Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

ГЛАВА 11 «ПОДВЕРЖЕН БЛИЗКОЙ ДРУЖБЕ И ПОСТОЯНЕН В НЕЙ...»

Падение Старого порядка и уничтожение в 1792 г. самой королевской власти, разумеется, разрушили и ту структуру придворных и государственных должностей, которая существовала до Революции. Пути видных придворных и государственных деятелей разошлись: кто-то поддержал первые революционные преобразования, запятнав тем самым себя в глазах эмигрантов, кто-то остался во Франции или погиб во времена Террора. Подбирая себе окружение, Людовик-Станислас вынужден был, таким образом, решать весьма непростую задачу. Знаковые фигуры прежних царствований способствовали утверждению его легитимности, верные соратники из его собственного Дома ожидали наград за лояльность. При этом чтобы никого не обидеть, принцу приходилось учитывать и те должности, которые дворяне занимали ранее в его Доме или же в Доме короля, тем более что часть из них было принято передавать по наследству или по крайней мере оставлять в пределах одного рода.

Напротив, в формировании своего Совета Людовик XVIII был абсолютно свободен. Не углубляясь в полную реорганизаций и пертурбаций историю этого учреждения (или, вернее, группы учреждений){1584}, отмечу лишь, что 9 августа 1789 г. различные Советы были слиты в единый Государственный совет. Насколько можно судить, ни до 1795 г., ни после никаких формальных решений о назначении того или иного человека в Совет или министром не принималось. Конкретным людям поручались отдельные направления работы, их и считали «министрами», а тех, с кем король обсуждал решения перед тем, как их окончательно принять, - членами Совета.

Небезынтересно, что до восхождения на престол окружение графа Прованского составляли в значительной степени не те люди, которые будут активно работать в качестве его советников как короля. Оказавшись за границей на два года позже графа д’Артуа, в первые годы эмиграции граф Прованский вынужден был иметь дело с дворянами, которых его брат уже собрал вокруг себя; не случайно в то время говорили, как правило, о «Совете принцев».

Ожеар в своих мемуарах рассказывает о разговоре, состоявшемся у него с Мадам после неудачного бегства короля в 1791 г. Придворный вспоминает, что она жаловалась на интриганов, окружающих братьев короля в Кобленце и настраивающих принцев против Людовика XVI. Те, кто находится в эмиграции, рассказывала она, пишут презрительные письма оставшимся на родине, упрекая их в том, что они не присоединились к принцам. Заявляют, что все военные чины и ордена Св. Людовика, которые давались после июля 1789 г., не действительны, поскольку король был не свободен в своих действиях, и запрещают их носить. Они сформировали Совет, состоящий из де Калонна, первого министра, епископа Арраса - канцлера, де Водрёя{1585} - военного министра и принца Конде. И, по ее словам, было решено, что если принцы вернут корону Людовику XVI, тот не будет иметь право отправить в отставку хотя бы одного члена Совета без согласия остальных {1586}. Мадам якобы даже сказала: «Это просто Совет короля Пето!»{1587}. Здесь она явно перефразировала популярное выражение «двор короля Пето», которое обозначало анархию, беспорядок, шумное сборище, кавардак. В этом значении употребляет его и Мольер в «Тартюфе»: «Ничего не уважают, каждый говорит громко, Да это просто двор короля Пето!»{1588} По словам молодого маркиза де Буйе, де Калонн фактически являлся главой Совета, однако практически всё в то время решал граф д’Артуа, поскольку Месье «был запятнан, в глазах эмигрантов, конституционным грехом» {1589}.

Таким образом, из четырёх членов этого «Совета» двое - де Калонн и де Водрёй - несомненно, были креатурами графа д’Артуа, а принц Конде явно вошёл в него, поскольку командовал армией эмигрантов. К тому же де Калонн делал всё, чтобы принизить авторитет Месье {1590}, а репутация де Водрёя была далеко не безупречной. Ожеар вопрошал:

Был ли граф де Водрёй когда-нибудь человеком, интересующимся чем- то, кроме собственных удовольствий? Чем он управлял? Выбрать в качестве первого министра человека, изгнанного из Советов Короля, отвергнутого собственным сословием, обвинённого [...] в крупных растратах, сбежавшего из королевства и тем самым восставшего против своего государя?{1591}

Другой современник охарактеризует графа как «друга г-на де Калонна, связанного с графом д’Артуа через кружок Полиньяк и более отличавшегося приятностью манер и живостью ума, нежели политическими и военными достоинствами»{1592}.

Единственным из четырёх, кто и дальше останется в окружении Людовика-Станисласа, был Луи-Франсуа-Марк-Илер де Конзье (Conzie) (1736-1804) - епископ Сент-Омера (1766), а затем Арраса (1769). Он также считался человеком графа д’Артуа, эмигрировал вместе с ним в 1789 г. и повсюду сопровождал принца, с которым познакомился ещё при Старом порядке{1593}. «Конзье, - пишет о нём К. Латрей, - старый друг философов и мадам дю Дефан{1594}, галантный прелат, дравшийся на дуэли с офицером гвардии», в Кобленце выполнял роль канцлера графа Прованского. «Легкомысленный, болтун, невежа, грубиян, но энергичный, умный и сжигаемый амбициями», он всегда выступал как сторонник использования англичан для того, чтобы помочь эмигрантам вернуться в страну{1595}.

Епископ Арраса был хорошо интегрирован в эмигрантскую среду, считался близким другом принца Конде. «По характеру и образованию он политик и, хотя и не похож на придворного, имеет надлежащий стиль и ловкость» {1596}, - полагал лорд Макартни. В другом письме он дополняет эту характеристику следующими словами: «Это человек церкви, пользующийся великолепной репутацией [...] с возвышенной и страстной душой и с головой, весьма ориентированной на политику»{1597}. К тому же прелат был удобным инструментом, позволявшим поддерживать через него более близкие отношения с церковью.

В 1793 г. Месье объявляет себя Регентом, и состав «Совета» меняется. «Когда в 1793 г. Людовик XVIII взял на себя руководство роялистской партией, - рассказывает один из французских историков, - людьми, к которым он обратился за помощью, были Мальзерб (Malesherbes){1598} и Видо де ла Тур (Vidau de la Tour){1599}, которые не эмигрировали, Сен-При, либеральный министр в 1788-1790 гг., Мольвиль (Molleville){1600}, бывший конституционным министром в 1791-1792 гг. [...] Если в ноябре 1793 г. он призвал в Совет таких непримиримых, как граф де Ферран и д’Утремон (Outremont){1601}, так это, скорее всего, потому, что все остальные не захотели или не смогли оказать ему необходимое содействие» {1602}. Впрочем, хотя в историографии, как мы видели, когда речь шла о подготовке Веронской декларации, графа де Феррана действительно принято считать «непримиримым», расстался с ним граф Прованский, я полагаю, не по этой причине.

Антуан-Франсуа-Клод, граф де Ферран (Ferrand) (1751-1825) принадлежал к дворянству мантии. Ещё в юности он получил место в Парижском парламенте и проявил себя ярым противником реформы Мопу. Хотя в 1788 г. он стал одним из первых, кто выступил от имени Парижского парламента за созыв Генеральных штатов, уже в сентябре 1789 г. граф отправился в эмиграцию. Там он поначалу входил в Совет принца Конде. Впоследствии он вспоминал, что был тем более тронут назначением в регентский совет, что один из его предков уже состоял в аналогичном органе после смерти Людовика XIV{1603}. Граф перестал быть советником принца только в 1795 году{1604}.

В сентябре 1793 г. де Ферран опубликовал памфлет «О возвращении монархии», на следующий год вышедший вторым изданием. В этом тексте явно просматривается стремление бить революционеров на их же идейном поле. Так, граф не оспаривает понятие «общей воли», однако полагает, что революция её регулярно искажала, превращая в «национальную волю». Истинный «глас народа» звучал, по его мнению, лишь в наказах в Генеральные штаты{1605}. Все эти размышления довольно далеки от образа ультрароялиста. Далеки от него и те соображения, которые граф де Ферран будет высказывать позднее. Когда двор переедет в Верону, он обратится к барону де Флашсландену с посланием, призывающим графа Прованского пойти на компромисс с рядом депутатов Учредительного собрания{1606}, а в 1796 г. в письме графу де Модену (Modene){1607} напишет:

Отец семейства идёт навстречу блудному сыну; это отеческое деяние может и должно быть совершено с королевским достоинством. Я хорошо знаю, что в государственных делах следует начинать с того места, на котором они остановились, а не пятиться назад в прошлое{1608}.

Скорее всего, дело было не в личной неприязни Месье (мы знаем, что после Реставрации граф входил в окружение короля{1609}), а в том, что они не сходились во взглядах. Как с горечью писал де Ферран, «идеи, которыми я делился, ни разу не были приняты»{1610}.

