Корректировка 2

Глава 20

Под полом и за стенами дома стеклянно перезванивают струи бегущей с горных вершин реки. Из соседней комнаты слышно позвякивание посуды. Это прибирает со стола Нино — жена Коте.

Коте родственник Тариэла. Сюда в Аджарию от греха подальше, он меня пристроил на пару дней, пока не приедет Эдик Грек.

В домике Коте похожем на длинный сарай было шесть комнат, не считая отдельно стоящей кухоньки, поэтому я никого не стеснил.

Выглянул из окна. Коте со всеми пятью детьми был во дворе, если живописный полуостровок с несколькими плакучими ивами в излучине реки можно назвать двором. Оттуда сквозь шум реки невнятно доносился ребячий смех и возгласы.

Грядки цветущего огорода, куры и даже козочка — все это теснилось между клокочущей в камнях рекой и парапетом, а в самом доме на радость двум девочкам и трём пацанятам имелся аквариум с тропическими рыбками и клетка с большим зеленым попугаем.

Коте работает смотрителем рыбопитомника для высокого начальства.

Бренча связкой ключей, он ведёт меня по лоснящейся асфальтовой тропинке мимо клумб с георгинами и хризантемами, молча взбирается на резное крыльцо деревянного домика, отпирает замки.

— Входи, дорогой. Все здесь есть.

Действительно, в передней у стены стоят роскошные стеклопластиковые удилища с катушками, оснащённые лесками и яркими поплавками. На вешалках висят куртки, брезентовые робы с капюшонами, внизу несколько пар резиновых сапог. С их голенищ свисают шерстяные носки.

Мы проходим в жилую зону.

Здесь действительно всё, что душе угодно. Правда, не столько душе, сколько телу. Две комнаты в коврах и гардинах, с диванами и кроватями, застеленными покрывалами красного бархата и плюша. Гостиная с телевизором, буфетом и холодильником. В кухне ещё один холодильник, небольшой бар с набором иностранных горячительных напитков. Впрочем, и для души есть кое‑что: на столе в чулане стопки журналов «Советский экран» и «Спортивные игры».

— От начальства не убудет! — говорит Коте и достает из бара бутылку с джином, а из холодильника банку с черной икрой, какие-то иностранные галеты и палку сыровяленой колбасы.

— Это так, червячка заморить, — небрежно машет рукой Коте, — сейчас выпьем, закусим и пойдем за рыбкой к ужину.

Мы выпиваем, закусываем, обуваемся в рыбацкие сапоги и идем в питомник.

— Вот моё хозяйство, — Коте открывает калитку, и мы оказываемся на краю ручья с очень быстрым течением. И в этом потоке плотной серебристой массой непрерывно снуёт форель. Трудно сказать, чего тут больше, воды или рыбы.

Ловко орудуя сачком, Коте вылавливает пару сверкающих радужной чешуёй рыбин. Говорит удовлетворенно:

— Вот и ужин! Теперь пошли на карпа. Сегодня тепло, должен клевать.

Он ведёт меня вдоль ручья с форелью, подробно рассказывает о целой системе водных потоков, приводимых в движение мощными насосами, об аэрации воды, о специальных комбикормах для деликатесной рыбы, поставляемой лишь к правительственным столам.

По горбатому деревянному мостику переходим на другой берег, поднимаемся по деревянным ступенькам на небольшой вал земли, и перед нами открывается захватывающая для рыболова картина: три больших круглых пруда с настилами возле берега, где у края стоят скамьи со спинками, под деревянными зонтиками от солнца и дождя. А самое главное — по зеркалу вод, отражающему вершины обступивших пруды старинных вязов, повсюду расходятся круги, от снующей у поверхности рыбы.

Мы быстро забрасываем удочки и не успеваю присесть на скамью, как поплавок вздрагивает, кренясь, косо идёт по поверхности, исчезает… После подсечки, вытаскиваю с помощью сачка крупного, килограмма на полтора карпа. Он толстый и белый, как поросенок. Следом Коте тащит своего, еще больше, я помогаю ему сачком.

— Карп — рыба государственная! — важно говорит Коте.

Возвращаемся домой и сдаем улов Нино, выпиваем, закусываем и отправляемся на осмотр древних развалин.

Здесь археологи с начала шестидесятых ведут раскопки, а в их отсутствие, Коте приглядывает, чтоб не баловались всякие черные копатели.

Бурная горная река, круто огибая холм, впадала в другую реку, а та — в море.

