Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 14 «НУЖНО БЫТЬ ЛИБО ЦЕЗАРЕМ, ЛИБО МОНКОМ...»

В течение 1797 г. Людовику XVIII и его окружению, помимо попыток организовать смену власти во Франции, пришлось решать ещё две тесно связанные друг с другом задачи. Обе они касались взаимоотношений с новым российским императором Павлом I.

Первая проблема, которая чрезвычайно беспокоила короля, - удастся ли ему получить убежище на территории Российской империи: грядущее заключение мира между Францией и Австрией позволяло ему рассчитывать лишь на Россию или на Великобританию. Английское правительство не мечтало видеть его на своей территории, ему хватало проблем с графом д’Артуа. Но и с Россией всё было не так просто: в феврале-марте 1797 г. французское правительство попыталось вступить с ней в переговоры о мире при посредничестве короля Пруссии. На официальном уровне Берлинский двор от роли посредника отказался, однако неофициально сообщил Павлу I, что готов выполнить эту функцию, если того захочет сам император{2114}. В конце концов, Директория решила обратиться к Павлу I напрямую, предлагая восстановить те дружеские отношения, которые существовали между Францией и Россией до Революции. Как говорилось в шифровке британского посла, ему грустно это признавать, но Павел I не остался полностью равнодушен к французским предложениям, «хотя и более из тщеславия» {2115}.

В Берлине переговоры с французским посланником А.-Б. Кайяром (Caillard) вели сначала русский посол С.А. Колычев, а с июля - сменивший его граф Н.П. Панин, причём Колычеву были даны инструкции заявить, «что Император не почитает себя в войне с Франциею, ничего не предпринимал во вред ей, намерен жить со всеми мирно и посоветует союзникам Своим скорее прекратить войну» {2116}. Впрочем, эту фразу можно истолковать и как изменение политики по отношению к Франции, и как стремление действительно «жить со всеми мирно»: в это же время была прекращена война с Персией и выведены войска из Закавказья.

Весной 1797 г. Павел I не только выразил готовность быть посредником в переговорах о мире между Францией и Австрией, чего Екатерина II всеми силами стремилась не допустить, но и заговорил о планах созыва международного конгресса, который мог бы установить прочный мир в Европе. Предполагалось, что Франция откажется от всех завоеваний и уйдёт с левого берега Рейна, оставив себе только Нидерланды и район Льежа: Павлу I казалось, что это будет идеальный компромисс, который никого не устроит на сто процентов, но ради всеобщего мира на него можно согласиться {2117}. Англия с большой тревогой следила за ходом этих переговоров{2118}, меж тем вторая половина 1797 и 1798 г. показали, что планы Павла I были иллюзией. Пруссия оказалась совершенно не готова договариваться с Австрией, а Франция, пользуясь благоприятной внешнеполитической конъюнктурой, укреплялась в Италии и не собиралась отказываться от завоеваний{2119}. В конечном итоге все эти обстоятельства и привели Россию к дальнейшему противостоянию с Республикой.

Впрочем, мечты и планы российского императора отнюдь не означали, что он повернулся спиной к Бурбонам. Граф де Сен-При, рассказывая о своём пребывании в Санкт-Петербурге в 1797 г.{2120}, упоминал, что Павел I «был очень хорошо расположен к Королю», и они без проблем договорились не только о том, где тот поселится, но и о выделении двухсот тысяч рублей на финансирование ста гвардейцев, взятых из армии Конде{2121}. Было решено, что император приютит Людовика XVIII в Джевере в Вестфалии, который Екатерина унаследовала по линии Анхальт-Цербстских. Планировалось также, что Россия выделит восемьсот тысяч рублей на приведение замка в порядок, и король настроился направить четверть этих денег на финансирование роялистского движения внутри Франции {2122}.

14 августа 1797 г. император писал полномочному министру в Берлине графу Панину:

При сближении общаго в Европе мира мы почитаем долгом Государей призреть на состояние, в каковом ныне остаётся король Людовик XVIII и весь Дом его, и к безбедному его содержанию принять надлежащия меры. Со стороны нашей предварительно уже зделаны некоторые распоряжения и имянно предъявлением от нас готовности принять в службу нашу принца Конде с его сыном и внуком и со всем войском под его начальством служившим и жертвою усердия своего к законному их Государю учинившимся доставляя им в Империи Нашей безпечное пристанище и по возможности выгодное пристроение. Королю Людовику XVIII позволили мы иметь пребывание в принадлежащем нам владении Евереком и сведав, что он в крайней нужде и недостатке находится, послали к нему двести тысяч рублей{2123}.

Павел I не только сам был готов помочь королю в изгнании, но даже пытался сорганизовать европейских монархов, чтобы те «учредили образ и количество денежной помощи, которую ежегодно надобно будет давать сему нещастному государю, его родственникам и его свите»{2124}.

Как вскоре выяснилось, переговоры с императором граф де Сен- При вёл не зря. 7 декабря 1797 г. Кайяр обратился к Гаугвицу с протестом против того, что Бланкенбург стал центром интриг против Франции. Основной его аргумент заключался в том, что по договору от 5 августа 1796 г. город находился в нейтральной зоне{2125}. У прусского правительства не осталось иного варианта, кроме как попросить через герцога Брауншвейгского Людовика XVIII покинуть страну.

Отправляться на другой конец Европы король, разумеется, не стремился. В течение 1797 г. рассматривались и другие варианты - поближе, в частности, существовал проект переезда на земли Священной Римской империи, в Мекленбург {2126}, однако заключённый в октябре Кампоформийский мирный договор с Австрией поставил крест на этих планах. В то же время, поскольку Голландия была оккупирована французами, возникли опасения, что и в Джевере королю будет небезопасно. Тогда Павел I предложил Людовику XVIII поселиться со всей семьёй в Курляндии, в Митаве, и тот, в конце концов, предложение принял{2127}.

27 января 1798 г. король сообщил Павлу I о том, что вот-вот отправится в путь, «несмотря на скорбь, которую вызовет отдаление [от них] у моих верных и несчастных подданных, чьи возгласы уже звучат в моём сердце». Людовик XVIII также планировал воспользоваться этой возможностью, чтобы установить с императором личные отношения:

Однако, прибыв на земли Вашего Императорского Величества, я не смогу не испытать желания увидеть его, поблагодарить его за благодеяния, укрепить, если это возможно, связывающие нас узы дружбы, лучше, нежели в письмах, изложить ему состояние моих дел и испросить его советов. Поэтому я прошу позволить мне не останавливаться в Митаве, но продолжить путь с моим племянником [...] и двумя-тремя сопровождающими лицами и провести пару недель в Петербурге подле Вашего Величества{2128}.

Отправив письма, извещающие о его отъезде, своим родственникам (включая королеву), послам и агентам, 10 февраля король с герцогом Ангулемским и свитой покинул Бланкенбург и 13 марта прибыл в Митаву. Его сопровождал специально присланный для этой цели Павлом I граф Шувалов{2129}. По прибытии королю была организована Торжественная встреча, и единственным разочарованием стало ожидавшее Людовика XVIII послание императора с отказом в его просьбе. В нём говорилось:

Что же до путешествия, которое оно [Ваше Величество. - Д. Б.) желает совершить в Петербург, даже сохраняя инкогнито, я с сожалением должен в нём отказать, несмотря на моё горячее желание увидеть Ваше Величество и сказать ему лично то, что я столь часто ему писал. Обстоятельства делают проект его путешествия в данный момент невозможным, и я прошу его остановиться в Митаве, где я постараюсь всем его обеспечить и оказать ему все дружеские услуги, которые от меня зависят{2130}.

Митава, которая сегодня называется Елгава, была присоединена к Российской империи лишь в 1795 г., после третьего раздела Польши. Украшение города - выделенный королю дворец герцогов Курляндских - был заложен ещё при Бироне и построен по проекту Б. Растрелли. Дворец сохранился до сих пор.

Живший там вместе с королём аббат Эджворт писал одному из своих друзей:

Никогда не думал, что в этом отдалённом и унылом месте можно найти столько великолепия. Дворец, который он [Людовик XVIII. - Д. Б.] занимает, - такое же прекрасное здание, как и те, что я видел во Франции. Там ему воздают все почести, которые положены сообразно его происхождению; разница между Митавой и Версалем не велика {2131}.

Сам же Людовик XVIII сравнивал своё пребывание в этом дворце с жизнью Якова II в Сен-Жермен-ан-Лэ{2132}. Здесь он пробудет до 22 января 1801 г., когда, в связи с изменением политической ситуации, Павел I откажет ему в гостеприимстве, и монарху придётся переехать в Варшаву{2133}.

Один из французов, посетивший Митаву в 1826 г., писал:

Я посетил Митаву; в этом городе, довольно хорошо построенном, поскольку он расположен среди песков и не может предложить путешественнику ни прогулку, ни живописные виды, достоин упоминания лишь дворец бывших герцогов Курляндских. Этот дворец особенно интересен для нас, поскольку в нем во дни преследований жили покойный король Людовик XVIII и принцы [...] Нам показали спальню покойного государя: именно здесь в январе 1800 г. {2134} именитым изгнанникам от имени Павла I был объявлен приказ покинуть территорию России в течение двадцати четырёх часов. Не взирая на суровое время года, больной монарх отбыл без единой жалобы и, противопоставляя варварскому приказу отважную покорность, отправился на поиски убежища, где ему было бы позволено приклонить голову Этот благородный изгнанник казался более королём, нежели государь, которого страх заставил оскорбить в его госте двойное величие - рождения и бедствий {2135}.

Особой честью, оказанной королю, было данное ему разрешение взять на службу сотню королевской гвардии{2136}. Кроме них, Людовик XVIII привёз в Митаву свиту из 82 человек, и они полностью заняли этаж в центральном крыле дворца, выселив из него местный суд и архивы. Однако по мере появления в Митаве всё новых и новых дворян, которых король хотел материально поддержать, французы стали селиться и за пределами дворца, и Людовик XVIII даже предложил, чтобы его гвардия обеспечивала порядок в городе{2137}.

