Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Если бы Людовик-Станислас-Ксавье, граф Прованский был героем исторического романа, сюжет этого романа показался бы весьма банальным. Принц, ставший нищим, «унесённый ветром» Революции из Версаля, который казался тогда центром мира, и очутившийся на задворках Российской империи... Да и сам герой едва ли вызвал бы что-либо, кроме сочувствия: попав в ситуацию, к которой никто и никогда его не готовил, став свидетелем разрушения привычного ему миропорядка, принц пытался использовать те качества и навыки, которыми в полной мере обладал, - ум, образованность, умение вести интригу и управлять людьми, преодолевать трудности и верить в будущее.

Репутация Людовика XVIII как исторического персонажа совсем иная; историки к нему весьма суровы, чтобы не сказать больше. «Слишком часто в своей ссылке Людовик был тщеславным, напыщенным, самодовольным, трусливым, нереалистичным»{2753}, - выносит приговор Мэнсел, расположенный к нему более других. Вплоть до Реставрации деятельность и самого короля, и его ближайших советников традиционно представляется мелкой и, по сути, никчёмной, бесцельным ожиданием неизвестно чего. Название параграфа в современной французской истории Революции - «Бессилие эмигрантов»{2754} - говорит само за себя.

Подобный взгляд на Людовика XVIII и его роль в событиях революционной эпохи в значительной мере обусловлен тем, что исследователи смотрят на них с немалого расстояния, заранее зная, как именно будут развиваться события, и что, покинув страну в 1791 г., вернуться обратно Людовик-Станислас сможет лишь в 1814 г. Из-за этого складывается ощущение, что во Франции чередуются политические режимы и правительства, рушится монархия, на смену монтаньярам приходят термидорианцы, эпоха Термидора сменяется эпохой Директории, а брат Людовика XVI по-прежнему находится за пределами Франции, не имея к этим пертурбациям ни малейшего отношения. Смерть Людовика XVII в июне 1795 г. делает Людовика- Станисласа королём, но и тогда он остаётся королём без королевства, монархом, не признанным большинством европейских стран.

В этом ракурсе изучение деятельности Людовика XVIII в эмиграции представляется довольно-таки маргинальным сюжетом - даже на фоне того, что контрреволюция в целом не избалована вниманием историков. И в самом деле, так ли важно, чем он занимался, какие именно проекты разрабатывались в его окружении, если им так и не суждено было реализоваться?

Тем не менее изучение роялистского движения при Термидоре и Директории позволяет кардинальным образом изменить это восприятие: в 1794-1799 гг. существовало как минимум четыре момента, когда реставрация монархии во Франции была весьма вероятна и абсолютно реальна. Не случайно ряд успешных политиков и военачальников той эпохи (в их числе Анри Ларивьер, Руайе-Коллар, генералы Вилло и Пишегрю и многие другие) стремились добиться милостей от Людовика XVIII или перейти к нему на службу

Первый момент приходится на конец 1794 - первую половину 1795 г., когда массовая усталость от Революции, высокий уровень недовольства политикой Национального Конвента, экономические и социальные проблемы заставляли французов видеть во временах монархии утраченный «Золотой век». Одновременно задумывались о своём будущем и политики: работа Национального Конвента подходила к концу, и перед его депутатами вставал вопрос о том, что их ждёт дальше, как сохранить накопленный в годы Революции политический и финансовый капитал, а также как спасти свою жизнь, если произойдёт реставрация королевской власти. В этих условиях самым выгодным казалось сыграть на опережение, первыми предложить свои услуги графу Прованскому, а то и самим возродить монархию, призвав на трон иностранного принца или войдя в регентский совет при малолетнем короле. Смерть Людовика XVII сделала все эти проекты неактуальными.