Провозгласив себя королём, Людовик XVIII существенно пересматривает своё окружение и формирует совсем иной Совет. Как мне видится, тому было несколько причин. Прежде всего, король осознавал, что отныне он не имеет права руководствоваться лишь собственными пристрастиями, его задача - объединить всех роялистов, а это означало приближение к себе людей, придерживавшихся различных политических взглядов. Как писал один из аристократов, «если принцы имели предрассудки, если их имел Месье, Король их иметь не должен»{1611}. Кроме того, пока граф Прованский не считался полноправным монархом, он вынужден был не только делить своё окружение с графом д’Артуа, но и в принципе в значительной степени ориентироваться на пристрастия и конфликты, существовавшие в эмигрантской среде, поскольку его статус оставался весьма неопределённым. Брат Людовика XVI, действующий помимо его воли, самопровозглашённый Регент королевства не мог себе позволить идти против течения.

В 1795 г. ситуация изменилась: Людовик XVIII сделал Совет очень компактным, но зато смог пригласить в него тех, кому доверял и кого хорошо знал. Его ближайшим соратником стал барон Жан-Франсуа-Анри де Флашсланден (Flachslanden, Flaschlanden, Flaschslanderi) (1734-1797), происходивший из эльзасского дворянского рода. Рыцарь Мальтийского ордена, после смерти в 1756 г. старшего брата Жозефа-Конрада, предназначенного для военной службы, он оставил духовную карьеру и нашёл свое призвание в армии. Участник Семилетней войны, кавалер Ордена Св. Людовика (1770), бригадный генерал (maréchal de camp) (1780), перед Революцией он уже командовал расквартированной в Эльзасе пехотной бригадой. В конце 1780-х гг. барон стал участником Ассамблей нотаблей (1787, 1788) и депутатом Генеральных штатов от дворянства Кольмара. Эмигрировав в 1791 г., он сражался в рядах армии принцев, а затем вошёл в Совет графа Прованского{1612}. Нередко пишут, что теперь он исполнял при Месье обязанности канцлера {1613}.

Барона де Флашсландена историки нередко путают с его братом, Жаном-Батистом-Антуаном де Флашсланденом (1739-1825), который до Революции занимал должность бальи Мальтийского ордена. В 1787 г. он стал председателем Собрания провинции, считался «человеком, очень открытым для реформ»{1614}, был избран депутатом от третьего сословия в Генеральных штатах{1615}, но уже с сентября 1790 г. не участвовал в работе Собрания, хотя его отставка и не была принята из-за того, что у него не было заместителя. С 1791 г. он оказался в эмиграции{1616}. Хотя Людовику XVIII служил старший брат, то и дело приходится читать, что именно Жан-Батист-Антуан выполнял при короле роль канцлера{1617}; особенно часто одного брата за другого принимают составители научного аппарата к книгам о революции{1618}.

Макартни оценивал де Флашсландена весьма высоко:

Барон Флашсланден - старый офицер, около шестидесяти, но сильного и крепкого телосложения, резковатый, с манерами честного военного, упрямый, привлекательный и полный сил. Он в фаворе у своего господина и, думаю, заслуженно - за способности, оказанные услуги и привязанность{1619}.

Те же, кто был обойдён должностями, смотрели на барона куда более критично. Один из них, к примеру, говорил, что де Флашсланден «сух и считает себя более способным, чем есть на самом деле» {1620}.

Другим соратником Людовика XVIII был Шарль-Эжен-Габриель де Ла Круа де Кастри (de La Croix de Castries) (1727-1801). Его род, принадлежавший к старинному лангедокскому дворянству, восходил к XIV в. Участник Семилетней войны, кавалер Ордена Св. Духа, почётный член Академии наук, при Старом порядке он не раз занимал губернаторские должности, побывав губернатором Монпелье и Сета, Фландрии и Эно. С подачи Неккера в 1780-1787 гг. он занимал должность государственного секретаря морского флота, а в 1783 г. получил звание маршала Франции. Участник Ассамблеи нотаблей, в 1789 г. он отказался от портфеля морского министра и эмигрировал.

То, что графу Прованскому удалось привлечь на свою сторону столь опытного администратора, было его несомненной удачей. В письме маршалу из Хамма от 6 ноября 1793 г. Месье называл его человеком, чья помощь для него незаменима, человеком, которому он доверяет, поскольку имел возможность убедиться в его порядочности и познаниях. Далее принц заявлял:

Вы говорили мне, что склоняетесь скорее к военным занятиям, нежели к административным. Если бы я мог дать вам армию, я бы разрывался между двумя в равной степени полезными для меня способами использовать вас на благо государства, но у меня нет армии{1621}.

Де Кастри прибыл в Верону в августе 1795 г. и стал министром, занимающимся организацией Дома короля{1622}, а по сути первым министром. Лорд Макартни не жалел для него добрых слов:

Маршал - человек чести, понимающий, умеющий вести дела и любящий это делать, sed tarda trementi Genua labant{1623}. Он сильно ослаблен годами и долгой службой, здоровье его подорвано, и он близко к сердцу принимает бедствия, обрушившиеся на его страну{1624}.

Назначение де Кастри фактическим главой правительства было для Людовика-Станисласа непростым шагом, поскольку сотрудничество с Неккером в глазах многих эмигрантов оставалось несмываемым пятном на репутации маршала. Современник замечал:

Маршал де Кастри - без сомнения, человек очень честный и очень достойный, однако после того, как он на протяжении 13 лет своей жизни и вплоть до 1790 г. дружил с г-ном Неккером, был его пособником и расхваливал его, можно ли предположить, что маршал разбирается в людях и делах? {1625}

Впрочем, большинству это не мешало, они относились к маршалу с немалым уважением. Один из них писал:

Господин маршал де Кастри необходим в качестве министра. Его возраст, достоинство, осмотрительность, уважение, которое ему оказывают [...] делают его незаменимым для Короля{1626}.

К тому же лорд Макартни полагал, что из придворных лишь маршал де Кастри и барон де Флашсланден полностью совпадали во взглядах с Людовиком XVIII{1627}.

Третьим советником короля стал Арнай-Франсуа, маркиз де Жокур (Jaucourt) (1757-1852). До Революции он долгие годы провёл в армии под началом принца Конде, дослужился до полковника. Перемены принял с большим энтузиазмом, вступил в Клуб фейянов, занял должность председателя администрации департамента Сена-и-Марна и был избран от него в Законодательное собрание. В 1792 г. получил звание бригадного генерала (maréchal de camp) (1792), работал в военном комитете Собрания, выступал против начала войны. В июле 1792 г. подал в отставку, был арестован и успел освободиться из тюрьмы перед самыми сентябрьскими убийствами. После недолгой эмиграции в Англию вернулся во Францию, но во второй половине 1795 г. вновь эмигрировал.

Следов работы в Совете маркиза де Жокура сохранилось намного меньше, чем других его членов, современники были настроены к нему весьма критично, называли «опасным интриганом»{1628}, «нулём» и считали креатурой возлюбленной графа Прованского мадам де Бальби{1629}. Побывавший при Веронском дворе английский агент, донося в Лондон о том, какие разговоры он вёл с каждым членом Совета, с презрением написал, что с маркизом говорил лишь о дожде и о хорошей погоде {1630}. Впрочем, графу Прованскому де Жокур был верным союзником, находился с ним в близких отношениях{1631} и поговаривали даже, что ещё до эмиграции Месье он поддерживал стремление принца получить Регентство{1632}.

Кроме того, в Верону в 1795 г. был вызван ещё один аристократ. Ранее уже рассказывалось о герцоге де Ла Вогийоне, бывшем воспитателем графа Прованского. Старый герцог скончался в 1772 г., а в эмиграции Людовик XVIII приблизил к себе его сына, Поля- Франсуа де Келен де Стюэ де Косада (1746-1828), ставшего новым герцогом де Ла Вогийоном. Тот с 12 лет находился в армии, участвовал в Семилетней войне, после которой был назначен губернатором Коньяка. Затем де Ла Вогийон стал послом в Республике Соединённых провинций (1776) и Испании (1784), кавалером Орденов Св. Духа (1784) и Золотого Руна (1788), бригадным генералом (maréchal de camp) (1788). В июле 1789 г. он на несколько дней был назначен министром иностранных дел, 16 июля пытался бежать в Англию, но был арестован; дело разбиралось на уровне Учредительного собрания. После освобождения Людовик XVI отправил герцога послом в Испанию, где тот и оставался даже после смещения с должности в 1790 г.{1633} Назначение в Совет де Ла Вогийона оказалось единственным, о котором король впоследствии пожалел, герцог очень быстро стал его раздражать. Рассказывая о своём отъезде из Вероны, Людовик обмолвится: «Г-н де Ла Вогийон, ревнуя ко мне (но не любя), как испанец времён Фердинанда и Изабеллы, хотел любой ценой попасть в мою карету»{1634}.

