону Уитворта, с которым в Петербурге неоднократно на эту тему беседовали{1107}. В одном из разговоров в ноябре 1795 г. Остерман упрекнул его, что Англия с самого начала не заявляла, что ведет войну «для восстановления Бурбонского Дома». Посол ответил, что «народ не согласился бы тогда на вступление в войну с Францией»{1108}. Остерман к этому аргументу отнесся весьма скептически.

Любопытно при этом, что Екатерина II действиями Воронцова была вполне довольна{1109}, а вот Людовик XVIII, по всей видимости, так и не смог простить своему послу, что тот не добился официального признания. Герцог д’Аркур был человеком весьма известным по обе стороны Ла-Манша. В 1792 г. он эмигрировал в Англию, где благодаря своему кузену, лорду Аркуру, оказался хорошо интегрирован в британское общество. Поэтому было решено, что именно он будет представлять интересы принцев при английском дворе. Со временем, однако, Людовик XVIII начал испытывать явную усталость от пассивности семидесятилетнего аристократа. Современники относились к герцогу в его бытность при Версальском дворе весьма благосклонно, хотя один из них впоследствии отмечал, что ему не хватало «энергичности и характера» {1110}. О том же писал и Людовик XVIII:

Герцог д’Аркур, будучи от природы ленивым, не мог, тем не менее, стерпеть, когда ему помогали в его работе, а в особенности не переносил, когда создавалось ощущение, что им руководят.

Король с раздражением отзывался о его любви «украшать улицу»{1111} (то есть совершать поступки бессмысленные, ориентированные исключительно на внешний эффект), но всё же сохранял за герцогом его пост. Впрочем, едва ли другой посол сумел бы что-то изменить.

Позиция Англии была тем более сложной, что, несмотря на постоянно декларируемое стремление продолжать войну с Францией, её правительство понимало, что война эта обходится английской экономике слишком дорого, а гипотетическая победа отодвигается всё дальше и дальше. Распад Первой антифранцузской коалиции также не способствовал оптимизму. К тому же завоевание Францией Нидерландов привело к тому, что 9 января 1795 г. Великобритания практически начала войну с Нидерландами, отдав распоряжение задержать все голландские корабли в английских портах. В итоге всю первую половину 1795 г. Питту пришлось противостоять многочисленным попыткам парламента навязать королю мирные переговоры с Францией (с этими предложениями выступали такие видные виги, как Ч.Дж. Фокс и Ч. Грей), заверяя, что ресурсы республики истощены, однако и он не исключал теоретической возможности начать эти переговоры{1112}.

Во второй половине года давление и парламента, и общественного мнения стало настолько сильным, что Великобритании пришлось приступить к зондированию французского правительства{1113}. Лорд Гренвиль не скрывал этих намерений от российского посла, поставив его в известность о том, что английский народ стремится к миру с Республикой, что делает в данный момент формальное признание Людовика XVIII невозможным{1114}. 29 октября карету направлявшегося в парламент Георга III окружила толпа, в которой было, по словам

Воронцова, «более двухсот тысяч всякого рода черни», кричавшей: «Мир, мир и не надобно короля!» {1115}. Естественно, что в таких условиях английское правительство вовсе не стремилось отрезать себе путь к отступлению, и вновь в конце октября, затронув тему признания, Воронцов услышал всё те же аргументы, к которым теперь добавился ещё и мир Франции с Испанией {1116}.

Первый раунд переговоров с Францией проходил в Берне с 29 октября 1795 г. по 26 марта 1796 г. Уикхэм вёл их с Бартелеми, несколько лет проработавшим в посольстве в Лондоне{1117}. Франции предлагалось вернуться в границы 1789 г., однако переговоры были прерваны, когда Республика выдвинула встречные требования возвращения всех захваченных колоний и стала настаивать на сохранении «естественных границ» по Рейну, Пиренеям, Альпам и океану. Все надежды на то, что Франция истощена, опровергла кампания 1796 г., когда Гош высадился в Ирландии, и только плохая погода и плохое руководство флотом привели к неудаче{1118}. К тому же 5 октября 1796 г. Испания объявила войну Англии{1119}.

Второй раунд переговоров проходил с 18 октября 1796 г. в Париже, куда в качестве полномочного посла был отправлен Джеймс Харрис, первый граф Мальмсбери (Malmesbury){1120}. Это был опытнейший дипломат, до того работавший в Мадриде, Берлине, Санкт- Петербурге и Гааге. Однако переговоры вновь зашли в тупик, и после смерти Екатерины II 19 декабря Мальмсбери было предписано покинуть Париж в течение 48 часов{1121}: Республика больше не видела резонов вести с Англией разговоры о мире, тем более что войска коалиции терпели поражения по всем фронтам. После того как в марте 1796 г. командующим Итальянской армией был назначен генерал Н. Бонапарт, победы французов на территории Италии заставили итальянские государства одно за другим прекратить сопротивление войскам Директории. На Аппенинском полуострове появились зависимые от Франции «республики-сёстры», а к 1797 г. под угрозой оказалась уже территория самой Австрии.

К 1797 г. положение Великобритании ещё более ухудшилось. В феврале её ждал финансовый кризис, с апреля по июнь - волнения моряков, в апреле же по Леобенскому договору Австрия прекращала боевые действия. Мальмсбери пришлось вновь отправиться на переговоры с французами в Лилль. Камнем преткновения были колониальные владения: Англии и Португалии, с одной стороны, Франции, Нидерландов и Испании, с другой. Кроме того, Франция требовала, чтобы Георг III отказался от претензий на французский престол (которые всё ещё отражались в его титуле), и мечтала о передаче ей кораблей взамен утраченных в Тулоне{1122}.