Второй момент - лето-осень 1795 г. Депутаты Конвента не сомневались, что выборы принесут победу монархистам (как, собственно, и получилось). На этот раз камнем преткновения стала Веронская декларация Людовика XVIII, сулившая прощение всем, кроме цареубийц. Опасаясь за свои жизни, депутаты решились на корректировку Конституции III года, приняли «декреты о двух третях» и подавили восстание 13 вандемьера, направленное против произвола Конвента и стремления его членов остаться у власти. Тогда же, в 1795 г., на авансцену вышла армия, которая была использована не для подавления контрреволюционных мятежей, а как решающий аргумент в политической борьбе. Уже в прериале Конвент обратился к регулярным войскам, в вандемьере они были использованы в полной мере.

Третий благоприятный для реставрации момент - 1797 г. Значительное число бывших членов Конвента покинуло скамьи Законодательного корпуса, среди новых депутатов оказалось немало сторонников монархии. Однако пока те пытались объединиться и разработать план совместных действий, республиканцы вновь нанесли превентивный удар и совершили переворот 18 фрюктидора. Опыт подавления восстания 13 вандемьера оказался востребован: на сей раз с армией сумели договориться заранее.

И, наконец, вторая половина 1799 г. Казалось, что судьба Директории предрешена. В окружении Людовика XVIII уже были разработаны документы, которые должны будут регламентировать порядок в стране после возвращения законного государя. На сей раз все планы были разрушены переворотом 18 брюмера. Король ещё надеялся договориться с Бонапартом, что тот сыграет роль Монка, но надежды эти остались тщетными.

Иными словами, всякий раз восстановление монархии казалось практически неизбежным - и каждый раз планам роялистов что-то препятствовало. Смерть Людовика XVII, негативный эффект Веронской декларации, мастерство Барраса, возвращение Бонапарта из Египта и его готовность совершить беспрецедентное: добыть власть не для кого-то, а для самого себя... По отдельности каждый из этих эпизодов несложно объяснить, в том числе и просчётами Людовика XVIII: Веронская декларация оказалась плохо понята и плохо принята, интеграция конституционных монархистов в роялистское движение к 1797 г. была не завершена, договорённость с генералом Пишегрю своей роли не сыграла, найти общий язык с Бонапартом король не смог. Но ведь количество просчётов, совершённых республиканцами, было не меньше, если не больше: Конвент многие ненавидели, выборы и в 1795, и в 1797 г. были властями проиграны, жёсткое навязывание «декретов о двух третях» вызвало всеобщее возмущение, затеянный Баррасом и Гошем переворот провалился, да и 18 брюмера случались моменты, когда всё висело на волоске.

Возможно ли в таком случае выявить причины поражения контрреволюционных сил при сопоставлении двух политических проектов? Республиканский, как известно, был зафиксирован в Конституции III года и с тех пор не менялся. Роялистский же проект в эту эпоху был сформулирован в Веронской декларации и с тех пор непрерывно эволюционировал.

Конституция III года стала воплощением политического компромисса, который предлагали стране республиканцы, кодифицировала те «завоевания Революции», которые термидорианцы посчитали возможным сохранить. Сутью этого компромисса был отказ от крайностей: недопущение возвращения на родину эмигрантов, исключение из политического поля сторонников монархии и значительной части священников, с одной стороны, устранение элементов прямой демократии и цензовая система, с другой. Объединить нацию этот компромисс по очевидным причинам оказался неспособен, хотя причина падения режима Директории заключалась отнюдь не в этом.