Членом королевского Совета станет и Франсуа-Эммануэль Гиняр (Guignard), граф де Сен-При (Saint-Priest) (1735-1821), бывший человеком широко известным при дворе ещё задолго до Революции и принадлежавший к весьма знатной семье. Присоединившись в четыре года к Ордену Св. Иоанна Иерусалимского и с 17 лет охраняя орденские караваны, он впоследствии отказался стать рыцарем, чтобы сохранить возможность вступить в брак. В тот момент де Сен-При избрал военную карьеру, но затем оставил и её, став в 29 лет послом Франции в Португалии. Затем он выполнял дипломатические миссии в Англии, долгие годы был послом в Константинополе, участвовал в переговорах между Россией и Османской империей (за что был удостоен орденов Святого апостола Андрея Первозванного и Святого Александра Невского). Пробыв недолгое время послом в Нидерландах (1787), он был призван в Версаль и стал в 1788 г. министром - сначала без портфеля, а потом, после возвращения Неккера в июле 1789 г., внутренних дел. В конце 1790 г. граф ушёл в отставку и переехал в Стокгольм.

Человек с таким опытом и такой репутацией, к тому же находящийся не у дел, едва ли мог не привлечь внимание графа Прованского. Месье пригласил его в Верону сразу после того, как объявил себя Регентом, но получил отказ. Позднее де Сен-При вспоминал:

Не видя ещё, во что превратится французское правительство, я откладывал своё решение, приводя в качестве оправдания то, что моих родственников удерживали во Франции, и я боялся, что моё сближение с Месье поставит под угрозу их жизни: предлог, который исчез, когда мой брат взошёл на эшафот за свою преданность Королю, а мои родственники вышли из тюрьмы после смерти Робеспьера{1635}.

Когда в августе 1795 г. Людовик XVIII повторил своё приглашение {1636}, на сей раз де Сен-При согласился{1637}, но прежде графу пришлось отправиться в Санкт-Петербург: королю казалось, что Эстерхази, бывший его посланником при русском дворе, слишком плохо информирует его о том, что там происходит{1638}.

В Петербурге граф де Сен-При столь рьяно отстаивал интересы своего государя, что вступил в конфликт с фаворитом императрицы Платоном Зубовым. Осознав, что там он более никакой пользы Людовику XVIII принести не сможет, граф отправился в Верону, но уже в Вене получил приказ короля на некоторое время задержаться там до прибытия его официального представителя{1639}. Быстро покинуть столицу монархии Габсбургов ему не удалось: император не захотел принять иного посла.

Лишь в начале 1797 г. де Сен-При получил распоряжение прибыть к Людовику XVIII, который поручил ему заниматься всей корреспонденцией {1640}. Но через три месяца скончалась Екатерина II, и Павел I пожелал, чтобы придворный, служивший трём французским королям, присутствовал на его коронации. Из Петербурга граф вновь отправился в Стокгольм, и только в конце весны 1798 г. вернулся и к королю, и к своим обязанностям.

Как и маршала де Кастри, графа де Сен-При современники критиковали мало, отмечали, что он «известен в Европе и пользуется всеобщим уважением»{1641}. Малле дю Пан писал:

Я уважаю и очень люблю г-на де Сен-При. У него есть опыт, твёрдость, он верно мыслит, у него есть способности и всё, что нужно, чтобы быть хорошим министром [...] Я видел его в 1791 г. в очень деликатных и очень сложных обстоятельствах, и он вёл себя с честью, с ловкостью и его ждал успех. Что бы ни говорили, и он, и архиепископ Бордо должны быть в Совете, и король отдал им должное{1642}.

Вплоть до второй половины 1798 г. Людовик XVIII работал со своим Советом очень активно, собирая его два-три раза в неделю{1643}. Затем в его работе наступил кризис: Совет нужно было обновлять, но подходящих кандидатур король не видел. Граф де Сен-При вспоминал:

Король уже не собирал больше Совет [...] чтобы обсудить полученные депеши и ответы, которые на них нужно дать. Маршал де Кастри был далеко, Флашсланден умер, а Жокур был при смерти. Не нашлось никого, кто бы мог их заменить{1644}.

Как это ни покажется странным, самый близкий Людовику XVIII человек не входил в его Совет. Антуан-Луи-Франсуа де Безьяд (Béziade), граф д’Аварэ (Avaray) (1759-1811) происходил из беарн

ской дворянской семьи, его отец, как мы уже знаем, был в своё время Гардеробмейстером Месье. Пойдя по стопам отца, Антуан- Луи-Франсуа с 15 лет также находился на военной службе, хотя до Революции и не достиг высоких должностей. Началом их многолетней дружбы с графом Прованским стала организация побега Месье из столицы летом 1791 г. С тех пор Людовик-Станислас не раз повторял, что своим спасением обязан именно графу д’Аварэ.

Убедившись в его верности, Месье назначает графа капитаном гвардии{1645}, в 1795 г. присваивает ему чин бригадного генерала (maréchal de camp), в 1796 г. - отдаёт под его начало шотландскую гвардию. 1799 г. король возводит то самое графство де л’Иль- Журдэн, в честь которого он носил титул графа де Лиль, в ранг герцогства-пэрства д’Аварэ и передаёт его своему другу{1646}.

Рассказывая о том, как д’Аварэ организовывал бегство графа Прованского, граф де Сен-При иронично замечает:

Молодой, без связей, без семьи, д’Аварэ всё брал на себя, тем более что ничто не представляло трудностей. Национальное Собрание совершенно не собиралось препятствовать отъезду Месье [...] Месье так не считал и захотел, чтобы его благодарность соответствовала опасностям, которым, как полагал, он подвергался: платой за услуги графа д’Аварэ стало неограниченное доверие. Как только после смерти Людовика XVII он принял титул Короля, его первой заботой стало разрешение фавориту добавить в герб лилии, что напоминало о Филиппе Августа и храбром д’Эстенге после битвы при Бувине{1647}. Он сделал его затем капитаном гвардии, герцогом и пэром, но всё in partibus{1648}{1649}.

Молодой маркиз де Буйе также полагал, что хотя Месье неумеренно хвалил д’Аварэ за то, что тот во время бегства помог ему избежать всех опасностей, на самом деле, никаким опасностям принц не подвергался, поскольку никто его не преследовал. И на дарованном королём гербе д’Аварэ следовало бы написать не «Vicit iter durum pietas» {1650}, а «Кучер, трогай!» {1651}.

На мой взгляд, ничто не наводит на мысли, что бегство Месье должно было пройти легче, нежели бегство Людовика XVI. Революционеры пришли с проверкой в Люксембургский дворец на следующее же утро после исчезновения принца, да и сложно себе представить, чтобы маркиз де Лафайет, который терпеть не мог графа Прованского, позволил бы тому беспрепятственно скрыться из страны. В связи с этим слова графа де Контада (Contades){1652}, сказанные им про графа д’Аварэ, представляются мне значительно более справедливыми: «То, что он сделал для короля, заслуживало того, что король сделал для него»{1653}.

Людовик XVIII всегда при случае подчёркивал, насколько он доверяет д’Аварэ. В сентябре 1795 г. он писал принцу Конде:

Никогда ещё, мой дорогой кузен, нам не было столь важно достичь взаимопонимания. Не имея возможности отправиться к вам лично, я вам посылаю своё второе я: всё, что тот скажет, говорю вам я, всё, что вы ему скажете, я услышу. Это сэкономит нам как минимум два тома переписки и обеспечит безопасность наших секретов{1654}.

Доде рассказывает, что когда д’Аварэ находился при короле, именно он открывал все поступающие Людовику XVIII письма и передавал их ему вместе с проектами ответов, а перед сном они около часа беседовали, обсуждая события прошедшего дня и строя планы на будущее. И именно из-за д’Аварэ, по его мнению, маршал де Кастри, назначенный королём ответственным за общее руководство делами, отказался оставаться подле короля, а потом уступил свою должность де Ла Вогийону{1655}. Не рискну с уверенностью утверждать, что Доде ошибается, поскольку своих источников он не раскрывает, но сам маршал объяснял лорду Макартни свой отъезд иначе: тяжело заболела его сноха, а кроме того, его дела были настолько расстроены, что требовали его участия{1656}.

Де Ла Вогийон, продолжает Доде, пытался интриговать против д’Аварэ, но безуспешно, и они стали врагами, так же как стали врагами фаворита короля де Пюизе и д’Антрэг. Однако причина явно была не в том (или не только в том), что д’Аварэ стремился контролировать всё и вся. Бесконечные баталии герцога с фаворитом парализовывали работу двора. Если какой-то документ был составлен в обход де Ла Вогийона, тот делал всё, чтобы не давать ему ход {1657}. В октябре 1796 г. Курвуазье напишет одному из агентов короля: «Должен вас предупредить, что D. 64 [де Ла Вогийон] утратил всякое доверие и полностью того заслуживает. Это самый опасный человек из всех, какие только входили в королевские Советы»{1658}. Когда в конце весны герцог вскрыл положенное ему по ошибке адресованное д’Аварэ письмо, отставка его оказалась предрешена{1659}.