12 августа Португалия, чьи интересы так старательно защищал Мальмсбери, также подписала мир с Францией, ни слова не сказав об этом своему союзнику. В августе же у англичан возникло ощущение, что французы намеренно затягивают переговоры; судя по всему так и было в преддверии 18 фрюктидора. После переворота французская делегация в Лилле была заменена, после чего англичанам был фактически выдвинут ультиматум: Франция требовала возвращения всех английских завоеваний. 18 октября Мальмсбери покинул Лилль{1123}. В этот же день Франция подписала Кампоформийский мирный договор с Австрией. С выходом из коалиции Франца II она прекращала своё существование. Не исключено, что Франция выбирала, с кем будет заключён мир - с Австрией или с Англией и после переворота выбор был сделан в пользу Австрии{1124}.

Параллельно с переговорами в Лилле разворачивалось действие ещё одной интриги. К англичанам доходили сведения о том, что Португалия обязана мирным договором крупной взятке, предложенной её послом. В начале переговоров к Мальмсбери обратился некто Поттер (Potter), заявив, что он действует от имени Барраса, который за 500 000 ливров готов обеспечить заключение мира. Заподозрив мошенничество или ловушку со стороны Директории, посол отказался. Позднее появился другой посредник, запись об этом есть в дневнике лорда Мальмсбери:

Некто г-н Мельвил (Melville), американец из Бостона, повторил предложение Барраса. Он сказал, что мир с Португалией был заключён за деньги (10 или 12 миллионов), переданных Директории. От нас он хочет 15 миллионов. Естественно, его предложение было отвергнуто [...] Он, сказал, что Ларевельер-Лепо денег не берёт, но Баррас и Ребель берут{1125}.

Мелвил показался более заслуживающим доверия и его согласились принять в Лондоне. Там он имел встречу с Питтом и заверил его, что если купить Барраса и Ребеля, то за дополнительные 1200 тыс. фунтов стерлингов Англия сохранит Цейлон, а ещё за 800 тыс. - и Кейптаун. Так до сих пор и неизвестно, были ли у Мельвила соответствующие полномочия, но Питт начал изыскивать средства{1126}. Премьер-министр даже докладывал о нём Георгу III и получил согласие на продолжение переговоров. К концу октября 1797 г., после переворота 18 фрюктидора, эти переговоры закончились крахом {1127}. Отчаявшись заключить мир, Англия вынуждена была настроиться на продолжение войны.

Однако постепенно правительство Великобритании и само стало приходить к тому, что заключение мира не решит стоящих перед страной проблем. В английском Национальном архиве сохранился показательный документ, созданный в 1799 г. и озаглавленный «Невозможный мир». В нём говорилось, что «Закон о призыве»{1128} принят Французской республикой не как временное установление, а как «фундаментальный закон», на котором будет основываться страна, и в случае длительного всеобщего мира он существенно укрепит вооружённые силы Франции. Если и вторая коалиция закончится заключением мирных договоров, третья не соберётся никогда. Кроме того, каждому королю всё равно придётся держать свою армию наготове, но только теперь, в случае нападения, у них не будет союзников. Да и

смогут ли короли спокойно спать рядом с республикой, одновременно цареубийственной, атеистической и воинственной? А Французская республика, потерпит ли она существование королей? Говорите о мире, обсуждайте договоры, подписывайте, пойте Те Deum с одной стороны, организуйте праздники на Марсовом поле с другой, вы всегда будете в состоянии войны.

Да и если мир будет заключён, окажутся ли готовы короли Европы пустить на свои земли французов, швейцарцев, итальянцев и голландцев, которые будут распространять революционную литературу и революционные взгляды? Сейчас, когда французская армия ещё ослаблена войнами и несколько призывных возрастов уже выбиты, говорилось в документе, когда Франция вынуждена тратить силы на Египет, Ирландию, Бельгию, Вандею, она не в силах даже подавить восстания в департаментах. В чём же смысл давать республике передышку? Тем более у неё было всего два способных генерала, и один сейчас в Кайенне, а другой - в Каире{1129}. Не говоря уже о том, что мир заставит роялистов, которые сейчас находятся внутри страны и готовы оказать поддержку державам коалиции, задуматься, что им делать? Прекращать сопротивление? Эмигрировать? {1130}

Таким образом, Великобритания оказалась единственной страной, которая продолжала в 1794-1799 гг. сопротивление Франции. Но и она Людовика XVIII так и не признала. Этот удар оказался для него весьма болезненным. В 1799 г. король с горечью напишет о

зависти, которая со времён Филиппа I и Вильгельма завоевателя, а в особенности Филиппа Красивого и Эдуарда I всегда существовала между Францией и Англией, и в полной мере существует до сих пор, хотя я от души убеждён в искреннем желании английского правительства увидеть французскую монархию восстановленной. Я полагаю, что оно поддерживало, а возможно, и оплачивало начало революции, но я уверен, что оно в конечном счёте почувствовало, что и само находится в опасности. Но это чувство сопровождалось двумя другими, которые мешали ходу событий: 1° спесь, которая убеждала его, что оно может всё сделать само, 2° та старая зависть, которая заставляет её бояться, что монархия унаследует силы, которые развернула республика. Как иначе объяснить эти слова, которые столь неосторожно вырвались у Баярда{1131}: «Всё для короля, ничто при помощи короля»{1132}.