«Проведение в жизнь конституции требовало социального умиротворения и всеобщего мира, - полагал Собуль. - А происходило обратное, неустойчивость была легализована вследствие ежегодного обновления половины состава муниципалитетов, трети состава Советов и пятой части состава Директории, причём ничего не было предусмотрено для разрешения конфликтов между исполнительной и законодательной властью»{2755}. Это абсолютно верно, если исходить из утверждения, что Конституция III года устанавливала не только разделение властей, но и равновесие между ними{2756}. Однако замысел её создателей был совершенно иным: исполнительная власть была однозначно подчинена законодательной, депутаты Конвента не желали возвращения ни к «деспотизму» Старого порядка, ни к «диктатуре» Комитета общественного спасения. Директорию выбирали Советы, её членам разрешено было появляться на их заседаниях, только если против них выдвинуто обвинение, общаться с депутатами они должны были лишь письменно, не обладали правом законодательной инициативы, судил их также Законодательный корпус. Какой конфликт между ними мог возникнуть в такой ситуации? Именно заложенный в Конституции перекос в полномочиях и легитимности (члены Директории не являлись «представителями наро- да») и повлёк за собой положение о частом переизбрании членов Советов, чтобы им не пришло в голову превратиться во всесильный Национальный Конвент; Директора же Переизбирались, чтобы не допустить созревания в их среде заговора.

Причина нестабильности режима в ином. Уже в конце 1795 г. у находившихся у власти республиканцев существенно разошлись теория и практика. Как теоретическая конструкция Конституция III года признавалась удачной, на практике же возникало опасение, что она приведёт к власти монархистов, и те нарушат её, чтобы добиться реставрации королевской власти. Здесь присутствовал определённый психологический парадокс: Конституцию нельзя было быстро пересмотреть, но весь опыт шести лет Революции говорил о том, что конституции пишет тот, у кого в руках сила. Не дожидаясь, пока Конституцию нарушат роялисты, члены Конвента нарушили её сами, проголосовав за «декреты о двух третях». Именно в этот момент она как политический механизм во многом и перестала существовать, закон оказался подчинён требованиям политической целесообразности, а в чём эта целесообразность состояла, и в 1797 г., и в 1798 г., и дважды в 1799 г. определяли те, кто оказывался сильнее. Неудивительно, что, несмотря на все усилия пропаганды, создать у французов благоприятный образ власти так и не удалось.

Соответственно, на первый план выходил не республиканский политический проект как таковой, а соображения целесообразности, практической выгоды. Как заметил в своё время Фюре, «французы теперь придерживались Революции не по идейным соображениям, а в силу своих интересов, ради величия отчизны, а не суверенитета народа»{2757} Этим, в частности, объясняется то, что и члены Конвента, и депутаты Советов, и члены Директории, формально оставаясь республиканцами, постоянно вели переговоры с роялистами.

Проанализировать политический проект роялистов значительно сложнее. Хотя за два с лишним столетия, прошедших со времён Французской революции, взгляды Людовика XVIII и его окружения во время пребывания в эмиграции так и не стали, насколько мне известно, сюжетом специального исследования, среди историков царит по этому поводу практически полное единодушие: роялисты неизменно ратовали за абсолютную власть монарха и за возвращение Старого порядка.

Анализ эволюции политического проекта роялистов наглядно показал, насколько далеки эти оценки от реальности. Вне всяких сомнений, ни Людовик XVIII, ни его сподвижники не выступали за восстановление Старого порядка. Как для республиканцев существовали определённые константы, выйти за пределы которых они не могли (Декларация прав человека и гражданина, народный суверенитет, единая и неделимая республика), так и для короля являлась константой сама суть королевской власти - фундаментальные законы французской монархии, королевский суверенитет, опора на католическую церковь. Если республиканцы вынуждены были создать такую Конституцию, которая устроила бы большинство имевших права голоса, то задача, стоявшая перед Людовиком XVIII, была намного сложнее: не оттолкнуть от себя тех, кто поддерживал монархию все эти годы внутри страны и за её пределами, привлечь французов, переживших череду революционных потрясений, успокоить и заинтересовать тех, кто немало получил от Революции - землю, деньги, должности, воинские звания.

Веронская декларация, созданная ещё до Конституции III года Республики, стала одновременно альтернативой и уступкам, которые совершал Людовик XVI, и временному революционному порядку управления. За пределами того ядра монархической системы, которым король, в отличие от брата, не готов был пожертвовать, текст видится мне довольно умеренным и лишённым всякого намёка на «очистительное насилие». Большинство острых вопросов в нём обходилось; провозглашалось верховенство закона; сословия восстанавливались, но не восстанавливались их привилегии. Объявлялась широкая амнистия, исключение из которой было сделано лишь для цареубийц.

