Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 13 18 ФРЮКТИДОРА: КРУШЕНИЕ НАДЕЖД

В конце концов Людовику XVIII удалось найти убежище в Бланкенбурге, в землях герцога Брауншвейгского. Посетивший его там через несколько месяцев роялистский агент

писал:

Бедный Король... В отвратительном маленьком городке, в отвратительном доме, крошечном, плохо меблированном, если его вообще можно таковым назвать, в потрепанной синей куртке, поношенных чёрных кюлотах и камзоле, но очень дружелюбный{1951}.

Граф де Сен-При вспоминал:

Жизнь в Бланкенбурге была не лишена приятности. Жильё было очень плохо, но Король, напротив, держал очень хороший стол. Утром была полная свобода для работы, во второй половине дня прогуливались по прекрасным аллеям, которыми был окружён маленький городок Бланкенбург, вечером собирались у Короля, играли в различные игры, Людовик XVIII предпочитал вист. Два или три раза в неделю собирался Совет. Совет состоял из Короля, графа д’Аварэ, маркиза де Жокура и меня. Часто приезжал из Вольфенбюттеля, где он жил, и маршал де Кастри. Что же до местного общества, многого от него ждать не приходилось: мужчины собирались, чтобы поиграть в карты с трубкой во рту, женщины садились отдельно где-нибудь в уголке с рукодельем, и не трудно догадаться, часто ли мы встречались со столь приятным обществом {1952}.

Один из биографов короля рассказывал: «Над городом, в котором насчитывалось от силы три тысячи жителей, стоял на скале замок. Там [в этом городе. - Д. Б.] Людовик XVIII и жил как простое частное лицо [...] Он занимал три комнаты на третьем этаже в очень посредственном доме, принадлежавшем пивовару, который жил на втором. Комната в центре служила салоном и столовой. Одну из боковых комнат занимал король: с помощью перегородки он превратил её в маленький кабинет. Другую комнату занимал герцог де Грамон, капитан гвардии, она являлась продолжением салона и столовой. В этой же третьей комнатке служили мессу, король на ней присутствовал каждый день. Обычно компанию королю составляли оба его племянника, герцоги Ангулемский и Беррийский, герцоги д’Аварэ и де Грамон, как капитаны гвардии, герцоги де Вилькье и де Флёри, первые камер-юнкеры, граф де Коссе, капитан швейцарской сотни, маркиз де Жокур, граф де Ла Шапель (La Chapelle) {1953} и герцог де Ла Вогийон. Маршал де Кастри, живший тогда в Вольфенбюттеле, приезжал ко двору время от времени. Ритм жизни, которую вёл Людовик XVIII, был упорядоченный и однообразный: в десять утра у него собирались на завтрак, в одиннадцать он присутствовал на мессе, а потом все расходились, поговорив четверть часа с королём. В два часа возвращались, чтобы сопровождать его на пешей прогулке, которая продолжалась до четырёх часов. В этот час он обедал, а затем смотрел, как играют в триктрак или шахматы. Не позднее восьми король распускал свой двор, который вновь собирался в десять. К этому времени в салон приходила графиня де Марсан, бывшая гувернантка короля, настолько к нему привязанная, что следовала за ним повсюду, вместе со своей племянницей принцессой Карлой де Роан. Король играл в вист с ними и с двумя другими по его выбору. Между полуночью и часом партия заканчивалась; король желал двору доброй ночи, и все расходились» {1954}.

Однако основная проблема была не в бедности и не в скуке, а в необходимости существенно скорректировать политический курс, который был взят после воцарения Людовика XVIII. Вандейский мятеж угас, ставка на английские войска не оправдалась. Уикхэм, де Преси и Имбер-Коломе высказались за то, чтобы в новых условиях отложить завершение переговоров с Пишегрю{1955}. К тому же в ноябре 1796 г. умирает Екатерина II, уже одобрившая проект отправки для борьбы с Революцией 60-тысячного русского корпуса{1956}. Сразу после кончины императрицы Сент-Джеймский двор запросил Петербург, будут ли предоставлены обещанные войска {1957}, и, получив отказ, поинтересовался, возможна ли в таком случае помощь на море{1958}, но и её Россия предоставлять не спешила. Граф д’Артуа писал своему другу: «Дела здесь в сильном замешательстве, очень сложно предвидеть, что произойдёт»{1959}.

Роялисты не только должны были поставить крест на российской военной помощи. Всю вторую половину года король вёл с императрицей переговоры о предоставлении убежища на территории Ангальт-Цербстского княжества - в Джевере, герцогстве Ольденбургском или в самом Цербсте{1960}. Екатерина согласилась{1961}. 20 ноября, не зная, что императрицы уже нет в живых, Людовик-Станислас сообщал ей, что собирается переехать в Цербст и даже занять пост в её армии. У него были также планы организовать в Цербсте свадьбу Марии-Терезы и герцога Ангулемского, причём предполагалось, что принцесса затем вернётся в императорские земли, а сын графа д’Артуа отправится к армии. В письме король, как всегда, рассыпался в любезностях, называл себя «Людовик XVIII, солдат армии Екатерины II» и сообщал, что у него появилась «милая привычка» ничего не делать, не сообщив предварительно императрице{1962}. В конце декабря король выскажет те же просьбы Павлу I{1963}, но с новым государем ещё нужно было подружиться.

В этих условиях окружение Людовика XVIII всё больше склонялось к тому, чтобы оставить (или на время отложить в сторону) те проекты, которые были связаны с победой над Республикой при помощи грубой силы. «Я давно уже избавился от надежды, что меня восстановят на троне иностранные державы» {1964}, - напишет король несколько месяцев спустя. Расчёты спровоцировать одновременное восстание в восточных и западных департаментах при поддержке извне австрийских войск и армии Конде сменились новыми планами: использовать внутреннюю слабость режима и одержать победу на выборах. Если в 1795 г. члены Конвента добились, чтобы две трети нового Законодательного корпуса состояли из республиканцев, то уход трети депутатов в 1797 г. позволял роялистам завоевать большинство в Советах.

Идея была далеко не нова. Ещё в апреле 1796 г. Малле дю Пан писал:

Нужно рассчитывать исключительно на проекты восстановления королевской власти при помощи законодательного корпуса и первичных собраний [...] Все покинут вас, стоит вам показать ваши сабли, ваших англичан, ваших австрийцев, ваши проекты завоеваний{1965}.

Однако тогда ещё не был поставлен крест на Вандее, теперь же ситуация радикальным образом изменилась. Кретино-Жоли полагает, что идея де Пюизе о том, что следует продолжать войну любой ценой, по-прежнему пользовалась в Вандее популярностью, лидеры мятежа устанавливали между собой всё более прочные связи. Между тем Парижское агентство, вступив в сговор с де Ла Вогийоном, внушало королю иные мысли. В октябре 1796 г. Дювернь дю Пресль писал Людовику XVIII:

Гражданская война приведёт лишь к тому, что королевская власть станет восприниматься как отвратительная и таящая угрозу. Монархов, которые вернутся с её кровавой помощью, никогда не полюбят. Таким образом, нужно перестать делать ставку на все насильственные способы и довериться царству общественного мнения, которое само по себе придёт к спасительным идеям. Вскоре все французы в едином порыве призовут бога и короля. Нужно добиться истинного объединения всех разрозненных роялистов, предоставить военную Вандею её судьбе и прибегнуть к более мирным и более последовательным методам. Время роялистов Запада прошло. Следует наконец опереться на роялистов Парижа, которые всё подготовили к грядущей реставрации{1966}.

По мнению Кретино-Жоли, идеи Дюверня дю Пресля полностью соответствовали идеям самого Людовика XVIII, под патронажем которого были созданы внутри Франции две организации - Филантропический институт (Institut philantropique){1967} и «Законные дети» (Enfants légitimes). Как писал Олар, «политическая организация распространялась на всю Францию [...] Она состояла из двух тайных обществ с лозунгами и паролями: 1) “общества друзей порядка”, имевшего в качестве исполнительного комитета “товарищество легитимных сыновей”, которые давали клятву быть верными своему законному королю; 2) “филантропического института”, членами которого были более робкие роялисты [...] Им были даны следующие инструкции: 1) сближать и связывать между собой честных людей; 2) противиться влиянию анархистов в первичных собраниях; 3) доставлять законодательному корпусу честных и непорочных членов; помогать правительству, быть всегда его бдительным оком по отношению к анархистам и быть его резервным корпусом во всех критических обстоятельствах. Каждый член этого общества в каждом кантоне должен был вотировать за кандидата, указанного “институтом”»{1968}. При этом «Законные дети» «должны были встать во главе поднявших восстание армий в тот день, когда король призовёт их к оружию. Это были верные среди верных»{1969}. Обе эти организации сыграли значительную роль в победе промонархических кандидатов на выборах 1797 г.{1970}

В ноябре 1796 г. герцог де Ла Вогийон писал в инструкции Парижскому агентству от имени монарха:

Король полагает, что с каждым днём становится всё более важно связать между собой действия Восточного и Южного агентств. Уже установленные связи между Бургундией и Франш-Конте вы продлите до Прованса и Лангедока, где агенты уже работают в соответствии с теми же принципами. Его Величество желает, чтобы комиссары продолжили успешное установление связей от Гиени и Лангедока до Вандеи и Пуату, чтобы замкнуть круг{1971}.

Согласно правительственной публикации захваченных у роялистов бумаг, часть текста инструкции была подписана самим Людовиком XVIII:

Среди всех способов увеличить влияние партии, которую поддерживают агенты короля [...] главных три: эффективно устранить правительство цареубийц, их главарей и главарей якобинцев; работать над обеспечением успеха новых выборов; завоевать на свою сторону и привлечь к себе максимально возможное количество членов партии, известной сегодня под названием Чрево (Ventre) {1972}. Недавние сообщения о нынешнем положении дел в двух Советах делают третий пункт особенно важным{1973}.

Вдохновившись этими идеями и желая перехватить инициативу у графа д’Аварэ, герцог де Ла Вогийон даже самостоятельно разработал осенью 1796 г. документ под названием «Великая хартия» - проект будущей конституции Франции. «Непоследовательности, противоречия, нелепости, топорные хитрости, смешной стиль, крайнее невежество. Это творение сапожника!» - так отзывался об этом тексте Курвуазье{1974}. Проект предусматривал упразднение парламентов и провинций, продажу королевского домена, упразднение религиозных орденов, кроме тех, которые заняты народным образованием, конфискацию их имуществ в пользу государства и ряд других мер. Но герцог уже вышел из фавора у короля, и над проектом лишь посмеялись, хотя по большей части он просто фиксировал то положение дел, которое сложилось в ходе Революции и тем самым облегчал восстановление королевской власти.