По его мнению, всю дорогу Англия проводила именно эту политику: помогать роялистскому движению, но по минимуму поддерживать его самого.

Другой болезненный удар дипломатия графа Прованского получила в Испании. Он оказался тем более унизительным и неожиданным, что ближайшее окружение Месье прилагало немало усилий, чтобы заставить его ориентироваться прежде всего не на Великобританию, а на помощь испанских Бурбонов{1133}. Как считалось, в королевском Совете главным сторонником этого являлся герцог де Ла Вогийон, бывший в своё время послом Франции в Мадриде. Одним из аргументов, заставивших графа Прованского прислушаться к де Ла Вогийону, было признание Испанией его прав на регентство{1134}. Заключение Испанией мира с Францией произвело в эмигрантской среде эффект разорвавшейся бомбы. «Если бы Карл III вернулся в мир, я абсолютно уверен, что он покраснел бы, узнав о мире, заключённом его сыном» {1135}, - писал один из роялистов. Малле дю Пан иронизировал:

Редкое и прекрасное зрелище: внук Людовика XIV клянется в братских чувствах и достигает согласия с последователями Равальяка, пролившими кровь короля Франции, его сына, жены и сестры{1136}.

Граф д’Аварэ сообщал Шаретту из Вероны 13 августа 1795 г.:

Он [король] оказался лишён способов реализовать свою самую благородную, самую искреннюю и самую благоприятную для вас цель - присоединиться к вам. Испания, потомки Людовика XIV и Филиппа V, заключила мир, и отныне все стремления доставить Короля в Вандею через Средиземное море тщетны. Нам остаются одни англичане, лишь они доставляют нас во Францию, если только, что маловероятно, мы не сможем уговорить русские корабли взять на себя это благородное дело{1137}.

Документы показывают, в какой степени роялистам хотелось верить, что заключение Испанией мира с Францией - часть некоего тайного плана испанского правительства. Нет сомнения, сообщали в письме из Парижа в конце июля 1795 г., что у договора с Испанией есть секретные статьи, а «основа секретного договора - это восстановление монархии во Франции»{1138}. Стараясь загладить свою вину, Испания даже восстановила отменённую за несколько лет до того праздничную службу в день Святого Людовика (раньше её проводил французский посол). Российский генеральный консул в Риме также предположил по этому поводу, что в мирном договоре между Испанией и Францией есть секретная статья о восстановлении монархии{1139}.

Разумеется, в этих условиях об официальном признании не могло быть и речи. Единственное, чего Людовик XVIII добился, это весьма двусмысленной формулировки, о которой сообщал в Петербург российский посланник при Венецианской республике А.С. Мордвинов:

Его Величество король Гишпанский, посредством Венецианского посла в Мадриде, поручает Его Величество короля Французского в дружбу и благосклонное к нему расположение венецианского правления{1140}.

Иными словами, испанский двор хотя бы не отказывал Людовику XVIII в королевском титуле. Небезынтересно, что российский поверенный в делах в Генуе Лизакевич отмечал, что письмо, которое король Испании вручил направлявшемуся в Верону принцу Нассау {1141}, было адресовано «Моему брату, племяннику и родственнику Лудовику XVIII, королю французскому и наваррскому»{1142}, а лорд Макартни, присутствовавший при получении письма, специально отмечает в донесении в Лондон, что оно было адресовано просто Людовику XVIII без дополнительных титулов.

Рассказывает Макартни и о содержании письма: испанский король объяснял, что был вынужден заключить мир, жаловался на тяжёлое экономическое положение страны (почему, в частности, отказывался увеличить выплаты французскому королю), объяснял, что не может в настоящее время открыто заявить о своих чувствах к французскому родственнику, но как только тот восстановит во Франции монархию, готов тут же возобновить Семейный пакт. Людовик, по словам Макартни, признавал, что Испании приходится не сладко, но то, что Мадридский двор сначала много пообещал, а потом ничего не сделал и даже не предупредил, что ведёт с Францией переговоры о мире, воспринималось королём очень тяжело. «Что же до будущей дружбы, он надеется, что она ему не понадобится к тому времени, когда они вознамерятся её предложить» {1143}. Впрочем, Людовик XVIII отметил, что король Испании всегда хорошо к нему относился, а заключению мира страна обязана придворным интригам королевы и Годоя, чей титул «Князь Мира» вызывал у монарха улыбку.

12 августа 1795 г. в Мадриде посланник Людовика XVIII герцог д’Авре (Havre) {1144} встретился с Князем мира и передал в Верону слова герцога де Алькудиа: «Чувства Испании к Королю и монархии совершенно не изменились, но положение Франции вам известно, как известно и наше». Единственный совет, который Годой дал королю: оставаться в Вероне и позаботиться о собственной безопасности{1145}. В самом начале осени Воронцов сообщал Екатерине II о том, что герцог д’Аркур показал ему письмо графа д’Аварэ, встречавшегося в Мадриде с Мануэлем Годоем: тот по-прежнему настаивал на том, что

Король Испании полностью признал права Его Величества Короля Франции, и что он всегда готов в полной мере их поддерживать с того самого момента, когда Его Величество будет восстановлен на своем Троне.