К 1801 г. в Митаве находилось уже около 300 французских эмигрантов{2138}, из них 108 человек входили в Дом короля{2139}. «Хотя претенденту так и не позволили, как он надеялся, прибыть в Санкт- Петербург, - писал Мэнсел, - и его двор никогда не был столь роскошен, как двор Якова II в Сен-Жермене, очевидно, что описание двора [...] Бурбонов в изгнании как “жалкое существование” не соответствует действительности»{2140}.

Людовик XVIII воспользовался пребыванием в Митаве для того, чтобы реализовать свой давний проект. 11 сентября 1798 г. он подписывает обращение ко всем своим послам, в котором говорилось, что договорённость между двумя императорами - России и Священной Римской империи относительно свадьбы его племянницы наконец достигнута{2141}. Австрия долгое время не стремилась расстаться с принцессой: в контексте подписания мира с Францией в 1797 г. это казалось ей неуместным. Лишь когда в 1798 г. эти отношения испортились, согласие Франца II было получено. К этому времени о поддержке планов Людовика XVIII заявил Павел I, и они с Францем II разделили расходы на дорогу {2142}. 3 июня 1799 г. Мария- Тереза прибыла в Митаву, 10 июня состоялась свадьба. Павел I прислал новобрачным письмо и бриллиантовое колье. Для венчания был приглашён престарелый де Монморанси-Лаваль - кардинал и Главный раздатчик милостыни Франции{2143}. По сообщению Gazette de Hambourg, Людовик XVIII «произнёс должным благожелательным тоном: “Если бы это был праздник французов, моё счастье было бы полным, если бы я смог собрать здесь всех, кто отмечен, как вы, отважной верностью Королю, моему брату...”»{2144}

Вторая вставшая перед королём в 1797 г. проблема заключалась в том, что убежище требовалось не только ему самому, но и сражавшимся с республикой эмигрантам, которым после заключения Кампоформийского мира не было больше места на территории Священной Римской империи. Прежде всего это касалось знаменитого корпуса принца Конде, долгие годы воевавшего против Революции. История этого корпуса неоднократно описывалась в историографии{2145}, и это позволяет напомнить её здесь лишь в общих чертах.

Луи-Жозеф де Бурбон (1736-1818), восьмой принц Конде к концу 90-х гг. XVIII в. был уже не молод. Столь же знатный, сколь и короли Франции (поскольку, как и они, являлся потомком Людовика Святого), он с детства был предназначен для блестящей военной и придворной карьеры. Его крестными отцами стали король и королева, в три с половиной года принц получил одну из важнейших придворных должностей, сделавшись Главным распорядителем королевского двора (Grand Maître de France). Завоевав славу на полях Семилетней войны, он стал генерал-полковником пехоты (1780), побывал губернатором Бургундии. Этот образ храброго воина и знатного вельможи впоследствии активно использовала роялистская пропаганда. Так, например, в архиве одного из офицеров армии Конде хранится небольшой, в половину листа бумаги, парадный портрет принца, под которым была изображена рука, сжимающая шпагу, увенчанную короной. Ниже напечатано четверостишие:

Великий в объятиях Победы,

В Несчастье ещё более Велик.

Положением в обществе обязанный предкам,

Лишь своей руке он обязан Славой{2146}.

В этих строках, несомненно, присутствует напоминание о знаменитом предке Луи-Жозефа - Луи де Бурбоне, четвёртом принце Конде (1621-1686), прозванном Великим.

Во второй половине 1780-х гг. Конде имел репутацию либерального принца, однако воспротивился удвоению числа депутатов от третьего сословия в Генеральных штатах и после взятия Бастилии эмигрировал в Нидерланды, откуда перебрался в Турин, а затем и в германские земли. Вскоре после начала Революции он взялся за организацию армии, которая могла бы отстаивать дело Бурбонов. Первоначально в ней по большей части служили эмигранты, и там были рады всем, кто готов сражаться за короля.

Ф.Р. де Шатобриан позднее вспоминал:

Армия обычно состоит из солдат примерно одинакового возраста, одного роста и сходной силы. - Наша была совсем иной, беспорядочным объединением людей зрелых, стариков и спустившихся с голубятни детей [...] Отец служил рядом с сыном, тесть - с зятем, дядя - с племянником, брат - с братом, кузен - с кузеном. В этом ополчении, каким бы смешным оно ни казалось, было нечто трогательное и достойное уважения, поскольку люди руководствовались искренними убеждениями {2147}.

Тем не менее к 1797 г. основу корпуса составляли закаленные в боях ветераны, которым Людовик XVIII отводил важную роль в сво

их планах по восстановлению монархии во Франции. Сохранить эту армию было для короля тем более важно, что он осознавал: немалое число его подданных воспримет помощь европейских держав как интервенцию.

К марту 1797 г. общая численность войск под командованием принца Конде составляла около 13 тысяч человек, хотя многие из них воевали под знаменами с лилиями исключительно за деньги: по большей части это были немцы и швейцарцы. В начале войн с революционной Францией принцам удавалось финансировать армию из собственных средств, сам Конде пожертвовал на это свои ордена и драгоценности. Впоследствии его войскам пришлось перейти на содержание иностранных держав: Австрии, а затем и Англии{2148}, но к 1797 г. стало очевидно, что корпус, расквартированный на юге Германии, необходимо куда-то эвакуировать и, по крайней мере, в ближайшем будущем сражаться ему не придется, поскольку отсутствует армия, к которой он мог бы примкнуть. Эмигранты могли рассчитывать всего на две великие державы, однако Россия до сих пор не отправляла солдат воевать против Франции, а Англия не располагала достаточным количеством сухопутных войск, чтобы их можно было противопоставить французам. Впрочем, и на эти страны роялисты, судя по всему, надеялись лишь в плане финансирования. «Признание Республики Императором Павлом, - писал Людовик XVIII в августе 1797 г., - не замедлит и не ускорит падения Чудовища, но мне будет досадно, если Россия потеряет невинность» {2149}.

Предварительные условия мира между Австрией и Францией были подписаны в апреле 1797 г., и Людовику XVIII сразу же пришлось вести переговоры с Венским, Сент-Джеймским и Петербургским дворами о дальнейшей судьбе корпуса Конде. 12 мая 1797 г. король писал Конде из Бланкенбурга, что пытается договориться, чтобы император Священной Римской империи если и не позволил армии эмигрантов пересечь всю Германию, то по крайней мере разрешил ей добраться до Триеста, там погрузиться на корабли и отплыть на острова Джерси и Гернси, а если и этот вариант не пройдет, то в Португалию. Король признавал, что перспективы его не радуют, но это лучше, чем распускать армию. Одновременно он вступил в переписку с Россией, пытаясь выяснить, не возьмет ли Павел I корпус Конде к себе, если Англия заключит мир{2150}. А.А. Васильев полагает, что принц Конде вёл переговоры с Петербургом параллельно с Людовиком XVIII, и описывает последовавшие события исключительно как соглашение, заключенное между Павлом I и принцем Конде. Судя по всему, это не совсем так: король начал переговоры раньше{2151}, и именно он, как мы увидим в дальнейшем, принимал решение о переходе корпуса под российские знамена.

Основания опасаться, что Англия заключит мир, действительно были: страна устала от войны, расходы на неё многим казались непомерными, и посланцы Георга III неоднократно пытались договориться с французами. Этого так и не произошло, однако и корпус Конде оказался англичанам не нужен. Единственное, что они могли ему предложить - это работу по охране английских колоний, от чего французы с негодованием отказались {2152}. В итоге в сентябре 1797 г. англичане прекратили выплату корпусу жалования.

Между тем Петербургский двор вот уже несколько лет проявлял благосклонное внимание к армии Конде: ещё при Екатерине II Россия была не против оказать помощь и его войскам, и самому командующему{2153}. Правда, императрица прежде всего выказывала склонность предоставить солдатам Конде возможность создать колонию на территории России, что было для них, естественно, неприемлемо. Но это не мешало добрым отношениям между императрицей и принцем. В апреле 1795 г. она писала ему:

Я прошу вас [...] быть полностью уверенным, что мои намерения, о которых я уже заявляла, бесповоротны, и что мне будет столь же приятно не обмануть внушенные вам надежды, сколь горестно видеть, что вы были вынуждены воспользоваться ими [данными мною обещаниями], поскольку они совершенно не соответствуют тем взглядам, которые у меня издавна были касательно блага Франции и Вашей Светлости. Но если так будет угодно Провидению, Ваша Светлость может быть уверен, что я постараюсь предложить Вам любое утешение, какое будет в моих силах, и предоставить условия, достойные вашего происхождения, вашей храбрости и остальных добродетелей{2154}.

После смерти Екатерины II Павел не отказался от данных матерью обещаний, к тому же с принцем Конде его связывали и личные отношения. Во время путешествия Павла Петровича по Европе под именем графа Северного, Конде в 1782 г. принимал его в своем замке Шантийи, который так понравился наследнику престола, что тот попросил принца прислать ему альбом с видами поместья и чертежами зданий, что и было сделано два года спустя{2155}. Многое из увиденного в Шантийи Павел повторил впоследствии в Гатчине. Произвело на него впечатление и иное: в России мать всячески старалась держать наследника на вторых ролях, тогда как Конде оказал ему воистину царский прием, едва ли не лучший во всей Европе. Став императором, Павел об этом не забыл. Хотя его письмо, отправленное принцу вскоре после восхождения на престол, 18 января 1797 г. {2156}, кажется значительно менее теплым, чем послание Екатерины, тем не менее уже 17 июля 1797 г. император предложил Конде «прибыть к нему», обещая: «Ваша Светлость найдет здесь достойное его убежище, и Вы можете быть уверены, что мне доставит удовольствие позаботиться о вашем благополучии»{2157}.