Увидев, что Декларация не только не достигла цели, но и вызвала у многих отторжение, в следующие четыре года Людовик XVIII существенно корректирует свои взгляды. Не будет преувеличением сказать, что созданный им к 1799 г. политический проект содержал куда большую базу для компромисса, нежели республиканский. Король неоднократно подтверждал, что готов даровать подданным Хартию, то есть написанную конституцию. Он гарантировал соблюдение прав всех подданных, включая право собственности. Роль «представителей нации» должны были играть депутаты Генеральных штатов. Планировались равный доступ к государственным должностям и равенство всех перед законом. Людовик XVIII готов был и к тому, чтобы сохранить многое из сделанного Революцией, начиная от территориального деления страны и заканчивая налоговой системой, смирился с тем, что придётся амнистировать и некоторых цареубийц, не возражал сохранить звания и должности за теми, кто готов был принести присягу верности государю. Соглашаясь на все эти перемены, Людовик XVIII в полной мере проявил себя скорее либералом, чем консерватором.

По сути, за рядом исключений, это была та программа, которая воплотилась в жизнь в 1814-1815 гг., разве что место Генеральных штатов занял двухпалатный парламент. Если же сравнить её с программой, реализованной Бонапартом в 1799-1814 гг., то в глаза бросаются два главных отличия. Первое, при Консульстве и Империи преобразования проводились очень медленно и постепенно, республиканские элементы со временем оказались элиминированы, но так, чтобы вызвать минимальное возмущение населения. Второе - и для революционеров, и для «контрреволюционеров» точкой отсчёта являлся Старый порядок. Выступая в Конвенте в 1795 г., один из членов Комиссии одиннадцати говорил: «Цель революции - это реформа всех злоупотреблений, накопившихся до такой степени, что они уже не поддаются исправлению без сильных и всеобщих потрясений»{2758}. То же самое слово, «abus», постоянно использовал и Людовик XVIII. Бонапарт же сумел предложить политический режим принципиально новой конфигурации, хотя фундаментом его стали и Старый порядок, и Революция.

Всё это приводит к выводу, что причина, по которой Республика смогла устоять, лежит за пределами сравнения политических проектов: то, что предлагали сторонники монархии, было не менее, если не более привлекательным, нежели то, что предлагали республиканцы. Столь же сложно обнаружить эту причину в социально-экономической или политической ситуации во Франции. И полицейские донесения, и письма, приходившие в центральные органы власти, и выступления политиков фиксировали в 1794-1799 гг. растущее стремление французов вернуться к монархии, в том числе и по экономическим соображениям, хотя, несомненно, значительная часть населения воспринимала её достаточно абстрактно и не связывало с фигурой того или иного принца. В отсутствие социологических опросов их роль могли бы сыграть выборы (с поправкой на существование цензовой избирательной системы) - и они также приносили успех монархистам, пока в 1797 г. эту тенденцию не прекратил проведённый Директорией государственный переворот. Самой надёжной опорой республиканцев оставалась армия, но и у роялистов были свои генералы.

Помешало ли монархистам отсутствие единства? Меньше, чем можно было бы ожидать. Сторонники Луи-Филиппа Орлеанского и иностранных принцев, по сути, оставались маргиналами; единственной силой, которую роялистам приходилось принимать во внимание, были конституционные монархисты (включая Монаршьенов). Но, хотя в историографии принято чётко противопоставлять роялистов и конституционных монархистов, как мы видели, в это время и Людовик XVIII был далёк от возвращения к Старому порядку, и конституционные монархисты уже не стремились вернуться в 1791 г., к тому же они оставались сторонниками законной династии. Взятый Людовиком XVIII курс на примирение между собой и объединение всех монархических течений привёл к тому, что король сотрудничал и советовался с конституционными монархистами, а те, в свою очередь, старались воздействовать на короля и убедить его в своей правоте. Это взаимодействие было весьма не простым и порой конфликтным, однако с 1795 г. роялисты и конституционные монархисты не были противопоставлены друг другу. Другого государя у конституционалистов не было, им приходилось принимать посильное участие в разработке проектов Людовика XVIII и поддерживать его возведение на трон.

