Корректировка 2

Глава 10

Что касается меня… — девушка развела руками, — понятия не имею, почему меня поставили на эту миссию. Помочь смогу немногим, ну вот, как пошлой ночью. Помнишь, у Высоцкого песня про джина: «изобью за вас любого, можно даже двух… и кроме мордобития, никаких чудес». Но тут, пойми, главное, чтоб мы тебе не мешали, а то решила бы контора, что ты информационный паразит… у-у-у, никакая Ева бы тебя не спасла. Я б тебя лично прикончила, — она хищно улыбнулась. Мне стало неприятно.

— Мордобития, говоришь… а можно спросить, как ты этих малолетних дебилов уконтропупила? Смотрю на тебя, такую… худенькую, хорошенькую и представить не могу.

— Спасибо за хорошенькую, — усмехнулась Мира. — Показать?

— Ну, если без членовредительства…

— Конечно, без! — она приглашающе поманила ладонями. — Вставай здесь, — установила меня напротив кровати. — Видишь? — продемонстрировала ладошку с растопыренными пальцами, словно призывая убедиться, что там ничего нет и легонько толкнула ей меня в грудь.

Это со стороны могло показаться, что легонько, а мне словно в грудь со всего маху ударила боксерская груша. Я, как стоял, так плашмя рухнул на кровать, будто подрубленное дерево, задыхаясь и разевая рот, как выловленная рыба.

— Вот, как-то так, — сказала Мира. — Телекинез, может слышал?

Эдик в Баку обычно останавливался у дальнего родственника — двоюродного дяди матери, художника Кости Христопополуса. Квартира-мастерская, где он жил и трудился была попросту обширным застекленным чердаком блочного старого дома.

Сам Костя почти выжил из ума и ловкие люди, читай жулики, приладились использовать его мастерскую в качестве катрана — подпольного картежного притона.

Дверь, как обычно, была нараспашку. Эдик стукнул для порядка костяшкой пальца по косяку, и вошел.

На первый взгляд помещение выглядело пустым и заброшенным. Потом он увидал, сидящего на прикрытом ковром матрасе, тощего старика. Перед ним, стоял низенький столик с чайными принадлежностями, он пил. чай. Рядом, на дощатом полу валялось несколько заляпанных краской мольбертов.

Старик повернул худое лицо, из которого редкими седыми клочками торчала борода, и приветствовал Эдика.

Говорил он по-русски, с ужасным акцентом, на какой-то смеси русского азербайджанского и греческого, усугубленным отсутствием зубов. При каждом слове верхняя десна приоткрывалась, неприятно розовея на коричневом морщинистом лице. Глаза у него были светлые, прозрачные и бессмысленные.

На дежурный вопрос Эдика, как жизнь, он понес всякую чушь: о поездках в горы, о своих друзьях и о том, что болел недавно и перенес операцию — поэтому кутал поясницу в какую-то синюю тряпку, которую называл шалью. Что встает рано и в мастерскую приходит чуть свет (хотя на самом деле из неё не выходил). Вспомнил, как повздорил с каким-то большим начальником союза художников, а потом его уговаривали принять республиканскую премию, а он отказался — они еще будут у него в ногах валяться! Потом стал рассказал о своей свободе: по-птичьему природной — все его потребности ограничивались простой пищей, чаем, красками и карандашами — тем, что почти нельзя у человека отнять.

Рассказывал он каждый раз почти одно и тоже с разными вариациями, поэтому Эдик не стал дослушивать, а проследовал к старому, маленькому холодильнику «Бакы», натужно хрипевшему в углу, куда и сгрузил принесенные продукты — колбасу, несколько сыра, овощи-фрукты. Он считал долгом подкармливать дальнего родственника во время своих визитов.

Мебели в мастерской почти не было. Прямо на полу лежала еще не высохшая палитра. Угол уставляли банки с краской, водой, и целый архипелаг налепленных на стену расползшихся свечных огарков.