Павел явно стремился оказать французам благодеяние, однако сами они относились к идее переселиться на территорию его империи более чем прохладно - как к меньшему из зол. В июле 1797 г. Людовик XVIII в письме Конде выражал надежду, что пребывание армии на территории России долго не продлится{2158}. Россия представлялась французам странной, далёкой, варварской страной; принять её гостеприимство означало признать свое поражение. Вот как писала, например, об этом позднее Людовику XVIII его племянница, Мария-Тереза, находившаяся при Венском дворе:

Здесь довольно много французов, практически вся армия Конде. Сегодня я увижу их всех, по крайней мере тех, кто находится в Вене. Моя душа разрывается от вида этих несчастных людей, которые отправляются в это время года в такую страну, как Россия, и столь сильно удаляются от своей родины, стариков, которых везут на телегах по холоду, а зачем? Чтобы жить в пустыне, поскольку говорят, что страна, в которую они направляются, населена практически лишь казаками. Там они будут одиноки, почти полностью оторваны от новостей о том, что происходит. Я знаю, что означает не ведать о происходящем, когда это особенно интересно [...]

Это и в самом деле лучше, чем умереть от голода; и всё же это печальное существование{2159}.

Пребывание в России действительно оказалось для многих солдат и офицеров Конде безрадостным, а переселение туда, притом что оно пришлось на зиму, непомерно тяжелым {2160}.

Существовала и ещё одна проблема: поскольку армия Конде состояла не только из французских дворян, но и из наёмников, то изначально не было понятно, возьмет ли Павел I на службу весь корпус или постарается от наёмников избавиться. Людовик XVIII делился с графом де Сен-При 31 августа 1797 г.:

Я надеюсь, что Павел I не будет щедр лишь наполовину, и что он позаботится о судьбе тех храбрецов, которые составляют наемные подразделения, в той же мере, в какой он собирается позаботиться о судьбе дворян, с которыми те делили и труды, и опасности, и славу{2161}.

Опасения были не напрасны: в итоге Павел I пригласил на русскую службу одних французов, сделав исключение для единственного немецкого полка{2162}.

Следует отметить, что хотя граф де Сен-При сам приложил немало усилий, чтобы переориентировать своего государя на более тесные связи с российским императором, к переговорам о переселении корпуса Конде в Россию он относился весьма скептически. Вот что он рассказывал об этом в своих мемуарах:

В Петербурге я встретил барона де Ла Рошфуко{2163}, которого г-н принц Конде отправил туда, чтобы договориться о переходе корпуса Конде на службу императора Павла. Барон никого не знал в России, он не особенно представлял себе, как за это взяться, и прибегнул к моей помощи, чтобы начать переговоры. Я написал князю Безбородко{2164}; к моему великому удивлению, дело стало продвигаться, практически не встречая затруднений. Тем не менее расходы на него были сколь значительны, столь и бесполезны. Однако Павел не скупился, когда речь шла об удовлетворении его прихотей. Поскольку он был переполнен воспоминаниями о нашей истории, ему льстило, что у него на службе будет потомок победителя при Рокруа{2165}. У него просил убежища один из Бурбонов; в этом было нечто возвышенное, что льстило его самолюбию и полностью соответствовало его рыцарственным устремлениям {2166}.

Впоследствии, когда по приглашению императора Конде оставит армию и прибудет в Петербург (честь, которой Людовик XVIII так и не удостоился), Павел I отплатит ему добром за добро: пожалует принцу один из петербургских дворцов, загородный дом, подарит 20 тысяч рублей и назначит ежегодную ренту для него самого и его семьи в 70 тысяч рублей. При дворе будут судачить, что принц остался при этом недоволен{2167}, однако письма самого Конде показывают, что он был впечатлён оказанным ему приёмом{2168}.

Очевидно, что императору было лестно выступать в качестве благодетеля и Людовика XVIII, и войск Конде. О том, что он принимал этот проект близко к сердцу, свидетельствует следующий эпизод. По сообщению английского посла, когда в Петербурге стало известно, что баварцы не пропускают через свою территорию французский корпус, Безбородко вызвал посла курфюрста Баварии и устроил ему от имени императора настоящий разнос, причём в выражениях, далёких от дипломатических, а в финале заявил, что Павел больше не желает видеть посла при своём дворе и думает отозвать русскую миссию из Мюнхена{2169}.

Тем не менее условия поступления корпуса на русскую службу были сформулированы Павлом I в адресованном Конде письме от 3 августа 1797 г. чётко и во многом жёстко:

1. Составляющие армию войска сохраняют свою нынешнюю организацию до тех пор, пока не прибудут на предназначенные им Квартиры, и тогда они будут переформированы в Подразделения Пехоты и Кавалерии в соответствии с моими указами, применяющимися в моей армии, однако каждый, тем не менее, сохранит без потерь свое жалование в соответствии с тем, что имеет сейчас у Вас;

2. все, составляющие ныне вашу Армию, поступят на мою службу в тех же званиях, которые они имеют на первое августа сего года, и ваши войска сформируют отдельный корпус за пределами общего состава моей армии [...]

5. офицеры, составляющие вашу армию, могут оставить мою службу и попросить отставки по собственному желанию в те периоды, которые предписываются моим Воинским уставом, и те, кто оставит службу, будут вольны также покинуть мою страну или обосноваться на той территории, которая ранее была выделена колонистам;

6. ваши войска должны будут подчиняться на территории моей страны той же дисциплине и служить так же, как мои собственные, без единого исключения [...] для меня невозможно терпеть на своей службе войска, которые носят форму, отличную от формы моих войск, любую кокарду, не такую, как в моей армии, и любые символы на знаменах, отличные от символики моей Империи. Я льщу себя надеждой, что Вы будете мне признательны за откровенность, с которой Я выражаю свои мысли предварительно с тем, чтобы избежать впоследствии любого недопонимания... {2170}

В постскриптуме Павел I приписал:

В данном письме я не затрагивал пункт о принесении войсками присяги, будучи полностью уверен, что Ваша Светлость сами почувствуете, что мне не подобает иметь при себе и на своей службе войска, не принесшие мне общепринятую присягу.

Послание написано в довольно холодном тоне, видно в нём и определённое недоверие к принцу: пообещав сохранить за французскими офицерами их звания, император подстраховывался и подчёркивал, что это коснется только тех, кто получил звание до принятия им соответствующего решения. Однако едва ли можно полагать, как утверждает Ф. д’Агэй, что «огромным сюрпризом для эмигрантов оказалась организация армии в соответствии с русскими порядками», а изначально предложение Павла I «предполагало значительную степень автономности» {2171}.

Попутно можно заметить, что интеграция эмигрантского подразделения в ряды армии другого государства не была изобретением российского императора: под испанским командованием давно уже сражались французские эмигранты во главе с маркизом де Сен- Симоном{2172}. Депутат от дворянства в Генеральных штатах, после роспуска Учредительного собрания, он эмигрировал в Испанию и создал «Католический и королевский легион Пиренеев», который иногда даже называли «легион Сен-Симона». Легион стал частью испанской армии и пребывал в таком качестве даже после заключения мира с Республикой. В 1796 г. маркиз сформирует и возглавит так называемое Бурбонское подразделение, которое просуществует в испанской армии до 1931 г., хотя с 1814 г. уже не будет формироваться из французских эмигрантов {2173}.

Окончательное согласие на переход корпуса на русскую службу было дано императором в начале августа 1797 г.{2174}, в середине сентября Людовик XVIII сообщил об этом принцу Конде{2175}. Однако в конечном счете французы, даже зная, что лучшего ожидать не приходилось, счастливы не были. Офицеры Конде оказались недовольны условиями жизни, перлюстрацией писем на родину и тяготами русской службы{2176}. Дальнейшая история корпуса оказалась печальной: использовав его в боях с французами во второй половине 1799 г., Павел I отдал армию Конде на содержание Англии, а вскоре после Люневильского мира между Австрией и Францией в июне 1801 г. она была распущена.

Так, с лёгкостью пойдя на приглашение в свои владения Людовика XVIII и корпуса Конде, Павел I с той же лёгкостью от них избавился. Свидетельствует ли это о том, что император не испытывал к королю никакой личной симпатии, дав тому приют и содержание лишь по политическим соображениям? Несомненно. Изначально Павел I, не до конца адекватно оценивая возможность России влиять на европейские дела, видел себя миротворцем и полагал, что в его силах добиться всеобщего блага: и для России, и для Франции, и для Пруссии, и для имперских государств, и для Бурбонов. К 1799 г. все эти планы рассыпались как карточный домик. И хотя российский император не отказывался от признания Людовика XVIII законным королём и титуловал его по всем правилам дипломатического протокола как «пресветлейшего, превосходительнейшего и державнейшего Государя, нашего Любезнейшего брата и друга» {2177}, это не помешало ему, когда возникла такая необходимость, отказать «брату и другу от дома».

Между тем положение власти во Франции оставалось неустойчивым. Переворот 18 фрюктидора позволил республиканцам достичь тактических целей, но не решил ни одной из стоявших перед Директорией проблем.

В историографии бытует утверждение о том, что «правительство вынуждено было вести борьбу на два фронта: против монархистов, включая их непримиримое крыло - роялистов, и против остатков партии монтаньяров-якобинцев, не смирившихся с поражением 9 термидора. Не располагая достаточной опорой в стране, Директория сплошь и рядом прибегала к государственным переворотам как к средству сохранения власти. Причём она не стеснялась в борьбе с монархистами звать на помощь якобинцев и наоборот. Такая политика тактических союзов то с одной, то с другой из крайних партий в зависимости от того, кто считался главным врагом в данное время, получила название “политика качелей”» {2178}.