В ожидании выборов, роялисты попытались привлечь на свою сторону и несколько республиканских генералов. Королю был направлен длинный список военных, с которыми работают или советую поработать его агенты. Среди прочих там значились генерал- майор Гуинтран (Guintran) {1975}, несколько офицеров генерального штаба, генерал Ришпанс (Richepanse) - с пометкой: «Этот генерал довольно хороших принципов» {1976}, а также генерал Бернадот{1977} с пометкой: «Этот генерал правильно мыслит»{1978}. Однако весь этот документ больше походил на имитацию проделанной работы, нежели действительно на список роялистов в республиканской армии.

Тем не менее было и несколько конкретных кандидатур, которые казались весьма перспективными. В частности, в начале года люди короля стали разрабатывать план подкупа генерала Моро. В отличие от соратника Гоша Ришпанса или от Бернадота, Жан-Виктор-Мари Моро (1763-1813) действительно казался лёгкой добычей. Начав карьеру в Национальной гвардии, к концу 1793 г. он уже стал бригадным генералом, а к середине 1794 г. - дивизионным. Моро служил под началом Пишегрю, в 1795 г. командовал армиями Рейна и Мозеля и Самбры и Мёзы, в 1796 г. именно он возглавлял войска, форсировавшие Рейн. Слухи о роялистских убеждениях Моро ходили довольно активно, Людовик XVIII дал полномочия Конде вести переговоры{1979}, но всё уперлось в средства: лорд Гренвиль ответил королю, что Уикхэм обладает всеми полномочиями, чтобы передать нужную сумму, но тот в письме к д’Аварэ без объяснения причин довольно жёстко высказался против операции с Моро в настоящий момент{1980}.

Не сидело, сложа руки, и Парижское агентство, однако здесь роялистов ждал сокрушительный провал. 12 плювиоза V года Республики (31 января 1797 г.) Директория обратилась с посланием к Совету пятисот, к которому прилагался доклад министра полиции Кошона. В докладе говорилось о раскрытии роялистского заговора, которым руководили «аббат Бротье, математик и литератор, сьер Дювернь дю Пресль, бывший флотский офицер, бывший эмигрант», «бывший рекетмейстер Бертело-ла-Вилёрнуа, а также подчинённый им агент Поли». Заговорщики, говорилось в докладе, обратились к гражданину Мало, командиру двадцать первого подразделения драгун, и к гражданину Рамелю{1981}, командовавшему гренадёрами Законодательного корпуса, с предложением повиноваться их распоряжениям. Оба выдали заговор Директории. Рамель потребовал, чтобы его предварительно ознакомили с полным планом действий, общую встречу назначили у Мало, где агентов и арестовали вместе с множеством документов {1982}.

В тот же день была зачитана и часть захваченных бумаг. План предусматривал захват ключевых точек в городе, мостов, основных улиц, арест членов Директории, домашний арест депутатов Советов, восстановление порядка в столице, всеобщую амнистию. Было указано и кому достанутся основные должности в правительстве: министерство полиции сохранялось за Кошоном, министерство внутренних дел - за Пьером Бенезешем (Benezech) (1749-1802){1983}.

Обоим министрам эти «назначения» дорого обошлись. Хотя Кошон сам разоблачил заговор, был цареубийцей, и ещё не улеглись слухи о его попытках спустить на тормозах дело Бабёфа, он вскоре потерял свой пост, затем был арестован и находился в заточении на острове Олерон. Любопытно, впрочем, что он не только достигнет высоких постов при Консульстве и Империи, но впоследствии, уже после Реставрации, в отличие от многих других цареубийц, приговорённых к высылке из страны, получит возможность в 1819 г. вернуться во Францию. Ему тогда будет уже 69 лет, и от политической жизни он отойдёт. Бенезеш также будет отправлен в отставку, займёт незначительные посты при Консульстве и умрёт от жёлтой лихорадки в Сан-Доминго, куда отправится в надежде поправить свои дела.

Впрочем, обе кандидатуры были выбраны не случайно. Кошона, как мы уже видели, обвиняли в роялизме ещё в его бытность депутатом Конвента. Не было сомнений и в отношении Бенезеша. В начале Революции он стал командующим Национальной гвардией, администратором в департаменте Сена-и-Уаза, но по-настоящему выдвинулся в годы диктатуры монтаньяров, организуя производство вооружений и пороха. Бенезеш считался одним из лучших министров Директории - умелым и энергичным. К тому же он слыл человеком весьма влиятельным: к примеру, граф д’Алонвиль рассказывал, как слышал от Бараса, Мюрата и самого Бенезеша, что именно ему Бонапарт обязан званием дивизионного генерала{1984}.

Бенезеш давно подозревался в роялизме и, видимо, лишь искал способа установить связь с эмигрантами. Франсуа Ю (Hue) {1985}, встречавшийся с ним в декабре 1795 г., вспоминал впоследствии, что тот якобы сказал ему:

Эти новые одеяния - всего лишь маска. Я готов даже поделиться с вами одной из моих самых тайных мыслей: Франция обретет покой только тогда, когда вернётся к своей древней форме правления. Поэтому прошу вас, если вы только можете это сделать, меня не скомпрометировав, положите к стопам Короля моё предложение служить ему, заверьте Его величество в том, что я буду заботиться об интересах Короны со всем возможным усердием{1986}.

В январе 1796 г., уже после того как она была выпущена из Тампля, Мария-Тереза писала Людовику XVIII:

Исполнительная директория составлена очень плохо, но г-н Бенезеш, министр внутренних дел, тот, кто помог мне покинуть Тампль, просил меня возложить его верность к стопам моего дяди. Это чистая правда: он честолюбивый человек, но в душе аристократ. Он сказал мне, что был близким другом г-на д’Аварэ-отца.

Одним словом, дядя, настроения сильно изменились. Кровь ненавидят, умирают от голода, а ваше сердце слишком доброе, чтобы позволить французам умирать от голода, когда в вашей власти подарить им жизнь и заставить себя полюбить, даровав мир моему многострадальному отечеству{1987}.

Бенезеш не обманул принцессу. Адвокат Н.-Ф. Белляр рассказывал в воспоминаниях, что маркиз д’Аварэ из-за болезни не смог эмигрировать вместе с детьми и родственниками, и в Париже он много общался с Бенезешем и его женой, пока маркиза не арестовали{1988}. Бенезеш не просто помог Марии-Терезе покинуть Тампль: как только было принято решение о её обмене, он нанёс ей визит, позаботился о её удобствах, распорядился закупить ей одежду {1989}.

Арест сотрудников Агентства нанёс сильнейший удар планам роялистов - их деятельность на значительной части страны оказалась лишена координации за несколько месяцев до выборов. Они практически полностью остались без разведывательной информации из Парижа{1990}. К тому же аббат Бротье и его товарищи слишком много знали. Несмотря на то что их поместили в Тампль, находившийся в это время в стране роялистский агент Ид де Невиль попытался их освободить. Был снят дом, подвал которого примыкал к стене Тампля, и де Невиль, вооружившись киркой, принялся проделывать дыру в стене этого подвала - достаточного размера для того, чтобы в неё мог пролезть человек. В дом въехала молодая женщина с ребёнком, и её семилетнего сына всякий раз просили бить в барабан, когда вынимали из стены особенно большой камень и боялись, что он может с грохотом выпасть. Пригласили даже каменщика, чтобы он помог определить разницу в уровнях: боялись, что подкоп войдёт не в стену Тампля, а пройдёт под ней. Но все предосторожности оказались тщетны: последний камень вынули в тот момент, когда мимо проходил охранник, и Ид де Невиль с помощницей едва успели бежать{1991}.

10 марта Людовик XVIII в связи с арестом своих агентов принял специальное обращение «К французам»{1992}. В нём он заявлял о том, что публикация бумаг Бротье и его соратников была использована для клеветы на роялистов, и выражал желание объясниться с соотечественниками напрямую. В отличие от Веронской декларации этот текст очень короткий, всего несколько страничек. Там, в частности, говорилось:

Мы говорили нашим агентам и без устали повторяем: «Верните наш народ к святой Религии его отцов и отеческому правлению, которое столь долго составляло славу и благо Франции. Объясните ему, что конституция Государства оболгана лишь потому, что неизвестна, научите его отличать её от того режима, который был установлен уже очень давно, покажите ему, что она в равной мере не приемлет ни анархии, ни деспотизма, двух бедствий, которые нам отвратительны, так же, как и ему самому, но которые одолевают по очереди Францию с тех самых пор, как в ней не стало более Короля [...] Сообщите нам мнение народа о тех установлениях, которые должны исправить злоупотребления; реформирование станет нашей неустанной заботой».

Учитывая приближение выборов, король счёл необходимым заявить, что инструктировал своих людей следующим образом:

Руководите выбором хороших людей, друзей порядка и мира, но не способных предать честное имя французов, чьи достоинства, просвещённость, отвага могли бы помочь нам привести наш народ к счастью; обеспечьте достойное вознаграждение за их услуги военным любых чинов, членам всех органов управления, которые примут участие в восстановлении религии, законов и легитимной власти, но воздержитесь от того, чтобы использовать для их установления жестокие методы, которые употреблялись, чтобы их свергнуть, дождитесь благоприятного общественного мнения, которое единственное может сделать их прочными и долговечными; а если вам придётся прибегнуть к силе оружия, используйте эти жестокие средства лишь в крайнем случае, справедливо и не иначе как по необходимости.

Тем самым публично закреплялся новый разворот в королевской политике - безусловная ставка на завоевание общественного мнения, и одновременно Людовик XVIII давал понять, что оказанные ему услуги не останутся без награды. Уроки Веронской декларации были учтены в полной мере: текст содержит минимум подробностей касательно будущего государственного устройства, но вместо того, чтобы давать обещание вернуться в былой системе и лишь исправить ее недостатки, король делает акцент на реформах. Декларация Людовика XVIII в том же марте 1797 г. была перепечатана парижскими газетами якобы для того, чтобы продемонстрировать его желание свергнуть Республику и покончить с Конституцией{1993}.

В то же время в целом текст обращения трудно назвать удачным: он полон общих фраз и не выглядит достаточно убедительным; чувствуется, что он писался на скорую руку. Уикхэм и вовсе расценил декларацию как политическую ошибку. 13 апреля он писал лорду Гренвилю:

Нет ничего, чего бы благожелательно настроенные люди [во Франции. - Д. Б.], чьи сердца самым искренним образом стремятся к восстановлению монархии, так боялись с полным на то основанием, как любого вмешательства со стороны Короля и его агентов или любого сотрудничества с признанными роялистами как внутри страны, так и за её пределами. Это та вещь, которую, хотя она и очевидна, никогда не понимали в Бланкенбург{1994}.