Кроме них стену покрывали рисунки, записи, телефонные номера. Вдоль стены стояли этюдники с холстами. Они были написаны чистыми яркими красками, всего тремя — голубой, белой и алой. Полосатые от длинных узких мазков, они рябили и били в глаза горным солнцем в этой неуютной, запущенной мастерской.

Вот на этом картоне, — крикнул Костя в спину Эдику, — скоро появятся гранаты и виноград… Роскошный, яркий натюрморт!

Грек не знал, когда появится натюрморт, зато знал, что игра начнется через полчаса.

Для крупной игры сегодня собрались пара известных шпильманов и трое лохов-цеховиков. При катранах служила целая бригада подводчиков, заманивающая в ощип цеховиков и подпольных миллионеров. Главная особенность местных катал состоит в игре «вполовину». В начале он обыгрывает лоха подчистую, затем позволяет ему отыграть половину или две трети всей суммы и под каким-то безобидным предлогом останавливает игру. Ставка делается на психологию — лох не подозревает шулерства и обязательно захочет отыграться еще и еще раз. Такой прием называется «катать взад-перед».

Пространство игры занавесили одеялами, пришлая вдова Джульетта-армянка подавала закуску и выпивку. Эдик никогда не играл и не шился, своего рода уникум среди кавказского уголовного мира. Он сидел на кухне за столом, заставленным бутылками и заваленным промасленными свертками, пил чай с баранками и слушал доносящиеся выкрики игроков.

— Банкую… На все… Моё… А вот хер вместо галстука!.. Не у фраеров… Карта не лошадь, к утру повезет…

Сидел расслабленно, под чужие, азартные вопли, и вспоминал Гриню. С той самой встречи в поезде, тот странный парень не выходил у него из головы. Эдик пытался наводить справки среди братвы, но никто о нем ничего не знал. Чудный кент. И на Кацо ещё наехал. Пахана Грек знал с детства и поверить, что он ссучился никак не мог… казалось бы не мог, но почему-то верил. Образ Грини в сознании у Эдика был светел и непорочен, хоть нимб над ним рисуй. Хотелось внимать его словам, как апостолы Иисусу.

Допив чай, Грек попрощался с Костей, пообещав заходить при случае, и отправился, куда глаза глядят. «Работать» в ближайшие дни он не собирался — бабки в нагрудном «чердаке» стояли колом.

Сел на троллейбус, проехал в центр города, у старого «Интуриста» вышел. Было ощущение, что из Совдепии он прибыл куда-то на загнивший запад, в Париж или Мадрид. Прошел по бульвару — красота неописуемая. Зашел в парикмахерскую — немного «прикинуться». Постриг свои кудри под полубокс, оставив длинные баки, подправил щегольские усики. На улице в палатке купил кепку. Надвинул на репу. Глянул на себя в зеркало — красавец — ну, прям, как в песне: в кепке набок и зуб золотой.

Напевая: «Стою я раз на стреме, держуся за карман, как вдруг ко мне подходит незнакомый мне граждан…», в конце бульвара Грек сел на автобус. Народу набилось много. Автобус тронулся, проехали пару остановок, когда на передней площадке раздался громогласный женский вопль:

— Мужчина, эта женская тварь у вас кошелек вытащила. Глядите на нее. Стоит, зенки пучит, разодетая как принцесса, и не подумаешь! Воровка низкая!

Мужик судорожно шарил по карманам, ища кошелек.

Видя такое дело, и приговаривая: «Граждане, пропустите, сейчас выхожу» Эдик стал расталкивать пассажиров, пробираясь к передней площадке.

Когда добрался, дернул «принцессу» за локоть. Она обернулась, совсем юная, глянула затравлено, спалилась босота.

— Не кипешуй, свои, — шепнул он ей. — Скидывай лопатник и дергай сестренка, я их задержу.

Ни слова не говоря, девчонка уронила кошелек. А уже через секунду мужик ухватил её за руку:

— Где кошелек, шалашовка?