Отсюда, с вершины заросшего вековым лесом холма, далеко видна была низменность, где сливались реки.

Мы миновали остаток мраморной стены с нишей, где, по уверениям Коте, древние хранили свитки своих книг. Продрались сквозь дикий кустарник и вышли к развалинам башни, под которыми зиял чернотой вход в подземелье.

После воли и света спускаться в кромешной тьме без фонаря было стремновато, но Коте уверенно вел меня вниз по ступеням. Потом подземный ход сделал резкий изгиб — в уши ударил шум воды. Мрак стал зыбким, обозначились края каменных ступеней, вековая копоть на стенах и сводчатом потолке. Ещё поворот и впереди заиграла слепящим солнцем река.

Тут, где выходил подземный ход, река, стиснутая скалистыми берегами, сворачивала влево и билась о камни так, что водяная взвесь, вечным туманом стояла над мокрыми склонами.

Я глубоко вдохнул насыщенный влагой воздух, увидел, как, блеснув на солнце, вскинулась из воды форель…

Перед нами был разрушенный храм. С проломом в стене, без дверей, он стоял словно сирота, до которого никому нет дела.

— Весь холм — сплошной античный город, — увлеченно рассказывал Коте. — Грунт скальный — копать трудно. Поэтому девять лет занимались в основном тем, что у подножия. И цитаделью наверху. Открыли там этот подземный ход, видимо, он служил для доставки воды, во время осады. Между прочим, обрати внимание, вон видишь, под водой остатки каменной пристани? Корабли плыли сюда из Древнего Рима через Средиземное и Черное моря, потом дальше — вверх по реке.

— Как же они плыли, против течения? — усомнился я.

— Бурлаки во все времена были.

Холм фактически был полуостровом, с трёх сторон окружённым рекой. Более безопасное и красивое место для города трудно вообразить. Заречная низменность с её полями и пастбищами могла прокормить значительное население. Подошва холма, возле которой были найдены бани, триумфальная арка, фундаменты и поверженные колонны царского дворца, наверняка утопала, когда‑то в садах.

— А где-то неподалеку, — важно вещал Коте, — был прикован сам Прометей, которому выклёвывали печень.

Сказано это было с такой гордостью, будто он сам его и приковал, или по крайней мере, печень выклевывал.

Путь до Батуми на автобусе, оказался приятным: горы, чередою чайные плантации. Крохотные городишки с розовыми домами в гирляндах винограда и цветного белья. Повсеместный культ узорчатых железных ворот. Их завитушки и пики сверкали свежей краской, серебряной или голубой, — даже там, где остальной забор заржавел.

Вдоль дороги стояли эвкалипты с голыми белыми стволами и магнолии. По живым зеленым изгородям вились ослепительно синие цветы.

Сам Батуми по сравнению с Тбилиси провинциален.

Мальчик в маленьком придорожном кафе пересчитывает пирожные.

Грузинки с грубоватыми лицами волокут блюда с горами нарезанных на полосы лавашей, как охапки дров.

На балконах безмятежно сушатся хозяйские портки.

В заложенную кирпичами стену дома ведут заросшие травой каменные ступени, по которым с полвека никто не ходил.

Местные франты по-своему элегантны. Пример наряда: жеваные серебряные штаны, черные лаковые туфли, розовая футболка.

Недостроенная бесконечная колоннада возле порта напоминает античные руины.

Я немедленно отправился к морю искупаться и пожалел об этом.

Теплое соленое море кишело медузами, от маленьких, величиной с металлический рубль, до большущих — со шляпу.

По пляжу ходила цыганка с дрессированным попугаем и скатанными в трубочки билетиками в картонной коробке. Попугай прорицал будущее. Я дал полтинник, и он вытащил мне предсказание, отпечатанное на машинке. «Вы человек настойчивый, умеющий бороться с трудностями. Радость дней Ваших близка, хотя сейчас у Вас сложности в жизни. Кто бывает обижен в судьбе и переживает трудности, тот будет и счастлив. Спокойная жизнь не для вас, но дорога Ваша будет удачной».

Вот так вот оптимистичненько.

С Эдиком мы встретились в чайной в порту. Он сперва меня не узнал — я сильно изменился с той нашей встречи. Но когда я назвался, узнал и очень обрадовался. Мы обнялись, как старые кореша. Он долго тряс мне руку, преданно, по-собачьи заглядывая в глаза. Потом мы поднялись на второй этаж и расположившись возле вентилятора в плетеных креслах, заказали чаю.