6 апреля все четыре агента были приговорены к смертной казни, но защитники сотворили чудо: Бротье и Дюверню дю Преслю она была заменена десятью годами тюремного заключения, Поли - пятью и де ля Вилёрнуа - одним {1995}. Олар полагал, что именно «после неудачи этого заговора Людовик XVIII, по-видимому, отказался от дальнейших комплотов и примирился с “оппортунистической” политикой», сделав ставку на выборы и отказ от абсолютизма{1996}. Однако, как мне думается, он ошибался: переориентация роялистов произошла раньше, и если провал Бротье на что и повлиял, то исключительно на результаты выборов 1797 г.

Теперь единственным человеком, который ещё мог попытаться спасти положение, стал английский посол Уикхэм, имевший обширные связи с роялистским подпольем. На основании донесений английской разведки он считал, что Директория держится преимущественно и исключительно благодаря поддержке общественного мнения, и задача состоит именно в том, чтобы его изменить и показать, что «можно свергнуть Директорию без ущерба для публики». Уикхэм настаивал, что в нынешней ситуации роялисты не должны действовать, пока не смогут добиться согласованного всеобщего выступления против Республики, а оно принесёт успех лишь тогда, когда удастся изменить общественное мнение - в этом он полностью совпадал с Людовиком XVIII.

Другое дело, что, по мнению Уикхэма, до той поры роялистам разумнее действовать, «временно согласовывая своё поведение с законами и обычаями республики, что предоставляет куда лучшие и более безопасные средства для атаки на правительство». На это в полной мере окружение короля пойти не могло, что заставляло Уикхэма считать, будто «двор в Бланкенбурге сформировал свои взгляды вследствие многих ложных и льстивых докладов, которые он получал о ситуации внутри [Франции. - Д. Б.] и о любви народа к законному государю и прежней форме правления» {1997}. Едва ли он был прав, ничто в королевской декларации не наводит на эти мысли.

По сути, посол и королевский двор работали в одном и том же направлении, стремясь сколотить коалицию к выборам 1797 г., которую М. Дьюрей, профессор университета Мердока (Австралия), долгие годы занимавшийся изучением деятельности Уикхэма, весьма остроумно назвал «ненародный фронт» («unpopular front»). Основную ставку английский посол делал на А. д’Андре, как на фигуру, которая была приемлема и для конституционалистов, и для Людовика XVIII, особенно после того, как в марте 1796 г. он официально отрёкся перед королём от своего либерального прошлого и получил право говорить от имени монарха {1998}. При этом Уикхэм явно не осознавал, что для короля было важно не «покаяние» д’Андре, а то, что он тем самым становился в глазах Людовика XVIII человеком не британского правительства, а его собственным{1999}. Этот эпизод X. Митчелл склонен считать началом переговоров между роялистами и конституционалистами об объединении и «поворотным моментом в истории контрреволюции»{2000}. Дьюрей с ним полностью согласен, однако мне всё же видится, что они во многом идут за героем своих книг, полагавшим, что до этого времени между Людовиком XVIII и сторонниками конституционной монархии была непреодолимая пропасть.

Аналогичной точки зрения придерживается и Пестель: по его мнению, 1795-1797 гг. - это время сильнейшего охлаждения между роялистами и монаршьенами по причине неготовности короля к компромиссу. В подтверждение своих мыслей он приводит, в частности, слова Малле дю Пана, которые передаёт австрийский дипломат в сентябре 1797 г.: «Когда Королю служат такие оруженосцы [...] не стоит удивляться, что он в Бланкенбурге; там он и останется»{2001}. Однако эта цитата свидетельствует лишь о раздражении, которое вызывал у Монаршьенов двор Людовика XVIII, усугублявшимся тем, что сами они к этому двору не принадлежали. Дважды королю предлагали включить их в Совет: первый раз в январе 1796 г. Уикхэм писал об этом лорду Маккартни, и речь шла про Малле и Малуэ{2002}, второй раз, в 1799 г., предложение исходило от графа де Сен-При и касалось уже одного только Малле{2003}. И дважды Людовик XVIII отказывал.

Тем не менее представление о том, что для преодоления «пропасти» между роялистами и конституционными монархистами пришлось ждать 1797 г., не кажется мне верным. Её не стало, как мы видели, уже в 1795 г., когда Людовик-Станислас обратился и к Мунье, и к Малле дю Пану. То, что король написал Веронскую декларацию не так, как мечталось бы монаршьенам, их, несомненно, обидело, но двери перед ними оставались открытыми. При дворе внимательно наблюдали за тем, что делают конституционные монархисты: читали и обсуждали {2004} книгу Неккера{2005} и другую их публицистику, отслеживали их передвижения, оценивали влияние на общественное мнение{2006}.

В то же время, безусловно, не следует переоценивать искренность союза конституционалистов и Людовика XVIII: для обеих сторон он был необходимостью, с которой ещё предстояло до конца смириться. Конституционные монархисты продолжали надеяться на некий поворот событий, который принесёт им больше выгод. Как едко заметил в 1795 г. один из роялистов: «Конституционалисты 91-го небо с землёй местами поменяют, чтобы только вновь выйти на сцену»{2007}. Весьма показательны в этом плане несколько строк, написанные Малуе в мае 1797 г. и адресованные Малле дю Пану:

Что вы понимаете под верностью, которую мы обязаны проявлять по отношению к законному королю? Без сомнения, если он в состоянии предоставить убежище и пропитание всем роялистам и если для того, чтобы получить пожалования на его территории, надо лишь давать ему хорошие советы, я готов под этим подписаться. Но поскольку он ничего не может сделать для меня, а я - для него, то, каким бы антиреспубликанцем я ни был, то как Папа и император я буду страдать под гнётом необходимости, если я найду в республике защиту и безопасность{2008}.

Точно также едва ли стоит принимать готовность роялистов договариваться с конституционными монархистами за знак симпатии к ним. Они зачастую воспринимались как политические флюгеры, не имеющие никаких твердых убеждений, стремящиеся лишь не оказаться на обочине при очередном переделе власти. Когда в 1796 г. они стали ратовать за окончание войны, графу д’Антрэгу доносили, что «все мошенники конституционные монархисты выступают за мир. Они считают его полезным для своих проектов. Они всем говорят, что никто больше не вспоминает о Конституции 1789 г.» {2009}.

В мае 1796 г. Людовик XVIII писал Екатерине II:

С чувством глубокого удовлетворения вижу я, что Ваше Величество разделяет мой образ мыслей в отношении конституционалистов. Эти главные творцы всех бед Франции будут приняты, как и остальные, если придут молить о прощении, но договариваться с ними было бы низостью и безрассудством{2010}.

Одним словом, при всей сложности картины, ни 1796, ни 1797 г. не стал принципиальным рубежом в развитии отношений между Людовиком XVIII и конституционными монархистами. Тех, кто готов был ему служить, король приближал, и его согласие простить д’Андре было подготовлено всем предшествовавшим развитием событий. Те, кто был недоволен порядками при дворе, сохраняли независимость, как, к примеру, граф де Нарбон{2011}. Король обратился к нему в 1797 г. с просьбой письменно изложить свои взгляды, однако тот посчитал это бессмысленным{2012}.

Убедившись, что король нашёл общий язык с д’Андре, Уикхэм сразу же увеличил финансирование подготовки к выборам. Деньги тратились на расширение сети Филантропического института, были наняты дилижансы, чтобы быстрее доставлять газеты роялистской направленности из Парижа в провинцию, несколько неприсягнувших священников ездили по стране, агитируя паству в пользу монархии{2013}. В первичных собраниях роялисты не брезговали подкупом избирателей, работали над увеличением явки тех, кто готов был проголосовать «правильным» образом, активно использовали дарованную гражданам возможность самим выдвигать свои кандидатуры {2014}.

Стремясь предотвратить провал на выборах правительственных кандидатов, 30 вантоза V года (20 марта 1797 г.) депутаты приняли закон, обязывающий всех членов собраний выборщиков публично принести клятву «в преданности и верности Республике и Конституции III года»{2015}, но и это им, как мы увидим, не помогло.

Тем временем Людовик XVIII делал всё, чтобы роялисты как можно быстрее оправились от провала Парижского агентства. Де Помель и Сурда оставались на свободе, и всё же король понимал, что ему необходим в столице некий постоянно действующий орган, который был бы при этом достаточно представительным, чтобы с ним согласились иметь дело депутаты Законодательного корпуса. К апрелю, после долгих обсуждений, выкристаллизовалась идея создания в Париже так называемого Королевского совета, возглавить который поручили Шарлю-Бретаню-Мари, герцогу де Ла Тремую (La Trémoille), принцу Тарантскому (Tárente) (1764-1839). К началу Революции он дослужился до полковника, затем эмигрировал, воевал в рядах армии Конде и отлично себя зарекомендовал. Непосредственной организацией работы Совета было поручено заняться аббату де Ла Мару. Планировалось, что в Совет войдёт 8-12 человек, по большей части, путём кооптации. Однако очень быстро дело застопорилось: Уикхэм, который должен был финансировать работу Совета, хотел, чтобы во главе этого органа встал А. д’Андре{2016}. Устав от бесконечных распрей, де Ла Мар предложил, чтобы вместо создания Совета Людовик XVIII ограничился назначением двух доверенных лиц, тогда один из агентов занимался бы внутренней политикой, а другой - внешней. Ими могли бы стать де Ла Тремуй, и д’Андре{2017}. Со временем идея сошла на нет.

Примерно в это же время Сурда доложил из Парижа, что ему удалось вступить в контакт с Баррасом, и тот якобы не против восстановить монархию. Д’Аварэ от имени короля дал согласие на начало переговоров, хотя совершенно не верил в их успех и, скорее, подозревал ловушку По итогам первого раунда, уже в мае, в Бланкенбург сообщили, что Баррас поставил в известность о переговорах Л. Карно, и оба они готовы способствовать восстановлению королевской власти. Их план заключался в том, чтобы провозгласить короля с опорой на армию, отобрав по всей стране 110 000 солдат, на которых они смогли бы положиться.