Эта точка зрения, во многом верная по форме, опирается как на знаменитый лозунг того времени: «Ни короля, ни анархии», так и на выражение «политика качелей», активно употреблявшееся ещё историками XIX в.{2179} И всё же она нуждается в уточнении: при Директории монархисты и якобинцы отнюдь не были равнозначными силами. Ещё в 1971 г. в монографии, посвящённой антиякобинскому перевороту 1798 г., Сюратто писал: «Остаётся только выяснить и осознать, соответствовала ли эта ситуация настоящему заговору (это не так) или настоящей опасности (это отнюдь не так) или же, на худой конец, были ли Директория и её сторонники искренними, думая так или заставляя так думать? Выборы VI года не были, как пишут, “в основе своей проякобинскими”, а опасность была лишь краткосрочной»{2180}. Тридцать лет спустя, в специальном исследовании, посвящённом неоякобинизму, Б. Гэно пришёл к выводу о том, что неоякобинизм, хотя и эволюционировал в сторону парламентской партии в современном смысле слова, так и не породил никакой теории, способной стать республиканской альтернативой{2181}. Он оставался течением, конгломератом личных связей, пользующимся определённой поддержкой на местах. Неоякобинцы стремились к «обновлению» и «демократизации» республиканских институтов, не имели чёткой стратегии, разрывались между ностальгией по «прекрасным денькам 1792 года» и стремлением объявить «отечество в опасности»{2182}.

Таким образом, реально в стране соперничали всего две основные политические силы, и роялисты не теряли надежды на завоевание власти. Казалось, что самое разумное для них - идти прежним путём: готовить при английском финансировании восстание внутри страны. В конце 1797 г. Уикхэм сообщал, что Ж.-Ф. Вовильер (Vauvilliers){2183} и К. Журдан (Jourdan){2184} призывают Англию продолжать «активное, хотя и тайное участие во французских делах», имея дело с «партией умеренных». Два других столпа их плана: всеобщее восстание в южных департаментах Франции, если ведущиеся Директорией войны потребуют реквизиций, и подготовка к удару в Париже, по поводу которого, отмечает Уикхэм, «депутаты сказали, что у них есть разработанный план, который они готовы представить британскому правительству»{2185}. Время очень быстро показало, что эти проекты нуждаются в корректировке.

В феврале 1798 г. Уикхэма сменил Джеймс Тэлбот (Talbot) - молодой родственник лорда Гренвиля, которого тот хотел пристроить в английское посольство в Швейцарии. Ему пришлось гораздо сложнее, чем предшественнику: с самого начала года на территории швейцарских кантонов начали возникать дружественные Франции «республики-сёстры». Тэлботу предстояло действовать в подполье, лишённому дипломатического прикрытия. Перед отъездом из Лондона

Гренвиль дал ему следующие инструкции: если французы нападут на Швейцарию, Тэлбот должен будет способствовать подготовке восстания в южных и восточных провинциях Франции. Если же этого не произойдёт, и Швейцарии с Францией удастся договориться, основной упор ему нужно будет сделать на подготовке победы роялистов на выборах в 1798 г.

Для начала Тэлбот восстановил швейцарский канал финансирования французских эмигрантов, причём деньги шли преимущественно через А. д’Андрё в Швабское агентство; сразу по приезде Тэлбот передал ему £20 000. Однако быстро выяснилось, что от ставки на новые выборы придётся отказаться. При первой же встрече англичанина с членами Швабского агентства они поставили его в известность, что после принятия 12 плювиоза VI года (31 января 1798 г.) закона о том, что полномочия вновь избранных депутатов будет утверждать нынешняя легислатура, шансов использовать предстоящие выборы больше не осталось{2186}. Приходилось надеяться лишь на внутреннюю слабость режима.

18 февраля 1798 г. де Преси направил д’Аварэ письмо{2187}, в котором говорилось:

Со всей определённостью внутри Директории существуют разногласия, и они неминуемо приведут к новому взрыву. Его ожидают в Париже вот уже восемь дней, и, по слухам, за ним будут стоять Баррас и Бонапарт. Они сблизились, но это не может быть искренне. Никто точно не знает, каковы проекты стоящих за ними группировок, но все с уверенностью сходятся на том, что произойдёт изменение в форме государственного устройства. Роспуск Советов, уменьшение членов Директории до трёх или до одного, Бонапарт в качестве генералиссимуса, ограничения или роспуск первичных собраний - вот основные меры, которые, как все предполагают, и не без оснований, будут приняты.

Как мы теперь знаем, значительная часть этих планов будет реализована только после переворота 18 брюмера; тем любопытнее, что они сформировались уже тогда.

В том же письме де Преси представлял королю нового верного сторонника - Пьера-Поля Руайе-Коллара (1763-1845). Ротюрье, адвокат Парижского парламента, он вначале принял Революцию, но после переворота 31 мая - 2 июня вынужден был скрываться. В 1797 г. он был избран депутатом Совета Пятисот, изгнан после переворота 18 фрюктидора и предложил свои услуги королю{2188}.

Де Преси передавал монарху слова Руайе-Коллара о том, что пока что роялистская партия слишком слаба, необходимо выжидать.

В эти же месяцы окружение короля занялось поисками «своего» полководца, которого можно было бы противопоставить Бонапарту. Самой подходящей кандидатурой казался генерал Л.-А. Бертье{2189}: его мать, Мари-Франсуаза много лет назад занимала должность камеристки (femme de chambre) графа Прованского, а сам Луи- Александр, хотя и был одним из руководителей Национальной гвардии, зарекомендовал себя в первые годы Революции искренним роялистом{2190}.

К Бертье было решено отправить графа д’Отфора (Hautefort), служившего до Революции в Доме графа Прованского и бывшего одним из его доверенных лиц. Д’Отфор был уполномочен сделать Бертье выгодное предложение, которое следовало держать в тайне, пока (и если) вверенные генералу войска не будут брошены против роялистов восточных провинций. По неизвестным причинам д’Отфору так и не удалось вступить с Бертье в контакт{2191}.

В инструкциях д’Отфору{2192} говорилось:

Цель миссии г-на** - завоевать на сторону Короля генерала Бертье или, при невозможности, другого значимого генерала. Г-н Бертье по своим талантам, образованию, отстранённости от революционных преступлений имеет много возможностей быть полезным, и Король не испытает тяжёлых чувств, принимая его услуги. Местоположение его армии также делает его подходящим более, нежели любого иного, для того великого дела, которым г-н ** предложит ему заняться. Движение в Юра, Лионнэ и средиземноморских провинциях предоставит ему предлог для того, чтобы выступить с лучшей частью его армии якобы против восставших, а на самом деле, чтобы с ними воссоединиться. Г-н** предложит ему, чтобы г-н герцог Беррийский оказался неподалёку от его армии через два дня после того, как она восстанет, если ранее он не сможет скрытно оказаться в восточных провинциях.

Бертье полагали подходящей кандидатурой ещё и потому, что человек его типа не должен торговаться, слава для него все, а не существует ничего более славного, чем роль, которая ему уготована. Тем не менее Король желает даровать ему звание генерала-лейтенанта и красную ленту, которые г-н герцог Беррийский передаст ему по прибытии от имени Е. В.

Если он будет недоволен и захочет место в Совете, к примеру, чтобы отвечать за военные дела, то г-н ** попытается объяснить ему, что это замедлит и затруднит его карьеру военного. Тем не менее, если он станет твёрдо настаивать, ему это будет обещано.

Если его предпочтения касаются управления провинцией, Король согласен ему его вручить.

Графу также было дано право обсуждать и обещать милости приближённым генерала Бертье. Если же генерал посчитает, что в заговор необходимо вовлечь вышестоящих лиц, пусть даже из членов Директории, эти полномочия также были дарованы. Любопытно, что, на случай, если понадобятся деньги, графу было рекомендовано обратиться к А. д’Андре - «единственному, кому можно поручить попросить их у Англии».

Вскоре после этого правительство лишилось своего главного защитника - Бонапарта. Весной 1798 г. начались приготовления к его Египетской экспедиции, в мае флот вышел в море. Падение Директории казалось неизбежным, нужно было лишь дождаться, пока плод созреет.

Не зная, по всей видимости, о состоявшемся разговоре Тэлбота с членами Швабского агентства, королевский двор направил герцогу д’Аркуру поручение встретиться в Лондоне с Уикхэмом и добиться от него финансирования подготовки выборов. Для этого изначально хотели запросить £54 650, затем согласились уменьшить эту сумму до £34 000, однако лорд Гренвиль отказал. Он согласился выделить лишь £6750 на субсидирование уже существующих организаций. Из приложенной к записке росписи расходов видно, что эти деньги в основном предназначались роялистам Пуату, Бретани, Нижней Нормандии, Орлеаннэ, Берри и Шартра{2193}.

Раскинутая роялистами по стране сеть от переворота 18 фрюктидора почти не пострадала, наибольшее количество сторонников у короля по-прежнему было на востоке и на западе. В одном только Финистере, как показывало донесение отправленного в Бретань маркиза де Ла Буасьера (La Boissiere), при необходимости готовы были поставить под ружьё почти 12 тысяч человек{2194}. К середине года управление контрреволюционным движением было полностью восстановлено. Как докладывали Людовику XVIII его агенты, «вся линия от Лиона до Бордо через Перигё, Родез и т. д., а также от Лиона до Марселя по правому берегу Роны отлично функционирует»{2195}. В июле 1798 г. был реорганизован и Филантропический институт, его окончательно превратили в хорошо структурированную частично подпольную роялистскую организацию{2196}.

Проблемным местом оставалась только столица. Парижское агентство так и не оправилось после разгрома; как писал графу д’Аварэ граф де Товенэ, «я склонен думать, что наш резидент в Париже - мошенник, сговорившийся с Директорией»{2197}. Пытаясь выправить ситуацию, Людовик XVIII создал новую структуру во главе с А. д’Андре. В помощь ему были приданы двое других агентов: аббат О. Шарбонье де Кранжеак (Charbonnier de Crangeac){2198} занимался религиозными делами, П. Кайро (Cairo) - торговец из Марселя, которого д’Андре хорошо знал с тех времён, когда тот работал над развитием сети Филантропического института, отвечал за связь с Институтом{2199}.