Через широкие полукруглые окна был виден причал с большим белым пароходом. Прямо под окном росла магнолия. Её блестящие кожаные листья отливали лиловым. Все дерево, как гигантский темнолиственный шар с единственным белым цветком, точно жемчужная заколка в женской прическе.

Под ароматный чай я рассказал Греку о своём желании затаиться в каком-нибудь тихом месте, на некоторое время, может пару недель, может месяц. А также о том, что мне нужны новые документы.

Он откликнулся с энтузиазмом. Сказал, что всё готов устроить. Есть у него такое место, где сам черт меня не найдет и жить я там могу хоть до морковкина заговенья и совершенно бесплатно. Ксивы тоже сделать не проблема — в Махачкале продажные менты за три штуки оформят настоящий паспорт.

Затем он описал мне свою ситуацию, мол, хочет выкупить любимую девушку у бакинских воров и назвал сумму. Я присвистнул, но сказал, что готов помочь деньгами.

Он замахал руками и возразил, не по-пацански брать деньги у кореша, который сам в беде, но он уже придумал, как всё провернуть к взаимной выгоде и, если я согласен, договориться можно прямо сейчас.

В павильоне шашлычной, пропахшем маринадом и дымом, мы подсели к пожилому грузину. Тот обрадовался нам, как старым друзьям и сказал, что заказал немного еды под разговор. Тут как раз подоспел буфетчик и начал выставлять на стол «немного еды»: блюда с овощами, фруктами, шашлыки, купаты, лобио, огромный кувшин с гранатовым соком, бутылку «Киндзмараули» и коньяк «Енисели».

Мы стали выпивать и закусывать, постепенно выяснилось, что пожилой грузин, с античным именем Аполлон, предлагает мне вложить деньги в коммерческую операцию — оплатить стоимость двух фур с мандаринами, которые отвезут их в Москву. Под это Аполлон просил десять тысяч рублей. В Москве его друг примет машины и отдаст товар рыночным перекупщикам, после чего вернет мне уже двадцать пять тысяч — долю в полученной от операции прибыли.

Всё это немножко смахивало на развод. О своих сомнениях я и сообщил Эдику, когда мы вышли с ним проветриться на балкон. Но он энергично замахал руками и затряс головой, уверяя, что люди надежные, да и сам он метнется кабанчиком в столицу, лично всё проконтролирует и притаранит мне моих двенадцать штук и новый паспорт. Я пожал плечами и согласился.

Мы вернулись в шашлычную и ударили по рукам.

Ехать мне предстояло в Абхазию. Там недалеко от Сухуми, жил в собственном доме фронтовой друг родственника Эдика, художник — отшельник и пьяница.

— Денег он с тебя не возьмет, но имеет пристрастие к иностранному бухлу. Надо взять ему пару-тройку флаконов.

— Где ж их тут взять? — усомнился я.

— Спокойно шеф! Я уже договорился с халдеем вон с того парохода, — он показал на белоснежный круизный лайнер, стоявший у причала. — Дай немножко бабосиков и будет тебе иностранное пойло. Отправляешься завтра утром морем.

— Морем? — удивился я. — А чего бы такси не взять? Тут всего-то километров сто пятьдесят.

— Тачку отследить могут. А там ребята свои — контрабандисты.

На другое утро я с чемоданами в руках, в котором были все мои пожитки, пробирался сквозь толпу на пристани.

Прямо передо мной возвышался белоснежный борт теплохода. На белой краске горели бронзовые окошки — иллюминаторы. Теплоход назывался «Михаил Светлов» и готовился к отплытию, кажется в Одессу.

Грянула торжественная музыка. Убрали трап. Тонкие стальные концы шлёпнулись в воду. Белый борт медленно пополз вдоль причала.

Кто-то схватил меня за плечо.

— Ты чего чаек считаешь? — позади меня стоял Эдик. — Пошли скорей, нас ждут!

Уверено рассекая толпу, он повёл меня вдоль причала. В самом конце пристани стояла маленькая, выкрашенная в грязно-синий цвет… не знаю, как обозначить эту дряхлую посудину. Баркас? Яхта? Шхуна? В морской терминологии я не силен. На носу посудины белыми буквами было написано название: Гита. На палубе стояло несколько человек и следили за нашим приближением. Мельком поздоровались. Эдик, прощаясь, хлопнул меня по плечу и велел ждать вестей.