Доде отмечал, что со временем и король, и д’Аварэ поверили в успех переговоров, поскольку заговорщики никаких денег не требовали. От Людовика XVIII ожидали лишь одобрения их планов и обещания в будущем вознаградить и амнистировать как Барраса с Карно, так и тех офицеров, на которых им придётся опереться. Дело тянулось и тянулось, пока 17 августа де Ла Мар не оборвал эти переговоры своей властью, написав в Бланкенбург, что считает их ложными, бессмысленными, потенциально опасными для авторитета короля... {2018}

Прошедшие в жерминале V года (март-апрель 1797 г.) выборы оказались весьма любопытными сразу с нескольких точек зрения. В частности, на них впервые сложилось нечто, напоминающее партийное противостояние в США, при этом ядром «роялистской партии» стал так называемый Клуб Клиши {2019}.

В те годы улица Клиши считалась местом весьма респектабельным, граничащий с ней сад Тиволи, дальний предок современных парков аттракционов, привлекал многочисленную публику, ищущую развлечений. Неподалёку, в саду Идали, давали балы и устраивали празднества с фейерверками. В этом районе с осени 1795 г. депутат Совета пятисот Жан-Луи Жибер де Мольер (Gibert des Molières) собирал тех коллег промонархической направленности, которые выбрали сотрудничество с Республикой. Посещали его и депутаты, упомянутые ранее, когда речь шла о роялистах в стенах Конвента: Буасси д’Англа, Дульсе де Понтекулан, Обри, Анри Ларивьер. Завсегдатаями клуба также были Дюма, Воблан, Симеон (Siméon){2020},

Порталис и многие другие. Клишьены поддерживали отношения с двумя членами Директории - Карно и Летурнёром (Letourneur) {2021}. Постепенно группа разрослась с нескольких десятков до сотни человек и вынуждена была избрать для своих заседаний отдельное здание в том же районе. «Клубом» она называлась лишь условно, поскольку официально такой клуб никогда не создавался. С 1796 г. к клишьенам стали примыкать и более явные роялисты {2022}.

Победа на выборах монархистов оказалась ошеломляющей. Из 216 членов Конвента, которым предстояло покинуть Законодательный корпус, удалось переизбраться лишь 11. Точно подсчитать число депутатов той или иной политической ориентации не представляется возможным. Однако историки приводят следующие цифры: из 248 вакантных мест 170 заняли разного толка сторонники королевской власти, отныне в обоих Советах у них было 330 депутатов из 730{2023}, в это число вошёл даже агент Людовика XVIII Имбер- Коломе. Совет старейшин возглавил Ф. Барбе-Марбуа (Barbe-Marbois) - бывший воспитатель детей маршала де Кастри и высокопоставленный дипломат при Людовике XVI. Во главе Совета пятисот встал генерал Пишегрю.

История нескольких месяцев, предшествовавших государственному перевороту, за прошедшие две с лишним сотни лет не раз становилась предметом внимания историков{2024}. Хотя, как мне видится, в этом сюжете ещё осталось некоторое количество «белых пятен», это всё же позволяет не излагать события лета 1797 г. с излишними подробностями.

Воспользовавшись результатами выборов, роялисты перешли в наступление: был отменён закон, запрещавший эмигрантам участвовать в выборах, отказались от высылки за пределы страны священников, не принесших клятву верности конституции. Была также сделана попытка лишить Директорию средств для проведения внутренней политики, не одобряя ей кредиты. Находившиеся в эмиграции сторонники Людовика XVIII воспрянули духом: казалось, всё идёт по плану. «Практически повсеместный выбор новой трети во Франции внушает немало надежд» {2025}, - отмечал граф де Ферран.

Республиканцы, напротив, не знали, что и делать. Один из Директоров, Ж.Ф. Ребель, предложил кассировать выборы и назначить новые, одновременно введя цензуру для прессы и заставив всех выборщиков поклясться в ненависти королевской власти и анархии. Матьез полагает, что, в отличие от 18 фрюктидора, это не было бы даже государственным переворотом, если бы решение о кассировании всех выборов прошло, как и задумывал Ребель, через голосование в Советах.

Однако его предложение не получило большинства голосов Директоров {2026}, что стало свидетельством раскола не только в законодательной, но и исполнительной власти. Изначально её члены, хотя и недолюбливали друг друга, старались действовать сообща. К 1797 г. это осталось в прошлом. К тому времени в Директории сохраняли свои посты четверо цареубийц: успешно переживший все политические бури Баррас, далёкий от политических интриг убеждённый республиканец Ларевельер-Лепо, не пользовавшийся большой популярностью активный термидорианец Ребель и заслуживший прозвище «организатор победы» бывший член робеспьеристского Комитета общественного спасения Карно. Пятый член Директории, всегда поддерживавший Карно Летурнёр, выбыл в мае 1797 г. Ходили слухи, что исключение Летурнёра было подтасовано, и он вытащил жребий по соглашению со своими коллегами{2027}.

О том, как делались такие вещи, можно узнать из письма, захваченного в июне 1799 г. у английского агента Луи Дюперу (Duperou){2028}:

Вот каков был способ, которым члены Директории пользовались во время ежегодного жребия, чтобы не ошибиться в отношении того, кто, по предварительным договорённостям, должен был выбыть из Директории. Он был следующим: один из пяти шариков из слоновой кости погружали в горячую воду; в момент вытягивания жребия его помещали в урну, и тот, кто выбывал, чувствуя тепло, не мог ошибиться, вытаскивая чёрный шар. Вы знаете, что слоновая кость, долгое время оставаясь в горячей воде, может сохранять тепло на протяжении нескольких дней. Баррас, когда приближалось время жребия, всегда объявлял, что свернёт шею тому, кто подстроит его исключение, а другие члены Директории, ценя все его достоинства, соглашались, что будет правильным во всех отношениях, чтобы он не выбывал{2029}.

7 прериаля V года (26 мая) на место Летурнёра голосами правых депутатов был назначен Бартелеми.

После выборов в Законодательный корпус политические пристрастия членов Директории оказались особенно принципиальны. Хотя Конституция III года не предоставляла им никакой легальной возможности повлиять на законотворчество или кассировать выборы, правительство оставалось единственной силой, способной сохранить Республику. Но захочет ли оно это сделать? И сможет ли? Ответы на эти вопросы были отнюдь не очевидны.

Формально все пять Директоров считались республиканцами. На деле же существовала уверенность в республиканских убеждениях лишь Ларевельера-Лепо. О том, что Барраса уже долгое время подозревали в переговорах с роялистами, рассказывалось ранее. Пытались вести аналогичные переговоры и с Карно {2030} (хотя, похоже, они ничем не завершились, тот отказал). Ребель считался республиканцем, однако и его в Париже подозревали в роялизме{2031}. Склонность Бартелеми к реставрации монархии не вызывала сомнений практически ни у кого.

Не могли объединить коллег и личные симпатии. Баррас традиционно блокировался лишь с Ребелем{2032}, считая Ларевельера беспомощным фантазёром и ревниво относясь к славе Карно. Ларевельер презирал Барраса как политика морально нечистоплотного и не доверял Карно, считая того сторонником монархии. Карно видел в Баррасе термидорианца, то есть человека, свергнувшего тот самый всемогущий Комитет общественного спасения, в котором «организатор победы» играл видную роль. В ситуации, когда Карно и Летурнёр (а затем Бартелеми) старались держаться сообща, а Ребель зачастую следовал за Баррасом, позиция Директории начала зависеть от того, чью сторону примет Ларевельер, который вначале был солидарен с Карно и Летурнёром, а примерно с середины июля 1797 г. стал поддерживать Барраса и Ребеля. «Присоединение Бартелеми сделало Карно слабее, чем если бы он оставался один» {2033}.

Неоднозначность этого расклада усугублялась ещё и тем, что если для Ларевельера-Лепо выбор союзников был делом и личных, и политических пристрастий, то Баррасу и Ребелю пришлось определяться, что лучше - синица в руках (посты Директоров) или журавль в небе (посулы роялистов). С чем же был связано их решение поддержать республиканцев?

В историографии бытует точка зрения, что колебания Барраса прекратились после того, как 2 мессидора V года Республики (20 июня) или чуть позже он получил от Бонапарта перехваченные тем документы, изобличающие генерала Пишегрю в тесных связях со сторонниками монархии. Командующему Итальянской армией они достались, когда благодаря стремительному наступлению французов Бернадоту удалось арестовать в Триесте графа д’Антрэга и захватить его портфель с документами. Самым важным из них была подробная запись беседы с де Монгайяром, в которой обсуждалась измена Пишегрю {2034}. Однако эти бумаги не представляли для Барраса никакой угрозы, а падение Пишегрю, хотя тот и был одной из ключевых фигур, не повлекло бы за собой отставку других депутатов-роялистов.

Ряд историков верит мемуарам современников, в которых упоминается, что Баррас вёл переговоры с Питтом и попросил в обмен на лояльность 12 миллионов, но премьер-министр Англии отказал{2035}, и якобы именно это толкнуло продажного директора в объятия республиканцев. Скорее всего, это является отзвуком тех переговоров, о которых уже шла речь ранее, когда доверенные лица Барраса пытались установить контакт с Мальмсбери и Питтом. Де Воблан вспоминал:

...Баррас в одиночку задумал другой заговор. За два или три месяца до 18 фрюктидора он поручил человеку, собиравшемуся в Англию, повидать английского министра и поделиться с ним этими планами. Он обещал совершить революцию в пользу роялистской партии и отдать корону законному государю. Он требовал 12 миллионов, которые должны были оказаться поделены между ним и его доверенными лицами. Эти предложения приняты не были. Я абсолютно уверен в том, что рассказываю. Я знал человека, которому Баррас поручил эти переговоры{2036}.

Однако переговоры, как мы знаем, были прерваны лишь в августе 1797 г., тогда как Баррас принял сторону республиканцев самое позднее к середине июля.

Встречается и третья гипотеза: Баррасу приходилось считаться с настроением армий, забрасывавших Париж жёсткими антироялистскими петициями {2037}. В то же время, как справедливо замечает сам Погосян, выдвинувший эту версию, солдаты начали активно выказывать свои республиканские симпатии ещё как минимум в феврале{2038}, а особенно угрожающим их тон сделался, когда различные подразделения армии Бонапарта стали принимать петиции по случаю 14 июля{2039}, то есть в Париже их могли получить явно уже после того, как Баррас совершил свой выбор.

На мой взгляд, царившие в армии республиканские настроения были лишь одним из обстоятельств, повлиявших на решение Барраса, в конце концов, у роялистов имелись свои генералы, пользовавшиеся популярностью в войсках. Другим было то, что Директору так и не удалось ни о чём договориться с агентами Людовика XVIII, в том числе и о личной безопасности, тогда как Веронская декларация не сулила цареубийцам ничего хорошего, а последующие документы никак не конкретизировали, какие оказанные королю услуги могут обеспечить прощение.