Однако те нити, которые шли к графу д’Антрэгу, оказались оборваны. Он пытался оправдаться, жаловался, что король несправедливо с ним поступает, не отвечая на его письма, клялся, что большую часть документов он сумел уничтожить{2200}. Видимо, у Людовика XVIII оставались какие-то сомнения, и он попросил Курвуазье высказать по этому поводу свои соображения, но тот в обширном мемуаре справедливо доказал, что трудно причинить больший вред роялистскому движению, чем это сделали захваченные у д’Антрэга бумаги{2201}.

Была и ещё одна потеря. Как доносил в Митаву аббат Дюмонте (Dumontet), секретарь графа де Монгайяра, граф предлагал свои услуги королю Швеции, маркграфу Баденскому, Павлу I и, наконец, нашёл взаимопонимание с послом Франции в Гамбурге. Тот передал графа на попечение К. Робержо (Roberjot){2202}, который заявил де Монгайяру, что такое количество французов предлагает свои услуги правительству что донесения иногда лежат без движения по полгода - году, но взялся написать напрямую своим знакомым Ребелю или Мерлену (из Дуэ). Вскоре поступил ответ: отныне граф может считать себя «под защитой Республики». Первым заданием, данным де Монгайяру Директорией, стало написание мемуара, доказывающего реальность существования заговора Пишегрю, в который во Франции всё ещё мало верили. По словам аббата, граф успешно справился с поручением, к тому же (уже по своей инициативе) нарисовал в своём сочинении «отвратительные и мерзкие портреты Людовика XVIII, г-на Принца Конде, Питта и других»{2203}. Впрочем, взамен через того же Робержо роялистам удалось наладить канал дезинформации при помощи предложившего свои услуги Директории морского офицера Гранпре (Grandpre){2204}.

Тем временем полный энтузиазма Тэлбот стал разрабатывать план физического устранения членов Директории. В шифрованной депеше от 3 мая он информировал Лондон: «Некоторые из высланных французских депутатов разработали проект нанесения удара в Париже группой решительных людей»{2205}. Тэлбот не называл имён этих депутатов, но известно, что, в частности, он встречался в Аугсбурге с Руайе-Колларом, который должен был стать одним из главных действующих лиц. В течение лета он пришёл к выводу, что большинство департаментов готовы к восстанию, Тэлбота заверили, что роялисты могут рассчитывать на несколько генералов и двести- триста офицеров и в самом Париже. По мнению заговорщиков, нужно только свергнуть Директорию, и это будет стоить примерно миллион ливров (около £40 000).

26 ноября 1798 г. Тэлбот отправил послание Гренвилю, в котором проинформировал министра о заговоре открытым текстом. Письмо показалось ему столь важным, что он не рискнул доверить его почте и отправил с ним в Англию своего брата, Роберта. Ответ лорда Гренвиля положил конец всем этим планам: государственный секретарь по иностранным делам написал, что подобный заговор «абсолютно несовместим с Честью и гуманизмом, которые [...] ныне характерны для цивилизованной Нации и необходимы для соблюдения Законов и правил цивилизованной войны»{2206}.

Иными словами, в течение 1798 г. французские роялисты так и не смогли перехватить у республиканцев инициативу, их планы остались довольно расплывчатыми и ни во что не вылились. Этот год для судеб Французской республики оказался важен иным: к внутриполитическим проблемам Директории добавились внешнеполитические. Если в начале года лишь Англия продолжала из последних сил сопротивление Революции, то к концу года ситуация изменилась.

Египетский поход Бонапарта, начавшийся в мае 1798 г., привёл к тому, что Франции объявила войну Османская империя. Неготовность республиканцев пойти на всеобщий мир заставила Павла I отказаться от роли миротворца. Захват французами Мальты он воспринял как личное оскорбление. 23 декабря 1798 г. была подписана конвенция между Российской и Османской империями, позволявшая русским судам миновать проливы. В том же месяце сложился союз между Россией, Англией и королевством Обеих Сицилий, ставивший своей первой задачей освобождение от французов территорий итальянских государств. Австрия оставалась нейтральной, но после того как Франц II дал согласие на проход русских войск, в марте 1799 г. Франция объявила ей войну. К союзникам присоединилась и Швеция. Сложилась вторая антифранцузская коалиция. В отличие от первой, в ней не было Пруссии: хотя Англия и Россия предлагали ей субсидии и 40 000 российских солдат, чтобы она разорвала союз с Францией, они не достигли успеха{2207}. Но существовало и два других отличия: на сей раз все страны были очень настроены действовать сообща, и впервые за годы революционных войн российская армия под командованием А.В. Суворова пришла в Европу. По дороге к театру военных действий Суворов заехал в Митаву к Людовику XVIII, и оба остались довольны этой встречей{2208}.

Победа казалась тем более близка, что Директория не могла опереться на лучших полководцев: Бонапарт был в Египте, Гош скончался ещё в конце 1797 г., Моро побаивались и сомневались в его лояльности. Войска Директории быстро разгромили Неаполитанское королевство, но уже с мая 1799 г. восстания на Апеннинском полуострове при поддержке войск союзников заставили французов отступить из Италии. Эрцгерцог Карл во главе австрийских войск не давал им покоя в Швейцарии и на берегах Рейна.

Так, в 1799 г., в четвертый раз за революционное десятилетие, реставрация монархии стала казаться роялистам особенно близкой. Как некогда Франция устала от правления Национального Конвента, теперь она устала от Директории. Политическая и финансовая нестабильность, постоянные государственные перевороты, сменившиеся поражениями победы - даже республиканцы начинали всё чаще задумываться о последнем государственном перевороте, который положил бы всему этому конец. Роялисты же имели все основания надеяться, что режим рухнет, стоит его подтолкнуть. Как отмечал Мэнсел, «к 1799 г. [...] Франция стала ещё более роялистской [...] В ноябре 1799 г. даже в Бельгии, к которой до 1789 г. Бурбоны не имели никакого отношения, восставшие крестьяне кричали: “Да здравствует Людовик XVIII!”»{2209}. «Между июнем и ноябрём 1799 г., - рассказывают авторы современного обобщающего труда о Французской революции и Империи, - газеты, которые требовали “охранительной сдержанности” (moderation conservatrice) и защиты Конституции III года, всё больше и больше вносили свой вклад в формирование представлений о всеобщем кризисе, которое порождало страх, что абсолютно не соответствовало реальной политической, экономической и социальной ситуации. Именно путём создания этой “чёрной легенды” Директории, от которой полностью не освободилась и современная историография, постепенно навязывалась необходимость прибегнуть к чудесной помощи “спасителя”»{2210}. Здесь, несомненно, речь идёт о грядущем пришествии Наполеона, но абсолютно эти же факторы играли на руку и Людовику XVIII.

В апреле 1799 г. состоялись выборы в Законодательный корпус. Они вновь сопровождались многочисленными нарушениями и, как и в 1798 г., принесли победу неоякобинцам. Но если тогда благодаря перевороту 22 флореаля VI года (11 мая 1798 г.) выборы в ряде департаментах были кассированы и более сотни левых депутатов лишились своих мандатов, то теперь ситуация сложилась иначе. Собравшийся 20 мая новый состав депутатов потребовал у Директоров отчёт за многочисленные военные поражения и унижение Законодательного корпуса. На новое противостояние с Советами Директория не решилась. Войдя в неё в начале июня, Сийес договорился с Баррасом, и 30 прериаля VII года (18 июня 1799 г.) был произведён очередной государственный переворот: при поддержке Советов и армии из Директории был исключен Трейяр, а затем Мерлена (из Дуэ) и Ларевельера-Лепо, которых депутаты обвиняли в прошлогоднем перевороте, заставили «добровольно» подать в отставку. Уступив силе, оба заявили, что уходят не из страха, а ради блага Республики{2211}. На их места были избраны Луи-Жером Гойе (1746-1830) - депутат Законодательного собрания и министр юстиции времён Конвента, Пьер-Роже Дюко (1747-1816) - депутат Конвента и цареубийца, а затем депутат Совета Старейшин, Жан- Франсуа Мулен (1752-1810) - революционный генерал, не раз сражавшийся с роялистами. Также были заменены многие министры.

Поражения на фронтах спровоцировали и принятие 24 мессидора VII года (12 июля 1799 г.) так называемого Закона о заложниках, разрешавшего властям тех департаментов, где имели место убийства по политическим соображениям или восстания, брать в заложники родственников эмигрантов и других подозреваемых в совершении соответствующих преступлений. В ответ на эти меры возросла активность роялистов, начались мятежи. Р. Дюпюи писал: «В 1799 г. победы коалиции в отсутствие Бонапарта заставили республиканские армии отступить как в Италии, так и в Голландии, Германии и Швейцарии. Столь давно ожидаемый шанс, казалось, выпал, роялистские агентства докладывали о состоянии общественного мнения, на Западе руководители [мятежа], почти все дворяне, договорились нанести совместный удар по главным городам региона, от Ле Мана до Нанта и Сен-Бриё»{2212}.

Летом 1799 г. Mercure britannique писал о том, что Директория в упадке, слаба, авторитет её низок.

Этот момент наиболее важен и для Франции, и для Европы. Революция превратилась в лабиринт, в котором все её сторонники не знают, где искать путеводную нить; Республика склонится либо к анархии, либо к королевской власти{2213}.

В начале августа разразился роялистский мятеж в Тулузе, провинции юга вспыхивали одна за одной. В середине октября полыхнула Вандея, хотя размах военных действий там и был куда скромнее, чем во время первой и второй вандейских войн{2214}.