— Вы что, гражданин себе позволяете? Не брала я у вас никаких кошельков. Что за хамство⁈ Руки от меня уберите!

— Вот сейчас будет остановка, там отделение, пойдем в милицию, — гундел мужик, остальная публика ему поддакивала.

Пока шла перебранка, Эдик успел разглядеть девчонку. Лет шестнадцать. На ней было белое платье с глубоким декольте, лицо грубовато-красивое, пышные черные волосы, губы густо накрашены темно-красной помадой, на шее несколько рядов бус, в ушах массивные кольца. Подъезжая к остановке, он шепнул ей в ухо:

— Сейчас ссыпайся, я тормозну кодлу.

Как только автобус подъехал к остановке и открылась дверь, Эдик засветил терпиле прямым правым, тот упал куда-то назад. Все вокруг заорали.

Девчонка выпрыгнула из автобуса, скинула туфли и побежала босиком. Эдик же ухватился обеими руками за поручни на выходе из автобуса и сдерживал галдящую напирающую толпу, повторяя:

— Ну, куда, граждане, какого черта прете? Все успеете, я тоже сейчас слажу.

Его пихали и толкали, одна тетка своим острым кулачком больно ткнула под ребра. Пришлось пнуть ее ногой. Подействовало. Больше свой паскудный кулачишко она не совала.

Тут Эдик прикинул хрен к носу — пора линять. Спрыгнул на тротуар и дернул в другую сторону. Из автобуса вывалило человек двадцать с криком: «Держи ворюгу!» Их призыву вняли двое патрульных ментов, отделение было рядом, и ломанулись следом за Греком. А он бежал и думал: «Хер вам, чего-чего, а бегать я умею. Забеги от мусоров на дистанцию, это, граждане, мой коронный номер».

Бежал Грек наверх, заскочил в один двор, другой, третий, и окончательно оторвался от преследователей. Сел отдышаться, потом не спеша спустился вниз.

По пути попалась кебабная. Эдик почувствовал, что адски хочет жрать. Молодой организм требовал подпитки. Зашел, огляделся, понравилось. Культурно — на окнах цветы, на столах скатерти, всевозможные приправы.

Он заказал кебаб, в буфете взял графинчик вина. Обратил внимание на буфетчицу: веселая красивая женщина лет тридцати пяти, чернобровая, аж с двумя рядами золотых зубов. Услышал, как ее называли Гулиа-ханум. Когда расплачивался, она хотела дать сдачу, но Грек вальяжно отстранил ее руку, сказал:

— Не надо, Гуля, это тебе за твою драгоценную улыбку.

Она засмеялась, что-то по-азербайджански сказала женщинам, которые готовили кебабы, а потом ему:

— Садитесь, пожалуйста, незнакомец-джан. Сейчас вас очень быстро обслужат.

Грек сел, и от нечего делать, стал наблюдать за публикой. Здесь были рыбаки в брезентовых куртках и высоких яловых сапогах, гуляла городская шпана, но большинство посетителей были люди деловые — сидели и о чем-то тарахтели между собой.

Едва принесли горячие кебабы, и Эдик приступил к трапезе, в заведение ввалила компашка молодых парней-азербайджанцев, четыре человека, и с ними пара крупных разбитных девах с большими сиськами и широкой кормой. Зашли они с шумом, устроились сбоку от Грека возле стены, составив два столика вместе. Выпивали, шумно базарили, смеялись.

Эдик кушал кебаб, попивал винишко и вспоминал незадачливую воровайку. Поймал себя на мысли, что очень хочет увидеть её вновь. В этот момент почувствовал на себе настойчивый взгляд. Повернул голову, в его сторону, смотрела одна из девиц со стаканом вина в руке. Их взгляды встретились.

Он отвернулся, а шалава со стаканом вина, уже изрядно пьяненькая, поднялась, подошла к его столику и развязным голосом сообщила:

— Парниша, я хочу с тобой выпить, ты мне чем-то понравился.

