Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 12 «ЗУБЫ ДРАКОНА ПОСЕЯНЫ...»

1 плювиоза IV года (21 января 1796 г.) Moniteur опубликовал письмо из Венеции, рассказывающее о жизни короля в Вероне:

Встаёт он рано, и с восьми часов утра его одевают, согласно древнему этикету, украшают лентами и надевают перевязь со шпагой, с которой он расстаётся лишь в постели. Большую часть первой половины дня он пишет, и его может видеть только его канцлер Флашстанден (Flachstanden). Стол его скромен. После обеда он даёт несколько аудиенций и запирается в своих покоях, где взволнованно расхаживает взад и вперёд. К вечеру он успокаивается и встречается с придворными, чтобы послушать чтение или щегольнуть остроумием. Его дворец - храм скуки, все лица - вытянутые и сонные. Он никогда не выходит и не наносит никаких визитов ни в Вероне, ни в окрестностях. Его тучность по-прежнему чрезмерна и похожа на отёчность. Его часто мучают зубные боли и воспаления{1770}.

В реальности дело обстояло далеко не так печально. Ни у короля, ни у его окружения не было времени скучать: слишком многое ещё предстояло сделать. Современники нередко оказывались поражены той активностью, которую развивал Людовик XVIII, непрерывно встречаясь с «министрами» и путешественниками, сановниками прежнего царствования и агентами, ведя переписку едва ли не со всеми европейскими державами и с десятками людей во Франции. Один из них даже отмечал: «Многие полагают, что Король - и как Людовик XVIII и как Регент - пишет слишком много» {1771}. Секретарь маршала де Кастри как-то пожаловался, что ему пришлось за неделю написать 308 страниц{1772}. Лорд Макартни в изумлении сообщал в Лондон:

Поскольку каждый француз - политик, солдат, юрист, финансист, авгур, канатоходец{1773}, медик, маг {1774}, невозможно и вообразить, какое количество разных текстов родилось на свет благодаря эмигрантам{1775}.

Впрочем, такая активность приносила свои плоды. В частности, как раз на рубеже 1795-1796 гг. Людовик XVIII одержал важную дипломатическую победу, связанную с остававшейся в тюрьме во Франции дочерью Людовика XVI, Марией-Терезой-Шарлоттой (Мадам Руаяль).

Вопрос о её освобождении стал одним из сюжетов, активно использовавшихся в роялистской пропаганде ещё летом 1795 г. Сразу же после смерти Людовика XVII во множестве стали публиковаться памфлеты и газетные статьи, авторы которых тревожились за здоровье его сестры, подозревали, что и она может быть отравлена, и требовали выпустить её из Тампля.

Проблема была сугубо политической: Э. Беке полагает, что, утратив в лице Людовика XVII компромиссную фигуру, которая могла бы объединить сторонников монархии, такую фигуру стали видеть в Марии-Терезе: «Чтобы примирить две ветви роялистов{1776}, оставалась лишь Мария-Тереза, на стороне которой была легитимность страданий и бедствий. Она была не просто дочерью последнего короля, она была ещё и дочерью “жертвы”. Её молодость, то, что она не эмигрировала, также было преимуществом: казалось, она наиболее подвержена влиянию новых идей и, при необходимости, наиболее податлива. Вопреки салическому закону, похоже, именно к этому решению склонялось большинство роялистов в течение лета 1795 г. Малле дю Пан и один из корреспондентов принца Конде, аббат Эме{1777}, оба заверяли, что “большинство наименее склонных к интригам роялистов [...] в основном ориентируются на молодого герцога Ангулемского и Мадам Руаяль”. Таким образом, существовал проект выдать её за- муж за двоюродного брата, в пользу которого отрёкся бы Людовик XVIII» {1778}. Беке полагает, что герцогу Ангулемскому, сыну графа д’Артуа, отводилась в этой паре роль консорта, который был мало известен во Франции, поскольку в 13 лет эмигрировал.

Не вызывает сомнений, что роялистам Мария-Тереза представлялась важнейшей политической фигурой. Одновременно очевидно, что такой план мог зародиться исключительно в головах наиболее «левых» конституционных монархистов, поскольку фундаментальные законы французской монархии не знали королевского отречения. Если бы оно и произошло (хотя ничто не указывает, что Людовик XVIII рассматривал такую возможность), в глазах роялистов это сделало бы герцога Ангулемского королём абсолютно нелегитимным. При том, что Беке уверена, будто «это решение очевидным образом привлекало огромное количество роялистов и превалировало в последующие годы при всякой надежде на реставрацию» и лишь провалы в политике роялистов помешали Марии-Терезе взойти на трон {1779}, в доказательство своих слов она ссылается только на два плана. Их более детальное изучение наглядно показывает, что такой проект, хотя и существовал, был совершенно маргинальным. Правильнее даже было бы сказать, что это не реальный проект, а одна из возможностей, обсуждавшаяся в кругах конституционных монархистов. Таким образом, кампания, которая развернулась в газетах и памфлетах в пользу освобождения Мадам Руаяль (и здесь я с Беке абсолютно согласен), была вызвана не столько искренней тревогой за судьбу принцессы, сколько тем, что тема оказалась удобна. Она позволяла, с одной стороны, осудить жестокость и бесчеловечность Конвента, с другой - вызвать симпатии к одному из членов королевской семьи. Однако я не вижу никаких доказательств того, чтобы те, кто её проводил, преследовали более далеко идущие планы.

Принято считать, что первым официальным обращением к Конвенту стала петиция жителей Орлеана от 30 прериаля III года (18 июня): «Теперь, не боясь кинжалов убийц и топоров палачей, можно наконец добиться того, чтобы здесь услышали голос человечности». Этот текст впервые был опубликован в одной из умеренно роялистских газет{1780}, но его нет ни в Moniteur, ни в архиве Конвента, одним словом, не до конца ясно, была ли эта петиция в реальности представлена депутатам. Очевидно, однако, что под давлением общественного мнения положение принцессы постепенно смягчалось: вскоре нескольким дамам разрешили ее посещать, а одной даже жить с ней в Тампле, ей самой - гулять в садике. Сыграло свою роль и продолжение кампании в прессе. Так, Courrier universel вначале просто писала о необходимости освободить из тюрьмы дочь Людовика XVI, затем через несколько номеров напечатала петицию граждан Орлеана и, наконец, сообщила о получении множества положительных откликов на эту петицию{1781}. A Courier républicain несколько позже опубликовала на своих страницах стихотворение, где дочь Людовика XVI именуется не иначе как «жертва», «несчастная», «ягненок» {1782}.

24 июня освобождения принцессы потребовал граф Карлетти, посол Тосканы{1783}. 12 мессидора III года (30 июня 1795 г.) Трейар от имени Комитета общественного спасения и общей безопасности выступил в Конвенте с речью, в которой заявил, что «постоянные триумфы французского народа, мирные договоры, надежды всех просвещённых людей, наконец, мнение всего мира санкционировали республику». В этих условиях он предложил решить судьбу дочери Людовика XVI. Если раньше содержать её в заключении было «настоятельной необходимостью», то ныне её можно обменять на «представителей народа и министра республики». Речь шла о нескольких депутатах и П.Р. Бёурнонвиле (Beurnonville) - генерале-лейтенанте (1792) и военном министре (1793), попавших в плен из-за измены Дюмурье, а также нескольких французских дипломатах, оказавшихся в руках австрийцев{1784}. Трейар также предлагал разрешить остальным Бурбонам покинуть страну; имелись в виду родственники гер-

цога Орлеанского, принц де Конти и мать герцога Энгиенского. Предложение было одобрено.

8 июля, когда новости, по всей видимости, достигли Вероны, Людовик XVIII отправил мадам де Турзель, бывшей гувернантке Детей Франции, получившей доступ в Тампль, шифрованное письмо, которое, после расшифровки, должно было быть передано Марии-Терезе. В нём король говорил, что любит её как собственную дочь и выражал надежду на ответ{1785}. К этому моменту он уже решил, что наилучшим вариантом будет выдать её замуж за герцога Ангулемского , которого рассматривал как будущего короля Франции, поскольку с графом д'Артуа они были практически ровесниками. 9 июля он писал Екатерине II:

План выдать её замуж за моего племянника [...] вызван не только желанием сделать моего племянника счастливым в союзе с человеком столь твёрдого характера, оставить подле меня драгоценную кровь моего несчастного брата, [не только] моей личной нежностью к племяннице, уверенностью, что мой племянник способен составить ей счастье или же справедливым желанием обеспечить ей Трон. Все эти соображения для меня очень значимы, но всё же мною руководят идеи более высокого порядка. Добродетели моей племянницы, её отвага, снискавшие ей уважение беды, в принципе её любовь к французской нации - вот что заставляет считать меня крайне важным её присоединение к моему делу {1786}.

Хотя за освобождение принцессы выступали очень многие, для австрийского правительства предложение Национального Конвента стало абсолютной неожиданностью. 15 июля 1795 г. канцлер барон Тугут признавался, насколько он им изумлён, и добавлял:

Помимо всего прочего, принцесса сама по себе будет затруднением. Что с ней делать? Передать её, как и эрцгерцогиню Марианну, пражскому капитулу? Предложить взять её на себя королеве Неаполя? И, кроме того, все Бурбоны, которые ещё остаются во Франции, г-н принц Конти, г-жа герцогиня Орлеанская, г-жа герцогиня де Бурбон также какое-то время будут на попечении Её Величества, и всё это не замедлит повлечь за собой определённые расходы в тот момент, когда любые траты кажутся чувствительными{1787}.