Значительно более важным мне видится то, что сам общий политический расклад летом 1797 г. не благоприятствовал планам сторонников монархии. Хотя они и пользовались поддержкой в стране и даже фактически одержали победу на выборах, антиреспубликанский государственный переворот мог стать реальностью, только если бы сторону заговорщиков принял либо Законодательный корпус, либо правительство. Однако среди членов Директории надеяться в этом плане Баррас смог бы лишь на одного Бартелеми: Карно поддержать роялистов не рискнул. К тому же во время переговоров с ним быстро стало ясно, что если он и присоединится к заговорщикам, то лишь в том случае, если смена власти будет проходить под его руководством, что Барраса, разумеется, не устраивало. В Советах сторонникам восстановления монархии также пока не хватало решимости.

Разыграть республиканскую карту казалось значительно проще. Можно было не менять Конституцию, Баррас хорошо знал несколько генералов (включая Бонапарта), готовых его поддержать, а Ларевельер и Ребель были не против образовать с ним достаточное для принятия решений большинство. Союз этот, правда, отнюдь не означал тесной дружбы или полного взаимопонимания: и Ларевельер, и Ребель постоянно боялись быть обыгранными Баррасом и наблюдали за его действиями с немалой подозрительностью.

Бартелеми и Карно предпочли принять сторону Советов. Первого усиление роялистов в общем и целом устраивало, а второй предпочитал оставаться на позициях законности и уважать выбор Франции. Ещё более осложняло ситуацию то, что Карно стал председателем Директории: хотя этот пост был по большей части техническим, и для принятия решения требовались подписи трёх любых директоров, должность председателя позволяла Карно легче инициировать запросы в Законодательный корпус и другие органы власти, а также выступать от имени правительства. Директория оказалась расколота: трое против двух.

Подробности взаимоотношений среди Директоров не были тайной для членов Законодательного корпуса. Промонархически настроенные депутаты осознавали, что создание так называемого триумвирата из Барраса, Ларевельера-Лепо и Ребеля таит для них непосредственную опасность. Но вот что именно собираются предпринять республиканцы, оставалось загадкой. Сценарий, по которому стали развиваться события несколькими месяцами позже, предусмотреть было трудно - ведь государственный переворот означал крушение Конституции III года, а значит, как казалось депутатам, и крушение самой Директории. К тому же, хотя идея использовать против несогласных войска витала в воздухе, от этого законодателей защищала та же самая Конституция - согласно ст. 69 Директория не имела права без разрешения Законодательного корпуса подводить войска к столице ближе, чем на шесть мириаметров (60 километров){2040}.

6 термидора V года (24 июля 1797 г.) Тальен попытался вразумить монархистов: в ожидании отчёта Директории о положении дел в стране он произнёс в Совете пятисот большую речь. По словам Тальена, это положение на начало легислатуры и на середину лета разительно отличалось. Тогда Франция одерживала победы на полях сражений, Австрия рада была подписать предварительный мир, Англия фактически оставалась в одиночестве, финансы на глазах укреплялись. Ныне же, говорил он, спустя три месяца переговоры с Австрией затягиваются и вот-вот могут быть прерваны, «раздутые требования» Англии заставляют продолжать войну, «доверие общества с каждым днём всё меньше».

Эффект этот непреложен. Что же стало его причиной? Мы просто испытываем неудачи? Наши ресурсы исчезли за то немногое время, что разделяет эти столь близкие эпохи? О, конечно же нет... {2041}

Видимо, не желая конфронтации с коллегами, Тальен говорил очень обтекаемо: во всех комитетах доминируют люди, «придерживающиеся практически единого мнения», отсюда проистекает невозможность высказать свою точку зрения так, чтобы её услышали, отсюда же и конфликты между исполнительной и законодательной властью.

Тальен не знал, что Баррас, уже склоняясь к тому, чтобы поддержать Республику, решил сыграть на опережение: он договорился о совместных действиях с генералом Гошем {2042}. Возглавив армию Самбры и Мёзы, в июне 1797 г. Гош отправился в Голландию, а затем начал заниматься подготовкой второй экспедиции в Ирландию.

Гош принадлежал к числу тех генералов, которые обладали в армии наибольшей популярностью. Более того, в своих письмах Директорам и министру полиции он постоянно призывал принять к сторонникам восстановления монархии самые суровые меры{2043}, подчёркивая при этом: «Если закон не способен их уничтожить, надо их поставить вне закона!» {2044} Лучший выбор для сложившегося в недрах Директории «триумвирата» трудно было себе представить. Вот как описывал его в своих мемуарах Ларевельер-Лепо:

Замиритель Вандеи обладал всеми качествами, присущими герою, - такому, какого рисует воображение обычных людей. Его рост, черты лица, умение себя держать выдавали в нём человека, привыкшего в равной мере нравиться и побеждать; в то же время во всей его внешности и в манере говорить проступали черты государственного деятеля. Казалось, что его чело увенчано тройным венцом - дубовым, миртовым и лавровым. Он умел заставить в точности выполнять свои приказы, не прибегая к принуждению: хотя он был величественным и суровым, одновременно он выказывал себя справедливым по отношению к каждому, всегда любезным и привлекательным {2045}.

О чём именно договорились Баррас с Гошем, подозреваю, так и останется неизвестным. Сам Гош в 1797 г. сговор отрицал, авторам мемуаров мы можем доверять лишь до известной степени, а историки, хотя и сходятся на том, что заговор, безусловно, имел место, трактуют его зарождение совершенно по-разному. А по самому сложному его аспекту - какими именно были планы заговорщиков - и вовсе стараются не высказываться. Крайне любопытной в этом плане представляется выпущенная по горячим следам книга весьма осведомлённого современника - А. Русселена де Корбо, работавшего одно время в министерстве внутренних дел и в администрации департамента Сена. Как полагает Русселен, план был следующим: Гош должен был издать обличающую роялистов прокламацию, в течение двух дней отправить её Директории в Париж, не позднее чем через пять дней начать движение на столицу и занять все заставы. В это время депутаты-республиканцы должны были арестовать депутатов- роялистов. На весь переворот отводились сутки{2046}. Но как бы ни было соблазнительно поверить в то, что планы заговора были именно таковы, проверить слова Русселена ныне, увы, невозможно.

Факты же таковы. В первых числах июля Гош отдаёт приказ нескольким подразделениям своей армии двигаться в сторону Бреста для погрузки на корабли и последующей отправки в Ирландию. Количество солдат, которых генерал планировал взять с собой, оказалось изрядным, поэтому они двигались разными дорогами, иначе оказалось бы невозможным обеспечить для них ночлег и пропитание.

Тем временем, чувствуя, что ситуация начинает пробуксовывать, клишьены попытались выйти на прямой контакт с Баррасом. Встретившись с несменяемым Директором, Симеон и Порталис, стоявшие у руководства Советами, вместе с Дюма и ещё несколькими депутатами постарались убедить его, что и Законодательный корпус, и многие французы склоняются к конституционной монархии. По словам Барраса, единственным препятствием было его отвращение к Карно, с которым он не готов был голосовать солидарно. Как казалось депутатам, они всё же сумели убедить Директора и в качестве первого шага предложили ему организовать смену министерства. Генерал К.Л. Петье, который считался креатурой Карно{2047}, должен был сохранить свой пост, Талейран - получить портфель министра иностранных дел, министр полиции Кошон занять место министра юстиции{2048}.

Данная интрига, как и многие другие планы Барраса, обладала двойным дном: реши Директор предать Гоша и встать на сторону роялистов, она обеспечивала ему ценных союзников; останься он верен своим планам, депутаты должны были передать Карно и Бартелеми, что Баррас на их стороне и тем самым спровоцировать министерский кризис.

Полагая, что может опереться на Барраса, Карно в двадцатых числах мессидора предложил обновить состав министров, однако когда 28 мессидора (16 июля) дело дошло до голосования, он и Бартелеми с изумлением выяснили, что проиграли. По понятной аналогии в историографии это событие порой называют «днём одураченных»{2049}. Талейран возглавил министерство иностранных дел, но Петье и Кошон был заменены. Лишился портфеля, как мы знаем, и Бенезеш, занимавший должность министра внутренних дел. На должность военного министра был назначен Гош, однако это явно было сделано лишь для того, чтобы продемонстрировать генералу могущество Барраса и выиграть время, поскольку Гош не удовлетворял возрастному цензу для министерского поста.

Так «триумвират» не только окончательно сложился, но и рискнул в открытую заявить о своём существовании. А. Мейнье, выпустивший одну из самых удачных книг, посвящённых перевороту 18 фрюктидора, полагал, что Баррас определился, чью сторону он займёт, только 28 мессидора, благодаря тому, что получил «точную информацию о скором прибытии под Париж войск из армии Гоша» {2050}. Однако не сложно установить, что он не прав: к этому времени значительная часть перебрасываемых Гошем войск достигла только французской границы {2051}.

О том, что какие-то войска приближаются к Парижу, в столице стало известно 30 мессидора (18 июля). В Совете пятисот поднялась паника: говорили то ли о восьми, то ли о десяти тысячах солдат, угрожающих национальному представительству, требовали разъяснений у Директории{2052}. Завязалась активная переписка между Советами, Директорией, Гошем и Петье, всё ещё исполняющим обязанности военного министра, поскольку Гош занять этот пост не мог. Гош утверждал, что войска направляются в Брест. Директория делала вид, что ничего особенного не случилось, и призывала сохранять спокойствие. Петье заверял, что понятия не имеет, что привело полки в движение{2053}.

Депутаты вспомнили, что вообще-то в правительстве имеется ещё один человек, по должности обязанный заинтересоваться нарушением Конституции, - министр полиции. Однако - случайно или намеренно - на место опытного политика и чиновника Кошона при смене министров поставили Ленуара-Лароша - известного и талантливого публициста, не обладавшего опытом практической работы и оказавшегося совершенно неспособным справиться со своими обязанностями. Получая со всех сторон сообщения о многочисленных заговорах, активизации роялистов, плетущих интриги тайных группировках, Ленуар-Ларош быстро перестал отличать правду от вымысла и пришёл в мало адекватное состояние, постоянно опасаясь за свою жизнь. Таким образом, в эти дни ему было совершенно не до Гоша: он отчаянно пытался разобраться в доставшемся ему наследстве, впадая во всё большую депрессию{2054}.