Президент де Везэ{1660}, во многом смотревший на двор глазами своего друга Курвуазье, записал в дневнике в марте 1797 г.:

Этот государь [Людовик XVIII] слаб, у него больше ума, знаний, чем стойкости и принципов... Г-н де Жокур - старая баба. Г-н де Флашсланден не много стоит по своим талантам... Г-н де Ла Вогийон - сплетник и болтун, проныра, а часто и просто дурак, беспринципен, фальшив... и, тем не менее, единственный из находящихся там государственных деятелей. Его хотят выгнать, но не решаются, да и кем его заменить?.. Король в замешательстве, а г-н д’Аварэ, при всех своих прекрасных намерениях, недостаточно знает людей и дела, чтобы направлять короля в столь сложные моменты, а этот государь нуждается, чтобы его направляли{1661}.

Как выяснилось, проблема была отнюдь не в слабоволии короля; де Ла Вогийону просто искали замену. Граф де Сен-При описывал причины своего вызова ко двору следующим образом:

При этом маленьком дворе царила та же суета, что и при больших. Разница была лишь в размерах. Герцог де Ла Вогийон [...] открыл секрет, как завладеть всей корреспонденцией, которой он лишил барона де Флашсландена, но сам оказался в оппозиции к графу д’Аварэ, который был тогда фаворитом Его Величества [...] Оба соперника в борьбе за доверие не были равны, и она разворачивалась не в пользу Ла Вогийона, от которого д’Аварэ стремился любой ценой отделаться, но, поскольку он не мечтал сам взять в руки перо, то подговорил Короля призвать с этой целью меня. Король собственноручно написал мне об этом и передал письмо Ла Вогийону, чтобы тот его отправил. Представления не имею, откуда герцог узнал о его содержании. Суть в том, что он продержал это письмо шесть недель, прежде чем передать его на почту. Но его предал некий аббат Флёрьель (Freuriel), писец в секретариате, предупредивший д’Аварэ. Это дало тому предлог, которого он давно искал, чтобы избавиться от де Ла Вогийона. Он подтолкнул короля к тому, что тот публично устроил герцогу сцену{1662}, спросив, по какой причине было задержано письмо, которое он мне написал и ему передал [...] В волнении герцог плохо себя защищал, а результатом стал приказ передать все бумаги, которые были в его распоряжении, и покинуть Бланкенбург, что тот немедленно и сделал {1663}.

Доде полагает, что это заставило де Сен-При, когда тот был первым министром, постараться с фаворитом подружиться{1664}, но ничего подобного. В воспоминаниях граф де Сен-При рассказывает и о таком эпизоде:

Мне было тяжело работать с Королем в присутствии д’Аварэ, столь отличающегося от меня по возрасту, по опыту и в тысяче других вещей; а тот уже вёл себя как первый министр. Я не смог удержаться и сказал Королю, что не могу служить под началом д’Аварэ{1665}.

Граф признавал, что, удержись он на службе, то мог бы получить и Орден Св. Духа, и герцогский титул, и деньги для покрытия долгов, но предпочёл остаться честным в своих глазах. Сначала король решил было, что де Сен-При станет готовить черновики для ответов на письма, но граф вскоре увидел, что все его тексты правит д’Аварэ, чью сторону неизменно принимает Людовик, тогда как его собственные замечания во внимание почти не берутся. Он оставил двор и вновь отправился в Санкт-Петербург, полагая, что так ему лучше удастся послужить своему монарху{1666}. На сей раз, в отличие от отставки де Ла Вогийона, проблема действительно была в противостоянии между министром и фаворитом.

Когда в 1796 г. король прибыл к армии Конде, то заносчивое поведение д’Аварэ чуть не привело к конфликту: граф потребовал, чтобы отныне он руководил всей охраной, поскольку ему доверена королевская гвардия. Кавалеристы, которые почитали за честь охранять принца, естественно, возмутились. Только вмешательство Людовика XVIII, повелевшего оставить всё как было, предотвратило серьёзную ссору {1667}, причём претензии графа были тем более смешны, что король публично объявил, что влился в армию как простой дворянин.

При таком доверии короля, д’Аварэ, как это ни удивительно, никогда не занимал никаких государственных постов. Один из роялистских агентов писал ему по этому поводу:

Я думаю, как и вы, что вы никогда не должны становиться министром. В тех обстоятельствах, в которых мы пребываем, для Короля может оказаться необходимым пожертвовать министром ради популярности, в угоду важной персоне, ради успеха переговоров, и в таком случае вы, поскольку не можете стать жертвой, превратитесь в препятствие{1668}.

Впрочем, не исключено, что граф не входил в Совет потому, что это сделало бы его одним из многих, тогда как у него было немало других инструментов воздействия на короля, которые позволяли ему формально оставаться над схваткой. Как писал жене в 1795 г. граф Эстерхази, «граф д’Аварэ часто находится в оппозиции тем, кто составляет Совет, и прибегает к отсрочкам, если не может изменить решений»{1669}. В другом документе говорилось: «Все министры настолько уверены в его влиянии на короля и в их взаимной привязанности, что все обсуждают с ним свои проекты и до, и после, таким образом, он может вставить своё слово и до, и после...»{1670}

Рассказывая о королевском дворе в изгнании, современники уделяли д’Аварэ особое внимание. Граф д’Алонвиль называл его «глуповатым фаворитом» и подчёркивал, что тот принадлежит к «выходцам из прихожей»{1671}. Президент де Везэ сообщал про первое знакомство с графом следующим образом:

Мне кажется, в г-не д’Аварэ нет ничего блистательного, но, тем не менее, он мне видится умелым и довольно разумным. Г-н Регент считает, что обязан ему жизнью за благополучное спасение из Франции: это фаворит{1672}.

Граф де Сен-При вспоминал, что д’Аварэ

обладал над королём практически деспотической властью [...] Он не был лишён ни той сноровки, которая приобретается в свете, ни того поверхностного знания литературы, которое давало тогда любое мало-мальски тщательное образование [...] Граф д’Аварэ имел успех у женщин и самомнение, которое намного превосходило его таланты. Он ставил перед собой единственную цель - продвигаться по службе, находиться в фаворе у двора, одним словом, сделаться господином. Возможно, в этом ему повезло меньше, чем другим свитским дворянам, поскольку они все превосходили его по рождению; его происхождение было более чем скромно. Он называл себя Безьяд; на самом деле, его мать была Майи (Маіllу) {1673}. Этот союз стоил его отцу покровительства герцога де Врийера (Vrilliere) {1674} {1675}.

Впрочем, можно заметить, что те, кому не приходилось конкурировать с графом д’Аварэ, относились к нему куда более терпимо. Лорд Макартни высказывался с дипломатической деликатностью:

Он [Людовик XVIII. - Д. Б.] подвержен близкой дружбе и постоянен в ней, эта часть его характера явно проявляется в отношении к графу д’Аварэ и слугам более низкого ранга, которые сопровождали его во время бегства и с тех пор были его неразлучными помощниками. Об их талантах люди говорят по-разному, но, без сомнения, лишь он сам может о них судить{1676}.

В докладе в Лондон одного из английских агентов говорилось:

Г-н д’Аварэ - это друг и, в некотором смысле, тайный совет короля. Каждый вечер в восемь часов Король спускается к нему, и они обсуждают, меняют и поправляют вместе всё, что было предложено, сказано или сделано за день. При том, что королю необходимо иметь фаворита, каждый говорит, что счастлив, что это д’Аварэ, а не кто-то другой, поскольку он порядочный, прямолинейный, умный и рассудительный{1677}.

Президент де Везэ, когда граф нанёс ему визит, и они проговорили несколько часов подряд, и вовсе остался в полном восторге:

Г-н д’Аварэ, про которого говорили, что он холоден, оказался весьма открытым, очень простым и очень честным [...] Г-н д’Аварэ внёс свой вклад в отъезд Людовика XVIII за пределы королевства, добился его полного доверия, государь безумно любит его, однако г-н д’Аварэ не задирает от этого нос, держится в стороне и не вошёл в Совет. Я думаю, что он хочет быть капитаном гвардии, герцогом и пэром, большим вельможей и т. д., но он не настолько глуп, чтобы, даже когда всё наладится, захотеть вмешиваться в дела как министр. Роль друга и фаворита кажется ему более предпочтительной, нежели роль министра, и это говорит об уме уравновешенном и мудром... В его облике, уме, образовании, характере нет ничего значительного, но мне кажется [...] что г-н д’Аварэ - человек мудрый, здравомыслящий и придерживается правильных взглядов... {1678}

Особенное раздражение у современников, как мы видим, вызывала дружба короля и графа д’Аварэ, которая заставляла их делать и более общие выводы. «Не имея характера, он позволял доминировать тем, кто его окружал»{1679}, - напишет граф де Франс д’Эзек{1680}. Граф де Моден позднее рассказывал, что

с юных лет король был склонен к нежности, привязанности, к дружбе и фаворитизму. Если его фаворитом был мужчина, к нему относились как к родному брату. Если объектом привязанности становилась женщина, он любил ее со всей той нежностью, которую Абеляр сохранял к Элоизе после того, как был столь жестоко наказан{1681}.