Эдик сумрачно посмотрел на нее и ответил:

— Зато я не хочу с тобой пить. Иди с богом. С кем пришла, с теми и пей.

На что эта шмара, присев на край столика, сообщила:

— Они мне не нужны. Ты мне нужен, я хочу с тобой выпить и никуда не уйду.

Казалось бы, отчего не выпить, если женщина хочет, но Грек отлично понимал, что это лишь прелюдия к драке, стоит с ней выпить, как большого скандала не избежать. Такие уж своеобразные манеры и правила хорошего тона у этой публики. Пытаясь уйти от конфликта, он еще раз, как можно вежливее повторил:

— Послушайте, дамочка, сыпьте отсюда без кипиша, — и с этими ласковыми словами, спихнул её со стола

То ли от неожиданности, то ли настолько она была пьяна, только деваха шлепнулась на пол. Задралась юбка, сверкнули красные труселя, как переходящее трудовое знамя. Тут всё и началось. К столику подскочил высокий чурбан и на ломаном русском поинтересовался:

— Эй, слушай, ара, зачем обижаешь наша дэвочка?

Затем, не давая возразить, он развил свою мысль замысловатыми ругательствами, из которых Эдик понял, только бесконечно повторяющиеся: «Бляд, бляд, бляд, сука, бляд эбал твой мат» из чего следовало, что незнакомец имел близкие отношения с его матерью.

Здесь Грек уже не выдержал, поднялся из-за стола и со всего маху опустил графин с вином на кумпол незадачливого «отчима».

Тот рухнул, как подрубленный. Оставшаяся кодла кинулась на Эдика. Но штука была в том, что графин оказался каким-то особо прочным и не разбился. Только вино расплескалось. Эдик с удивлением, долбанул второго, попал в рыло по мягкому, претендента унесло. Третий получил в лоб. То ли лоб оказался чугунным, но графин, наконец не выдержал и как граната-лимонка с грохотом разлетелся на тысячу осколков. Нападавшему, однако, хватило и он исчез с горизонта. А четвертого, Эдик полоснул по роже, оставшейся в руке «розочкой». Тот взвыл и отвалил.

На всю драку ушло секунд десять.

Рядом была буфетная стойка, и они суетясь с пацанами разметали стоявшие на ней треугольные банки-склянки с разными соками.

Эдик вытащил из пачки несколько червонцев, сунул Гуле, которая с ужасом в глазах стояла, прижавшись задом к буфету.

— Компенсация за ущерб. Если не хватит, скажешь, на днях зайду. А сейчас, как бы свалить отсюда по-фырому?

— Давай сюда, — сказала Гулиа, показывая на дверь.

Грек прыгнул через стойку буфета, дверь оказалась в мясной отдел. По пути он чуть не налетел на чурбак с воткнутым в него топором. На него таращилась пустыми глазами отрубленная башка барана.

— Бля, — сказал он себе, — так проходит земная слава… глория, чего-то там, мунди.

— Сюда, — показала рукой Гуля, — а там проулками, к морю.

Грек выскочил во двор, через ворота побежал к в указанном направлении. Около большого серого здания Дома Советов сбавил ход. Восстанавливая дыхание, миновал памятник Ленину. Вождь пролетариата рукой показывал на море, как бы указывая путь — идите и утопитесь.

— Нет, ленинским путем мы не пойдем, — сказал себе Эдик и свернул на бульвар.

Если кто-то вам будет заяснять о свободе выбора, не верьте ему — это либо дурак, либо провокатор.

На самом деле свобода выбора имеет место быть лишь в крайне незначительных поступках. Например, сходить в туалет или навалить в штаны, да и то мнение окружающих является инструментом, оказывающим на вас воздействие, ставя под сомнение чистоту эксперимента.

Об этом сообщила мне Ева, в рамках обмена мнениями о моём выборе: отказаться от межвременных перемещений и остаться в прошлом. При этом аргументировать свои мысли она не стала, в своей обычной манере — хочешь, верь, а хочешь не верь.