Хотя королева Неаполя Мария-Каролина (старшая сестра Марии-Антуанетты) и выразила 18 июля согласие принять Марию-Терезу «как ещё одну дочь»{1788}, в Вене решили оставить её на территории Австрии. Мария-Каролина не возражала, и в письме императрице от 11 августа высказала мнение, что так будет даже лучше. Там же говорилось, что в качестве мужа Мадам Руаяль подойдёт или герцог Ангулемский, или герцог Энгиенский {1789}.

27 июля Людовик XVIII обратился к Францу II со специальным посланием. Написав о том, как он возмущён решением «так называемого национального Конвента» провести «параллели между моей племянницей и негодяями», король сообщил, что не сомневается в согласии императора на обмен и просит передать Мадам Руаяль принцу Конде{1790}.

Тем временем у австрийцев появились планы выдать Марию- Терезу за эрцгерцога Карла, младшего брата Франца II. Это позволило бы как минимум избавить её от двойственного статуса: с одной стороны, французской принцессы, с другой - австрийской эрцгерцогини. Беке также полагает, что у этих планов было и двойное дно: по Прагматической санкции женщины могли наследовать престол, что позволяло по австрийским законам рассматривать Мадам Руаяль как наследницу французского трона{1791}. Ж. Тюркан в равной мере не сомневался, что в Вене рассматривали эрцгерцога в качестве кандидата на французский трон и даже высказывал уверенность (впрочем, без всяких доказательств), что Австрия хотела через этот брак приобрести французские провинции - Эльзас, Лотарингию, может быть, Наварру и Прованс{1792}.

Эймер де ла Шевальри, адъютант принца Конде, писал в одном из писем от 6 декабря 1794 г., что Карл пользовался в армии Конде немалой популярностью: «невозможно было быть более лояльным, более открытым, иметь лучшие намерения. Манера, в которой союзники относились к войне, была ему чужда»{1793}. Когда в 1796 г. армия Конде перешла в его подчинение, это многим внушило надежды.

Как ни странно, для роялистов в этом браке можно было при желании увидеть и свои плюсы: Ожеар замечает, что он мог бы сделать Карла более заинтересованным в судьбе французских принцев{1794}. А маркиз де Бомбель, находившийся в то время в германских землях, рассказывает о встрече в январе 1796 г. с графом Ферзеном, который пытался его убедить, что армия поддержит только «короля, который, с одной стороны, воин, а с другой - не накажет за преступления революции». По словам Ферзена, Карл, женившийся на Мадам Руаяль, идеально подходит на эту роль, тем более что «оба брата покойного короля один за другим отказались от своих титулов» {1795}.

Между тем, хотя поначалу в Вене старательно распускали слухи о её помолвке с эрцгерцогом Карлом, и Франц II, и Тугут всегда от них открещивались. Граф де Сен-При вспоминает, что когда он обсуждал эту тему с Тугутом, своим давним знакомым ещё по Константинополю, тот заверил, что у Венского двора и в мыслях такого не было, и как только Людовик XVIII потребует, чтобы принцесса к нему прибыла, её немедленно отправят к дяде {1796}.

Самого же Людовика XVIII известия об австрийских планах заставили ещё более настойчиво просить императора, чтобы Мадам Руаяль после освобождения отпустили к французским родственникам. 21 августа король написал ему:

Чрезвычайно для меня мучительно, что отдаляется тот момент, когда я смогу её увидеть. Независимо от той нежности, которую я к ней испытываю и которую ещё более увеличивают наши совместно пережитые несчастья, она единственная, кто мог услышать из уст Короля, Королевы, моей сестры, столь драгоценные для меня слова и наказы, о которых я хотел бы узнать как можно быстрее, чтобы выполнить свой святой долг исполнить их...{1797}

5 сентября Мадам Руаяль ответила Людовику XVIII: «Дорогой дядя, я не могла быть более тронута чувствами, которые вы соизволили выразить несчастной сироте, предлагая её удочерить»{1798}. Доде, опубликовавший эти письма, полагает, что Людовик-Станислас был искренне привязан к дочери брата, всегда её выделял и часто вспоминал о ней в эмиграции. По письмам короля также видно, что он относился к племяннице очень тепло и называл её «мой ангел»{1799}.

Таким образом, принцесса ещё не покинула Тампль, а вокруг неё уже разворачивались дипломатические баталии. В одном из писем Екатерине II Людовик XVIII рассказывал, что хотел бы «отправить её в Рим к своим тётушкам - в единственное место, которое ей подходит», однако Император дважды ему в этом отказал{1800}. Как оказалось, Франц II питал к Марии-Терезе не менее сильные родственные чувства. Напомнив, что Мария-Антуанетта - принцесса из дома Габсбургов, он высказал недвусмысленное желание, чтобы она осталась при его дворе, и тут уже Людовик XVIII решительно этому воспротивился - по мнению графа Разумовского, по большей части из- за опасений, что австрийский дом будет претендовать на французский престол {1801}.

18 сентября, когда ответ принцессы получили в Вероне, было уже известно, что она будет передана австрийцам в Базеле и отправлена в Вену. Людовик XVIII принимает решение срочно направить в Базель графа д’Аварэ и принца Конде, чтобы те успели повидаться с его племянницей до того, как она окажется при австрийском дворе{1802}. В письме, которое д’Аварэ должен был передать принцессе, говорилось о том, что, если бы король мог, он сам бы, не медля, отправился на встречу с племянницей, но вместо этого он посылает «своего освободителя и друга». Одновременно король делился с мадам де Турзель своими подозрениями в адрес венского двора: он опасался, что принцессу будут там держать как заложницу, чтобы заставить его впоследствии её выкупить, и могут ей внушить ненависть к Франции{1803}.

29 сентября, в новом письме к мадам де Турзель, он выразился ещё более прямо:

Я рассчитываю на вас, чтобы расстроить планы, которые может иметь Венский двор, чтобы вы без конца напоминали моей племяннице: не забывая о благодарности Императору, она должна всегда думать, что она - француженка, что она моей крови, что у неё нет другого отца, кроме меня, что она, как и другие члены моей семьи, должна разделять мою судьбу и в горе, и в счастье, и в особенности, что она не должна без моего согласия и не от моего имени завязывать отношения или же брать на себя какие-либо обязательства. Я скажу вам больше: я думаю о её будущем счастье, о счастье моей семьи, о своём собственном, и я не нахожу более верного средства достичь этих целей, кроме как выдать её замуж за герцога Ангулемского, моего племянника. Я уверен, что Король и Королева, пока они не имели иного ребёнка, кроме неё, желали этого брака. По правде говоря, поскольку у них родились сыновья, мой племянник перестал считаться для неё партией, и они изменили своё мнение. Но я абсолютно уверен, что, если бы они были живы и потеряли сыновей, они вернулись бы к изначальной идее. Таким образом, я лишь выполняю их волю{1804}.

Доде полагает, что письмо так и не было доставлено. Мадам де Турзель запретили сопровождать Мадам Руаяль в Вену; австрийское правительство также известило, что ни принц Конде, ни граф д’Аварэ, ни любой другой француз допущен к принцессе не будет. В просьбе отправить её в Верону также было отказано {1805}. В ночь с 18 на 19 декабря 1795 г. Мария-Тереза покинула Париж и в январе благополучно добралась до Вены, где с ней не позволили увидеться даже послу Людовика XVIII{1806}.

Такое отношение австрийцев задело Людовика XVIII до глубины души. В пространном разговоре с лордом Макартни он недоумевал, как может так себя вести страна, притворяющаяся союзником, когда в былые времена даже противники были более любезны: после покушения Дамьена и Великобритания, и Пруссия, хотя и находились с Францией в состоянии войны, нашли способ через послов нейтральных стран выразить свою озабоченность и поздравить Людовика XV{1807}. Кроме того, у короля возникли сомнения, действительно ли французы выпустили Марию-Терезу или подменили её двойником{1808}.

У настойчивости Веронского двора были и экономические причины. Выпуская из рук принцессу, австрийцы, по мнению Людовика XVIII, должны были вернуть ей то, что принадлежало Марии- Терезе по праву наследования. Как писал сам король,

это богатство состоит из: 1^o бриллиантов покойной Королевы, моей невестки, которые передали моей племяннице, когда она покинула Францию [...]; 2° около тринадцати сотен миллионов турских ливров - наследство покойного Короля, моего брата, и покойной Королевы, моей невестки, находящихся сегодня в руках императора Римлян; 3° двести тысяч золотых экю, выделенных в приданое покойной Королеве, моей невестке, которые так никогда и не были уплачены» {1809}.

Впрочем, для того чтобы свадьба с двоюродным братом состоялась, требовалось разрешение папы (аналогичные трудности были бы и у эрцгерцога Карла). Выступать от его имени перед Святым престолом Людовик XVIII попросил короля Испании, а также, не будучи уверенным, что Карл IV на это согласится, обратился с такой же просьбой напрямую к послу Испании в Риме, дону д’Азара. Известие от д’Азара, что Святой престол не возражает, Людовик XVIII получил одновременно с фактическим отказом Карла IV его испрашивать {1810}. Император также не стал препятствовать свадьбе, поскольку Мадам Руаяль заявила, что всегда рассматривала себя как французскую принцессу и, подчиняясь воле дяди, согласна выйти за герцога Ангулемского{1811}. О помолвке было объявлено уже в июне 1796 г., однако свадьба откладывалась.

После появления более чем скрупулёзного исследования Беке{1812} я не вижу необходимости долее останавливаться на этом сюжете. Отмечу лишь ещё одну причину, по которой Людовик XVIII не хотел для племянницы австрийского брака. Французские короли начиная с Генриха IV считались королями не только Франции, но и Наварры, тогда как Наварра не признавала салический закон: Генрих IV унаследовал корону от матери. При Людовике XIII на Наварру были распространены общефранцузские принципы наследования престола, однако Наварра их так и не признала. Соответственно, существовали опасения, что в случае женитьбы Марии-Терезы на эрцгерцоге Карле будет поднят вопрос о том, что именно она и является истинной королевой Наварры, которую может принести своему мужу{1813}.