Противники Людовика XVIII неоднократно использовали эту дружбу для пропаганды. Так, весьма популярной в конце 1810-х гг. была вышедшая несколькими изданиями и переведённая на французский книга члена английского парламента и близкого друга лорда Байрона Дж. Хобхауза, побывавшего в 1815 г. во Франции и бывшего свидетелем возвращения Наполеона с о. Эльба. В ней Хобхауз цитировал одну из французских газет, вышедших в мае 1815 г.:

С 25 лет Людовик XVIII постоянно имел признанного фаворита, и этого фаворита он всегда предпочитал своим друзьям и даже родственникам. Тот, кто не завязывал отношений с этим человеком, не мог и надеяться получить доступ к королю. Даже упорная и ревнивая женщина так не старается понравиться своему мужу, как такой фаворит старается оставаться в милости у своего господина, чтобы тому казалось невозможным без участия своего министра (ministre de la chambre ou du cabinet) принять кого бы то ни было, рассмотреть любое прошение, вскрыть любое письмо [...] Людовик XVIII в полной мере чувствовал эту зависимость, порой она его возмущала, в глубине души он ненавидел такого человека, презирал его, однако держал при себе. Недостаточно энергичный, чтобы сбросить с себя это ярмо, в отсутствие такого слуги-тирана он испытывал раздражение, но всё же всякий раз надевал привычные оковы. И такой человек имел на этого принца столь великое влияние, что тот, вместо того чтобы отказаться от фаворита, готов был поссориться даже со своей семьёй, со своими друзьями, со всеми королями Европы{1682}.

Историки также, скорее, остаются в рамках «чёрной легенды». У Доде читаем: «Нет уверенности, что д’Аварэ обладал всеми необходимыми качествами для той великой роли, которая была ему предназначена Людовиком XVIII. Щуплый, хрупкий, ослабленный болезнью груди, которая подтачивала его, хотя и не повлияла на крепость духа, он обладал душой впечатлительной, способной испытывать вдохновение, но не способной доводить дела до конца. Он быстро загорался, был склонен к недоверчивости, легко начинал страдать подозрительностью, оставаясь при этом простодушным. В ситуации, когда другие сказали бы, что необходимо более принимать во внимание результаты, нежели средства и способы их достичь, он часто не готов был использовать агентов легкомысленных, поверхностных или бессовестных, готовых на всё, годных на всё, тех, кого воля случая или нищенское существование заставило выдвинуться из разных партий и поставить себя на службу делу короля». Доде называет д’Аварэ человеком Старого порядка, полагает, что именно он подпитывал в Людовике XVIII желание отомстить {1683}.

Признаюсь, никаких следов именно такого пагубного влияния графа д’Аварэ мне обнаружить в документах эпохи не удалось. Всё свидетельствует о том, что Людовик XVIII относился к графу именно как к фавориту. В традициях европейских монархий раннего Нового времени фаворит, не занимая никаких официальных государственных должностей, стоял, по сути, между королём и системой управления страной, как раз и играя роль своеобразного «второго я» государя. Через него шли значительная часть официальной корреспонденции, прошения и жалобы, множество мелких дел, на которые монарх мог позволить себе не отвлекаться. Абсолютно такую же роль, с поправкой на национальную специфику, играли герцог Бэкингем или граф-герцог Оливарес. Одновременно с этим в тех вещах, которые не входили в сферу ответственности фаворита, последнее слово оставалось отнюдь не за д’Аварэ - и мы это видели на примере Веронской декларации.

К тем, кто в разное время был допущен в окружение короля к политическим вопросам, можно причислить и ещё несколько человек. Один из них - Анн-Луи-Анри, герцог де Ла Фар (La Fare) (1752— 1829). Они знали друг друга ещё с Ассамблеи нотаблей 1787 г., на которой де Ла Фар хотел быть в секции Месье, но оказался у принца Конде{1684}. Епископ Нанси (1787), депутат Генеральных штатов от духовенства (1789), герцог де Ла Фар в январе 1791 г. был вынужден эмигрировать. И далее, вплоть до 1814 г. мы постоянно видим его рядом с Людовиком XVIII, который поручал ему различные дипломатические миссии (в том числе при Венском дворе), доверял распоряжаться финансами, предназначенными для поддержки рассеянных по Европе эмигрантов. В октябре 1795 г. епископ писал:

Моя частная и уединённая жизнь, возможно, принесёт пользу королю и монархии, поскольку я уже потратил два года на разработку общего плана реставрации французской монархии от фундамента до последней черепицы на этом здании {1685}.

К сожалению, план этот, по всей видимости, не сохранился. После Реставрации герцог вернётся на родину, станет архиепископом Санса (1817), пэром Франции (1822) и, наконец, кардиналом (1823){1686}.

Шарль-Франсуа, маркиз де Бонней (Bonnay) (1750-1825) при Старом порядке делал карьеру в армии и при дворе, стал кавалером Ордена Св. Людовика (1774). В 1789 г. был избран заместителем депутата Учредительного собрания от дворянства Нивернэ, с июля участвовал в заседаниях. В 1790 г. трижды избирался председателем собрания, в третий раз отказался от этой чести. Часто выступал, пользовался большим влиянием, нередко пытался примирить участников ожесточённых дискуссий. После бегства Людовика XVI в Варенн в ответ на обвинения в том, что он об этом знал, маркиз ответил: «Если бы король поинтересовался моим мнением, я не стал бы советовать ему уезжать, но если бы он пригласил меня его сопровождать, я готов был бы умереть подле него и прославил бы себя этой смертью!» Вскоре после этого де Бонней перестаёт посещать заседания, не одобряет Конституцию 1791 года и в октябре того же года эмигрирует. В эмиграции он становится адъютантом маршала де Кастри, вместе с которым приезжает в 1795 г. в Верону. В Митаве, а затем и в Варшаве он был государственным секретарём Людовика XVIII, не раз выполнял по его просьбе различные дипломатические поручения{1687}. Встретив его в эти годы, мадам де Сталь заметила, что он выглядел, как призрак Старого порядка{1688}. После Реставрации маркиз стал пэром Франции, вошёл в Совет Людовика XVIII. Король был к нему весьма привязан, ценил его советы и беспристрастность. Один из современников даже напишет, что смерть де Боннея в 1825 г. сыграла свою роль и в скорой смерти самого монарха{1689}, хотя король умер за полгода до маркиза.

Советником Людовика XVIII был и Шарль-Жорж, маркиз де Клермон-Гальранд (Clermont-Gallerande) (1744-1823), принадлежавший к древней ветви анжуйского дворянства. Он участвовал в Семилетней войне, последовательно поднимался по всем ступеням военной иерархии вплоть до бригадного генерала (maréchal de camp) (1780), был назначен инспектором кавалерии (1788). После начала Революции эмигрировал, но вернулся, чтобы не покидать своего короля в беде. 10 августа 1792 г. защищал Тюильри, затем скрывался, был арестован и освобождён уже при Термидоре{1690}.

Во время пребывания в Вероне Людовик-Станислас нередко обращался к советам ещё двух известных в то время людей. Как мы уже знаем, немалую долю информации о том, что происходило во Франции, он получал от графа д’Антрэга, который был личностью весьма примечательной и очень характерной для авантюристичного XVIII в. Поступив в 14 лет в гвардию, говоря по-немецки, по- английски, по-русски и по-итальянски{1691}, много попутешествовав (он успел побывать в Египте, Турции, Польше, германских землях), добившись избрания депутатом Генеральных штатов от дворянства, д’Антрэг быстро эволюционировал вправо{1692} и снискал себе репутацию бескомпромиссного сторонника сильной королевской власти{1693}. Именно он до 1797 г. отвечал в окружении короля за тайные сношения с Парижем и Мадридом{1694} и пользовался его огромным доверием{1695}. Посетивший двор агент английской разведки счёл его наилучшим аналитиком из всего королевского Совета и к тому же в наибольшей степени лишённым иллюзий{1696}. Д’Аварэ присутствие д’Антрэга в окружении короля приводило в бешенство, фаворит короля называл его «отборным пройдохой» (fleur de drôles) {1697}, но ничего не мог с ним поделать.

Другой дворянин, часто появлявшийся в 1795 г. в Вероне, - Симон де Лас Касас и Арагорри (Simón de las Casas у Aragorri) (1742 — 1798). Начав службу в испанском флоте, далее он стал делать дипломатическую карьеру: секретарь посольства в Вене (1763-1774), посол в Пруссии (1781-1784), посол в Неаполе (1785-1786). Последнее назначение оказалось для репутации дипломата роковым: и отношения Испании с Неаполем были непростыми, и Лас Касас вызвал такую ненависть неаполитанской королевы, что та устроила ему публичный скандал. Тогда его отправили послом в Венецию (1786- 1795), а затем в Лондон (1795-1796) {1698}. Отношение к нему было весьма скептическое, российский посол Разумовский называл ум Лас Касаса «неуёмным и склонным к интриге» {1699}, однако до тех пор, пока граф Прованский ориентировался на Испанию, ему казалось удобным то и дело призывать Лас Касаса для консультаций.