Август 1992 года в Новосибирске выдался знойным. Сам город смахивал на одичавшего бомжа: весь, словно в грязной майке в хлопьях тополиного пуха, с отросшей щетиной нестриженых кустов. Словно заплаты на старых драных штанах, всюду зияли полинявшие рекламные плакаты и растяжки.

Все окна были распахнуты настежь. Одуревшие от жары жители мужского пола шлялись по улицам топлес и в резиновых сланцах, женское население, особенно молодое, радовало глаз обилием обнаженного загорелого тела, а продавщицы в ларьках и вовсе сидели в купальниках.

Иван вышел из трамвая номер тринадцать и резво устремился к Н-скому вещевому рынку, с советских времен называемому Барахолкой. В руках у него был пластиковый пакет, в котором лежала бутылка емкостью ноль восемь, в народе называемая бомбой, заполненная некой спиртосодержащей жидкостью под названием «Мадера» туркменского производства, а также пакет ранеток с бабкиной дачи, на закуску. Бабка была не родная, у нее он снимал комнату.

Огромные пространства рынка были тесно заставлены рядами торговых палаток с деревянными прилавками. Всюду ходили и примерялись к товарам потные покупатели, в основном слегка одетые тетки, девушки и девчонки. Внутри палаток, торговал тот же самый контингент, в связи с чем рынок напоминал невероятных размеров — женскую баню.

Под ногами шуршали обрывки, обертки и шелуха от семечек. Волнами качался равномерный гомон толпы. От ярких ядовитых цветов рябило в глазах, все палатки были забиты однообразным товаром: бижутерия и парфюмерия, плечики с одеждой, кроссовки, коробки, флаконы, сумки и пакеты, манекены, как целиком, одетые в платья, так и по отдельности, женские ноги в чулках и женские груди в бюстгальтерах.

Иван шел вдоль ряда прилавков, бездумно разглядывая людей: загорелые, густо накрашенные продавщицы в иллюзорно-прозрачных блузках, обтягивающих легинсах и в желтом турецком золоте; сомневающиеся покупательницы, ворошащие цветастые тряпки; их мужья с отрешенными лицами давящие косяка на полуголых девок вокруг; их дети с растаявшим капающим мороженым; торговки беляшами и пирожками — вооруженные самодельными термосами; изнуренные жизнью грузчики, с алкогольным блеском в очах; узбеки, киргизы и прочие азиаты, верхом на горах китайского тряпья; приблатненные прощелыги вороватого вида в синих наколках и чёрных очках…

После Ельцинского указа «О свободе торговли», страна казалось, разбилась на два лагеря: одни продают, другие покупают. А потом меняются местами.

Лавируя в людском потоке, Иван наконец, отыскал в бесконечном торговом ряду деревянный прилавок давнего приятеля.

Игорек, на весь ряд был единственным продавцом мужского рода. Высокий, худощавый, довольно симпатичный парень, своей харизмой он притягивал женскую клиентуру. Тем более, что товар у него был соответствующий. Его прилавок пестрел роскошным ассортиментом: флакончики, содержащие разноцветные флюиды, завораживающие глаз; тюбики, с исцеляющими и восстанавливающими кремами, сулящими множественный эффект и разглаживание морщин; туалетная бумага, аж пяти сортов, обещавшая нежнейшее соприкосновение с вытираемой задницей; великолепная экспозиция тампонов, затычек, прокладок с крылышками и без крылышек, с ароматами бергамота, розмарина и лаванды. И многое, многое другое… Вся эта благодать привлекала девушек, как цветы бабочек.

Вот и сейчас Игорек, что-то важно втирал двум юным девицам, восторженно копошащимся в турецко-китайском блестящем говне.

Протиснувшись между ними, Иван словно пропуск показал ему бутылку. Игорек без слов откинул стойку прилавка, пропустив его на свою сторону. Обменялись рукопожатием — ладонь Игорька была вялой и влажной, как и все вокруг.