По причинам, так до конца и не выясненным, Карно решил поддержать своих коллег в противостоянии с Советами вместо того, чтобы провести расследование и свалить кого-либо из своих соперников, а то и весь «триумвират». Матьез сообщает даже, что для этого всё было готово: планировалось, что депутаты потребуют ответа у Директории, Карно придётся, будучи её председателем, прийти на заседание Законодательного корпуса, там он обвинит во всём «триумвират», депутаты проголосуют за его арест и поручат Пишегрю, назначив его командующим гарнизона Парижа, провести это решение в жизнь{2055}. Несмотря на кажущуюся безупречность плана, он явно мог зародиться только в воображении историка, давно не перечитывавшего Конституцию III года. Ведь её ст. 160 прямо запрещала любому из членов Директории появляться на заседаниях Советов за исключением одного случая: вынесения против этого Директора обвинения по всей форме. Кроме того, Совет пятисот не имел никакого права принимать решение об аресте Директоров: он лишь мог, согласно ст. 118, призвать члена Директории к ответу, и тот в течение трёх дней обязан был явиться в суд.

Сын Карно предполагал, будто отец, показав заговорщикам, что их планы раскрыты, не стремился к публичному скандалу: «Меньшинство Директории всё ещё хотело избежать разрыва с большинством, чтобы не дать тем самым оружие в руки контрреволюционерам» {2056}. Мне же наиболее убедительным объяснением пассивности Карно видится совсем иное: 2 термидора (20 июля) Баррас ознакомил членов Директории с документами из портфеля графа д’Антрэга. Карно, не будучи роялистом, наконец осознал, чем вызвано агрессивное поведение правой части Законодательного корпуса и чем оно грозит умеренным республиканцам{2057}.

В тот же день в столицу прибыл Гош и тут же был вызван на заседание Директории. Баррас сделал вид, что не имеет к передвижению войск никакого отношения, и генералу пришлось давать объяснения, причём в письменном виде. Гош выразил изумление теми подозрениями, которые вызвали его воины, и высказал желание рассказать «всю правду». В частности, он указывал, что 11 мессидора (29 июня) по возвращении из Голландии он получил распоряжение морского министра возглавить новую экспедицию в Ирландию и собрать для этой цели в окрестностях Бреста «войска, в которых, по моему мнению, я буду для этого нуждаться».

Зная, что в бывшей Бретани есть лишь пехотные подразделения, сугубо необходимые для охраны её берегов, и абсолютно нет ни кавалерии, ни артиллерии{2058}, я счёл необходимым отозвать вследствие этого приказа из армии Самбры и Мёзы шесть тысяч пехотинцев, 2000 кавалеристов и 1000 артиллеристов.

Соответствующие приказы и были отданы генералам, которые, в свою очередь, должны были запросить маршрутные листы, согласно которым предполагалось обеспечивать снабжение войск на марше.

Небезынтересно, что в этом документе Гош попытался сложить с себя всякую ответственность за нарушение войсками очерченных Конституцией пределов:

Прошу отметить, граждане Директоры, что я никоим образом не приказывал, что лучше пройти через тот город, а не через этот, что военный министр должен был быть предупреждён о части перемещений и, наконец, что я получил от самой Директории подтверждение приказов, переданных морским министром.

Будучи весьма счастлив возможностью немного отдохнуть, я воспользовался сложившимися обстоятельствами, чтобы оказаться в Меце в объятиях моей давным-давно покинутой семьи; обретя покой, я не занимался ни [своими] людьми, ни их делами и лишь вчера, проезжая через Шалон, я получил новости из Парижа... {2059}

Впечатление, которое возникает по прочтении этого послания, имеет мало общего с тем образом уверенного в себе героя, который рисуют современники и биографы (хотя и соотносится с психологией человека, отсидевшего в тюрьме из-за конфликтов с государственной властью и не имеющего ни малейшего желания очутиться там снова). Однако и помимо психологической характеристики Гоша письмо представляет немалый интерес.

Во-первых, Гош не просто снимает с себя ответственность - он перекладывает её на плечи Директории и двух министров, существенно занижая при этом количество отозванных из армии Самбры и Мёзы войск{2060}. Трудно рассматривать этот шаг иначе, чем стремление выиграть время. Во-вторых, Гош якобы полагал, что кто-то (кто?) должен был предупредить военного министра о передвижении части (почему не всех?) войск. Однако, судя по другим документам, никакой регулярной практики предупреждения министра в случае передислокации подразделений не существовало (подозреваю, просто потому, что обычно распоряжения на этот счёт исходили от самого министра). И, наконец, третье: виновными в данном случае, по сути, оказываются подчинённые Гошу генералы.

8 термидора (26 июля) Пишегрю огласил выводы комиссии, созданной Советом пятисот для расследования инцидента{2061}. Доклад был написан очень ярко и не оставлял в стороне ни одну несообразность этой странной истории. Привлекая внимание к необычайной уклончивости Директории и напоминая, что ни Директория, ни военный министр не берут на себя ответственность за передислокацию подразделений, председатель Совета вопрошал:

Что же это за новый орган власти, который по своей прихоти отправляет с одного конца республики на другой столь большое количество войск с приданной им немалой артиллерией?

Кроме того, даже если просто посмотреть по карте, какие дороги ведут с берегов Мёзы примерно от Намюра до Бреста, где войска должны были погрузиться на корабли, то очевидно, что солдаты должны были пройти к северу от Парижа, а уж никак не появиться с юга.

Хотя для стороннего наблюдателя позиция Законодательного корпуса понятна - нарушена Конституция, виновные должны ответить по всей строгости закона, а войска могут представлять непосредственную угрозу для законодателей - тем не менее не всё здесь было так просто. Как полагал один из роялистских агентов, действовавших в то время в Париже и находившихся в тесном контакте с депутатами, собранных доказательств оказалось недостаточно, чтобы обвинить кого-либо из директоров {2062}, а исход возможного суда над генералами, имевшими за спиной поддержку Директории, было сложно предсказать.

К тому же депутаты осознавали, что им в любой момент могут задать вопрос: а чего они, собственно, так испугались? Ведь если нет никаких доказательств антиконституционного заговора, выходит, что представители народа боятся лучших своих сынов, защитников отечества, неоднократно проливавших кровь на полях сражений. Тема оказывалась тем более щекотливой, что в столицу в изобилии поступали обращения солдат, осуждавшие засилье роялистов в Советах и полные угроз в их адрес{2063}. И вместо того чтобы обрушиться на Гоша в полную силу, депутатам то и дело приходилось подчёркивать:

И не приближение наших братьев по оружию может их [тревоги] вызывать, возвращение наших увенчанных лаврами детей всегда пробуждало в наших сердцах самые живые и самые нежные чувства любви, благодарности и патриотизма {2064}.

В конечном итоге и депутаты, и Директория предпочли сделать вывод, что поверили Гошу, тем более что генерал А. Ришпанс, непосредственно командовавший приблизившимися к столице войсками, заверил их, что понятия не имел о существовании «конституционного района» (по сути, он признался, что не читал конституцию){2065}. Законодательный корпус, правда, потребовал, чтобы войска в кратчайшие сроки были отведены от столицы, но и это распоряжение оказалось выполнено лишь частично.

Баррас же в полной мере осознал, что сделал ставку не на того генерала: мало того, что Гош не смог подвести войска к столице незаметно, он ещё и обманул Барраса, не желая признавать, что взял с собой в три раза больше войск, чем было условлено{2066}. В итоге Директору пришлось договариваться о поддержке с Бонапартом{2067}. Правда, «генерал вандемьер» отказался явиться в Париж лично: Бонапарт справедливо полагал, что в случае успеха аналог 13 вандемьера ничего не добавит к его популярности, тогда как провал может оказаться для неё фатален. Однако командующий итальянской армией согласился прислать вместо себя генерала П.Ф.Ш. Ожеро{2068}, который в итоге сыграл 18 фрюктидора примерно ту же роль, что ранее отводилась Гошу, с той лишь разницей, что Ожеро прибыл без собственных войск и был назначен командующим вооружёнными силами Парижа.

Хотя заговор с участием Гоша провалился, Баррас всё равно сумел извлечь из него пользу: те войска, которые не спешили возвращаться в армию Самбры и Мёзы (от десанта в Ирландию Гош к тому времени отказался), оказались в его распоряжении. Если верить картине, нарисованной одним из роялистских агентов в последний день июля, приказы об отступлении солдат из «конституционного района» отменены; Париж окружён войсками со всех сторон и в любой момент ожидают, что доступ продовольствия в столицу может быть прекращён; небольшая часть солдат в гражданской одежде проникла в Париж; командующий ими генерал Л. Лемуан также находится в городе, размещая своих людей и занимаясь сбором информации {2069}. «На самом деле, - справедливо отмечал Лефевр, - хотя Бонапарт и стал сообщником проведённой 18 фрюктидора операции, она попрежнему оставалась делом Гоша и его армии Самбры и Мёзы. Бонапарт не предоставил для неё войск, он отправил одного только Ожеро, а ведь Гош ещё и взял на себя труд снабдить войска командирами»{2070}.

Теперь «триумвират» ждал лишь окончания полномочий Карно в качестве председателя Директории. Когда 6 фрюктидора (23 августа) они истекли, и настал черёд Бартелеми занять этот пост, «триумвират» неожиданно потребовал голосования, по итогам которого победил проголосовавший сам за себя Ларевельер-Лепо{2071}.

Так до конца и не понятно, сформировался ли в Советах некий единый план противостояния исполнительной власти. 17 фрюктидора (3 сентября) Совет пятисот избрал комиссию для расследования финансовых злоупотреблений Директории, в которую входил и Пишегрю{2072}, однако она, по сути, не успела начать свою работу. Сюратто также пишет, что де Воблан на заседании 18 фрюктидора (4 сентября) должен был обвинить «триумвиров» в подготовке к перевороту{2073}. Сам де Воблан вспоминает об этом более уклончиво: планировалось его выступление о том, что Советы находятся в опасности {2074}. Все эти меры показали заговорщикам, что пора действовать.

«Триумвиры» нанесли удар первыми. 18 фрюктидора, на рассвете, были заняты войсками залы заседаний Советов, лидеры Законодательного корпуса и Бартелеми арестованы, Карно удалось бежать. В Париже было расклеено обращение к народу с сообщением об измене Пишегрю и о раскрытии широчайшего заговора. Оно чрезвычайно напоминало те апокалиптические картины, которые Конвент рисовал после 13 вандемьера; всё развивалось по уже отработанной схеме:

Заговорщикам ежедневно раздавалось оружие; весь Париж знал, что один из распространителей был арестован с документами, подтверждающими, что он уже раздал множество ружей; карты, помеченные словами «Законодательный корпус» и буквой «Р», распространялись, чтобы заговорщики, выбранные дабы нанести удар в спину Директории и верным делу Народа депутатам, могли узнать друг друга.