По всей видимости, эти мысли не отпускали короля и позднее. В 1798 г. он даже заказал специальное исследование на тему о том, кого следует считать законным государем Наварры{1814}. В нём говорилось, что, в отличие от французской короны, никакой закон не запрещает женщинам наследовать корону Наварры. Президент Эно (Henault) {1815} писал {1816}, что салический закон впервые был применен в связи со смертью Людовика Сварливого, сына Филиппа Красивого, наследницей которого осталась только дочь - Жанна. Францию она не получила, но ей досталась Наварра, которой правил её муж. Ныне, по мнению автора этой записки, сложилась совершенно аналогичная ситуация, когда единственной наследницей Людовика XVI осталась Мария-Тереза. В теории этому можно было противопоставить французский закон о том, что домен неотчуждаем, а также ордонанс Мулена 1566 г., объявлявший, что любой домен, которым владеют короли Франции, становится частью королевского домена и, соответственно, становится неотчуждаемым после 10 лет владения{1817}.

Другой аргумент, впрочем, довольно уязвимый: акт Генриха IV от 1607 г. о присоединении Наварры к Франции, но на это можно логично возразить, что Наварра, королевство со своими основными законами и обычаями, никогда не была частью Франции, а из того, что ее короной владели короли другой страны, совершенно не следует, что она должна подчиняться законам этой страны. Если же король решит изменить основные законы Наварры, он в силу этого перестанет быть её королем. Более того, в 1590 г. был зарегистрирован эдикт Генриха IV о том, что свои владения он хочет иметь отдельно от коронных и только после рождения в 1601 г. сына, он в 1607 г. заявил об объединении двух королевств. После его смерти в 1617 г. штаты Беарна оспорили этот эдикт и в конце концов при участии Людовика XIII в 1620 г. было решено, что Наварра станет частью Франции, но сохранит свои права и свободы.

Весь этот ход рассуждений приводит к тому, что Мария-Тереза имела полное право потребовать корону Наварры, о чём автор этого мемуара прямо и пишет. Но поскольку от него требовалось доказать обратное, он прибегает к ссылкам на С. фон Пуфендорфа и права человека, чтобы продемонстрировать, что, во-первых, не обязательно одни и те же законы должны распространяться на все части страны, во-вторых, эдикт 1620 г. якобы сохраняет за Наваррой только гражданские права, которые не имеют отношения к короне и ее наследованию, а в-третьих, если союз между двумя государствами постоянный и образована одобренная обоими конфедерация, возникает единое право наследования. Все эти резоны выглядят довольно шаткими; у Людовика XVIII явно были основания не отдавать принцессу Габсбургам.

Однако престол что Франции, что Наварры ещё только предстояло завоевать. Архивные материалы показывают: несмотря на то что надежды, связанные с планами реставрации в 1795 г., не сбылись, Людовик XVIII не терял оптимизма. Лорд Макартни резюмировал свои беседы с королём следующим образом:

Он понимает, что нынешние правители Франции не смогут продержаться много месяцев, но он не ожидает, что его восстановление [на троне] будет немедленным следствием их падения. Он думает, что, возможно, до того, как такое событие произойдёт, в Париже будут опробованы и другие формы правления, однако он кажется полностью убеждённым, что в принципе общественное мнение во Франции, по крайней мере три четверти людей, настроены в его пользу{1818}.

Макартни также сообщал, что Людовик XVIII переслал лорду Гренвилю многочисленные документы, доказывающие, что это не фантазии и что действительно в ряде провинций существуют хорошо организованные (и частично вооружённые) силы роялистов, ждущие его приказа. Именно эти силы должны были стать основой, на которой будет произведена реставрация монархии. Как выразился сам король, «зубы дракона посеяны».

Большое письмо Екатерине II, написанное 9 января 1796 г. {1819}, свидетельствует о том, что, как и в 1795 г., Людовик XVIII по-прежнему считал актуальными планы нанести удары по Франции одновременно с двух сторон при поддержке роялистов изнутри. От императрицы требовалось убедить Венский и Сент-Джеймский дворы, что юго- востоку Франции должна помочь Австрия через Конде, а западу - снаряжением и деньгами - Англия. Предполагалось, что она же переправит туда графа д’Артуа с 10 000 человек. Король также ожидал, что Российская империя направит ему на помощь 30 000 солдат, которых она могла по своему усмотрению перебросить на запад, на юго-восток или разделить на две части. Людовика XVIII также чрезвычайно тревожило, что Австрия не готова принимать во внимание эти проекты и жонглирует армией Конде как хочет, чтобы ясно дать понять, в чьих руках находятся войска эмигрантов:

Новое расположение войск тем более меня тревожит, что оно задерживает, по крайней мере на время тот взрыв, который готовился в провинциях Франш-Конте, Лионнэ, Форез, Белэ и Виварэ{1820}, тогда как, с другой стороны, английская экспедиция на французские берега полностью провалилась по вине неудачнейшего стечения обстоятельств и в особенности вследствие кошмарного мира с Испанией {1821}.

Короля также беспокоило, что державы коалиции хотят, по его мнению, восстановить Конституцию 1791 г., думая вернуть Францию в то положение, в котором она была до того, как Людовик XVI потерял трон. Но они не понимают, убеждал он императрицу, что причина всех бед - именно в этой самой Конституции: «Они хотели бы восстановить ту чудовищную конструкцию, которая может привести лишь к анархии».

Одной из главных и самых сложных задач, стоявших перед Людовиком XVIII, стала необходимость скоординировать деятельность эмигрантов и роялистов внутри страны, наладить между ними постоянную связь. Это позволило бы монарху трезво оценивать силы контрреволюционного движения, организовывать поддержку войскам коалиции, получать актуальную информацию о происходящем во Франции. До того никакой единой системы не существовало: шуаны и вандейцы чаще вели переписку с англичанами{1822}, нежели с принцами из династии Бурбонов, на востоке многие видные контрреволюционеры ориентировались на Уикхэма, через которого шло финансирование, агенты в столице давали информацию всякому, кто готов был за нее платить.

Особое внимание уделялось, разумеется, Парижу. Годшо полагает{1823}, что уже в 1789 г. испанское правительство смогло организовать там небольшую шпионскую сеть, во главе которой стояли Лемэтр и Жан Кристоф Сандрие (Sandrier), более известный по названию своего владения недалеко от Санса как шевалье де Помель (des Pommelles) {1824}. Впоследствии испанцы поделились этой сетью с графом д’Антрэгом, который добавил к ней многих своих агентов.

Де Помель происходил из не очень знатной семьи, аноблированной лишь в XVIII в. Профессиональный военный, участник Семилетней войны и Войны за независимость США, к 1790 г. он дослужился до полковника (mestre de camp), вынужден был оставить военную службу и приобрёл определённую известность, написав несколько мемуаров, посвящённых демографии и набору в армию {1825}.

Биографию Лемэтра рассказывают по-разному. Согласно одной версии, Пьер-Жак Лемэтр (1750-1795) был адвокатом в парламенте Руана, затем генеральным секретарём финансового совета. Оказавшись в 1790 г. в эмиграции, он предложил свои услуги принцам в организации переписки с верными людьми, остававшимися на территории Франции. К 1794 г. он обосновался в Базеле, а в 1795 г. отправился в Париж, где и был арестован{1826}. По другой версии, Лемэтр был парижским адвокатом, которого после 10 августа 1792 г. несколько раз арестовывали, но неизменно освобождали, благодаря вмешательству его соседа, Тальена{1827}.

Так или иначе, постепенно в Париже сложилась активно действующая под патронажем д’Антрэга роялистская организация, получившая название Парижское агентство или «Мануфактура». Она поставляла за границу сведения о том, что происходило во Франции, и якобы имела информаторов даже внутри Комитета общественного спасения. О том, был ли это кто-то из его членов, близких к ним депутатов Конвента или простых служащих, историки спорят до сих пор. Постепенно к Парижскому агентству присоединились и другие роялисты: Бротье (Brotier), Дювернь дю Пресль (Duverne du Presle), Бертело де ля Вилёрнуа (Berthelot de la Villeheurnois), Сурда (Sourdat) и Проли (Proli). Их постоянным корреспондентом в Лондоне был ещё один секретный агент графа Прованского - Дютейль (Duteil){1828}.

Аббат Андре Шарль Бротье (1751-1798) до революции был профессором математики в Военной школе, известным эллинистом, ботаником, издателем книг Аристофана, Плутарха и Ларошфуко. После свержения монархии он уехал подальше от Парижа и вернулся в столицу лишь в III году республики{1829}.

Тома Лоран Мадлен Дювернь дю Пресль (1763-1844) при Старом порядке служил морским офицером. В 1791 г. он эмигрировал, побывал в Швейцарии, Германии и Англии, но вернулся во Францию. Играя роль одного из посредников между принцами и Бретанью, в конце 1795 г. он вступил в контакт с Бротье и начал работать на агентство. После 18 фрюктидора он будет приговорён к смерти, но сумеет бежать в США и вернётся во Францию уже при Наполеоне.

Шарль-Оноре Вертело де ля Вилёрнуа (1750-1799) - бывший рекетмейстер, после 18 фрюктидора он будет депортирован в Гвиану, где и умрёт. Франсуа-Николя Сурда (1745-1807) - юрист, генерал- лейтенант полиции в Труа. В 1792 г. переехал в Париж и обратился к Конвенту с просьбой назначить его защитником на процессе Людовика XVI {1830}. Наилучшим конспиратором оказался Проли: о нём до сих пор мало что известно.