Чтобы оправдать заключение сепаратного мира, испанцы заявляли д’Аварэ, что изо всех сил стремились добиться на переговорах восстановления во Франции монархии, и ставили себе в заслугу решение Конвента об освобождении дочери Людовика XVI. Сообщающий об этом Екатерине II граф Воронцов не удержался от собственного комментария: «Никогда не видано было, чтобы столь смешное смешивалось с такой жестокостью»{1146}. Ситуация была настолько прозрачной, что российские дипломаты даже не предпринимали в Испании никаких шагов, направленных на признание французского монарха{1147}, и весьма настороженно относились к попыткам испанцев убедить Петербург в благорасположении Карла IV к Людовику XVIII, которое в полной мере должно было проявиться опять же лишь после того, как тот реально обоснуется на французском престоле.

Заключённый Испанией мир, а затем, в апреле 1796 г., и союзный договор с Францией привели к тому, что Людовик XVIII окончательно перестал рассматривать эту страну как своего главного союзника. Графу де Сен-При удалось убедить Людовика XVIII, что «узы крови не смогли привязать Мадридский двор к французскому Дому, и нужно поддерживать с ним дружескую переписку, не выказывая ему доверия и не советуясь о делах» {1148}.

Но что говорить об Испании, если даже в Ватикане христианнейшему королю удалось добиться признания с огромным трудом. Объявляя Папе Римскому о вступлении на престол, Людовик XVIII обещал восстановить во Франции католическую веру и просил у Папы благословения, подписав грамоту: «Ваш преданнейший сын» {1149}. Эта грамота была передана через испанского посла дона Хосе- Никола де Азара (Azara), который, по такому случаю, получил у Папы трёхчасовую аудиенцию, но как сообщал в Петербург генеральный консул России в Риме граф В.И. Кассини 4 (15) июля,

тщетно этот посол пытался склонить Св. Отца к признанию, бесполезны были протесты и вкрадчивость, и с той, и с другой стороны споры были очень оживлёнными, однако так до сих пор ничего и не произошло. О причинах этого сопротивления невозможно догадаться...{1150}

Дело сдвинулось с мёртвой точки только в середине июля. Сначала была выпущена памятная медаль, на которой

изображён на лицевой стороне Папа, а на обороте Папа же, но сидящий на троне и с любовью приемлющий Епископов французских, при чём следующая надпись: «Изгнанному духовенству французскому оказует гостеприимство и промышляет ему содержание»{1151}.

Затем последовало и признание{1152}, хотя даже в начале августа содержание официального ответа из Ватикана ещё не было предано гласности. «Папа опасается, - пояснял Кассини, - что, опубликовав ответ, рассердит французов, по отношению к которым надеется играть роль нейтральной державы» {1153}. Впрочем, официальное признание Людовика XVIII Папой Римским мало что меняло в перспективе: после Кампоформийского мира Директория провозгласила Римскую республику и перевезла Папу на территорию Франции.

На фоне нерешительности Папы неудивительным становится и отношение к Месье других итальянских государств, которое хорошо видно на примере Сардинии. Казалось бы, она должна была одной из первых признать права Бурбонов, связанных с династией родственными узами. Тем не менее 16 (27) июня полномочный министр России в Турине граф Г.О. фон Штакельберг сообщал графу Остерману, что касательно признания Людовика XVIII сардинский «двор ещё не принял никакого решения и похоже, что он хочет подождать, какую сторону примут как другие дворы, так и сам Месье». В Турине предполагали, что он покинет Верону и направится либо к Конде, либо в Испанию {1154}. При дворе Людовика XVIII подозревали, что столь дурное для Франции влияние на короля Сардинии оказывает его министр, Граниери (Granieri), которого называли «якобинцем» и даже предполагали отправить епископа Арраса, чтобы попытаться его нейтрализовать{1155}. В конце декабря 1795 г. последовало новое оскорбление: Людовик XVIII попросил своего тестя дать графу д’Артуа статус чрезвычайного посланника, чтобы тот, отправившись в Лондон, мог получить защиту от кредиторов, однако король Сардинии отказал, и пришлось просить Екатерину II{1156}.

Не признала Людовика XVIII и Венеция: выяснив, что король направил извещения о вступлении на престол в Санкт-Петербург, Вену, Лондон и Мадрид, здесь предпочли подождать сведений о решении этих дворов{1157}. Позднее, уже в 1796 г., когда Венеция вышлет Людовика XVIII со своей территории, реакция Петербурга на это событие будет весьма резкой и незамедлительной. В письме к Мордвинову, посланному из Санкт-Петербурга 13 мая 1796 г., вице-канцлер Остерман отметит сожаление императрицы о том, что «Сенат до такой степени подчинился повелительному тону французских цареубийц» {1158}. А в ноте, направленной в то же время русским правительством Венецианскому сенату, будет выражена полная поддержка всем требованиям изгнанного монарха {1159}.

Таким образом, Людовику XVIII ничего не оставалось, кроме как делать хорошую мину при плохой игре. Весьма показательно в этом отношении его письмо{1160}, отправленное 9 января 1796 г. из Вероны Екатерине II:

Я постиг те советы, которые она [императрица. - Д. Б.] пожелала мне дать, и я уже постарался извлечь из полученного пользу и с искренним удовлетворением увидел одобрение Вашим Императорским Величеством всех моих принципов и границ моего милосердия в декларации, которую я посчитал должным адресовать французскому народу В записке, переданной герцогу д’Аркуру Милордом Гренвилем 22 июня, я обнаружил ту искренность и благорасположение, которые мне пообещало Ваше величество, поскольку там не только мои права признаны неоспоримыми, но и самым законным и щедрым образом высказано намерение принять участие в восстановлении Французской Монархии, облеченной законной властью, в возрождении религии и возврате собственности. Его Британское Величество подкрепило содержащиеся там заверения, оказав содействие Роялистам в Вандее и Бретани и постаравшись предоставить моему брату возможность их возглавить.