Большое число эмигрантов, душителей Лиона, разбойников из Вандеи, привлечённых сюда роялистскими интригами [...] атаковали охрану исполнительной директории, но бдительность правительства и командующих вооружёнными силами свела на нет их преступную попытку. Исполнительная директория представит на суд Нации подлинные свидетельства, касающиеся действий роялизма. Вы содрогнётесь, Граждане, какие заговоры плелись против безопасности каждого из вас, против вашей собственности, против самых дорогих вам прав, против самого святого, чем вы владеете, и вы сможете оценить размах катастрофы, от которой отныне вас может спасти лишь сохранение вашей действующей конституции{2075}.

19 сентября те депутаты, которые не находились под стражей или в бегах, приняли закон об аннулировании выборов в 49 департаментах из 98. 53 депутата и оба Директора подлежали депортации (в реальности смогли арестовать лишь незначительное число депутатов). В общей сложности Советы покинуло 177 депутатов, были кассированы и многие выборы местного масштаба, включая избрание судей{2076}. Отменённые законы против эмигрантов и священников вводились в действие и ужесточались. В последующие дни было закрыто 42 газеты, а их руководство также подлежало депортации.

В чём же были причины того, что роялисты не сумели воспользоваться открывавшимися перед ними возможностями? Мне здесь видится совпадение во времени и взаимовлияние нескольких факторов.

Первый - весь полученный в годы Революции опыт говорил депутатам о том, что гораздо безопаснее подождать, в какую сторону качнутся чаши весов. За пределами известных роялистов, таких как Имбер-Коломе или Барбе-Марбуа{2077}, монархистам было очень сложно понять, кто является их союзниками и на что именно те готовы решиться. Даже некоторые члены Клуба Клиши оставались на республиканских позициях. Неспешный путь, по которому пойдёт Наполеон, - от Консульства к Империи - позволит заручиться поддержкой таких политиков, но для организации Советами государственного переворота в 1797 г. отсутствие определённости представляло непреодолимое препятствие.

Большинство депутатов не спешило признаваться коллегам в своих промонархических взглядах. До какой степени доходила эта скрытность, показывает следующий эпизод. Дюма, бывший тогда членом Совета пятисот, вспоминал, что генерал Моро под большим секретом сообщил ему о попавших в руки Директории бумагах, компрометировавших Пишегрю. Не имея права разгласить тайну, Дюма пытался намекнуть Пишегрю, что о его переговорах с Людовиком XVIII известно правительству, а генерал делал вид, что не понимает, о чём идёт речь {2078}.

Логика Пишегрю понятна: Дюгон, на основе изучения переписки президента де Везэ и ряда других агентов приходит к выводу, что до 18 фрюктидора генерал постоянно колебался, но в итоге так и не предал Республику и не заключил никаких соглашений с Людовиком XVIII. Скорее всего, он просто избегал роялистских агентов, особенно после того, как был избран в Законодательный корпус, и окончательно перешёл на сторону короля только после переворота{2079}. В схожем русле шли и мысли Дюма:

Я остался уверен, что у него нет никакого сформировавшегося плана, что он отказался от своих старых проектов с тех пор, как оставил командование армией, и ограничивался лишь тем, чтобы выиграть время и скрыть затруднительное положение, в котором он находился, от пылких людей, веривших, что найдут в нём могущественного союзника...{2080}

Весьма характерно в этом плане, что современники оценивали успех на выборах сторонников монархии куда скромнее, нежели историки. По оценке д’Андре, они так и не получили решающего преобладания в Советах, особенно в Совете старейшин: из 750 депутатов роялистами, по его мнению, были около 200, причём только 80 из них - сторонниками возвращения Людовика XVIII. Число сторонников Директории он также оценивал примерно в 200 человек {2081}.

Вторым фактором стала невозможность для монархистов договориться с республиканцами, которые в других условиях могли бы стать их союзниками. Дюма рассказывает о беседе с Трейаром, бывшим секретарём Месье и будущим Директором, который в то время пользовался большим влиянием в Совете пятисот. Трейар заверил, что считает друзей Дюма честными и способными людьми и был бы не против поработать вместе. Вот только, будучи цареубийцей, он понимает, что друзья Дюма его и его товарищей рано или поздно погубят, что и заставляет их быть непримиримыми врагами{2082}.

По исторической литературе кочует легенда о том, что ещё в январе 1797 г. Людовик XVIII, стремясь привлечь на свою сторону цареубийц, подписал 21 помилование{2083}. По всей видимости, её запустил в своих мемуарах граф де Монгайяр{2084}. Однако эта история представляется мне совершенно невероятной и никак не согласуется с другими известными фактами. В частности, в список «помилованных» входит Ларевельер-Лепо, в чьём республиканизме сомневаться не приходится.

Третий фактор - отсутствие силы, которая смогла бы добиться от промонархически настроенных депутатов координации действий.

Хотя Людовик XVIII вот уже почти два года заявлял о необходимости работать рука об руку с конституционными монархистами, предлагаемая королём схема взаимоотношений подразумевала, что все они, включая Монаршьенов, будут трудиться под его руководством над реализацией его модели будущего государственного устройства, при построении которой он, безусловно, учтёт, насколько сможет, их пожелания. Для принца, выросшего при Старом порядке, такая система была абсолютно естественна и не могла служить предметом для переговоров, поскольку эти переговоры ставили бы под вопрос саму суть королевской власти.

Людовик-Станислас полагал, что и без того совершил беспрецедентную вещь: протянул руку дружбы тем, кто принимал активное участие в развязывании Революции. Все его действия, включая приближение к себе д’Андре, все его заявления говорили о том, что эта политика для него - не случайность и не тактический манёвр. Осенью 1797 г. в инструкции своим агентам король писал:

Ещё до той эпохи, когда Провидение призвало меня на окровавленный трон моих предков, г-н Мунье предоставил мне возможность заявить о моих чувствах, и я воспользовался ею, чтобы заверить в забвении ошибок и даже в прощении преступлений. Дважды с тех пор я возобновлял, подтверждал, свидетельствовал достоверность этих деклараций, и сим я имею удовольствие подтвердить их вновь. Прочность моих принципов - залог моей верности своим обещаниям{2085}.

Тем не менее многие конституционные монархисты, хотя и видели в короле законного государя, не спешили сотрудничать с ним на таких условиях. Это относилось и к части действовавших в 1797 г. депутатов.

Возможности Людовика XVIII руководить роялистами также были ограничены, хотя и по иным причинам. Находясь за сотни километров и лишившись ряда членов Парижского агентства, связанных со многими другими людьми, он пытался, как мог, скрепить расползающуюся ткань заговора. Де Помель мобилизовывал для сопротивления планам Директории людей, находившихся в орбите Парижского агентства. Д’Андре плотно работал с депутатами. Де Ла Мар пытался организовать Королевский совет. На то, чтобы способствовать успеху на выборах промонархически настроенных кандидатов, этих усилий хватило, на то, чтобы восстановить монархию, - нет.

Не мог сыграть роль координатора и генерал Пишегрю. И потому, что до последнего не хотел противопоставлять себя Республике, и, видимо, по своим личным качествам. Как отмечал де Воблан,

я часто замечал по его высказываниям, что он даже не думает, что может что-то сделать, не командуя армией, и что он чрезвычайно далёк от того, чтобы решиться на то, что называют «внезапным ударом» (coup de main). Во время тайных переговоров все его слова сводились к следующему: «Дайте мне армию, и сами всё увидите»{2086}.

Погосян в качестве причины пассивности Пишегрю называет и то, что генерала не включили в организованный Людовиком XVIII Королевский совет{2087}, однако он основывается на воспоминаниях депутата Ж.-П. Фабра, которые считаются весьма сомнительными {2088}: к ним приложил руку тот же Э.Л. де Ламот-Лангон, что сотворил десятки других «воспоминаний» участников Революции, включая двенадцатитомные «мемуары» Людовика XVIII{2089}. Доде же, напротив, уверен, что Пишегрю не только был включён в Совет, но и получил право вводить в него других членов по своему выбору{2090}.

Видя пассивность Пишегрю, несколько депутатов, найдя выход на Карно, пытались уговорить возглавить переворот его, но Директор колебался, поскольку никто точно не мог ему сказать, какая часть Законодательного корпуса эту идею всерьёз поддержит{2091}. Де Воблан вспоминал:

Нет сомнений, что в этот уникальный момент тирания Директории могла закончиться за один час, если бы Карно проявил себя. Чрезвычайно унизительно признавать, что с ним мы были бы сильны, а без него мы были ничем{2092}.

Кроме того, Карно не хотелось однозначно связывать себя с роялистами. Де Ла Рю, который в своих мемуарах достаточно подробно рассказывает о ходе этих переговоров, не без сарказма замечает, что республиканские убеждения не помешали Карно стать при Наполеоне графом, пэром и министром{2093}.

В результате, как вспоминает Дюма, хотя монархисты и чувствовали, что Директория собирается с силами и ждёт прибытия Ожеро, они ничего не могли сделать: «Мы были завалены обращениями, предложениями оказать услуги, но ничто не было, да и не могло быть организовано»{2094}. Уже 15 фрюктидора Дюма сообщили, что составлены проскрипционные списки, и его ждёт депортация в Гвиану, верный Советам полковник предлагал нанести удар первыми и убить Барраса и Ребеля. Но Советы бездействовали: одни полагали, что у них нет достаточного количества верных и энергичных людей, другие - что не хватает решительного лидера. Не хватало, судя по всему, смелости и уверенности в поддержке войск: за несколько дней до переворота, если верить Дюма, Законодательному корпусу предлагал свои услуги генерал Клебер, однако ему не смогли пообещать, что у Советов есть достаточное количество верных подразделений{2095}. Нужно было срочно принимать решение, но человека, который готов был бы его принять, у Советов не оказалось.

Четвёртым фактором мне видится отсутствие чёткого понимания - и у депутатов, и у окружения Людовика XVIII - какие практические действия следует предпринять для восстановления монархии.

При королевском дворе рассматривалось два варианта. Первый изложил в обширном мемуаре роялист Мезьер (Mésières), с идеями которого, как он писал, были согласны уцелевшие сотрудники Парижского агентства, де Помель и Сурда {2096}. Он предлагал опереться на исторический опыт и напоминал, как вскоре после 9 термидора на трибуну поднялся «великий мастер» (le Grand faiseur) Сийес, и по его предложению было принято постановление о том, что после 31 мая Конвент не был свободным, и, соответственно, большинство его постановлений после этой даты «были почти что аннулированы, Конституция Бентаболя{2097} 1793 года - уничтожена, и тут же принялись сочинять новую 1795 года». Этот силлогизм и нужно взять за основу.