«Французские армии терпели поражения и отступали под ударами соединенных сил коалиции. Осенью 1799 г. правительственная власть была почти иллюзорной. Правительство Директории было не только окружено всеобщим презрением - оно само себя чувствовало настолько беспомощным, что искало любой возможности поскорее спихнуть кому-нибудь власть, каким угодно способом сойти со сцены [...] Пять лет правления термидорианцев привели страну к состоянию почти неизлечимого недуга - расстройству экономики, финансов, общему развалу административного организма, систематическим нарушениям конституционных основ, беззаконию, произволу, глубокому общественному недовольству, всеобщему разочарованию»{2215}.

Образные строки Манфреда содержат в себе, разумеется, изрядное преувеличение, однако и роялисты видели ситуацию схожим образом. Им казалось, что победа буквально в одном шаге, нужно лишь грамотно распорядиться открывающимися возможностями. Седьмой год существования Республики должен был стать последним. В донесениях английских информаторов говорилось, что у Республики нет сил даже на то, чтобы подавить восстания внутри страны:

Франция в настоящий момент устала от славы и нищеты, от свободы и рабства, она истощена, у неё нет ни торговли, ни денег [...] Поражение флота показало ей, что она не непобедима. Восстание во многих департаментах заставило подозревать, что цепи свободы{2216} могут быть разбиты так же, как и цепи рабства, она ненавидит своих хозяев, поскольку они не соблюдают даже ту смешную конституцию, которая рассматривалась как убежище после бури{2217} и которая оказалась лишь пропастью, поглотившей таланты и добродетели{2218}.

По плану лорда Гренвиля «русская армия должна была атаковать в Голландии и соединиться с английским десантом. Австрийские войска, пройдя через Германию и Швейцарию, должны были выйти к Рейну. Русские, австрийские и турецкие войска планировали изгнать французов с Апеннинского полуострова. В то же время в Италии, Швейцарии и Нидерландах должны были подняться восстания против французской оккупации. Во Франции роялисты запада и юго-запада должны были взяться за оружие, а Прованс - призвать генерала Пишегрю, который перейдёт границу во главе армии, состоящей из русских и эмигрантов»{2219}.

Этот план стал следствием одновременно и анализа политической ситуации во Франции, и определённого переосмысления Великобританией своей стратегии. Среди тех, кто отвечал за помощь французским роялистам, к 1799 г. развернулась дискуссия о том, почему успех до сих пор не достигнут. Автор трёхтомной биографии Питта-младшего Дж. Эрман сформулировал этот вопрос так: «Мы сделали слишком мало или слишком много?» Привёл бы более высокий приоритет к лучшим результатам, как считал, в частности, У. Уиндхэм (Windham){2220}, стремившийся сконцентрировать войска антифранцузской коалиции, чтобы помочь роялистам? Не мудрее ли будет обозначить чёткие пределы, как начал думать Г. Дандас (Dundas){2221}, предоставляя деньги, оружие и снаряжение, занимаясь некоторой координацией, но не отправляя английских войск{2222}, которые куда более осмысленно использовать для борьбы за колонии?{2223} В любом случае англичане склонялись к тому, что одними только военными действиями на фронтах ничего не добьёшься. Как писал Уиндхэм лорду Гренвилю 17 мая 1799 г.: «С моей точки зрения, никакое радикальное лекарство от беспорядков никогда не подействует, иначе как в самой Франции»{2224}. С этим был согласен и Дандас.

Английским планам, в которых важнейшая роль отводилась интервентам, не суждено было реализоваться: во второй половине года положение на фронтах начало меняться. Республиканским армиям с трудом, но удалось сдержать напор иностранных войск. Осенью Россия, недовольная тем, как Австрия выполняет союзнические обязательства, вышла из коалиции.

В окружении Людовика XVIII, напротив, в первую очередь, уделяли внимание тому, что происходит внутри страны. Реставрация монархии казалось столь близкой, что в мае-июне 1799 г. Людовиком XVIII была создана новая структура - Временный королевский совет, который должен был взять после нее власть в свои руки до тех пор, пока один из принцев не прибудет на французскую землю. В него вошли президент де Везэ, А. д’Андре, аббат де Ла Мар, Руайе- Коллар, шевалье де Куаньи (Coigny){2225}, маркиз де Клермон-Гальранд и ряд других агентов короля; планировалось и включение в Совет генерала Пишегрю. Для них было подготовлено множество инструкций, к которым мы ещё вернёмся{2226}.

Многочисленные донесения, которые получал король, свидетельствовали о нарастающей роялистской активности, которой республиканцы не хотят или не умеют дать отпор. Процитирую один из таких документов, озаглавленный «Выдержки из секретных докладов, сделанных Министерству полиции центральными комиссарами и другими агентами». Он был составлен в вандемьере VIII года (в октябре 1799 г.):

Эврё, 26 ванд-ра. Настроение жителей Эврё таково, что если роялистам придёт в голову появиться хотя бы в количестве сотни человек, они овладеют городом [...] Мы располагаем доказательствами того, что руководители роялистов состоят в переписке с центральной администрацией и её отделами{2227}.

Сарт, 26 ванд-ра. Роялисты вступили в [Ле] Ман, не встречая ни малейшего сопротивления. Они оставались там весь день и большую часть ночи с 23-го на 24-е, убили генерала Симона, командира бригады 30-го дивизиона и председателя военного совета, разграбили денежные хранилища, опустошили арсенал, где нашли 1200 ружей, шесть пушек, порох и пули [...] открыли двери тюрьмы...{2228}

Впервые королю приходилось беспокоиться не о том, насколько широко монархическое движение, а о том, чтобы люди, примкнувшие к роялистам, его не скомпрометировали. Король писал графу д’Аварэ:

Важный сюжет занимает моё внимание и затрагивает мои чувства - это отдельные случаи убийств, которые происходят в западных и южных провинциях. Я не только высказываю неодобрение тем, кто, не вступив в Королевскую армию, дабы сражаться под её почтенными знамёнами, осмеливается разбойничать, прикрываясь моим именем, но я также не могу не увидеть в этих преступлениях гнусные действия нескольких негодяев, совершаемые для того, чтобы дать узурпаторам моих прав постоянный предлог, позволяющий оболгать мои намерения и мои планы проявить милосердие. Великий Боже! На что я могу рассчитывать, проявляя ко всем чувства отца и благодетеля, если несколько орд разбойников позволяют себе подстрекать к преступлениям и совершать их во имя законного Короля?{2229}

Людовик XVIII мог быть доволен: посеянные им «зубы дракона» проросли, и даже обильнее, чем он мог надеяться. В течение нескольких лет король делал всё, чтобы организовать контрреволюционное движение, обеспечить монархистам связь, финансирование, на которое могли закупаться оружие и боеприпасы, а экономическая и политическая ситуация в стране придали движению ещё больший размах.

Тем не менее Малле дю Пан писал в Mercure Britannique 10 августа 1799 г.:

Элементы огромной роялистской партии существуют, но без лидеров, без согласия между собой, без денег, без оружия, без власти, без мест сбора, да и самой партии ещё предстоит сформироваться. Четыре пятых фран

цузов испытывают отвращение к своему правительству, но не стоит забывать Дэвида Юма{2230}: ошибкой английских роялистов в годы республики стало то, что они рассматривали всех, кто жаловался на новый порядок, как сторонников монархии{2231}.

Не вызывает сомнений, что известный журналист не видел того, чего видеть не хотел: и деньги, и оружие, и согласие между собой, всё это у роялистов имелось. Прав он был лишь в одном: полного подчинения многочисленных монархических группировок своим планам королю добиться так и не удалось. Вместо того чтобы подняться согласованно, в нужный момент, повинуясь команде из единого центра (если, конечно, это было возможно с учётом средств связи того времени), монархисты в различных регионах страны во многом действовали сами по себе. Для того чтобы нанести властям решающий удар, этого, очевидно, было недостаточно, что заставило Митавский двор параллельно разрабатывать несколько планов, которые могли бы принести успех и помочь роялистам овладеть столицей.

Один из них был связан с Баррасом, которого всё ещё рассчитывали привлечь на свою сторону, поскольку политическая нестабильность увеличивала шансы на потерю им своего поста. Тот сценарий, который будет реализован 18 брюмера, мечтали воплотить в жизнь многие. Существовал, к примеру, проект Ш.Л. де Семонвиля (Semonville){2232}, по которому аналогичный переворот должен был совершить генерал Б.К. Жубер (Joubert){2233}. По словам Ида де Невиля, между Семонвилем и Жубером была уже достигнута окончательная договорённость, генерал женился на приёмной дочери посла, но в этот момент неожиданно получил назначение на итальянский театр военных действий. Заговорщики решили, что после первой же громкой победы Жубер вернётся в Париж, но 15 августа 1799 г. в битве при Нови генерал погиб{2234}. Если бы эти планы реализовались, Баррасу в новой системе едва ли нашлось бы место.

Баррас сам выступил инициатором переговоров с Людовиком XVIII ещё в первой половине 1799 г. при посредничестве того же Фош-Бореля, который ранее вёл переговоры с Пишегрю. Инициатива постоянного члена Директории вызвала немалую настороженность короля - как он писал графу де Сен-При, «авантюры моих прежних агентов сделали меня подозрительным»{2235}. Король даже специально просил своих людей во Франции убедиться, что его не обманывают и переговоры ведутся именно с Баррасом{2236}. Ещё более скептически относился к этим переговорам д’Аварэ, написавший Людовику в марте: «В деле Барраса я не верю ни во что надёжное или благоприятное. Он настолько бесчеловечен, что более невозможно в нём видеть никого, кроме грязного интригана»{2237}.

Несмотря на это, Людовик XVIII посчитал нужным запросить согласие на эти переговоры у Павла I. Император согласие дал, и в апреле в Митаву прибыл посредник, маркиз де Мэзонфор (Маіsonfort){2238}, который изложил королю все преимущества договора именно с Баррасом: тот якобы не собирался оставаться ни при дворе, ни у власти, а хотел только прощения и денег. В июле Людовик XVIII передал через графа де Сен-При, а тот далее через одного из друзей Директора патентные письма, обещавшие Баррасу прощение и компенсацию: жалование Директора за два года, то есть около 12 миллионов турских ливров, включая два миллиона для его соратников. Подробности договора были сообщены в Петербург и Лондон, которые взялись найти деньги{2239}.