Л. Фош-Борель (Fauche-Borel){1831} рассказывал в мемуарах ещё одну версию складывания Парижского агентства. Согласно его воспоминаниям, оно было сформировано сразу после свержения Робеспьера, первоначальным ядром его были Бротье, де Помель и Лемэтр, затем к ним присоединились де ля Вилёрнуа и Дювернь дю Пресль, и только после этого в ноябре 1794 г. агентство было поставлено под патронаж графа д’Антрэга, а руководить им стал Бротье{1832}. По словам Фош-Бореля, их функции

поначалу ограничивались сбором и передачей информации о ситуации внутри Франции [...] По их излюбленному выражению парижские агенты представляли собой око и стража контрреволюционного движения{1833}.

12 октября 1795 г. Лемэтр был арестован. Именно его бумаги, представленные Конвенту Изабо как переписка секретаря короля, дали новый импульс к поиску роялистов в стенах Ассамблеи; речь об этом уже шла ранее. Поскольку в них встречалось имя Бротье, аббата также арестовали. Однако если Бротье удалось убедить власти в своей невиновности, и он был выпущен на свободу, Лемэтра приговорили к смерти и казнили. Агентство просуществовало до 1797 г., когда Бротье вновь был заключён под стражу.

Вообще, роялистские тайные агенты во Франции - это отдельный сюжет, в данном случае интересный преимущественно в свете тех усилий, которые предпринимали Людовик XVIII и его окружение, чтобы создать из отдельных авантюристов и идейных роялистов эффективно действующую «разведывательную службу» {1834}. Однако мне представляется немаловажным отметить несколько моментов. Прежде всего, любые роялистские разведывательные структуры были очень зыбкими и часто меняли свой облик. Существование, скажем, Парижского агентства отнюдь не означало, что в него были объединены все шпионы, которые находились в Париже: в столице то и дело оказывались агенты, действовавшие преимущественно в других регионах, эмигранты, которым давались конкретные задания, роялисты, стремящиеся по своей инициативе информировать принцев или - до 1795 г. - попытаться помочь находившимся в заточении членам королевской семьи. К тому же «Мануфактура» информировала короля, а граф д’Артуа также имел в Париже несколько человек, которые снабжали его сведениями напрямую {1835}.

Кроме того, как в Париже, так и по всей стране действовали десятки тайных агентов, многие из которых находились на содержании у Великобритании. Среди них попадались очень любопытные и довольно влиятельные фигуры, такие, например, как Жан-Батист Досонвиль (Dossonville) (1753-1833), в начале своей карьеры бывший мировым судьёй, потом замеченный министром Дома короля и пристроенный к полицейской службе. С началом Революции он не утратил своего поста, неоднократно сидел в тюрьме при различных режимах, но при этом умудрился стать столь известным и незаменимым в полицейских кругах, что в 1795 г. ему предлагали занять должность министра полиции. Досонвиль был замешан во множестве громких дел революционной эпохи, включая расстрел на Марсовом поле в 1791 г. и арест кружка Бабёфа. При Терроре по приказу руководителей Комитета общей безопасности он фабриковал дела на фальшивых контрреволюционеров и одновременно за деньги помогал аристократам избежать гильотины. При этом с 1792 г. он состоял на жаловании у английской разведки и оказывал услуги принцам{1836}.

Кроме Парижа, объектами непрестанных забот Людовика XVIII оставались Бретань и Вандея. О настроениях в этих регионах рассказывалось в пространном мемуаре {1837}, полученном в Вероне в конце зимы 1796 г. Граф Жан-Рене де Бозерель дю Плесси (1745-1805) подписал его как прокурор-синдик Штатов Бретани, однако в годы Революции он играл совсем другую роль: посредника между шуанами и принцами. Эмигрировав в Англию, граф вернулся на родину в ходе высадки на Кибероне, во время которой он потерял сына, взятого в плен и расстрелянного республиканскими войсками. Самому же ему удалось спастись и вновь оказаться за границей.

Граф де Бозерель докладывал королю, что полгода путешествовал по Франции, разговаривал с людьми, в том числе и со многими роялистами. «От имени роялистов Бретани, Анжу, Мэна и Нормандии» он заявлял королю, что никакого мира, никакого договора с Республикой быть не может. Страну раздирают различные клики, власть нестабильна, лишена внутреннего согласия. К тому же «те самые люди, которые царствовали при Терроре, по-прежнему поддерживают свою власть при помощи Террора. Стреляя в парижан, они как раз и обеспечивают продолжение своей узурпации» власти. И всё же ресурсы республиканцев исчерпаны, и народ в большинстве своём стремится к восстановлению трона.

Бретань и Вандея казались королю тем более перспективными, что мятежников готовы были финансировать англичане, к тому же близость регионов к английским берегам делала их удобным местом для высадки десанта. Провал Киберонской экспедиции в этих расчётах ничего не изменил, хотя он показал, что без чёткой координации усилий лидеров вандейского восстания успех едва ли возможен. Ранее король уже пытался решить эту проблему, назначив главным военачальником в Вандее Шаретта, однако это привело лишь к конфликтам, утвердить свой авторитет генералу не удалось. Тем не менее Людовик XVIII не отказался от его поддержки. В послании короля от 3 сентября говорилось:

Вы можете без труда представить себе то горе, с которым я узнал о роковых событиях при Кибероне и их ужасных последствиях. Моё сердце разорвано, но моя храбрость не сломлена: она как была с вами до этого жестокого дня, так с вами и остаётся{1838}.

После поражения при Кибероне и неудачной высадки графа д’Артуа на остров Ю Людовик XVIII в октябре 1795 г. отправил во Францию маркиза де Ла Ферроньера (La Ferronnière) - уроженца Пуату бывшего до Революции приближённым графа д'Артуа и лейтенантом Швейцарской сотни (Cent Suisses), а затем эмигрировавшего вслед за принцем и ставшего офицером в армии Конде. В его задачу входило заставить Шаретта и Стоффле договориться между собой, а также установить прямой канал связи между Вандеей, Бретанью и армией Конде. Людовик XVIII сделал выводы и из недовольства вождей восстания возвышением Шаретта: де Ла Ферроньер вёз с собой патенты генерала-лейтенанта не только для него, но и для Стоффле {1839}. Однако примирить лидеров мятежников маркизу не удалось.

Весной 1796 г. Людовик XVIII предпринял новые усилия, чтобы объединить находившихся внутри страны роялистов и установить прочные связи между ними и королевским двором. Для этого граф де Мустье, осуществлявший связь между вандейцами и английским правительством, был назначен генеральным комиссаром (commissaire général) короля в Бретани и прилегающих к ней провинциях. В связи с этим де Мустье были даны очень подробные инструкции{1840}, к которым мы ещё вернёмся.

Предполагалось, что в обязанности де Мустье будет входить и подготовка высадки на побережье принца крови, которая виделась абсолютно необходимой. Ж. Кадудаль (Саdoudal) {1841} призывал графа д’Артуа:

Сегодня в окружающих нас провинциях силы роялистов превосходят республиканцев. Но интриги, честолюбие, зависть заставляют нас терпеть поражения. Месье, я полагаю, что ваше присутствие здесь абсолютно необходимо, я полагаю, что только оно может принести нам мир, над которым мы давно уже работаем. Господин де Пюизе абсолютно утратил наше доверие. Невозможно, чтобы он по-прежнему стоял во главе нашей армии, которая приходит от него в ужас {1842}.

О том же писали Месье и другие роялистские генералы. Двое из них, побывав в Бретани, Анжу и Мэне, докладывали:

Раздоры между Шареттом и Стоффле - это, к сожалению, чистая правда. Природа их такова, что не позволяет надеяться на сближение. Но оба они добрые роялисты, и если один не хочет служить под началом другого, присутствие В. К. В. [Вашего Королевского Высочества. - Д. Б.] устранит все трудности{1843}.

Тем не менее организовать высадку графа д’Артуа так и не удалось. Данные де Мустье инструкции оказались так, по сути, и не востребованными. Вандейцы терпели одно поражение за другим - во многом из-за внутренних распрей и несогласованности усилий. Шаретт выступил ещё в июне 1795 г., тогда как Стоффле вступать в войну не хотел и тянул время{1844}. Он начал боевые действия лишь 24 января 1796 г., впрочем, чрезвычайно неудачно: вместо планируемых 10 000, смог собрать всего 400 человек, был разбит, попал в плен и в феврале расстрелян{1845}. В марте аналогичная судьба постигла Шаретта. Вторая вандейская война окончилась победой республиканских войск.

Потеря столь важного региона была для роялистов более чем болезненной. Людовик XVIII, находившийся тогда при армии Конде, отслужил по Шаретту торжественную поминальную службу {1846}. По сути, это были похороны роялистских надежд, связанных с Вандеей, хотя тогда об этом ещё не знали и продолжали по мере сил готовить почву для нового восстания. И в 1796, и в 1797 г. Бретань получала немалые субсидии, там складировали снаряжение и боеприпасы{1847}. И всё же, несмотря на все усилия, до 1799 г. Вандея останется более или менее замирённой.

Провал планов, связанных с роялистским движением на западе Франции, имел и ещё одно последствие: затяжной конфликт между Людовиком XVIII и графом д’Артуа. Он не был столь острым, как это нередко описывают в историографии{1848}, братья не поссорились. В одном из писем граф даже писал королю:

Мой бог! Насколько же вы хороши, идеальны для меня и сколь же вы заслуживаете быть любимым! Нежная дружба, которая привязывает меня, связывает меня с вами, не может быть крепче{1849}.