В ближайшее окружение Людовика XVIII входили и его секретари, один из которых не просто выполнял техническую работу, но и выступал в роли помощника и советника. Им был Жан-Батист Курвуазье (Courvoisier) (1749-1803), с 1770 г. занимавший должность адвоката при парламенте Безансона. Когда графу де Мирабо грозило предстать перед этим судом, в качестве защитника друзья порекомендовали ему именно Курвуазье, обладавшего «и заслугами, и репутацией»{1700}.

Заняв в 1779 г. кафедру французского права в университете Безансона, Курвуазье пользовался большой популярностью у учеников. «Мало кто владел на том же уровне, что Курвуазье, искусством ясно рассказывать о наименее понятных предметах и чётко систематизировать те вещи, которые казались совершенно этому неподвластными»{1701}. Не случайно на момент начала Революции он считался «самым блестящим»{1702} профессором права в Безансоне и даже дважды занимал должность ректора. «Если добавить к его отличительным чертам симпатичное лицо, приятный голос, убедительный тон, немалую ясность речи, изящество, покладистость, то можно составить адекватное представление о качествах этого профессора»{1703}. Добавим и ещё одно: Курвуазье был глубоко верующим человеком{1704}.

По непонятным причинам Курвуазье, хотя и баллотировался в Академию Безансона, так и не стал её членом. Помимо работы в Университете, он считался юридическим советником архиепископа и занимал в этом качестве должность бальи. Будучи оратором масонской ложи, он приветствовал в 1780 г. проезжающего через город герцога Орлеанского следующими словами: «Богатство и происхождение, звания и героизм - вот идолы, которым поклоняется толпа, но масоны чтят лишь добродетель» {1705}. Благосклонно встретив Революцию, он быстро в ней разочаровался и осенью 1790 г., занимая пост ректора, даже выбрал для традиционного обращения к студентам следующий сюжет: «Полезна или вредна для человечества доктрина философов?» Это выступление несло на себе и дополнительную нагрузку. Долгое время Курвуазье сотрудничал с группой юристов и офисье, созданной ещё после присоединения Франш-Конте к Франции, дабы согласовать между собой местные кутюмы и общефранцузское законодательство. Его речь была воспринята современниками не только как выступление ректора, но и как последняя ремонстрация парламента против нарушения местных вольностей.

Выступление Курвуазье не позволяет уверенно судить о его политических симпатиях в этот период, однако показывает, что он прекрасно владел революционной риторикой: славил Руссо наряду с Сократом, воспевал нацию, вернувшую свои права, говорил о ликвидированных злоупотреблениях, возникновении национального единства, свержении феодализма, восстановленной, благодаря гражданскому устройству духовенства, дисциплине в церкви. В то же время он обрушивался на древних и современных ему философов за то, что те распространяли ошибочные суждения, разжигали в народе страсти, проповедовали разнузданную свободу, безграничное равенство и безбожие {1706}. Хотя речь была произнесена на латыни, репрессии со стороны властей последовали немедленно. Попытка Курвуазье обратиться к Учредительному собранию оказалась безуспешной, он был обвинён в контрреволюционных воззрениях, коллеги отреклись от него. Год спустя, в июле 1791 г., когда преподаватели приносили присягу на верность новой власти, Курвуазье отказался присягнуть и был уволен.

После того как Курвуазье лишается работы, он публикует два теоретических труда на злобу дня{1707}. Основываясь на трудах Монтескье, немецкого историка и юриста С. фон Пуфендорфа и швейцарского философа и дипломата Э. фон Вателя, он анализирует общественный договор и напоминает о том, что не только государи должны соблюдать права народов, но и народы - права монархов. Пафос его работ направлен против Учредительного собрания и тех философов, которые вдохновляли его труды, в частности Ж.Ж. Руссо и Г.Б. де Мабли. Не чувствуя себя в безопасности, вскоре Курвуазье с сыном отправляются в эмиграцию в Кобленц{1708}.

Мэнсел упоминает, что ещё там Курвуазье и стал секретарём Совета {1709}, но какого совета? Л. Пинго полагает, что Совета обеих принцев и ответственным за составление их манифестов{1710}, однако это вызывает определённые сомнения. Тот же автор предполагает, что эту должность Курвуазье принёс его влиятельный земляк, президент де Везэ: хотя в силу сословных различий (у Курвуазье было лишь личное дворянство) они не были представлены друг другу, но неоднократно виделись на родине и стали очень близки в эмиграции. Как мне видится, оба тезиса Пинго ошибочны. Курвуазье, судя по всему, с самого начала был секретарём Совета именно Месье. Но, вне зависимости от этого, первое известное мне письмо де Везэ отправил Курвуазье уже как секретарю Совета (3 октября 1792 г.). К этому моменту президент не был в ставке принцев уже довольно длительное время и мог бы порекомендовать своего земляка лишь заочно. Однако едва ли, обладая подобным влиянием, де Везэ пришлось бы впоследствии писать личные письма Курвуазье в надежде донести через того свои мысли до Людовика XVIII{1711}.

В окружении графа Прованского Курвуазье оказался одним из политических долгожителей. Поначалу его близость к принцу вызывала ревность; сохранилось письмо Курвуазье от марта 1793 г., где он с усмешкой рассказывал:

Здесь немало людей, которые стараются мне навредить, и до определённой степени им это удаётся. Одни выставляют меня шпионом г-на де Калонна, которому, меж тем, я даже ни разу не писал. Другие говорят, что я полностью лишён таланта; что ж, они правы. Иные утверждают, что оказывать столь явное доверие людям моего сорта - плохой пример, и они тоже правы... Поскольку мои желания ограничиваются возвращением на кафедру, можете себе представить, как меня веселят эти мелкие и забавные интриги{1712}.

Пинго объясняет долгожительство Курвуазье его незаменимостью и тем, что тот с самого начала сделал ставку на графа д’Аварэ. Вскоре через секретаря Совета проходила не только вся личная переписка графа Прованского, но и всё, что публиковалось от его имени. Кроме того, Курвуазье нередко выносил своё суждение по поводу тех проектов, которые поступали принцу, сопоставлял их мнения с мнением Месье. В 1799 г. Курвуазье писал:

Если бы я был Кларендоном{1713}, а моим господином Карл II, я знал бы, чему себя подвергаю, честно высказываясь по столь деликатному предмету. Но Людовик XVIII если чем и напоминает Карла II, то лишь своими бедами, а я, я - ничто. Поэтому я могу без страха говорить Королю правду, которую он желает знать, и заявлять, что я - защитник законов моей страны перед Королём, который хочет их восстановить {1714}.

Судя по архивным документам, Курвуазье был не только тем человеком, который предоставлял королю юридические справки по интересующим его вопросам и обосновывал те или иные ключевые пункты его позиции, но и во многом эту позицию определял - по крайней мере в теоретическом плане. «В его семье нас заверили, - пишет один из историков, - что г-н Курвуазье выполнял функции канцлера при Е. В. Людовике XVIII»{1715}. На самом деле, его должность была куда скромнее, однако у многих эмигрантов секретарь короля пользовался немалым уважением. «С тех пор как я вращаюсь среди людей, мне редко доводилось видеть, чтобы столь просвещённый человек был столь чист сердцем»{1716}, - напишет позднее аббат Эджворт (Edgeworth){1717}. С не меньшим пиететом относился к Курвуазье и сам король: в одном из писем к брату Людовик XVIII назовёт его «полным чести» {1718}.

Любопытно, что Людовик XVIII был заинтересован в том, чтобы роль его секретаря оставалась неявной. Мне видится в этом стремление уберечь своего юрисконсульта от постороннего влияния; сам же Курвуазье полагал, что всё дело в его происхождении. В ноябре 1796 г. он с горечью писал:

Среди стольких бед и огорчений так мало, а то и вовсе нет тех радостей для сердца, которые позволяют видеть не только шипы, но и цветы. Мне оказывают внимание, в котором нельзя отказать человеку честному; мне оказывают доверие, которое делает необходимой всю ту работу, которую мне поручают; но доказательств благодарности, знаков уважения, просьб дать совет в отношении тех вещей, которые я должен знать и которых никто здесь не знает, - их нет. Секретарь, вот и всё. Древняя демаркационная линия только расширилась вместо того, чтобы сузиться. Кто не вельможа, тот никто, и даже ни на что не годится. Если порой и спрашивают мои соображения, то втайне... {1719}

Впрочем, это письмо явно было написано в тяжёлую минуту{1720}, несколько лет спустя он вспоминал о своём положении с совсем другим настроем:

Я пользовался безграничным доверием [...] Часто мне поручали чрезвычайно важные вещи, и хотя эта работа проводилась с соблюдением величайшей секретности и нередко бывала испорчена, когда выходила из моих рук, я находил удовлетворение в том, что не занимался ерундой. Мне дозволялось работать в моей комнате или же я запирался с г-ном д’Аварэ в его и постоянно встречался с королём{1721}.