Игорек был армейским дружком — вместе с Иваном служили в Афгане, на излете в восемьдесят девятом. А сейчас он работал у матери, известной в узких кругах коммерсантши.

— Мамахен не запалит? — поинтересовался Иван, разливая вино по стаканам, которые Игорек, с ловкостью фокусника, откуда-то извлек.

— Не, — отмахнулся он свободной рукой, — на складе товар принимает, сегодня уже не вернется. По какому поводу праздник? — свой стакан Игорек держал, аристократически оттопырив мизинец.

— Расчёт получил, — пояснил Иван. — Ну, будем!

Последние полгода он работал грузчиком в придомовом гастрономе.

— Будем, — согласился Игорек. Накатили. Он достал пачку «Кэмела» вытянул сигаретку, закурил. Ивану предлагать не стал — некурящий. Судя по вони, сигаретка была набита шерстью с того самого верблюда.

— А чо, вдруг? — спросил он.

— Да, задрало все! Я, прикинь, в армейку хочу вернуться…

— Чо, дурак что ли? — поразился Игорек. — Оттуда щас все бегут!

— Вот и военком так сказал…

— Ну, правильно сказал! Тебя ж, чуть не уконтропупили. У тебя ж эта… контузия.

— Вот, и он так сказал… к строевой не годен, иди-ка ты, говорит, Найденов, отсюда нахер! А потом, вдруг заинтересовался… ты чо, говорит, детдомовский? Я ему, так точно, мол, круглый сирота. Нашли в мусорном баке. Тут он засуетился, начал звонить кому-то, а мне велел сидеть в приемной и ждать…

Они разлили еще по сто пятьдесят. Выпили, полакомились ранетками, и Ваня продолжил свой рассказ:

— Сижу, значит, жду… о жизни думаю. Херня, какая-то, а не жизнь — не украсть, не покараулить! Что ж, мне вот так всю жизнь бухать и грузчиком работать?

— Ты ж в институте, вроде хотел восстанавливаться? — Игорек вытянул из пачки очередную сигарету.

— Понимаешь… — почесал затылок Ваня, — после контузии, не могу башку сильно напрягать… пробовал учебник читать, через полчаса прилетает дятел и начинает долбить в темечко, а то бывает и не один прилетит. Так и долбят, пока водяры не накатишь, тогда только утихают… а когда накатишь, какая учеба? Может, со временем пройдет?

— Может и пройдет… — философски согласился Игорек, щурясь от сигаретного дыма, — так и чо дальше-то?

— Дальше-то… ну, чо, сижу жду… час наверно, прошел, подходит мужик. Одет по гражданке, но чувствую — не гражданский. Хотя и на военного тоже не похож, манеры не те. Может из органов… Короче подходит и спрашивает ты «такой-то»? Я, — говорю. Ну пошли, пообщаемся. Заходим в отдельный кабинет, давай он меня расспрашивать. В какой части служил, кто командир, учетная специальность, за что награды? Я отвечаю, он в блокноте пометки делает. Странно, думаю, вроде все это в деле есть. Говорю ему, про травму свою. Он, как-то мимо ушей пропустил. Ладно, говорит, товарищ старший сержант, будем иметь вас в виду, если что, свяжемся. Вот я и думаю: как они меня будут иметь?

— Слушай, Ванька, — поморщился Игорек, — нахера тебе, эта мутота? Иди лучше к нам, мамка пристроит куда-нибудь торговать, ваще мозги напрягать не надо — знай, баблосики считай и в сумку складывай. Ну, и если чо, морду кому-нибудь набить — ты парень крепкий.

— Не, Гар, коммерция, это не моё. Да и чего я, здоровый бык, буду у таких славных девчонок хлеб отбивать? — он, куснул ранетку и подмигнул симпатичной кареглазой блондинке в палатке напротив. В ответ, её алые губки сложились в усмешку, как ему показалось, кокетливую.