План Мезьера изобилует подробностями. Необходимо, полагал он, чтобы в Совете пятисот было принято постановление очистить Законодательный корпус от депутатов Конвента. Совет старейшин и Директория утвердят его, и снова будут созваны первичные собрания, на которых при поддержке прессы победят депутаты-роялисты. Тогда другой депутат выступит с заявлением о том, что обе конституции, по всей видимости, 1793 года и 1795 года, были навязаны силой, а провозглашение республики не было санкционировано народом. Итогом этого выступления должно быть создание комиссии, которая рассмотрела бы этот вопрос. Комиссия предложит первичным собраниям высказаться в пользу королевской власти или республики. Если провести тайное голосование, сторонники монархии победят, король будет провозглашен и призван специальным декретом, после чего прибудет в страну во главе «отважной армии эмигрантов».

При всей фантастичности представлений Мезьера о революционных событиях в его плане нет ничего невыполнимого, он не сложнее того, который будет реализован в 1799 г. Бонапартом. Однако для его воплощения в жизнь требовалась согласованность действий, которая у роялистов отсутствовала, и большинство в обоих Советах, тогда как ни у кого не могло быть уверенности, что Совет старейшин эти планы поддержит.

Существовал и другой проект, разработанный уже в окружении короля{2098}. Его автор полагал, что роялистам сначала нужно завоевать уверенное большинство в Советах, а это произойдёт лишь после выборов 1798 г. Их, в первую очередь, и нужно готовить, выявлять тех, кто имеет влияние на людей на местном уровне. Предлагалось обеспечить, чтобы выборщики донесли до собраний выборщиков мнение избирателей и голосовали в соответствии с ним, чтобы написанные правильными журналистами газеты и памфлеты распространялись в первичных собраниях и собраниях выборщиков, чтобы выборы депутатов проходили в соответствии с желаниями первичных собраний. Если после этого Директория не прислушается к явно выраженному «гласу народа», депутаты должны проголосовать за иную форму правления. И лишь после этого король прибудет в одну из провинций. Таким образом, этот проект оказывался менее конкретным, нежели предложенный Мезьером, а главное, - означал потерю роялистами темпа и времени.

За несколько месяцев, прошедших между выборами и переворотом, королевский двор не успел даже решить, как именно следует инструктировать оставшихся во Франции агентов. Людовик XVIII склонялся к тому, чтобы, как и в 1796 г., транслировать через них своё стремление к компромиссу. Сменивший герцога де Ла Вогийона граф де Сен-При был с этим решительно не согласен. В апреле он делился с королём своими мыслями по поводу запланированных тем инструкций:

Мне кажется, в них слишком много деталей и красивых слов. Красноречие Гомера - отличный пример для подражания; самые простые вещи приобретают благородство, когда их произносит государь, он не должен говорить ничего, что требовало бы толкований. Зачем, Сир, давать вашим агентам такие инструкции? Разве они должны стать французскими

законодателями? Могут ли они выполнить эту задачу? Я не думаю, Сир. Ваши агенты в Париже должны стать в настоящий момент, с моей точки зрения, лишь тайными организаторами возвращения той покорности, которую должна проявлять в отношении вас французская нация. А если для них настанет момент заявить о себе, они должны выступить в роли простых исполнителей, принимая ad referendum{2099} то, что им будет представлено для В. В. Если обстоятельства будут столь сильно торопить, что не будет времени написать В. В., нужно, чтобы они оказались способными выступить с заверениями, которые воодушевят благорасположенных и успокоят недовольных {2100}.

Сторонникам монархии мог бы помочь соответствующий исторический прецедент; в годы Революции ссылки на такие прецеденты были очень популярны. Так, пример Монка заставлял роялистов искать аналогичного генерала и во Франции, а генералов подталкивал к сотрудничеству с королём. Однако в сложившейся ситуации было совершенно непонятно, что именно следует делать. Попытаться создать «союз скипетра и свободы»?{2101} Сразу же призывать короля? Отказываться от Конституции 1795 года? Но как на это отреагируют народ и армия? Те, кто предложил бы провозгласить короля, могли выиграть, но могли и всё проиграть{2102}.

Де Воблан писал:

Помните, с какой полнейшей скрытностью республиканец Монк, возглавляя армию и желая восстановить Карла II, действовал, казалось, в направлении, противоположном своей цели, и готовил решающий удар. Всякое деяние такого рода должно иметь начало, середину и завершение. Первые две части обеспечивают успех последней. Без средств и схожих действий во времена серьёзных потрясений лучше ничего не предпринимать, чем совершать бессмысленные попытки, поскольку они всегда лишь укрепляют позиции противоположной стороны. Либо эта партия хорошо управляет, и тогда против неё ничего не предпримешь, либо она управляет плохо и постепенно слабеет, тогда она сама приведёт к такому моменту, когда, имея превосходство, нужно атаковать{2103}.

Более безопасным большинству депутатов казался другой пусть: объявить себя горячими сторонниками Конституции III года и начать бороться с ее нарушениями, среди которых в конечном итоге можно было назвать и «декреты о двух третях».

Так, на новом витке повторялся 1795 год: монархисты вновь выступали с республиканскими лозунгами. Мало кто из депутатов, репрессированных в результате переворота 18 фрюктидора, успел совершить нечто, что однозначно свидетельствовало бы о его симпатиях к монархии. Показательно, что если посмотреть воспоминания участников событий, написанные или изданные после Реставрации, то даже те из них, кто считался в 1797 г. роялистом, с жаром говорят отом,чтобылокрайненесправедливымпомещатьврядывраговРеспуб- лики всех тех, кто выступал за чёткое соблюдение Конституции III года Республики,

и кто готов был её защищать даже от посягательств со стороны исполнительной власти. Эти абсурдные, но, тем не менее, без устали повторяемые всеми органами демагогических страстей обвинения, привели к тому, что имена людей наиболее достойных уважения за свой патриотизм и свою приверженность Конституции оказались в проскрипционных списках 18 фрюктидора{2104}.

Один из лидеров шуанов, Луи-Фортюне Гийон (Guillon), граф де Рошкот (Rochecotte) (1765-1798) прибыл летом 1797 г. в Париж. В своём письме оставшимся на Западе товарищам по оружию он делился тем, что увидел в столице:

Я в Париже всего несколько дней, и я полагаю, что мы всё потеряем. Парижские комитеты составлены из людей, слишком привыкших к столичным удовольствиям, чтобы разом всем пожертвовать. Они находятся в хороших отношениях с революционерами, обмениваются с ними взаимными услугами, и в их душах не найдётся в достаточной степени ни любви, ни ненависти, чтобы развязать гражданскую войну. Эти заговорщики, как взбитые сливки (ce sont des conspirateurs de crème fouettée), они испорчены взаимодействием с адвокатами из Советов, которым больше нравится болтать два часа кряду, нежели честно действовать на протяжении одной минуты. Болтовня убьёт роялистов так же, как и Революцию. То, что я вижу, то, что я слышу, - такого просто не может быть! Главные члены агентства не имеют ни малейшего представления ни о взглядах, ни о нуждах французов. Они бредут, как слепцы... {2105}

Малле дю Пан писал про роялистов в 1797 г., что для них было характерно «заранее ставить в известность о своих планах, угрожать, не имея средств выполнить угрозу, пускать все свои силы на бесчисленные речи»{2106}.

Напротив, у членов Директории исторические прецеденты были: 9 термидора и 13 вандемьера. Это отмечали и современники, когда писали, в частности, что реализация плана была поручена Баррасу, «который проявил себя и продемонстрировал, на что способен, 9 термидора и 13 вандемьера» {2107}. И он, и его товарищи знали и что делать, и как, к тому же им подчинялась армия, расположенная в пользу Республики.

Были известны Директории и планы роялистов. В мемуарах Барраса есть один немаловажный пассаж, дополнительно объясняющий провал сторонников монархии. Он датирован 23 мессидором V года (11 июля 1797 г.):

Принц де Каренси (Carency), долгое время пребывавший в лагере врага, покинул его для того, чтобы перейти в лагерь Республики. Он тем лучше мог послужить ей, что роялисты и эмигранты, считая, что он ещё с ними, полностью ему доверяли, и он был в курсе всех их интриг. Каренси стал поставлять мне ценные сведения...

Далее следовал подробный, на две страницы рассказ с именами и планами заговорщиков{2108}. Фош-Борель в 1807 г. излагал эту историю несколько иначе. По его словам, де Каренси попросил о тайной личной встрече с Баррасом накануне переворота и выдал ему не только всех заговорщиков, но и то, что свой удар по Директории они планировали на 19 фрюктидора{2109}. А меж тем Поль-Максимильен-Казимир де Келен де Стюэ де Косад де Ла Вогийон (1768-1824), принц де Каренси, был не кем иным, как старшим сыном герцога де Ла Вогийона. Он постоянно нуждался в деньгах, посещал отца при королевском дворе, был одним из друзей агента Баярда{2110} и знал о роялистских проектах из первых рук.

И, наконец, пятый фактор: роялисты не могли поверить, что Баррас и его товарищи готовы, по сути, похоронить ту самую Конституцию III года, которую должны защищать. То, насколько легко удалось остановить войска генерала Гоша, внушало надежду, что Директория планирует остаться в рамках законности. На это же надеялся и Карно, отказываясь поддержать Советы, и Бартелеми, отказавшийся бежать из города даже когда узнал о том, что переворот в самом разгаре.

Бланкенбургский двор 18 фрюктидора застало врасплох. Будучи так далеко от Парижа, король и его окружение даже не знали, что тучи над Советами всё более и более сгущаются. Узнав о перевороте, Людовик XVIII писал принцу Конде о том, что нужно до последнего отрицать переписку с Пишегрю, рассчитывая, что у Директории нет никаких её доказательств, а также выражал надежду, что народ может высказать возмущение действиями Директории{2111}. В другом письме, Имберу-Коломе, которому удалось скрыться от ареста, монарх с горечью замечал: «Как король, как отец своих подданных, я могу лишь страдать, что это событие отсрочит конец бедствий моего отечества» {2112}.

«Фрюктидорский переворот свёл на нет всякие надежды на восстановление во Франции монархического и конституционного правления законным путём»{2113}, - полагал Гриффитс. На мой взгляд, он одновременно и прав, и не прав. То, что замысливали роялисты, можно было считать законным лишь отчасти: Конституция III года не содержала механизмов её быстрого пересмотра. Однако с планами победить, используя для этого законно избранную власть, Людовику XVIII действительно пришлось распрощаться. Впрочем, оставалось ещё много других способов.