Как мы видим, Людовик-Станислас чрезвычайно ценил поддержку Екатерины II{1161}. Но интересно и другое: Людовик XVIII предпочел сделать вид, что Англия его признала, хотя в его письме речь идёт о том самом ответе Гренвиля д’Аркуру, который был процитирован выше и едва ли допускал двойное толкование.

В то время как король Англии признал его, отмечал далее Людовик XVIII,

Император, как кажется, удвоил сдержанность, с которой он всегда ко мне относился. Я не могу ни жаловаться на его намерения, ни тем более быть им судьей, поскольку мне никогда не удавалось их постичь, однако Ваше Императорское Величество несомненно признаёт, что я не могу оставаться безразличным к многочисленным демаршам Венского Двора, таким как неодобрение, высказанное им по поводу различных положений моей декларации, к подозрению, которое она вызвала, к отказу Императора предоставить мне возможность приблизиться к тем районам, где моё присутствие со дня на день может стать принципиальным [...]

Сам же он, как говорилось далее, намерен был

прекратить бездействие, которое меня унижает, давит на меня, вредит и моей чести, и моему делу - и отправиться на поиски моего Трона или же моей могилы в то единственное на земле место, которое для меня предназначено, во Францию.

При таких отношениях с императрицей, казалось бы, что уж в России его признание королём Франции не должно было встретить никаких проблем. Однако и здесь всё было не так просто, хотя на сей раз не по чужой вине.

О смерти Людовика XVII в Санкт-Петербурге стало известно из доставленных в столицу газет самое позднее 22 июня (3 июля) {1162}. Екатерина II поторопилась объявить о признании Месье новым королём Франции, но когда прошел месяц, а никаких официальных бумаг так и не было получено, петербургский двор осознал, что сам поставил себя в смешное положение. Ситуация казалась тем более пикантной, что посланник принцев, граф Эстерхази, не мог дать по этому поводу никаких разъяснений.

Наконец, 17 (28) июля Эстерхази, не выдержав, написал в Верону одному из приближенных Людовика XVIII, барону де Флашсландену, о том, что без официального извещения Петербургский двор не может даже объявить траур по покойному монарху. «Сама Императрица выразила мне своё удивление, - отмечает посол, - по поводу того, что от Короля нет никаких известий, тогда как, с одной стороны, его письмо г-ну принцу де Конде опубликовано во всех газетах», а с другой - граф Румянцев успел получить депешу из Вероны, отправленную после вступления Месье на престол, где тот уже именуется Людовиком XVIII {1163}.

Дальнейшая переписка графа Эстерхази показывает, что он решительно не понимал, что происходит. Недоуменные письма барону де Флашсландену и герцогу де Серану{1164} отправляются им одно за другим по мере того, как в Петербурге становится известно, что новый монарх постепенно извещает весь мир о своем вступлении на престол. Весь мир, кроме России.

Не совсем ясно, чего граф Эстерхази пытался достичь своими упреками притом, что ответ на свои запросы он вполне мог получить и месяца через два. Тем не менее ровно через неделю после первого послания он снова пытается побудить окружение Людовика XVIII вспомнить о России, укоряя его в том, что король Пруссии получил официальное извещение, но Людовика XVIII всё равно не признал, тогда как Екатерина II с удовольствием признала бы, но, увы, не получила извещения{1165}. 27 июля (7 августа) Эстерхази делится с Флашсланденом своей радостью: он узнал, что курьер отправлен! Может быть, предполагает он, двор из экономии поручил ему сначала проехать через Вену? {1166}

Однако 3 (14) августа курьер всё ещё не прибыл. Эстерхази в отчаянии пишет Флашсландену:

Я уж и не знаю, дорогой барон, какому святому мне молиться, поскольку не получил никакого письма ни от вас, ни от Короля; в этом есть что-то необъяснимое, и что тем более неприятно, так это то, что газеты полны письмами Короля к другим государям.

Посол даже пытается заняться математическими выкладками:

Представив себе, что новости [о смерти Людовика XVII. - Д. Б.] потребовалось 15 дней, чтобы до вас дойти, вот уже два месяца, как она вам известна, а даже обычной почте хватает месяца, чтобы известья достигли нас{1167}.

Примерно в том же духе составлено и отправленное им четырьмя днями позже послание герцогу де Серану:

Я не знаю, чему приписать столь необычное молчание; даже если бы курьер пал замертво, я бы уже успел обычной почтой получить с десяток писем с того дня, когда о Событии{1168} стало известно в Вероне. Это причинило мне немало неприятностей, и сама Императрица не скрыла от меня своё удивление, поскольку здесь известно, что Король написал уже всем{1169}.

Из переписки видно, что смущение, которое испытывал Эстерхази, чувствовали и другие приближенные Людовика XVIII. Так, например, епископ Арраса, узнав, что официальное сообщение так и не дошло до Петербурга, просит графа Штакельберга передать Остерману, что

этот Принц не способен пренебречь столь существенной обязанностью и (как только поступили новости о смерти его племянника) отправил Её величеству Императрице письмо, задержать которое могла лишь ненадежность почты{1170}.