Как показывает исследование, победе роялистов и реставрации монархии большего всего помешало несколько других факторов.

Первый лежит в сфере пропаганды и репрезентаций власти. Будучи самым популярным членом королевской семьи накануне и в первые годы Революции, после эмиграции, во многом благодаря успехам правительственной пропаганды граф Прованский эту популярность утратил. Действия принца не замалчивались, но высмеивались, его представляли предателем интересов собственной семьи, бессильным лицемером. Веронскую декларацию использовали, чтобы выставить Людовика XVIII непримиримым противником Революции и королём эмигрантов, чьё возвращение поставит под угрозу собственников национальных имуществ.

Столь же массированной обработки общественного мнения роялисты организовать не смогли. К тому же роялистский проект в полной мере сложился к 1799 г., а до того постоянно трансформировался. Многие документы планировалось огласить накануне или во время реставрации, однако после переворота 18 брюмера они так и остались на бумаге. В итоге высокая готовность Людовика XVIII к компромиссу оказалась и неизвестной, и невостребованной. Его удалённость от Франции воспринималась как пассивность, основные исторические аналогии, на которых он выстраивал свой образ, в том числе фигура Генриха IV, плохо работали.

Вторым фактором стала невозможность в полной мере руководить контрреволюционным движением, находясь за пределами Франции. Стремительно менявшаяся ситуация в стране требовала мгновенно принимать решения, использовать те возможности, которые открывались совсем ненадолго, вести переговоры с республиканцами, готовыми перейти на сторону роялистов. Сколько бы агентств или советов ни организовывал Людовик XVIII, их члены не могли сыграть роль государя хотя бы потому, что их слово ничего не стоило в политическом торге. Баррасу, Пишегрю, Бонапарту - всем нужны были гарантии лично от короля. Из года в год роялисты восточных и западных провинций говорили о том, что они смогут добиться успеха лишь тогда, когда во главе их встанет особа королевской крови. Не хватило агентам авторитета и для того, чтобы удержать в узде роялистов в 1799 г.: восстания в различных регионах начались в разное время и не слились воедино.

Хотя уже к 1797 г. Людовику XVIII удалось создать сети и каналы, позволяющие координировать роялистские организации в стране и наладить обмен информацией, расстояния и скорость доставки корреспонденции раз за разом оказывались для короля критичными. Он не сумел оперативно отреагировать на недовольство парижан в конце 1795 г., не успел консолидировать монархистов перед 18 фрюктидора, его переговоры с генералами и депутатами носили затяжной характер.

Из-за этого король то и дело попадал в патовую ситуацию. Сам он не мог оказаться во Франции без помощи великих держав, а те не стремились ему в этом поспособствовать. Не было у него и принцев, которым он мог бы поручить эту роль: принц Конде придерживался намного более правых взглядов, граф д’Артуа, помимо этого, был склонен к неумеренной самостоятельности и оказался не на высоте в тот единственный раз, когда ему всё же доверили представлять особу короля в Бретани.

В этих условиях оставалось рассчитывать лишь на то, что кто-то из республиканских политиков или генералов возьмёт подготовку реставрации на себя, как это случилось в Англии за век с лишним до того. В 1795 г. это казалось особенно вероятным, многие депутаты Конвента были не уверены в будущем и готовы были договариваться с Людовиком XVIII. Препятствием стала Веронская декларация: король не мог позволить себе простить цареубийц, а именно они пользовались в Конвенте наибольшим влиянием. После этого роялисты стали искать нового Монка, но ситуация менялась столь быстро, а переговоры шли столь медленно, что ни с кем заключить прочный договор так и не удалось.