И всё же отношения становились всё более и более напряжёнными. Уикхэм полагал, что Людовик XVIII испытывал определённую ревность к графу д’Артуа и к принцу Конде, подогреваемую тем, что англичане их финансировали, тогда как сам король находился в бедственном положении{1850}. Он едва ли прав: Маккартни вёз в Верону не только инструкции, но и £10 000, которые ему разрешено было передать роялистам{1851}. Полагаю, дело было в другом. В тот момент, когда Людовику XVIII пришлось положиться на способность брата воз- главить роялистское движение в Вандее и Бретани, тот не справился с поставленной задачей. В то же время граф д’Артуа не сомневался, что Людовик плохо понимает, что происходит во Франции, требовал, чтобы тот постоянно с ним советовался, отстаивал своё право на самостоятельность, выступал с инициативами, которые шли вразрез с политикой Веронского двора. Король же осознавал, что это только вредит делу, поскольку их взгляды далеко не всегда совпадали, а позволить себе публично дезавуировать брата он не мог. В одной из заметок, где речь шла о графе д’Артуа, Людовик-Станислас напишет:

Когда проходила церемония крещения Людовика XIV, тогда ещё дофина, которому было четыре с половиной года, Людовик XIII, будучи уже на смертном одре, спросил его, какое же имя ему дали. «Меня зовут Людовик XIV, папа». - «Пока ещё нет, сынок»{1852}.

Королю приходилось взывать к разуму графа д’Артуа в личных письмах, которые зачастую вызывали обиды и протесты. Однажды Людовик XVIII даже написал брату: «Каждый раз, когда я вынужден говорить вам вещи, которые могут вам не понравиться, мне кажется, что я касаюсь раскалённого железа»{1853}.

Граф д’Артуа не видел в письмах брата ничего, кроме бессердечности и постоянного желания поставить его на место. Конфликт особенно обострился, когда ему не удалось протолкнуть на место де Пюизе свою креатуру - принца де Роана (Rohan){1854}. Вместо него король назначил графа де Шалю (Chalus) {1855}, который был хорошо известен в Бретани и пользовался там уважением{1856}. Полный разочарования, д’Артуа намекнул брату, что готов отказаться от должности наместника королевства и пожаловался маршалу де Кастри:

Единственное нежное слово с его стороны легко могло бы исцелить мои раны. Но если его не волнует, что они кровоточат, если он более озабочен превосходством своего положения, если он забыл о своём долге перед братом, перед другом, который всё для него делал, тогда, мой дорогой маршал, этим всё сказано и не будем более об этом говорить. Я могу прожить тысячу лет и ни на шаг не приблизиться к тому чтобы вернуть те чувства, которые покинули его сердце{1857}.

Особую досаду у короля вызвала ситуация, когда он отправил в 1798 г. в Лондон одного из своих лучших агентов с поручением провести переговоры с английским правительством, но граф д’Артуа вместо того, чтобы облегчить его задачу, настолько затруднил её, что король был вынужден посланника отозвать {1858}.

Невозможность постоянно согласовывать с братом свою политику объяснялась для Людовика XVIII ещё и тем, что тот был абсолютно не готов идти навстречу конституционным монархистам. Когда- то, возможно, это было разумным и помогало роялистам сохранить свою идентичность. Не имея возможности открыто противопоставить себя Людовику XVI, они противопоставляли себя всем, кто готов был согласиться на компромиссы с революционерами. После того, как граф Прованский стал королём, это казалось ему особенно неуместным, поскольку раскалывало контрреволюционное движение вместо того, чтобы его объединять.

Это было видно и со стороны. В конце августа 1795 г. Тугут говорил:

Правоверные (les purs) роялисты ненавидят конституционных монархистов ещё больше, чем якобинцев. Из этого не может проистечь ничего иного, кроме интриг, лицемерия, измены вместо того единения чувств, которое должно привести всех к восстановлению Монархии{1859}.

Позиция графа д’Артуа здесь не знала компромиссов. В марте 1796 г. де Калонн, долгое время бывший в эмиграции его правой рукой, опубликовал памфлет, в котором написал, что возвращение без изменений «древней конституции» в глазах огромного числа французов означает возвращение старых злоупотреблений. К тому же,

честно признаем, что, занимаясь в течение сорока лет поисками этой древней конституции, этого хранилища ковчега завета, которого никому не позволено касаться, мы ничего не нашли, и так и не знаем, ни когда, ни где она была записана. «Она, - ответил первый президент Генриху IV, - записана на обороте салического закона, который возвёл вас на трон». Ответ этот довольно ловок, но правда в том, что ни в самом салическом законе, ни на обороте его ничего нет{1860}.

Граф д’ Артуа воспринял эти слова как покушение на самые основы королевской власти, назвал «жестокими заблуждениями» {1861} и порвал с де Калонном, написав ему, впрочем, что по-прежнему его любит {1862}.

Столкнувшись с невозможностью активизировать мятеж на западе страны, Людовик XVIII сосредоточил своё внимание на востоке, то есть на той территории, на которую были нацелены армии антифранцузской коалиции. Выше уже говорилось о том, что король вызвал в Верону и крайне любезно принял там графа де Преси - знаковую для лионцев фигуру{1863}. Приблизил он и другого лидера Лионского восстания - негоцианта Ж. Имбера-Коломе (Imbert-Colomès){1864}. Этот город, второй по величине во Франции, явно занимал его мысли. «Он много говорил о Лионе, - напишет роялистский агент, встречавшийся с Людовиком XVIII весной 1796 г. - Он возлагает на него огромные надежды»{1865}.

Координацию действий роялистов на востоке Франции до того во многом обеспечивал английский посол Уикхэм, располагавший необходимыми фондами. В роли представителя короля здесь выступал принц Конде, хотя это и создавало немало сложностей, поскольку тот чрезвычайно серьёзно относился к своему статусу члена семьи Бурбонов. К примеру, в одном из адресованных Уикхэму донесений рассказывалось о встрече уже упоминавшегося ранее агента по имени Баярд с принцем Конде и его сыном. Хотя принцы были чрезвычайно довольны проделанной им работой по привлечению французов на сторону Людовика XVIII и на словах готовы были пообещать «золотые горы», не говоря уже о скором вторжении в страну и захвате Лиона, дело застопорилось, как только речь зашла о том, чтобы Конде направил генералу Ш.-К. Серизья (Sériziat){1866} и лидерам подполья в Юра послание за своей подписью. Принц наотрез отказался, заявив, что не настолько в них уверен. Баярда это ставило в довольно сложную ситуацию, поскольку лишало возможности доказать соратникам, что он действительно видел Конде и вёл с ними переговоры. «Вот видите, мой дорогой сэр, - вздыхал автор донесения, - как сложно использовать этих высших роялистов так, как нам хочется» {1867}.

Теперь же Людовик XVIII постарался добиться, чтобы вся работа проходила непосредственно под его контролем {1868}. 25 февраля 1796 г. король отправил Имберу-Коломе инструкции, связывающие воедино его, де Везэ и де Преси{1869}, что стало началом создания новой структуры, ориентированной на координацию действий на востоке и на юге Франции. Видимо, на тот момент было не до конца понятно, как лучше выстроить работу, поэтому историки пишут про эти агентства по-разному. Судя по всему, первоначально были созданы два центра - в Констанце и Аугсбурге, - один занимался Эльзасом, Франш- Конте, Лионэ и Веле, а другой - Лангедоком и Провансом{1870}. Впоследствии же вся работа сосредоточилась под крышей единого агентства, которое располагалось в Швейцарии, а спустя некоторое время вынуждено было переместиться в Швабию и вошло в историю как «Швабское агентство»{1871}.

Возглавлял его уже знакомый нам граф де Марешаль-Везэ, происходивший из знатного и древнего рода во Франш-Конте. Юрист, пожизненный президент парламента Безансона, человек богатый и влиятельный, он эмигрировал в 1791 г., чтобы присоединиться к принцам. Оказавшись за границей, он восстановил связь с Курвуазье, бывшим некогда профессором в Безансоне и поддерживавшим с де Везэ дружеские отношения{1872}. В мае 1794 г. де Везэ прибыл к графу Прованскому в Верону но затем удалился от двора и служил посредником между Людовиком и роялистами Франш-Конте. В августе 1795 г. были даже планы назначить его хранителем печати, но граф отказался, заявив, что не готов занимать высокий пост {1873}.

7 февраля 1796 г. король писал де Везэ:

Абсолютно необходимо на данный момент всё приостановить, опасность, что кто-то начнёт действовать слишком велика [...] Все не доведённые до конца действия лишь бессмысленно проливали кровь моих подданных, и с тех пор я прихожу от них в ужас. Таким образом, необходимо согласовать деятельность во Франш-Конте, возглавить которую я доверил вам, с деятельностью в Лионнэ и Брессе, руководить которой я поручил гг. Имберу и де Преси. Лишь шагая в ногу, согласовывая операции и время их осуществления, мы сможем добиться настоящего успеха{1874}.

Позднее к агентству присоединились ещё двое{1875}. Одним был аббат Жан-Франсуа д’Андре (André), так же известный как де Ла Map (de La Marre). Доде, ярый республиканец, с презрением относившийся к роялистам, хотя и посвятил им не одну книгу, не жалел для него добрых слов: «Савойский священник, в расцвете сил, активный, предприимчивый, на протяжении четырёх лет{1876} исполнявший самые трудные поручения, он постоянно находился в дороге, чтобы доставлять в Париж и Лондон приказы короля и присматривать за их исполнением. Всегда готовый к приключениям, к тому, чтобы подвергнуть себя худшим из опасностей, он был достаточно искусен, чтобы их избегать, достаточно умён, чтобы распознать под любой личиной тех, кто усердствовал ради своих интересов или напоказ, достаточно смел, чтобы таких людей выявлять, слишком прозорлив, чтобы не понимать неэффективность заговоров и локальных восстаний и чтобы не предпочитать им пропаганду и убеждение»{1877}. По словам Доде, с начала 1797 г. он пользовался полным доверием короля и д’Аварэ.