Официальное извещение (отправленное из Вероны, если верить дате, 24 июня) достигло Санкт-Петербурга {1171} лишь 13 (28) августа, и Екатерина II смогла, наконец, объявить четырехнедельный траур по скончавшемуся королю Франции{1172}.

На мой взгляд, эта ситуация весьма показательна: лишённый привычного для монархов бюрократического аппарата и курьерской службы король у других европейских государей вызывает порой удивление, а порой и неприязнь. И его счастье, что эти промахи не повлияли (по крайней мере, внешне) на отношение к нему Екатерины II: когда русское правительство направляет Мордвинову инструкции посетить Людовика XVIII в Вероне и поздравить его, то специально указывается, что он должен сразу же доложить Её Императорскому Величеству о том, как была воспринята его миссия{1173}.

И здесь проявилась ирония судьбы: принять поздравления от Екатерины II королю довелось только год спустя. После того как под нажимом Франции Людовику XVIII было предписано покинуть Верону, Остерман поручил встретиться с ним уже полномочному министру России во Франции И.М. Симолину. В депеше, отправленной из столицы 17 июля 1796 г., говорилось:

Императрица пожелала, чтобы вы сопроводили это действие заверениями в самой искренней дружбе{1174} и всем тем, что позволит Королю Фран

ции лучше почувствовать тот интерес, который к нему не перестает испытывать Её Импское В., а также искренность её желания, чтобы те же чувства разделяли союзные ей Державы{1175}.

Борьба за признание Людовика XVIII королём Франции отражает лишь один аспект взаимоотношений этого монарха и французских роялистов с европейскими державами.

Как бы Людовик XVIII ни старался обеспечить международную поддержку своим начинаниям, как бы ни зависел от других стран политически и финансово, сколько бы ни заявлял, что надеется «на помощь Господа и своих могущественных союзников»{1176}, какую бы ставку роялисты ни делали на вооружённые силы антифранцузской коалиции, они никогда не забывали о том, что до Революции Франция была великой державой, которую многие мечтали ослабить. С первых же революционных лет велись разговоры о том, как и чем придётся платить за помощь иностранцев в подавлении мятежа, поскольку 1789 год, по сути, перечеркнул все союзы, которые заключались Францией с европейскими странами. В памяти ещё была жива фраза, которую произнёс Фридрих II в разговоре с английским дипломатом после захвата Силезии: «Не говорите мне о величии души! Государь должен иметь в виду только свои выгоды»{1177}.

Особой опасности следовало ожидать со стороны германских государств. Когда ещё в 1790 г. барон де Ролл (Roll){1178}, посланец графа д’Артуа, беседовал с герцогом Брауншвейгским, тот сказал, что за определённые уступки на границах Франции он немедленно придёт на помощь королю{1179}. Когда Людовик XVI стал вести в начале 1792 г. переговоры о вооружённом вмешательстве Пруссии, Фридрих- Вильгельм II сразу же поставил вопрос о том, что хочет в качестве компенсации герцогства Юлих и Берг{1180}, владельцу которых должно было быть выделено возмещение за счёт Эльзаса{1181}.

Впрочем, на Эльзас претендовала Австрия. Маркиз де Бутийе (Bouthillier) {1182}, один из высших штабных офицеров в армии Конде, с горечью писал в своих мемуарах: он не обвиняет императора в том, что тот любил Революцию во Франции и разделял её принципы, однако не может простить ему желание поживиться за счёт Франции. Всё доказывает, отмечал он, что с 1790 г. истинная цель Австрии - расчленение Франции: «Мы видели в момент вторжения в Эльзас обращения к жителям этой провинции с поздравлениями, что они снова стали немцами»{1183}. Граф де Ферран также писал в мемуарах про прокламацию, выпущенную в 1793 г. генералом Вурмзером{1184}, где тот напоминал эльзасцам, что они немцы{1185}. В 1795 г., по мнению Доде, и принц Конде, и его офицеры, постоянно общавшиеся с австрийцами, полагали, что Австрия хочет присоединить к империи как минимум Эльзас, а как максимум - Лотарингию и Франш-Конте{1186}. Поглядывали австрийцы и на север Франции. В письме от 28 ноября 1795 г. лорд Макартни передавал свой разговор с членом королевского Совета маркизом де Жокуром: они обсуждали, что как бы Австрия ни хотела получить Лилль и Валансьен за поддержку Людовика XVIII, Франция никогда их ей не отдаст{1187}. В то же время маркиз де Бомбель (Bombelles) {1188} записал в дневнике, что Бланк (Blanc), гражданский комендант Констанца,

оказал мне знак доверия и признался, что Венскому двору обещан ряд мест в нашей Фландрии и нашей Эно{1189}, так же как безраздельное владение Эльзасом, но что Лотарингия останется Людовику XVIII{1190}.

Всё это заставляло относиться к помощи австрийцев с немалой настороженностью, а Людовик XVIII также воспринимал дом Габсбургов «если и не как бесспорного врага, то, по крайней мере, как коварного союзника»{1191}.