Шагнув через борт, я очутился на палубе и тут же всё пришло в движение. Бородатый увалень в драной тельняшке отвязал конец, оттолкнул багром нос «шхуны». Затарахтел мотор. Спустя десять минут «Гита», вышла из бухты. Тут же её начало качать. Только бы не было шторма! — с тревогой думал я. — Этому корыту не понадобится девятый вал, чтобы перевернуться. Ах, зачем я согласился на такую авантюру?

С тоской оглядел палубу: всего одна шлюпка. Она лежала у борта, коротенькая и мелкая, как лоханка для стирки белья. Как спасаться в случае чего? Удивительно, что шхуна ещё держится на воде!

Берег, такой милый и твердый, уходил всё дальше и дальше.

Знакомиться со мной никто не спешил. Все занимались своими делами, на меня не обращали внимания. Вся команда — три человека.

Капитан толстый, волосатый с трубкой в зубах. Он стоял за рулём в одних штанах, потрёпанной фуражке и до сих пор не сказал ни слова. Сразу было видно — морской волк. Похоже всю жизнь водил океанские пароходы. Плыть на такой букашке для него пустяк, граничащий с оскорблением. Что тут скажешь?

Моторист сидел в машине. Какой-то невзрачный тип в грязном комбезе. Его я толком и не разглядел.

Третий, тот самый бородатый увалень, видимо был на подхвате — подай принеси. Его я мысленно окрестил: матрос Лом.

Ветер, меж тем, крепчал.

Сначала волны были мелкие, как на стиральной доске, потом они становились все круче и длиннее и, наконец, стали черт знает какими большими и страшными.

К горлу у меня подступил комок. Я опрометью бросился к борту и блеванул в мрачное море.

Тут бородатый матрос Лом, видимо опасаясь, что пассажир выпадет за борт, наконец проявил ко мне участие и отвел в каюту.

Потом я лежал в каюте на шконке, изредка пил воду с лимоном и тихо страдал. Лоб был в испарине. Руки болтались, как чужие. Во рту вкус, будто я полчаса сосал медную дверную ручку.

Мы шли вперёд, к Сухуму.

За пару часов до Сухуми волнение неожиданно закончилось, так что при заходе в порт, я был уже совершенно выздоровевшим.

То ли в пику тбилисскому начальству хозяевам, то ли заискивая перед московским, здешнее руководство решило воздвигнуть памятник местному князьку, некогда отторгнувшему Абхазию от Турции и присоединившемуся к России. Поставить задумали в виде орла, расправившего крылья и нацелившего хищный клюв в сторону турецкого берега. В последний момент выяснилось, что князь-патриот оказался отъявленным бандитом. Вместо орла на уже отведенном месте установили универсальный символ — монумент комсомольцам, павшим в борьбе за советскую власть. Какие-такие комсомольцы пали, уж явно не абхазские. Местные абреки до последнего сопротивлялись приходу Совдепии.

Когда мы причалили, уже темнело. На берегу нас встретили, какие-то подозрительные типы с бандитскими рожами. Опять поднялась суета — типы сноровисто принялись выгружать из трюма какие-то мешки. Время от времени они на меня косились и гнусные хари озарялись усмешками. Не нравилось мне это, потная рука сжимала в кармане пистолетик с иголками.

Матрос Лом (кажется, он и был корефаном Эдика, настоящего его имени я так и не узнал) отвел меня в сторонку и показал в сторону порта. Иди, мол, с богом дорогой товарищ, а то, как бы чего не вышло.

Не заставляя себя упрашивать, я подхватил чемоданы с добром и поспешил к светящимся вдалеке зданиям.

Хотя до них было не больше километра, путь по берегу занял полчаса — чемоданы были тяжелыми и приходилось делать передышки. Во время одной из них, прямо под ногами, я нашел идеальный камень. Овальный розовый камешек с обвивающей его тонкой ветвистой жилкой. Камень-сердце. Кажется, это хорошая примета. Я спрятал его в карман.

Переночевал я в портовой гостинице, а с утра начал поиск друга дяди Эдика.

Абхазия, край бездельников. Ленивый и хитрый народец, что-то вроде хоббитов — нет такого выступа, дерева или дома, в Сухуми, который не подпирал бы очередной скучающий лентяй.

Спросишь, о чем-нибудь — все охотно включаются в беседу, но потом оказывается, никто толком ничего не знает. Такси, как на зло не попадались.

Наконец, я додумался зайти на Почту и не прогадал пышная почтальонша знала город, как свои пять пальцев и прямо на карте показала мне путь к цели.