Другой, Антуан-Балтазар-Жозеф д’Андре (1759-1825){1878} - юрист, депутат от дворянства Экса в Генеральных штатах, один из наиболее часто выступавших ораторов Собрания, член пяти комитетов (среди которых был и конституционный), трижды избирался председателем Собрания, был членом Клуба фейянов{1879}. В 1792 г. эмигрировал в Лондон, затем переехал в Швейцарию, где, видимо, Уикхэму и пришло в голову его использовать. Для консервативных роялистов то, что король с ним сотрудничал, было и не понятно, и неприятно. Один из них напишет впоследствии, что д’Андре «стоил Людовику XVIII немало денег, давал ему множество обещаний, рассказывал ещё больше сказок и вынашивал дорогостоящие иллюзии» {1880}.

С первых же дней создания агентства перед де Везэ была поставлена задача добиться полного взаимопонимания с Уикхэмом (тот попрежнему оставался главным источником финансирования всех операций) и одновременно взять работу в свои руки. Ваши задачи состоят в том, писал король де Везэ,

чтобы вы сами и все подчинённые вам агенты, каких вы только сможете использовать, создавая по отношению к г-ну Уикхэму видимость полного доверия и к нему самому, и к его правительству, тем не менее сообщали ему лишь те вещи, которые вы сочтёте необходимыми, чтобы он знал{1881}.

Схожая тактика была выбрана и в отношении принца Конде{1882}. Любопытно при этом, что создание новой структуры, по сути, лишало принца возможности влиять на происходившее во Франции, что вызвало его большое недовольство. Когда ещё в январе он получил от де Преси извещение, что Франш-Конте переходит под его начало, то сразу же выразил королю протест, мотивируя его тем, что в ходе подготовки, как он выразился, «взрыва» не сможет отдавать необходимые распоряжения в этой провинции. Особое возмущение Конде вызвали слова де Преси о том, что, согласно его инструкциям, не предполагается вернуться к тому положению вещей, которое существовало до Революции{1883}. Все эти жалобы, впрочем, не повлияли на намерения Людовика XVIII.

Де Везэ также разрешалось совершить заём до 100 000 ливров под залог королевских доменов, но деньги по нему должны были выплачиваться исключительно с момента реставрации монархии{1884}. Чтобы добиться согласованности действий роялистского подполья, де Везэ были отправлены инструкции, предписывающие ему работать в тесном контакте с Уикхэмом и постоянно поддерживать переписку с Имбером-Коломе и де Преси {1885}. Оба они вместе с де Везэ получили и текст, отправленный и графу де Мустье, с подробными разъяснениями о том, как именно им следует толковать французам Веронскую декларацию и каким образом изменилась с тех пор позиция короля{1886}. В нём говорилось:

Агенты Его Величества рассматривают в качестве своей первой и самой важной задачи необходимость ознакомить французов со всеми чувствами, которыми проникнуто сердце Его Величества. С этой целью они постараются опровергнуть всевозможную клевету, которую распространяют негодяи о нём самом и о якобы вынашиваемых им вероломных планах согласиться на потерю части Франции ради того, чтобы воцариться в оставшейся [...] Они станут придавать большое значение тому, чтобы полностью поверили в умеренность Короля.

При этом толкование Веронской декларации дозволялось не публично и не в печати, а исключительно в частных разговорах и частной переписке с роялистами.

К этому документу мы обратимся позднее - там, где пойдёт речь об эволюции политических взглядов Людовика XVIII. Замечу лишь, что эта инструкция удивительным образом практически не привлекла внимания исследователей, за исключением опубликовавшего её Дюгона, который написал: «Одновременно с планом военных действий во Франции{1887}, в Вероне готовили текст конституции, которая будет провозглашена по возвращении короля» {1888}. Судя по всему историк ошибался: никаких сведений о том, что в Вероне были озабочены подготовкой нового основного закона страны мне обнаружить не удалось. Тем не менее понятно, почему он пришёл к такому выводу: инструкция далеко выходила за рамки простого объяснения Веронской декларации или подачи её в «правильном ключе». Скорее, она обозначала, до какого рубежа монарх готов дойти в своём стремлении к компромиссу с Республикой, уже обозначенному в Веронской декларации. Никак не дезавуируя её, Людовик XVIII показывал, что готов согласиться на довольно обширный комплекс «прав человека», на то, чтобы решение по налоговым вопросом принималось нацией, на отмену привилегий сословий, несменяемость судей и на многое другое. Как видно из отправленного 16 марта письма де Ла Вогийона, адресованного де Везэ, планировалось принятие и новой декларации, в которой можно было бы «самым конкретным образом высказаться в отношении законодательной власти» {1889}.

Между тем пребывание короля в Вероне подошло к концу. Министр иностранных дел Франции Ш. Делакруа обратился к венецианскому послу в Париже Алвизу Кверини с требованием выслать Людовика XVIII ещё в конце 1795 г. Посол поставил в известность Сенат Венецианской республики, но получил ответ, что республика никогда ещё никому не отказывала в гостеприимстве, к тому же ранее Комитет общественного спасения был вполне доволен, что «претендент» находится именно в Венеции. Однако после вторжения французов в Ломбардию весной 1796 г. ситуация изменилась{1890}.

9 апреля 1796 г. в Венеции было получено новое послание от Кверини, и на сей раз после долгого заседания Сенат потребовал, чтобы Людовик XVIII покинул территорию страны как можно быстрее, в течение нескольких дней. 13 апреля это решение было передано королю. Желание венецианцев угодить французам, докладывал в Лондон Макартни, объяснялось не только страхом перед революционными армиями, но и тем, что значительная часть французской средиземноморской торговли велась под венецианским флагом. Кроме того, захваченные на Кибероне бумаги продемонстрировали Директории, что все нити тянутся в Верону, а полученные Мордвиновым инструкции вовсеуслышанье объявить о признании нового монарха заставили Сенат вдвойне опасаться дипломатического скандала{1891}. В тот же день лорд Макартни заявил, что Лондон отзывает его, планируя заменить другим дипломатом, чего, впрочем, так и не произошло {1892}.

Королю предстояло искать новое убежище, но где? Прекрасно понимая, что переговоры потребуют времени, Людовик XVIII решил воплотить давнюю идею принца Конде и отправиться к его армии, не дожидаясь разрешения австрийцев (и не сомневаясь, что оно не будет дано). Это позволяло сделать вид, что он прибыл к войскам лишь временно, но одновременно попытаться воспользоваться всеми возможными плодами своей эскапады.

19 апреля король направил письмо Екатерине II, в которой просил у императрицы содействия выношенным им планам и специально подчёркивал:

Я отнюдь не собираюсь освобождать её [армии Конде. - Д. Б.] достойного главу от командования, покрывшего его славой. Не Король Франции, а первый из французских дворян стремится встать под белое знамя{1893}.

Людовик XVIII также известил о своих намерениях короля Англии{1894} и императора{1895}.

В полночь 21 апреля 1796 г. монарх покинул Верону. При этом он постарался создать у австрийского посла впечатление, что его путь лежит в Рим{1896}, тогда как герцог де Флёри (Fleury){1897} был отправлен вперёд, чтобы предупредить принца Конде о приезде государя{1898}. Обстоятельства заставляли Людовика XVIII опасаться за свою жизнь и свободу, поэтому сам он поехал с д’Аварэ одной дорогой, а похожий на него по комплекции герцог де Ла Вогийон в сопровождении герцога де Вилькье (Villequier) {1899} и графа де Коссе {1900} двинулись другой. Путешествие инкогнито вдвоём с графом д’Аварэ напомнило королю о бегстве из Парижа в 1791 г.{1901} Трудно сказать, были ли излишними все эти предосторожности. Дорога и без того оказалась очень утомительной, Альпы им пришлось пересекать на мулах, но в итоге уже 4 мая Людовик XVIII благополучно прибыл к армии Конде.

Он остановился в Ригеле, недалеко от Фрайбурга, в замке принца Шварцемберга. В обращении короля к армии говорилось:

Без сомнения, наше присутствие так же, как и ваша доблесть, внесут свой вклад в то, чтобы положить конец бедам Франции, показав нашим заблуждающимся подданным, всё ещё выступающим против нас с оружием в руках, разницу между их судьбой под подавляющими их тиранами и судьбой тех, кто, как дети, окружают доброго отца{1902}.

Давая обед английскому послу Уикхэму и австрийским генералам, король подчеркнул, что на стол поданы французские фрукты, овощи и вино - шампанское. Подняв бокал, Людовик XVIII провозгласил: «Nil desperandum Teucro duce!» A принц Конде тут же продолжил: «Et auspice Teucro!»{1903} Казалось, в очередной раз реставрация близка, король получал письма из Парижа, Лиона, Страсбурга, в которых его просили о прощении и предлагали свою службу{1904}.