Тексты и доклада Мэзонфора, и патентных писем в исторической литературе приводятся{2240}, однако очень сложно понять, существовали ли они когда-либо в реальности. Гойе, один из Директоров, в воспоминаниях и вовсе пытается представить эти переговоры как мелкую интригу, которую секретарь Барраса вёл с людьми Фош-Бореля, «которые его обманывали или были сами обмануты»{2241}. В мемуарах Баррас также рассказывает эту историю{2242}. О Фош-Бореле он пишет с большим презрением как об интригане, к рукам которого прилипали немалые денежные средства, выделенные англичанами на подкуп республиканцев. В воспоминаниях полностью приводятся несколько писем Фош-Бореля, а также более полный текст патентных писем, датированных 10 мая 1799 г. Впрочем, Баррас утверждает, что он был и оставался республиканцем, и Директория знала обо всех переговорах{2243}.

Другие планы были связаны с генералом Пишегрю, хотя в окружении Людовика XVIII и отсутствовало единство по вопросу о том, стоит ли его использовать и в каком качестве. В июне 1799 г. президент де Везэ писал графу д’Аварэ:

Пишегрю, которого я лично не знаю, быть может, и разумный человек, а возможно, кроме того, он стал честным роялистом. Тем не менее 18 фрюктидора разумности ему не хватило. В то время он, без сомнения, ещё придерживался революционной системы, прикупил аббатство во Франш-Конте, которым пользовался без зазрения совести. Всё это звучит не слишком ободряюще для духовенства и для людей с твёрдыми принципами [...] Когда Пишегрю командовал республиканскими армиями или заседал в совете во главе партии, которая считалась значительной, то благо, которое он мог принести, могло заставить Короля даже включить его во Временный королевский совет. Но в настоящее время Пишегрю не имеет того значения и не настолько полезен, он практически превратился в обычного человека, и места Королевского агента будет для него достаточно{2244}.

Напротив, находившийся в Эдинбурге шевалье д’Эн был полон энтузиазма:

Если правление пяти парижских Неронов и ненавистная республика вместе с ним не будут свергнуты, я думаю абсолютно так же, как и вы, месье, что в этом случае последовать примеру Монка будет тем лучше, что бывшему республиканскому генералу не придётся вторгаться во Францию с королевским знаменем в руках. Он призовёт в условленное место на границах с Юра под знамёна Конституции 95 года всех явных и тайных врагов тех, кто столь дерзко нарушил её 18 фрюктидора. Он сможет надеяться заставить тем самым сдать позиции армии Директории и дезорганизовать их, создав [в то же время] армию, которая будет полностью в его распоряжении, если только Англия согласиться на протяжении шести месяцев её финансировать. За первым же успехом этой армии последует смена трёхцветного знамени на белое{2245}.

Людовик XVIII одно время вынашивал планы поставить Пишегрю во главе русских войск, которые бы предоставил Павел I{2246}. Существовал и иной проект, который разрабатывали Ид де Невиль при помощи шевалье де Куаньи и графа де Креноля (Crenolles){2247}. Было решено, что де Невиль отправится в Англию к Месье, чтобы получить его одобрение и необходимые деньги, причём будет действовать от имени более известного принцу шевалье де Куаньи. Граф де Креноль решил к нему присоединиться, они проехали через Бретань, договорились с Кадудалем и де Фротте о том, что по прибытии Месье весь запад страны поднимется, и в октябре отправились в Англию. Генерал Вилло должен был поддержать этот план действиями на юге, а Пишегрю, который в это время находился в Швейцарии, пересечь границу, возглавить армию, которой он некогда командовал, и двинуться на Париж. Этот план получил полное одобрение Месье, но когда де Невиль с де Кренолем вернулись во Францию 12 ноября, то узнали о перевороте 18 брюмера{2248}. Характерно, что Людовик XVIII об этом проекте ничего не знал, граф д’Артуа вёл здесь собственную игру

Однако особые надежды монархисты, безусловно, возлагали на генерала Бонапарта; в отношении его и роялисты и монаршьены были в равной мере полны иллюзий. Сын Малле дю Пана писал отцу из Лондона ещё в марте 1797 г.:

Ты и представить себе не можешь, до какой степени гг. Лалли, де Пуа [...] Монлозье восхищаются Бонапартом и великими людьми нынешней Франции; Цезарь - лишь школяр рядом с нынешним победителем Италии. Они чрезвычайно устали от эмиграции, даже слишком устали, если мне будет позволено так выразиться{2249}.

В середине того же 1797 г. граф де Вернег (Vernègues) сообщил королевскому двору из Италии, что он познакомился в Милане с богатым негоциантом и эмигрантом по имени Николя Клари (Nicolas Clary). В разговоре выяснилось, что последний - брат Жюли Клари, супруги Жозефа Бонапарта, на тот момент бывшего французским послом в Риме. Де Вернег доложил, что не только успешно поговорил с Жозефом, но договорился и с самим Наполеоном, что тот перейдёт на сторону Людовика XVIII, когда придёт время, а до той поры хочет получить от короля собственноручные заверения в том, что граф имеет соответствующие полномочия. Просьба не вызвала удивления: республиканцы, вступавшие в переговоры с роялистами, не только рисковали головой, но и постоянно боялись стать жертвой авантюристов, самозванцев или провокаторов. Людовик XVIII отправил соответствующее письмо, однако до Жозефа оно так и не дошло.

Между тем король не только пребывал в уверенности, что переговоры продолжаются, но и полагал, что предварительное согласие Наполеона уже в некоторой степени получено. Известия о 18 фрюктидора, в котором участвовал генерал Ожеро, показали Людовику XVIII, что либо де Вернег морочил ему голову, либо Бонапарта так и не удалось уговорить{2250}. Небезынтересно при этом, что, по свидетельству де Воблана, незадолго до переворота Бонапарт прислал в столицу не только Ожеро, но и своего адъютанта Ла Валетта, часто бывавшего у Карно; иными словами, де Воблан был уверен, что командующий Итальянской армией вёл двойную игру{2251}. Об этом же пишет в своих воспоминаниях и Л.А. де Бурьен: Ла Валетт должен был информировать обо всём Бонапарта, а «если бы роялисты предложили ему власть, они были бы выслушаны»{2252}.

Когда зимой 1797/1798 гг. аббат де Ла Мар убедил короля и д’Аварэ попытаться привлечь на свою сторону ведущих депутатов Законодательного корпуса, про Наполеона вспомнили вновь. Аббату, который отправлялся во Францию через Англию, были даны Людовиком XVIII письменные полномочия вступить в переговоры с генералом{2253}. Одновременно ему был передан документ с кратким рассказом о попытке де Вернега и указанием на то, что переговоры в тот раз не увенчались успехом, поскольку граф не предъявил подписанных королём полномочий{2254}. Де Ла Мар решил действовать при посредничестве Жозефины, в окружении которой было немало роялистов. Но ему не повезло: Бонапарт отправился в Египет{2255}.

Доде, реконструировавший историю переговоров с Бонапартом шаг за шагом, рассказывает о дюжине персонажей, предлагавших своё посредничество в переговорах - от явных самозванцев до таких известных личностей, как де Казалес, Ид де Невиль и де Монлозье. В конце концов остановились на мадам Ю (Hüe), прибывшей в середине 1799 г. из Франции ко двору, чтобы воссоединиться со своим мужем. Ю получила паспорт при помощи написанной Жозефиной Богарне записки, адресованной министру юстиции, и записка эта стала убедительным свидетельством её расположения к мадам Ю. 19 июля 1799 г. мадам Ю и её муж написали два письма, адресованных Бриону (Brion), дяде мадам Ю, бывшему члену Парламента, вхожему в дом Жозефины. Он должен был встретиться с женой генерала Бонапарта и передать ей третье письмо - от мадам Ю, где ничего не говорилось впрямую, но явно намекалось, что её просят подтвердить, разделяет ли она ещё взгляды роялистов. Поскольку Бонапарт тогда был ещё в Египте, письма отправлены не были{2256}, а когда до Митавы дошли сведения о возвращении генерала во Францию, уже состоялся переворот 18 брюмера. Расстояние между Людовиком XVIII и Францией оказалось критичным: он раз за разом не успевал вступить в переписку с Бонапартом, пока, наконец, не стало поздно.

После получения в Митаве известий о перевороте Курвуазье был подготовлен проект специальной королевской декларации по этому поводу. В ней, в частности, говорилось:

Уже долгое время Республика представала перед вашими глазами лишь как отвратительная и кровавая химера, как название, уже долгое время не напоминавшее вам ни о чём, кроме преступлений, предлогом для которых она являлась, и бед, от которых вы страдали.

Сегодня же, продолжал Курвуазье, от неё и вовсе остался только призрак, переворот уничтожил её последние обломки{2257}. Против декларации, как и в 1795 г., выступил д’Аварэ, полагавший, что из Митавы она будет выглядеть сомнительно{2258}.

На тот момент казалось, что ничего ещё не потеряно, несмотря на то что массовое контрреволюционное движение стало постепенно захлёбываться. Роялисты, докладывали Людовику XVIII 16 ноября 1799 г. из Бретани, хотя и взяли Нант и ряд других городов, вынуждены перейти к обороне.

Руководители требуют настойчивее, чем когда бы то ни было, оружие, боеприпасы, деньги, но особенно Принца королевской крови. Они добавляют, что им не раз уже давали обещания, что их возглавит принц, и только такой принц может придать их партии энтузиазм, цельность, единство, столь необходимые в нынешних обстоятельствах{2259}.