В этом сыграл значительную роль третий фактор: Французская революция не только уничтожила монархию как государственный строй, но и заложила мину под её идейный фундамент. Идеология Просвещения, реформы 1789-1791 гг., в частности, принятие Конституции 1791 г. существенно раздвинули границы допустимого. Кромвель долго колебался, но так и не принял корону. Бонапарту же ничто не помешало возложить её на себя. И не только Франция это приняла - он, в отличие от Людовика XVIII, был признан и европейскими державами.

Наконец, четвёртый и, пожалуй, самый важный фактор. Успех 18 брюмера нельзя объяснить лишь всеобщим стремлением пересмотреть Конституцию III года{2759}, «заключённым имплицитным контрактом с буржуазией»{2760} или «желанием положить конец режиму Директории и учредить на его месте режим с сильной исполнительной властью»{2761}. Если раньше считалось, что популярность Бонапарта была столь высока, что народ с восторгом одобрил на плебисците новую конституцию, то после подсчётов К. Ланглуа{2762} не остаётся сомнений: результаты референдума были фальсифицированы. В первую очередь успех переворота объяснялся готовностью Бонапарта всё поставить на карту. Точно также поступали и депутаты Конвента, принимая «декреты о двух третях», и Баррас, организуя переворот 18 фрюктидора. Как и они, Бонапарт оказался способен действовать здесь и сейчас, при необходимости применить силу, выйти за рамки возможного. Как якобы сказал Сийес на следующий день после 18 брюмера, «мы обрели господина: он всё может, он всё знает, он всё хочет»{2763}.

Про Людовика XVIII можно было бы сказать, что он всё знает, он всё хочет, но далеко не всё может. Куда более гибкий, чем это можно было бы ожидать от французского принца, внука, брата и дяди короля Франции, он готов был превратиться из повелителя в политика, в полной мере использовать искусство возможного. Поступившись личными пристрастиями, король во многом сумел объединить роялистское движение, нашёл общий язык и с герцогом Орлеанским, и с конституционными монархистами. Укрепил династию, добившись брака Марии-Терезы с герцогом Ангулемским. Обеспечил поддержку России и Великобритании, то есть держав, расплатиться с которыми за помощь можно было без территориальных уступок. Окружал себя незаурядными людьми: только на этих страницах упомянуто полтора десятка академиков, бывших в разное время его приближенными. Освоил революционную терминологию, демонстрировал постоянную готовность к компромиссу. Но время требовало от него большего: умения вызывать любовь в сердцах французов, вести за собой в бой армии, оказаться в нужное время в нужном месте, интуиции, которая заменила бы информацию, способности рисковать, когда можно всё потерять.

На сей счёт Людовик XVIII не испытывал иллюзий. Вот как он описывал себя в 1801 г.

Если позволите, я бы сам нарисовал свой портрет.

Я - человек порядочный, более религиозный, нежели благочестивый, более благопристойный в поведении, нежели в высказываниях. Я не глуп, но моему уму не хватает живости; я не схватываю мысль первым, но впоследствии могу углубить её. Мне многое легко давалось, и это сделало меня ленивым; я буду шесть часов подряд не вставать из-за письменного стола, чтобы отвоевать возможность полчаса побездельничать. Я не отличаюсь твёрдым характером, но сам себе кажусь скорее застенчивым и покладистым, нежели по-настоящему слабым. Моя память лучше, чем истинные знания, которыми я обладаю. Я довольно обострённо переживаю обиды и, возможно, слишком легко о них забываю. У меня получается лучше любить, нежели выражать свои чувства. Не исключено, что я был бы требовательным, если бы гордость не толкала меня к обратному. Наконец, я не гожусь для того, чтобы делать революцию (то есть ни захватывать чужое добро, ни даже отвоёвывать в одиночку своё), однако не считаю себя неспособным заставить забыть о принесённых ей бедах{2764}.

Именно способности сделать революцию Людовику XVIII и не хватило.