По письмам Людовика XVIII чувствуется, что пребывание при армии позволило ему почувствовать себя настоящим королём. Он рассказывал, что в Вероне,

внутри дома, окружённый несколькими верными друзьями, я провёл, без сомнения, немало приятных минут, но если я выходил наружу, если даже просто высовывал голову в окно, я не видел никого, кроме людей, либо безразличных, либо тех, которые испытывали к нам самое большее тот же интерес, который любые великодушные сердца не могут не испытывать к пережившим большие несчастья. Здесь же я, как отец в окружении своих детей, куда я ни брошу взгляд, везде довольные лица, сердца, которые меня любят. Наконец-то я себя чувствую во Франции, и я не смог сдержать свои чувства и поделился этим с д’Аварэ. Он был именно тем человеком, который оторвал меня от моей страны, и он же меня в неё вернул. Тем не менее не буду скрывать это от вас, я испытал тяжёлые чувства, когда оказался на берегах Рейна и увидел Францию. Я подумал о том, насколько препятствие, отделяющее меня от неё, мало само по себе и безмерно огромно при сложившихся обстоятельствах{1905}.

Сразу же по прибытии король объявил амнистию всем провинившимся солдатам и офицерам {1906}, а также собрал заседание королевского Совета, для участия в котором специально прибыли де Преси и Имбер-Коломе. На нём было решено, что де Преси отправится во Францию, чтобы возглавить верных королю роялистов, и в согласованный момент нанесёт удар изнутри, тогда как австрийцы атакуют извне{1907}.

Единственное, что не давало королю покоя: Венский двор не пришёл в восторг от его неожиданного появления рядом с принцем Конде. Своему послу в Вене, графу де Сен-При, король писал 10 мая 1796 г. из Ригеля:

Я уже вижу, какой эффект моё присутствие при армии произвело на моё королевство, и у меня есть все основания полагать, основываясь на докладах, ежедневно поступающих к герцогу де Ля Вогийону из Парижа, Лиона, приграничных департаментов, что я быстро приобрету влияние, которое облегчит успех армий Императора, и предоставит единственный верный способ ускорить, к полному удовлетворению Е. И. В., наступление мира, которого никаким иным способом, не будем обольщаться, не добиться{1908}.

Направлено было соответствующее послание и Екатерине II{1909}. Несмотря на это, австрийское правительство потребовало от Людовика XVIII покинуть армию {1910}, у короля были даже опасения, что её могут из-за него распустить{1911}.

Поначалу маршал фон Вюрмзер, командующий австрийскими войсками, предложил ему переехать в замок Роттенбург на окраине Форе нуар (Шварцвальда). Когда ответа не последовало, маршал вежливо намекнул, что имеет полномочия сделать это и против воли Людовика XVIII. Как рассказывал д’Аварэ{1912}, король узнал об этом во время совещания в присутствии двух англичан: Крауфорда{1913} и Уикхема. Все якобы промолчали, и лишь сам д’Аварэ громко заявил: «Короля не принуждают, когда он находится среди двух тысяч французских дворян!» Так, у Людовика XVIII не осталось иного варианта, кроме как снова ответить отказом, но очень довольный, он наклонился к уху д’Аварэ и шёпотом пропел: «Мы не идём, мы не идём в Форе нуар...»{1914}

Королю тем более не хотелось уезжать, что как раз в это время разворачивались переговоры с генералом Пишегрю, и Людовик- Станислас надеялся на их успех. Сама история долгих взаимоотношений этого видного республиканского военачальника с роялистами неоднократно становилась объектом исследования{1915}, и это позволяет лишь наметить её пунктиром. Однако она нуждается в одном предварительном замечании.

В историографии начало участия армии в политике принято датировать второй половиной 1797 г. Фюре, в частности, писал: «Солдат вмешивается в жизнь общества лишь 18 фрюктидора, причём именно для того, чтобы спасти оказавшуюся под угрозой республику Поскольку ни один другой значительный внутренний излом французской политической жизни не ставил под вопрос ее будущее» {1916}. Корректируя эти представления, В.А. Погосян отмечал: «Как это выясняется, армия и генералы вышли на арену политической борьбы ранней весной 1797 г., что не учли историки Директории, сводившие начало выступлений армии к лету 1797 г.» {1917}. Мне же представляется правильным посмотреть на этот сюжет несколько иначе: армия вышла на политическую сцену в тот момент, когда она научилась эффективно вмешиваться в политическую борьбу республиканцев друг с другом, то есть уже в 1795 г. Это особенно хорошо показывает восстание 13 вандемьера, в котором Баррас играет двойную роль политика и полководца, а Бонапарт вместе с прозвищем «генерал вандемьер» приобретает и определённый политический вес.

С началом правления Директории процесс всё более набирал обороты. К примеру, ни уже упоминавшийся маркиз де Монтескью Фезенсак в эпоху Учредительного собрания, ни тот же Баррас в эпоху Конвента не воспринимались как военные на парламентской скамье, хотя первый имел чин бригадного генерала (maréchal de camp) ещё с 1780 г., а второй служил в армии с 16 лет и получил тот же чин в 1795 г. Однако в Совет старейшин и Совет пятисот генералы попадали уже именно за военные заслуги. После Термидора в военных стали видеть людей, способных вершить политику. Показательно в этом плане высказывание генерала Лефевра, командовавшего одним из подразделений в армии Самбры и Мёзы{1918}, которое приводит в своём донесении от 18 (29) сентября 1795 г. Симолин:

Франция не может ни оставаться такой, какая она есть сейчас, ни быть республикой; ей нужен Король, но Король-военный, поскольку обстоятельства требуют военного управления{1919}.

Именно здесь, на мой взгляд, начинался тот путь, который впоследствии приведёт Наполеона на трон{1920}. Тогда генералы эту дорогу только нащупывали и готовы были ради неё пойти на союз с роялистами. Если верить переданным Симолиным словам Лефевра, Пишегрю, то Журдан, Ж.-Б. Клебер и он сам, недовольные политикой Конвента по отношению к генералитету, провели чистку армии от «офицеров-чужаков» и, напротив, имели под ружьем «300 офицеров из французских дворян, среди которых много эмигрантов» {1921}. Со своей стороны, роялисты никогда не забывали о роли, которую некогда сыграл генерал Монк, и искали на неё подходящего претендента. Как им казалось, пример Монка был более чем достоин подражания: возведя на трон Карла II, Монк стал кавалером Ордена подвязки, камер-юнкером и шталмейстером, герцогом и пэром, получил значительный пенсион и даже стал совладельцем одной из американских колоний.

Окружение Людовика XVIII стало искать нового Монка примерно со второй половины 1795 г., благо роялистские агенты докладывали королю, что ряд ведущих республиканских генералов расположен к монархии и ждёт лишь благоприятного момента, чтобы открыто перейти к нему на службу{1922}. Известно, что в конце 1795 - начале 1796 г. президент де Везэ вёл об этом переговоры со своим земляком Жаном-Луи Ферраном (Ferrand) (1758-1808). Участник Войны за независимость США, драгунский офицер, Ферран провёл несколько месяцев в тюрьме при диктатуре монтаньяров, весной 1794 г. получил чин бригадного генерала и воевал в это время на востоке Франции. Он пользовался в Безансоне хорошей репутацией, ненавидел «террористов», и показался удачной кандидатурой, чтобы привлечь его на свою сторону и придать роялистскому подполью во Франш-Конте в качестве руководителя опытного военачальника. Согласно докладу агентов, Ферран был недоволен медленным продвижением в армии и нищенской пенсией; ему пообещали сохранение чина (он стал бы maréchal de camp) и 100 луидоров пенсиона от короля Англии. Переговоры шли вполне успешно, хотя Ферран и соблюдал немалую осторожность, опасаясь связывать себя какими-либо обязательствами, данными в письменной форме. Однако дело закончилось ничем: по настоянию австрийцев, армия Конде должна была отступить от границы, а несколько роялистских агентов оказались арестованы. Историки склоняются к тому, что заговор был раскрыт без участия Феррана, и тому пришлось сделать вид, что он вступил в контакт с роялистами исключительно для того, чтобы узнать их планы. Впоследствии Ферран был избран в Совет пятисот, репрессирован после 18 фрюктидора и продолжил военную карьеру лишь при Наполеоне{1923}.

Делались выгодные предложения и генералу Гошу. Ни участие в походе на Версаль, ни знакомство с Маратом, ни одержанные победы не спасли его от преследований во времена диктатуры монтаньяров: с апреля по начало августа 1794 г. генерал пребывал в различных тюрьмах. Получив свободу после переворота 9 термидора, он вновь занял место на полях сражений, но роялисты надеялись, что он не забыл унижений. Вот как передавал разговор с генералом посланец Людовика XVIII:

Генерал, - сказал я ему, - вы находитесь в стране дю Геклена, вы, как и он, командуете многими воинами, слепо вам повинующимися. Король Франции имеет права назначать коннетабля, и он сделает это. Обессмертите вашу славу, генерал, посвятите её процветанию, отдохновению вашей страны. Наши солдаты будут вашими, а ваши - нашими братьями; ваши офицеры станут нашими товарищами. Над вами во всём мире будет лишь один человек, и этот человек - внук Генриха IV и Людовика XIV. Он будет обращаться с вами практически как с равным; наши короли вознаграждают за услуги, возвышая до себя тех, кто их оказывает...

По словам агента, Гош выслушал его очень внимательно и задумчиво, а потом внезапно вскричал: «Несчастные! Они записывают на мой счёт Киберон, обвиняют меня в нём!.. Воспоминания... история... всё против меня... это невозможно!.. невозможно!..» {1924} Так или иначе, Гош на соглашение не пошёл, хотя попытки вступить с ним в контакт роялисты делали неоднократно, и генерал даже временами сообщал об этом Директории{1925}.

В итоге самой оптимальной кандидатурой для роялистов оказался генерал Пишегрю. Выходец из крестьянской семьи во Франш- Конте, он закончил Бриеннскую военную школу, где пересекался с Бонапартом, охотно принял Революцию и вскоре добрался до высших ступеней военной иерархии. Как впоследствии наполеоновские маршалы станут символом открывавшихся при империи безграничных возможностей, так Пишегрю был символом тех путей, которые открывала перед людьми из низов Революция. Генерал был хорошо известен, пользовался любовью солдат. «Про Дюмурье говорили, что он научил своих солдат сражаться, про Пишегрю - что тот научил своих побеждать» {1926}.