Разумеется, после победы Бонапарта о высадке принца не могло быть и речи, однако она и не понадобилась бы, если бы у сторонников реставрации монархии появился свой Монк. Ряд роялистов испытывал по поводу переворота немалый энтузиазм, в том числе и из- за отмены Конституции III года, увековечивавшей пользование национальными имуществами и запрет эмигрантам вернуться на родину. Амнистия репрессированным после 18 фрюктидора, отмена празднования дня казни Людовика XVI - во всём этом видели благоприятные знаки{2260}.

До Митавы не раз доходили сведения о том, что Бонапарт рассматривает возможность восстановления монархии. В одном из полученных донесений говорилось, что генерал и Сийес сначала присматривались к Орлеанам, но те склонились перед королём. Затем разрабатывался план пригласить иностранного принца, желательно протестанта, чтобы не восстанавливать католицизм, но подходящего претендента так и не нашлось{2261}. В другом донесении сообщалось, что Первый консул думает, не пригласить ли на трон испанского инфанта{2262}, речь, по всей видимости, шла о Карле Исидоре{2263}. Всё это подталкивало к тому, чтобы Людовик XVIII лично обратился к Бонапарту и попытался привлечь его на свою сторону.

Одним из горячих сторонников переговоров был д’Аварэ, развеивавший сомнения государя:

Определённо, король не скомпрометирует свою славу, написав человеку, чьи воинские таланты сделали его знаменитым, не запятнанному никакими преступлениями и обладающему всей полнотой власти. Генрих IV говорил, что каждый шаг, сделанный ради блага его народа, достоин уважения, а Карл II писал Монку{2264}.

19 декабря 1799 г. Людовик XVIII обращается к Бонапарту с большим письмом, которое должно было быть передано при посредничестве либо Бертье, либо дяди мадам Ю:

Вы и помыслить не могли, генерал, что я с безразличием отнёсся к произошедшим событиям. Однако вы могли не быть уверены в отношении чувства, которое они у меня вызвали [а это было] чувство справедливой и обоснованной надежды. Уже долгое время я внимательно слежу за вами, уже долгое время я говорю себе: «Победитель при Лоди, Кастильони, Арколе, завоеватель Италии и Египта станет спасителем Франции. Страстный возлюбленный славы, он захочет, чтобы она была чиста, он захочет, чтобы самые отдалённые наши потомки благословили его триумфы». Но поскольку я видел в вас лишь самого великого из полководцев, поскольку прихоти адвокатов было достаточно, чтобы превратить ваши лавровые ветви в кипарисовые{2265}, я должен был хранить эти чувства в своей душе. Сегодня, когда вы объединили власть и таланты, настало время объясниться. Настало время продемонстрировать вам те надежды, которые я на вас возлагал.

Генерал, у вас есть лишь один выбор. Нужно быть либо Цезарем, либо Монком. Я знаю, что судьба первого не страшит вас. Но загляните в своё сердце, и вы увидите там, что блеск его побед омрачён узурпацией, тогда как репутация второго не запятнана и может быть превзойдена лишь той, которая ожидает вас. Скажите одно слово, и те самые роялисты, с которыми вам, возможно, предстоит сразиться, хотя вы их и уважаете, станут вашими воинами. Передайте мне ту неизменно победоносную армию, которой вы командуете, и с таким главой, как вы, отныне она станет служить лишь благу отечества. Я уже не говорю вам ни о признательности вашего короля, ни о признательности потомков, которую вы заслужите. Если бы я обратился к любому другому, не к Бонапарту, я бы оговорил его вознаграждение. Великий человек должен сам управлять и своей судьбой, и судьбами своих друзей. Скажите, что вы хотите для себя, для них, и в то самое мгновение, когда произойдёт моя реставрация, ваши желания исполнятся.

Я отправляю вам это письмо верным путём, но не боюсь скомпрометировать себя, написав его. Такой шаг может лишь сделать честь совершившему его государю.

Примите, генерал, заверения в моих чувствах, не зависящих от того, присоединитесь ли вы ко мне или останетесь моим врагом, а также в желании вскоре с вами встретиться на поле чести{2266}.

Отправляя это письмо де Ла Мару, Людовик XVIII сопроводил его подробнейшими инструкциями, предписывавшими, в частности, в случае согласия получить от Бонапарта письменный ответ: он отнюдь не был уверен в расположении генерала к Бурбонам. Однако когда маркиз де Ривьер (Rivière) прибыл с письмами к де Ла Мару в Лондон, он узнал, что аббат отправился к королю в Россию. Не обладая нужными контактами в Париже, маркиз так и не смог доставить их адресатам{2267}. Так расстояние между Митавой и Францией в очередной раз сыграло с Людовиком XVIII злую шутку.

Тем временем Ид де Невиль, находившийся в это время в Париже, стал искать подходы к Первому консулу уже по своей инициативе. Графиня де Дама, жена Шарля де Дама, капитана гвардии Людовика XVIII, содержавшая в это время салон в столице, вывела его на Жозефину, а Талейран помог организовать две встречи с самим Бонапартом. На первой, состоявшейся 26 декабря 1799 г., присутствовал один де Невиль, на второй, 27 декабря, к нему присоединился Л. д’Андинье (Andigné){2268}. Переговоры показали, что стороны преследовали совершенно разные цели: Бонапарт хотел немедленно заключить мир с шуанами и готов был обсуждать его условия, однако д’Андинье не обладал соответствующими полномочиями, к тому же оба роялиста рассматривали этот мир как пролог к реставрации Бурбонов{2269}.

По словам д’Андинье, Наполеон заявил им, что не является роялистом и несколько раз упрекнул Бурбонов в том, что они не сражались в Вандее:

Они ничего не сделали ради славы. Они забыты [...] Если бы они были в Вандее, я бы тоже поработал на них. Но вы и представить себе не можете, сколько мало они заботят Европу. Уверяю вас, было время, когда и я хотел что-то для них сделать. Во время заключения мира в Кампо-Формио я выступал за то, чтобы и им было оказано внимание. Ради них не захотели пожертвовать даже самой малостью{2270}.

Разговор окончился ничем. Бонапарт старался привлечь обоих на свою сторону, но Ид де Невиль на вопрос Первого консула: «Так чего же вы хотите, чтобы закончить гражданскую войну?», твёрдо ответил: «Две вещи: Людовика XVIII, чтобы законно править во Франции, и Бонапарта, чтобы покрыть её славой»{2271}.

Когда аббат де Ла Мар появился в Митаве, Людовик XVIII узнал, что его послание не доставлено. Сначала он хотел вновь отправить Бонапарту то же самое письмо, но де Ла Мар, прочитав копию, счёл его слишком длинным. Тогда король составил новое:

Генерал, вы должны знать, что уже давно завоевали моё уважение. Если вы сомневаетесь, что мне присуща признательность, обозначьте место, которое вы хотели бы занять, определите судьбу ваших друзей. Что же до моих принципов, я - француз, милосердный и по характеру и в силу требований разума.

Нет, победитель при Лоди, Кастильони, Арколе, завоеватель Италии и Египта не может предпочесть славе простую известность.

Таким образом, вы теряете драгоценное время. Мы можем обеспечить славу Франции. Я говорю «мы», потому что мне для этого нужен Буонапарт, а он не может обойтись без меня.

Генерал, Европа смотрит на вас, слава ждёт, а я пребываю в нетерпении подарить мир своему народу{2272}.

Текст кажется излишне лаконичным, хотя, возможно, де Ла Мар убедил монарха, что генерал не любит пустословия. Тем же днём, 20 февраля 1800 г., датировано и письмо Людовика XVIII консулу Лебрену.

23 февраля аббат де Ла Мар покинул с этими письмами Митаву и прибыл в Париж в начале апреля. Однако когда он начал снова искать выходы на Бонапарта, тот уже отправился в Италию. Тогда было решено назначить ответственным за переговоры с Первым консулом аббата Франсуа-Клавье Монтескью Фезенсака (Montesquiou Fezensac) (1756-1832) - человека весьма известного и имевшего связи как среди революционеров, так и среди роялистов. Он принадлежал к старинному дворянскому роду, среди его предков было три маршала Франции, однако слабое здоровье заставило его предпочесть военной карьере церковную, к которой, по свидетельству современников, он испытывал мало склонности. Став депутатом Генеральных штатов от духовенства Парижа, он дважды избирался председателем Национального собрания. После 10 августа 1792 г. эмигрировал в Англию, после казни Робеспьера вернулся во Францию и был одним из активных агентов Людовика XVIII{2273}.

Аббат был знаком с консулом Лебреном и Талейраном, которые могли свести его с Бонапартом, однако долго медлил, выбирая подходящий момент для вручения писем. Наконец, на рубеже июля-августа 1800 г. он рискнул это сделать{2274}. Ответы обоих консулов датированы 7 августа. Передавая их Монтескью, Лебрен сразу предупредил, что они отрицательные. По его словам, Бонапарт был готов к переговорам, мог рассмотреть вариант воссоздания Польского королевства и передачи его короны Людовику XVIII{2275}, но о реставрации монархии во Франции не могло быть и речи.

Текст ответа Бонапарта приводится во многих изданиях, но с незначительными расхождениями. Процитируем его по «Переписке Наполеона I»{2276}, изданной в годы Второй империи, тем более что он слово в слово совпадает с копией, снятой с письма аббатом Монтескью{2277}:

Я получил, Месье, ваше письмо; благодарю вас за честные слова, которые вы мне в нём высказали. Вы не должны желать вернуться во Францию; вам пришлось бы пройти по ста тысячам трупов. Принесите ваши инте

ресы в жертву спокойствию и благополучию Франции. История вам это зачтёт. Я не остался глух к бедам вашей семьи... Я с удовольствием внесу свой вклад в лёгкость и безмятежность вашего ухода на покой{2278}. Бонапарт.

Отныне оснований для надежд у роялистов больше не оставалось. Наполеон Бонапарт стал восприниматься как главное препятствие для реставрации королевской власти, и взрыв 24 декабря 1800 г. на ул. Сен-Никез лишний раз это подтвердил. А Людовик XVIII ступил на французскую землю лишь 24 апреля 1814 г.