Хотя Великобритания не имела с Францией общих границ, отношение к ней было не более благожелательным: весь XVIII век шла борьба за колонии, и французы не забыли поражения в Семилетней войне. Англичанам же казалось, что те огромные деньги, которые они тратят на поддержку роялистского движения, позволят поставить точку в долгом морском соперничестве обеих держав. Мадам де Кампан в своих воспоминаниях напоминала слова Марии- Антуанетты о Питте:

Этот человек - смертельный враг Франции, он берёт жестокий реванш за недальновидную поддержку версальским кабинетом американских повстанцев. Он хочет, уничтожив нас, навсегда обеспечить превосходство своей страны на море...{1192}

Дело явно было не только в отсутствии любви королевы к Великобритании. В данной лорду Макартни инструкции{1193} предлагалось донести до Людовика XVIII мысль о том, что и Англия, и Империя ожидают от Франции, после воцарения там короля, возмещения за «неспровоцированное нападение», то есть за то, что Франция начала войну первой. В качестве компенсации и за это, и за оказанную поддержку они мечтали о территориальных приобретениях в колониях{1194}.

Одним словом, французы не знали, кого из союзников следует более опасаться. А. Карре, издавший дневник адъютанта принца Конде маркиза Эймера де ла Шевальри (Aymer de la Chevalerie) {1195}, отмечал, что «эмигранты рассматривали Англию, как своего извечного врага». В то же время «в армии Конде, как и в Лондоне, полагали, что контрреволюция под руководством австрийцев приведёт к расчленению Франции»{1196}. В январе 1796 г. в письме к графу де Сен-При Людовик XVIII просил выяснить намерения России на этот счёт:

Какова истинная цель тройственного союза и склонна ли Императрица согласиться либо на расчленение Франции, либо на изменение её конституции, либо, наконец, на смену династии?{1197}

Весной 1797 г. роялистские агенты в Париже высказывали королю опасения, что иностранные державы разделят Францию, как Польшу{1198}.

Впрочем, эмигранты спокойно использовали разговоры о гипотетических территориальных уступках как аргументы в политическом торге с другими странами. Как писал в мае 1794 г. граф Эстерхази принцу Конде, если бы державы коалиции признали графа Прованского Регентом

и призвали его к армиям, которые вторгаются во Францию, это позволило бы ему реализовать свою власть и сделать законными и прочными те уступки и жертвы, на которые Франции придётся пойти{1199}.

Дополнительное измерение всем этим планам и опасениям придавали успехи республиканских войск. В то время как великие державы думали о том, чтобы увеличить свои территории за счёт Франции, роялисты прикидывали, сможет ли восстановленная монархия сохранить завоевания Республики, и ради этого готовы были поменьше опираться на иностранную помощь. Летом 1795 г. один из английских дипломатов докладывал в Лондон о беседе с Г. Моррисом. Тот полагал, что воцарение Людовика XVIII нереально без участия европейских держав, а это создаёт совершенно новую ситуацию во внешней политике: король вынужден будет опираться на Англию и Австрию, и те смогут потребовать плату за свою помощь. Англии он предлагал взять её деньгами, а до того времени, как долг окажется выплачен, оккупировать ряд французских городов.

Он настаивал на том, что это вещь чрезвычайной важности не только потому, что это позволит нашей стране и Австрии приглядывать за Францией, но и с точки зрения предотвращения планов Пруссии, которая, очевидно, имеет своей целью вызывающий наибольшие опасения план увеличения территории в Германии, что может быть возможным лишь в союзе с Францией, причём Францией, в чьём владении останутся приграничные территории, включая Фландрию, а также протянувшейся от Рейна до океана{1200}.

Несколькими месяцами позже на те же темы беседовали в Вероне лорд Макартни и епископ Арраса. Напомнив, что с XV по XVII в. Англия и Франция были в хороших отношениях, прелат выступил за то, чтобы разорвать договоры с Австрией и установить союз с Англией, предоставив той торговые преференции. Он предполагал, что расходы Англии должны быть возмещены (здесь он совпадал с Моррисом), тогда как территориальные уступки Австрии едва ли приемлемы, а та вряд ли согласиться без них обойтись. В ответ Макартни заявил, что Франция и так расширилась больше, нежели это в её интересах и в любом случае, Великобритания не одобрит её экспансии за Рейн, поскольку уже присоединение Эльзаса и Лотарингии не вызывает у англичан восторга{1201}.

К 1799 г. в этом плане ничего не изменилось. В докладе, подготовленном в апреле по заказу английского правительства, говорилось, что от Людовика XVIII следует ожидать восстановления Франции в границах 1789 г., и давался совет создать на границах с Голландией ряд укреплённых пунктов, которые бы занимали войска стран коалиции{1202}. В то же время один из влиятельных эмигрантов барон де Монтьон (Montyon) {1203} с опасением писал графу де Сен-При из Лондона, что если король будет возведён на трон какой-либо из иностранных держав, то кажется весьма вероятным, что Франции придётся отказаться от своих завоеваний{1204}.

Все эти разговоры не только создавали немалое напряжение в отношениях между роялистами и европейскими державами, но и подогревали нарождающийся французский национализм - здесь республиканцы и роялисты разделяли одни и те же убеждения и предрассудки{1205}. «Среди эмигрантов и среди революционеров, в Совете принцев и в манифестах Комитета общественного спасения услуги, оказанные англичанами, рассматривались как вероломные»{1206}.