Уже весной 1794 г. генерал обратил на себя внимание английской разведки. В её донесениях рекомендовалось попробовать переманить Пишегрю на свою сторону (хотя и выражались большие сомнения в успехе этого предприятия), а на худой конец, скомпрометировать его в глазах Конвента{1927}. В 1795 г., когда генерал командовал армией на востоке страны, про него вспомнили снова. На фоне стремления роялистов, чтобы вторжение австрийцев и войск Конде было поддержано восстаниями изнутри, эта армия, останься она верна Конвенту, могла бы похоронить планы сторонников монархии. Но поверни она штыки против Парижа, успех роялистов казался неизбежным. Тем более что к этому времени появилась надежда, что Пишегрю может отреагировать на сделанные ему предложения вполне благосклонно: в апреле английский агент сообщал, что генерал весьма презрительно высказался в адрес комиссаров Конвента и кажется настроенным критично по отношению к правительству{1928}.

Идея начать переговоры с Пишегрю, судя по всему, принадлежала принцу Конде. 22 мая 1795 г.{1929} он поручил их графу де Монгайяру{1930}, затем проконсультировался с Уикхэмом{1931} и, наконец, запросил одобрение графа Прованского, которое было дано 19 июля 1795 г. {1932} Де Монгайяр вспоминал, что генералу, бывшему всего 15 лет назад простым солдатом, был обещан маршальский жезл, и добавлял: «Я бы [...] провозгласил Пишегрю принцем крови, если бы это было необходимо для того, чтобы совершить восстановление монархии» {1933}. Память его не подвела{1934}: 16 августа 1795 г. граф направил генералу пространное письмо, полное безудержной лести{1935}, к которому прилагался список конкретных предложений, сделанных от имени принца Конде. Обещаны были не только маршальский жезл, но и Большой Крест Ордена Св. Людовика, пожизненное командование войсками, расположенными в Эльзасе, пожизненное пользование замком Шамбор, 200 000 ливров пожизненного пенсиона для него самого, его жены и детей, освобождение от налогов на 10 лет его родного города, особняк в Париже и многое другое, включая захоронение в одной церкви с королями Франции. Ему предоставлялось даже широчайшее право помилования, которое распространялось в том числе и на депутатов Конвента{1936}. Правда, при этом принц хотел, чтобы Пишегрю письменно подтвердил свои намерения, чем немало оскорбил генерала{1937}.

Соглашение с Пишегрю казалось роялистам тем более привлекательным, что позволяло не просто восстановить монархию, но сделать это исключительно руками французов - для этого Конде наделил генерала всеми необходимыми полномочиями. В письме, направленном принцу 17 марта 1796 г., Людовик XVIII не жалел добрых слов:

Благополучно завершив его [это важное дело. - Д. Б.], вы окажете французской монархии, возможно, столь же важную услугу, какую оказал наш предок Филипп-Август, выиграв битву при Бувине{1938}, поскольку он лишь помешал Франции быть разодранной внешними врагами, а вы избавите её разом и от внешних, и от внутренних. Тот момент, когда вы представите мне Пишегрю, будет, быть может, самым прекрасным в жизни Короля...

Король просил Конде передать Пишегрю:

Я слишком люблю мою Родину, чтобы не любить издавна тех, кто её столь славно защищает, не обращая внимание на то, для кого он это делает, и что следовательно он может рассчитывать на то удовлетворение, с которым я обрету верного подданного там, где доселе я видел лишь тем более опасного врага, что он вызывал во мне наибольшее уважение.

Шансы на это казались Людовику XVIII столь велики, что он считал необходимым обговорить:

Меня тревожит лишь одна забота: как мы будем снабжать эту армию, когда она у нас окажется, поскольку вы знаете, что у меня средств для этого нет {1939}.

Конде не смог сообщить содержание этого письма Пишегрю, но не преминул высказать королю несколько соображений. Часть из них незначительные: к примеру, принц предлагал написать не «обрету верного подданного», а «вновь обрету». Но одна мысль видится мне довольно важной: «Если те, кто сражается против короля, столь уважаемы и пользуются столь большим его уважением, получается, что те, кто поддерживал его дело, им не пользуются»{1940}. Это была всё та же проблема, с которой Людовик-Станислас столкнулся при написании Веронской декларации: если не повернуться лицом к республиканцам, реставрация так и останется недостижимой целью, если же сделать это, возникает немалый риск обидеть старых соратников.

Потребовав у графа де Монгайяра отчёт о ходе переговоров (тот его представил в первой половине мая{1941}), король остался доволен и написал генералу напрямую:

Мне давно уже следовало, сударь, найти возможность выразить вам те чувства, которые вы у меня издавна вызываете, и то особенное уважение, которое я к вам испытываю. Однако желая избежать даже малейших случайностей, которые могли бы нарушить вашу спокойную жизнь и поставить под угрозу те важные цели, которые перед вами поставлены, я откладывал письмо к вам вплоть до сегодняшнего дня. Теперь же я уступаю велению своего сердца, дабы поведать вам, что уже восемнадцать месяцев назад я решил: честь восстановить французскую монархию будет доверена именно вам.

Я не стану рассказывать вам о том восхищении, которое вызывают у меня ваши таланты и великие свершения. История уже поставила вас в один ряд с великими полководцами, а последующие поколения присоединятся к тому суждению, которое вся Европа уже вынесла о ваших победах и ваших достоинствах [...]

Я подтверждаю, сударь, всю полноту полномочий, вручённых вам принцем Конде. Я не ставлю им никаких преград, никаких ограничений. Вы в полной мере вольны делать и приказывать сделать всё, что посчитаете необходимым, служа мне, лишь бы это было совместимо с достоинством моей короны и соответствовало интересам Государства. Я одобряю и подтверждаю всё, что вам было обещано 16 августа прошлого года от моего имени и подписано маркизом{1942} де Монгайяром. Я даю вам своё королевское слово, что буду свято выполнять все данные обещания [...]

[Де Монгайяр] уже сообщил вам, что я настроен не покидать армию. Это решение твёрдо, и вы скорее получите известие о моей смерти, чем о том, что меня от неё удалили. Мой трон или моя могила, третьего не дано... {1943}

Любопытно, что это письмо не проходило ни через принца Конде, ни через де Монгайяра, ни через Фош-Бореля. Оно было переправлено Пишегрю куда более надёжным путём: через племянницу австрийского генерала Клинглина (Klinglin) баронессу де Рейх (Reich), чьё поместье выходило на берег Рейна. Впоследствии баронесса будет помогать роялистам многие годы, при Консульстве за ней станет охотиться французская полиция. Тогда же она четыре раза в неделю отправляла послания по реке на французскую сторону, в Страсбург, откуда они попадали к доверенному адъютанту Пишегрю генералу П. Бадувилю (Badouville). Этот канал позволял Пишегрю относительно безопасно обмениваться письмами с Клинглином, Уикхэмом, Конде и даже с фон Вюрмзером{1944}.

Таким образом, момент, когда австрийцы вознамерились во что бы то ни стало удалить короля от армии, был выбран максимально неудачно: переговоры с Пишегрю, казалось, уже близились к завершению {1945}, и Людовику XVIII нужно было оставаться с Конде хотя бы для того, чтобы укрепить Пишегрю в его решимости свергнуть республику Исходя из этого, король пишет большое письмо эрцгерцогу Карлу с просьбой выступить ходатаем за него перед императором. В качестве дополнительных аргументов он приводит окончание перемирия (начало летней кампании 1796 г.) и интересы заговора{1946}. В ожидании решения императора он остаётся при армии, переезжает в Мюцинген и селится в том самом замке, где в 1744 г. останавливался его предок, Людовик XV{1947}. Кампания начинается 31 мая, однако наступление захлёбывается, поскольку Австрия вынуждена перебросить часть войск на итальянский театр военных действий против Бонапарта.

9 июня королю приходится писать новое письмо Пишегрю, в котором он рассказывает о сложившейся ситуации, передаёт все необходимые полномочия для вербовки генералов в Итальянской армии и сообщает о том, что если обстоятельства сложатся неблагоприятно и Пишегрю придётся «покинуть страну», он всегда найдёт себе место при короле или при принце Конде. В конце письма Людовик добавляет:

Надеюсь, что г-н Уикхэм продолжит столь же щедро предоставлять вам ту помощь, которая вам может потребоваться. Я осознаю, насколько она необходима, поскольку сейчас более чем когда-либо нужно формировать и направлять общественное мнение. Ничего не жалейте, дабы преуспеть в этом деле, важность которого столь велика{1948}.

Письмо это должен был передать Фош-Борель, которому король вручил следующую бумагу:

Целиком и полностью доверяю подателю сего. Я загодя одобряю и подтверждаю всё, что он посчитает должным и нужным сделать, находясь на моей службе и в интересах Государства{1949}.

К июлю положение ещё больше ухудшилось: австрийские войска отходили от Рейна, возникла опасность, что при особенно удачном наступлении республиканцев король может попасть в окружение, а о том, что его присутствие поможет австрийцам, уже и не вспоминали. В этих условиях 15 июля Людовик XVIII покидает армию и отправляется вдоль Дуная на восток в надежде найти убежище в Саксонии. Венский двор, столь долго препятствовавший планам короля находиться при армии, тут же попытался представить это совершенно иначе: пока сохранялась возможность вторжения во Францию, король был с войсками, как только опасность стала угрожать самой Австрии, он её покинул{1950}.