Такое положение делало Курвуазье не только самым незаменимым, но и самым незаметным человеком при дворе в изгнании. Граф Макартни называл его «личным секретарём» короля, «которого старательно прячут из виду, и с которым я так и не смог встретиться»{1722}. Надо сказать, что эта политика оказалась настолько эффективной, что имя Курвуазье практически не упоминается в исторических трудах{1723}. К тому же даже лучшие специалисты по истории контрреволю- ции постоянно путают Курвуазье с его сыном, Жаном-Жозефом Антуаном, эмигрировавшим вместе с отцом и служившим в кавалерии принца Конде{1724}, хотя в 1795 г. Жану-Жозефу было лишь 20 лет, и он так и не успел из-за Революции закончить своё обучение в Университете Безансона {1725}.

В частности, из-за этого найти какие-либо подробности биографии Ж.-Б. Курвуазье оказалось неожиданно сложно. Один из словарей упоминает, что тот «был на протяжении четырнадцати лет членом Совета Людовика XVIII»{1726}, однако это едва ли возможно, поскольку он эмигрировал не раньше 1792 г., а в 1803 г. уже скончался. В большинстве же биографических статей вообще нет ни слова о сотрудничестве Курвуазье с Людовиком XVIII. В некоторых просто отмечается, что «во время долгой ссылки, его единственным утешением были исследования, и он закончил чрезвычайно важный труд о европейском государственном праве, рукопись которого была утеряна»{1727}. Трудно сказать, идёт ли речь о том же труде или нет, но в 1797 г. Курвуазье публикует большую работу, посвящённую делу роялистов{1728}.

Таким образом, о жизни Курвуазье в эмиграции мы знаем немногое. Пинго рассказывает, не раскрывая своих источников, что его жена и дочери остались во Франции; одна из дочерей умерла, а другая вышла замуж без согласия отца. Позднее, когда он увиделся с женой, она постаралась привлечь его на сторону Республики{1729}. Жил он бедно{1730}, оплату часто задерживали, зиму 1793/1794 гг. ему пришлось прожить без печи. «Последние два месяца я завален работой, - писал он президенту де Везэ осенью 1793 г. - От меня остались только кожа и кости [...] глаза слабеют, и я подозреваю, что предстоящие мне разъезды скоро меня прикончат»{1731}. Со временем положение мало менялось. В августе 1797 г. он рассказывал:

Я лишь ужинаю. Я съедаю не больше трёх унций хлеба, а перевариваю их не лучше, чем три унции свинца. Тем не менее с шести часов утра до трёх часов дня я чувствую себя хорошо, и думаю, что с той поры, как придётся вовсе обходиться без еды, буду чувствовать себя отлично и весь день{1732}.

В 1801 г. Курвуазье счёл, что его должность практически превратилась в синекуру. Здоровье его было подорвано, и он решил вернуться во Францию, дабы умереть на родине. В октябре 1803 г. его не стало.

Нет сомнений, что Курвуазье-старший покинул Людовика XVIII человеком глубоко разочарованным, и всё же, как мне видится, проблема была не в том, что «кто не вельможа, тот никто». Ещё в бытность Месье Людовик-Станислас поддерживал и брал на службу даже многих талантливых ротюрье. Не изменил король своим принципам и в эмиграции: к примеру, он всегда был максимально любезен с Ж.-Ф. Гильерми (Guilhermy) {1733}; когда в 1794 г. до Вероны дошли сведения, что тот с трудом сводит концы с концами, граф Прованский пригласил Гильерми ко двору, чтобы иметь возможность ему помочь{1734}. Мэнсел объясняет ситуацию с Курвуазье иначе: «Многие из придворных Людовика с удовольствием променяли бы долгие часы, которые они проводили за его столом и в его карете, на долю, пусть даже крошечную, того доверия, которым пользовался Курвуазье. Но Людовик, как и современные политики, скорее всего не хотел пребывать весь день в окружении тех, с кем занимался делами. Более того, когда он опустил барьер между двумя мирами, из этого ничего хорошего не получилось. Его приглашение Гильерми [...] на свадьбу племянника и на свадебный ужин (так, что Гильерми сидел за одним столом с Королём Франции - невиданная честь) вызвало ураган протестов в роялистских кругах. В чём смысл бороться с Революцией, если сам двор ведёт себя на революционный манер? И избежать такого отношения для Людовика оказалось чрезвычайно тяжело»{1735}.

Тот долг, который он не смог отдать Курвуазье, король отдал его сыну. Жан-Жозеф-Антуан был избран не только членом Академии Безансона, но и ее председателем, стал депутатом, кавалером Ордена

Почётного Легиона, а при Карле X - министром юстиции, членом его Совета и даже хранителем печати.

Этот рассказ о ближайшем окружении Людовика XVIII был бы неполным без некоторых комментариев. Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что среди его советников, по крайней мере с 1795 г., преобладают дворяне, имеющие репутацию отнюдь не консерваторов, а либералов. Де Кастри, де Сен-При, де Ла Вогийон, не говоря уже о де Жокуре, воспринимались как люди, понимавшие необходимость перемен и отнюдь не являвшиеся сторонниками Старого порядка{1736}.

Вместе с тем сложно не заметить любопытный парадокс: хотя, будучи опытным политиком и дипломатом, лорд Макартни отзывался об окружении короля весьма уважительно и не сомневался в его компетентности, и среди современников, и среди историков считается хорошим тоном относиться к соратникам Людовика XVIII весьма скептически, чтобы не сказать больше. Здесь достаточно вспомнить происхождение знаменитой фразы о том, что «Бурбоны ничего не забыли и ничему не научились» и процитировать письмо шевалье де Пана {1737}, в котором она употреблялась:

Вы часто говорите нам о безумии Вероны. Увы, мой дорогой друг, это безумие всеобще и неизлечимо. Сколь же вы обманываете себя, полагая, что при дворе брата есть хоть немного разума; мы видим всё это вблизи и страдаем. Все неисправимы; никто не может ничего забыть и чему-либо научиться. Все вожди аристократии, все влиятельные люди с лихвой перекрывают идеи Кобленца. Таким образом, надеяться не на что. Ход событий, несомненно, вернет монархию, но никогда Людовика XVIII. Дурные советники этого принца ускоряют уничтожение его древнего дома;

они обречены, и он потянет за собой всех этих неизменно слепых людей, служащих и жертвами, и примером{1738}.

Людовик XVIII переезжает из Вероны в Бланкенбург, но для Монаршьенов мало что меняется. «Известно, что там нет ни одного разумного человека, - с грустью делится Малуэ с Малле дю Паном, - любящего свою страну и своего короля и могущего с пользой им послужить; нечего ожидать от их советов, агентов, их системы и планов» {1739}.

Можно привести и некоторое количество иных примеров. Когда Т. Джексон, английский посол в Турине, заказал отчёт о состоянии дел при Веронском дворе, ему доложили, что король проявляет «хорошо известную слабость к наиболее честолюбивым придворным». «Маршал де Кастри, - писал его агент, - не лучше умеет управлять государством, чем он управлял кораблём. Это чрезвычайно ограниченный человек [...] Всё дворянство обоснованно настроено против него». У епископа Арраса «есть некоторые способности», но «ясность его суждений хуже, чем ум, и он более остроумен, нежели мудр». Де Флашсландену не хватает точности суждений, «у него нет ни сторонников, ни друзей». Потолок де Жокура - командование полком, «вся эмиграция против него»{1740}.

В августе 1795 г. австрийский канцлер барон Тугут сообщал послу в Петербурге:

Очень печально, что те сведения, которые до нас доходят из Вероны, не соответствуют тому, что было бы столь желательным для истинных интересов Людовика XVIII, тесно связанных с интересами коалиции, поскольку несомненно, что от того мнения, которое сложится об этом государе внутри Франции, будет в достаточной степени зависеть скорость перемен в ней, которая позволила бы союзным державам достичь восстановления королевской власти. С первых же дней, когда Месье принял королевский титул, его совет состоит из г-на де Лас Касаса, посла в Испании, известного своим скандальным поведением в Неаполе [...] и которого презирают за его постоянные мелкие интриги, из господина де Насау, о котором бессмысленно здесь говорить, и из некоего г-на д’Антрэга, о чьих делах и делишках также можно написать отдельный том{1741}.

Все нынешние советники короля некомпетентны{1742}, добавлял он несколькими днями позже. Мне кажется показательным, что ни один из трёх названных Тугутом дворян не входил в реальности в королевский Совет, и только д’Антрэга можно с некоторой натяжкой считать советником Людовика XVIII: к Лас Касасу король обращался за консультациями по отдельным вопросам, а принц Нассау- Зиген, как мы видели в главе, посвящённой признанию Людовика XVIII, лишь выполнял отдельные поручения монарха.

Столь же суровы были к новому королю и эмигранты. 12 июля 1795 г. граф д’Анживилье (Angiviller) {1743} писал маркизу де Ламберу (Lambert){1744}:

О поведении наших Принцев я думаю ровно то же, что и вы. Я его приписываю не им, а их окружению, привнесшему с собой злобный дух Версаля, личные амбиции и снобизм (exclusive) в те времена, когда первым делом необходимо искать достойных людей и объединяться с ними{1745}.