Те же мысли постоянно звучат в переписке современников и в многочисленных мемуарах. В первой половине 1795 г. герцог д’Аркур в послании графу Прованскому утверждал, что пока страны коалиции не признали его Регентом, французы «видят в союзниках лишь естественных врагов Франции, против которых они столько воевали в предыдущих войнах»{1207}. Ж.-М. Ожеар рассказывал, что когда он об

суждал Веронскую декларацию с Карлом Австрийским, тот сказал, что

Людовик XVIII должен говорить и действовать во главе армии, и армии французов. Может ли он надеяться во Франции на лучший приём, если прибудет вместе с иностранцами? Опыт последних трёх лет свидетельствует об обратном{1208}.

В перехваченном республиканцами письме, адресованном Шаретту графом д’Аварэ 13 августа 1795 г., говорилось о том, что отныне надежду переправить его во Францию король может возлагать в основном на Англию, но одновременно в задачу генералу входило «смягчить тот отрицательный эффект, который может произвести во Франции явное доверие, оказываемое англичанам»{1209}. Множество свидетельств, мягко говоря, настороженного отношения окружения Людовика XVIII и других роялистов к англичанам можно найти и в мемуарах де Пюизе{1210}, а также в сохранившейся переписке{1211}. Показательно в этом плане также письмо одного из эмигрантов, который прямо заявлял: «По мне, так лодка угольщика более надежна для Бурбона и в особенности более пристойна, нежели английская эскадра»{1212}. В сентябре 1795 г. сам Людовик XVIII писал Шаретту о провале различных планов реставрации извне: «Это для меня лишнее доказательство того, что Провидение желает, чтобы я был обязан короной лишь моим отважным подданным{1213}.

В январе 1796 г. Мадам Руаяль сообщала Людовику XVIII из Вены:

В Париже умирают от голода и ворчат на правительство. В провинциях не хотят больше ассигнатов; там ненавидят всё, что исходит из Парижа и в полный голос хвалятся дворянским происхождением. Настроения очень сильно изменились, однако иностранцев ненавидят, и не без причины, и всё ещё заблуждаются по поводу своего государя, когда видят его воюющим против своих подданных{1214}.

В письме лорду Гренвилю от 8 марта 1797 г. Уикхэм отмечал, что во Франции проявляется

ярко выраженная подозрительность по отношению к любому иностранному вмешательству и прочно укоренённое в умах всех французов убеждение, что воюющие ныне с Францией державы не имеют иных целей, кроме уничтожения или разделения их страны {1215}.

Эти чувства разделяли с роялистами и конституционные монархисты. Малуэ позднее вспоминал:

Будучи сторонником гражданской войны во Франции, я встал бы на сторону французов-роялистов против республиканцев, однако вооруженная коалиция против Франции - это для меня совсем иное дело. Я с грустью наблюдал за покорением моей страны иностранцам; победа партии Конвента казалась мне не менее одиозной{1216}.

Таким образом, то, что изначально казалось роялистам формальным актом, не представлявшим никакой проблемы - признание воцарения законного монарха из династии Бурбонов, в итоге оказалось лакмусовой бумажкой, наглядно показавшей тот объём противоречий, которые накопились в отношениях между графом Прованским и европейскими странами. То, что из великих держав короля признала только Россия, можно трактовать и как провал его дипломатии, и как успех дипломатии Французской республики.

Однако, как мы видели, ситуация была значительно более многофакторной. Людовик XVIII, с одной стороны, надеялся на иностранную помощь, ожидал её и просил о ней, а с другой - постоянно думал о том времени, когда придётся платить по счетам. Европейские монархии в большинстве своём не питали к Бурбонам тёплых чувств и рассчитывали использовать Французскую революцию в своих интересах. Победа над Республикой должна была стать не только и не столько победой над Революцией, сколько победой над давним соперником. Никто не был заинтересован в сильной Франции, и это удивительным образом сближало интересы республиканского правительства и короля в изгнании. Весьма показательна в этом отношении фраза, произнесённая Людовиком XVIII в разговоре с лордом Макартни, когда тот осторожно попытался прощупать, как король

видит будущие компенсации странам коалиции. Английский дипломат с изумлением услышал, что Людовик XVIII согласен лучше видеть Францию могущественной республикой, нежели изувеченной монархией, к тому же очевидно, что любые территориальные уступки вызовут всеобщее восстание французов, каких бы политических убеждений те ни придерживались{1217}.

Взаимное недоверие между Людовиком XVIII и странами коалиции привело к тому, что победы французских армий стали вызывать у короля смешанные чувства. Они, несомненно, уменьшали его шансы на реставрацию извне, заставляли его опасаться за свою безопасность и всё больше удаляться от французских границ, но одновременно внушали ему законное чувство гордости соотечественниками, весь XVIII в. терпевшими одно поражение за другим, и заставляли задумываться о том, как сделать так, чтобы монархия унаследовала успехи Республики.

По сути, для этого был лишь один путь: добиться реставрации собственными силами, в минимальной степени использовав войска коалиции. Та информация, которая доходила из Франции до Людовика XVIII, убеждала его, что, в отличие от первых лет существования Конвента, это вполне возможно. К тому же со второй половины 1794 г. стали идти активные разговоры о мире, а к середине 1795 г. от коалиции осталось совсем немного: Англия, не готовая бросать в бой свои войска, Австрия - союзник весьма ненадёжный, и Россия, находящаяся за несколько тысяч километров. Всё это привело к тому, что уже с конца 1794 г. в планах короля начинается переориентация на иной сценарий восстановления королевской власти: не извне при некоторой поддержке изнутри страны, а изнутри при некоторой поддержке извне.