Иными словами, складывавшийся у современников образ королевского Совета имел очень мало общего с реальностью.

Следует отметить и ещё один момент: Людовик XVIII очень чётко разграничивал «правительство» и двор. Разумеется, члены королевского Совета играли и роли придворных, но куда больше было тех, кого король наделял придворными должностями, но не позволял вмешиваться в какие-либо политические вопросы.

Письма Людовика XVIII показывают, насколько не просто было при назначении на должности соблюсти баланс между необходимостью экономить, признанием перехода ряда должностей по наследству, желанием вознаграждать за былые или нынешние заслуги и, наконец, стремлением, чтобы репутация офисье была безупречна, тогда как в глазах различных роялистских кругов репутация эта, очевидно, оценивалась по-разному.

В качестве примера можно привести случай, когда граф д’Артуа попросил у короля патент фрейлины (dame pour accompagner) для мадемуазель де Ла Бланш (La Blanche) - невесты графа де Сомбрёй{1746}, расстрелянного после поражения на Кибероне. Королю пришлось ему ответить:

В нашем положении я думаю, что мы можем и должны вознаграждать, но не милостями. Если я дарую этот патент м-ль де Ла Бланш, какие у меня будут основания не даровать его сотне других, которые придут ко мне с таким же требованием? Бедняга Сомбрёй, скажете вы мне. Это бы так и было, если бы вы попросили у меня эту милость в тот самый момент, когда он погиб - тогда бы она стала, если можно так выразиться, святой водой, которой оросили его гроб. Но два года спустя я дарую её не его манам, а м-ль де Ла Бланш. Вот таков и будет мой ответ. Одна просьба притягивает другую. И потребуется либо вызвать неудовольствие у многих, либо сделать вещь, которая в конечном итоге спровоцирует смех. Поэтому лучше бы мне в данный момент воздержаться от того, чтобы раздавать милости при дворе, и отложить все требования такого рода на более счастливые времена. Убеждён, что, хорошенько поразмыслив, вы со мной согласитесь {1747}.

Приходилось королю принимать во внимание и общественное мнение. Особенно часто столкновения по этому поводу у него происходили с тем же графом д’Артуа, находившимся некогда в тесных дружеских отношениях с герцогиней де Полиньяк и продолжавшим приближать людей, входивших в её орбиту. В то же время репутация герцогини де Полиньяк - одной из лучших подруг Марии- Антуанетты, осыпанной милостями настолько, что современники даже поговаривали, что их связывала не только дружба - была далека от идеала. Людовику XVIII вновь пришлось браться за перо:

Вы рассматриваете герцогиню де Полиньяк как жертву своей преданности несчастной Королеве; люди отнюдь так не думают. Спросите их, кто жертва преданности. Они ответят: принцесса де Ламбаль{1748}. Герцогиня де Полиньяк, чьи прекрасные качества мало кто знал, поскольку мало кто имел возможность в них убедиться, считается, простите меня, мой дорогой брат, за такие грустные слова, одной из причин Революции из-за огромного количества милостей, которых удостоилась она сама, её семья и её друзья, и из-за того влияния, которое она оказывала на действия правительства{1749}.

Сам Людовик XVIII с раздачей придворных должностей был довольно осторожен, хотя сделал и немало назначений, явно вызванных желанием поддержать оказавшихся в беде сановников Людовика XVI. Кардинал Луи-Жозеф де Монморанси-Лаваль (Montmorency- Laval) стал главным раздатчиком милостыни Французского королевства ещё в 1786 г. и оставался им до своей смерти, герцог де Грамон (Gramont){1750}, назначенный капитаном королевской гвардии в 1789 г., останется им и при Людовике XVIII, и при Карле X. В феврале 1798 г. государственным советником был назначен {1751} барон д’Эн{1752}. В сентябре 1789 г. он из-за болезни жены уехал в Англию на воды в Бат, потом они переехали в Аахен и Маастрихт; во Франции их объявили эмигрантами, имущество семьи оказалось конфисковано. В апреле 1796 г. д’Эн через Гримма безуспешно пытался устроиться и на русскую службу и написал Екатерине II большое и полное лести письмо{1753}, в котором расписывал свои достоинства. С 1794 по 1802 г. д’Эн жил в Лондоне, активно переписывался с епископом Тура, а после его смерти с епископом Арраса, который и добыл ему должность у короля. Очевидно, назначение это было почётным и не предполагалось, что д’Эн станет оказывать Людовику XVIII какие-то реальные услуги.

Ещё в бытность Месье, Людовик-Станислас славился тем, что не забывал верных ему дворян. Если он не мог взять их на службу, то старался при случае поддержать материально. Уже упоминавшийся граф де Контад много лет спустя вспоминал, как ещё в Кобленце Месье дал ему 25 луидоров, что для него было в то время суммой более чем чувствительной. Граф рассыпался в благодарностях, а принц, чтобы прервать неловкую сцену, предпочел обратить всё в шутку: «Ничего, сочтёмся»{1754}.

Как только позволяла возможность, Людовик XVIII призывал к себе и брал на содержание своих бывших офисье. Особенно это касалось 1798-1799 гг., когда король попал в Россию и его финансовое положение несколько улучшилось. Об одном из них он писал графу де Сен-При:

Вот уже пятнадцать лет, как я знаю и люблю графа д’Отфора{1755}. Он был, как вы знаете, моим первым камер-юнкером. С начала моей эмиграции и до смерти Короля, моего племянника, мы не расставались ни на минуту, и эти четыре года лишь увеличили моё уважение и мою дружбу к нему Однако моё восхождение на престол положило конец его службе мне, я не мог более удерживать его при себе. Друг короля превратился во французского дворянина, и он отправился к моему брату вместе с которым совершил высадку на Иль-Дьё, оттуда он направился в армию Конде, вместе с которой провёл кампанию 1796 г. в качестве кавалериста {1756}.

Теперь же король попросил де Сен-При обратиться к Павлу I за разрешением принять д’Отфора в России.

Если говорить о дворе Людовика XVIII в тех категориях, которые, к примеру, вводил в своей классической работе Н. Элиас{1757}, то, разумеется, следует признать, что он имел мало общего с Версальским двором эпохи Старого порядка. То же самое можно сказать и о придворном этикете: та выверенная и изощрённая система, которая была разработана ещё в XVII в. при всём желании не могла сохраниться в эмиграции. Достаточно вспомнить знаменитую фразу лейб- медика Людовика XV Ж. Пишо де Ла Мартиньера: «Именно в Версале, сир, пристало болеть»{1758}, чтобы осознать, в какой степени этот этикет был неразрывно связан с жизнью именно Версальского дворца.

Из-за этого те, для кого этикет оставался важен, нередко чувствовали себя обиженными. «Когда герцог де Ноайль (Noailles){1759} ушёл в отставку с поста капитана гвардии, - рассказывал Мэнсел, - его кузен, принц де Пуа (Роіх) {1760}, в том же году уволенный Людовиком XVIII с должности капитана гвардии по подозрению в умеренности {1761}, жаловался маршалу де Кастри: “Г-н де Флашсланден написал нам через секретаря; Людовик XIV в зените могущества никогда бы себе этого не позволил при увольнении с такой должности”»{1762}.

Тем не менее, оставшись и без Версаля, и почти без средств, Людовик XVIII, несмотря на совет Екатерины II «не создавать двора, пока он прочно не обоснуется во Франции»{1763}, постепенно превращал своё окружение если не в настоящий королевский двор, то в некое его подобие. Лорд Макартни рассказывал:

Со дня смерти Людовика XVII здешняя резиденция Короля всё больше и больше превращается в Двор. Не по роскошным интерьерам, экипажам или расходам (у него лишь один экипаж и очень скромный стол, за которым, кроме пяти или шести дворян из его ближайшего окружения{1764}, редко появляется кто-то посторонний, за исключением меня самого, да я редко там обедаю чаще раза в неделю), а по прибытии многочисленной корреспонденции, по тому, как время от времени отъезжают курьеры, по присутствию высокопоставленных особ, ставших министрами. Ранее при монархии они занимали высшие должности, это такие люди, как маршал де Кастри, герцог де Ла Вогийон, а теперь ещё и г-н де Сен-При, который собирается приехать и жить здесь. Здесь у нас сейчас четыре голубых ленты{1765}, красная лента{1766}, два больших креста Горы Кармель и Св. Лазаря{1767}, не говоря уже о бесчисленном количестве крестов Св. Людовика{1768}.

Людовик XVIII был уверен (или, по крайней мере, демонстрировал эту уверенность остальным), что двор, столица, а в определённом смысле и само королевство находятся там, где находится их король. «Как он сказал императору Австрии, настоящая Франция была с ним и его братом на берегах Рейна. Точно также, как де Голль, который чувствовал отвращение к происходившему во Франции между 1940 и 1944 гг., сравнимое с тем, что испытывали эмигранты в 1790-х, провозгласил, что истинная Франция находится с ним и его последователями на берегах Темзы»{1769}.