Корректировка 2

Глава 21

Как назло, искомый адрес оказался в месте моей высадки на берег, на окраине маленького рыбацкого поселка.

Блин, столько времени зря потерял!

Чертыхаясь, я вернулся и следуя указаниям почтальонши, нашёл нужную калитку, за которой среди кустов и деревьев на обрывистом морском берегу увидел белый домик с наружной лестницей, ведущей на второй этаж.

Георгий Семенович оказался невысоким худым человеком без возраста, до черноты прокалённым солнцем.

Мы познакомились, он прочитал рекомендацию бакинского друга и сразу же велел себя звать просто Жорой.

— Живите, сколько хотите, денег я с вас не возьму, — сказал он, вводя меня в полутьму и прохладу первого этажа.

Здесь пахло пылью. Комната занимала весь этаж. У широкого окна с треснутыми стёклами стоял продранный полосатый шезлонг, рядом — мольберт. У стены — продавленный диван. На одном столике лежали помидоры, на другом — палитра с засохшими красками, кисти. У другой стены был пристроен большой камин, рядом бамбуковая этажерка, где сиротливо валялись рваные книги и журналы.

Увидев извлечённые из чемодана бутылки, Жора немедленно ушёл к какому-то Адгуру за мясом для шашлыка, предложив мне располагаться на втором этаже. Здесь, мол, бардак.

Второй этаж домика представлял собой, что-то вроде летней веранды, со стенами из тонких досочек, а часть и вовсе под открытым небом, типа, балкон.

Зимой здесь, конечно, жить нельзя, а сейчас, почему бы и нет. Еще и вход отдельный — шикардос!

Справедливости сказать, на втором этаже бардак был не меньший, чем на первом. Складывалось впечатление, что Жора использовал его, как чердак — склад для всякого хлама — всюду разбросаны мешки с каким-то тряпьем, коробки, пачки старых газет.

Я прошёлся по комнате, споткнулся о чугунную гирю, потрогал приколоченный к стене деревянный барельеф обнаженной женщины, над которым висела фотография этой же женщины почему-то в летчицком шлеме.

Завершив осмотр, я сгреб весь хлам в угол. По-хорошему, надо было вымыть пол, но воды в доме не было, бочка в заброшенном огороде стояла пустой (как потом выяснилось, мылся Жора исключительно в море, что летом, что зимой). Поэтому, я, позаимствовав веник и совок, ограничился подметанием выделенного мне жизненного пространства. Перетащил в свою новую обитель раскладушку и один из столиков. Ну что ж, жить как-то можно, чай не графья.

Удовлетворенный, я вышел наружу, спрыгнул с обрыва на пустынный пляж, разделся и поплыл в море.

К вечеру, когда наконец начала спадать жара, мы вдвоём сидели на обрыве у костра, ели прямо с шампуров куски нежной баранины и пили из гранёных стаканчиков текилу.

— По сравнению с хорошей чачей — ерунда, проще говоря, херня, — по окончанию бутылки вынес свой приговор Жора.

Несколько дней продолжалось опробование то рома, то виски, а когда они закончились то и чачи. Под шашлык. Под уху из морской рыбы. И просто так под фрукты.

Вечерами у костра на обрыве Жора рассказывал мне поражающую воображение историю своей жизни. Благо по истории этой можно было написать роман.

Георгий Семенович родился в самом конце девятнадцатого века в семье богатейшего ростовского купца. Жора был один из восьми детей (семеро сестер и он), и с детства любил рисовать. В 1912 году уехал в Москву, поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, где познакомился с учившимся там в то время Маяковским. Будущего пролетарского поэта из Училища вскоре выперли за хулиганство и политику, но и Жора отучился лишь половину положенного срока — в 1916 году, отец, предвидя приближение революции, продал за золото свои заводы и пароходы, поместил капитал в банк в Константинополе, сам вместе с семейством переехал туда. Георгий же оседлой жизнью жить не пожелал и принялся странствовать. Из Турции уехал на Кипр, потом на пару лет застрял в Ливии, где работал рисовальщиком в археологической экспедиции у какого-то англичанина. Побывал и на раскопках в Египте.

Из Египта, заработав денег, Жора переехал сначала в Испанию, затем в Новый свет, в Аргентину, где ему пришлось разделывать скот на скотобойне. Потом матросом на панамском судне доплыл до Сингапура, откуда попал в Китай, где обучился в резьбе по дереву. Из Китая — в Тибет. Там он провёл полтора года занимаясь духовными практиками.

После Тибета он, обогатившись духом, но вконец обнищав деньгами, добрался до Турции, до Константинополя, где узнал, что отец отошел в мир иной, а его наследство без остатка разделили между собой многочисленные Жорины сестры.

Всё верно: в большой семье клювом не щелкают.

«Чтоб выжить, я и начал рисовать, — рассказывал Жора. — Стряпал пейзажики. Русские осинки и березки пользовались спросом у эмигрантов, а жил у дальнего родственника белого капитана, драпанувшего из России. Я ведь всю революцию и гражданскую войну прошлялся. Совершил кругосветку!»

Дальнейшая история Жоры также была неординарна. Непонятно зачем он, при помощи контрабандистов, переправился в большевистскую Одессу. Рисовал там афишки для цирка, чуть не попал в НКВД, бежал в Крым, в Коктебель, где отсиделся у какой-то вдовушки. После Коктебеля морем попал на Кавказ, в Сухуми, где, наконец-то, стал жить поживать и добра наживать.

Меня заинтересовало, как же ему это удалось, но Жора не стал распространяться на эту тему. Он рассказал о том, как в тридцать девятом году познакомился с красавицей-лётчицей Полиной (той самой девушкой в летчицком шлеме), женился на ней, построил этот дом. Первый этаж — мастерская, второй — для супруги, для счастья. Как несколько раз жена катала его на самолёте над горами Кавказа, как видел сверху прекрасную Рицу и другие горные озёра.

Счастье их было недолгим — наступил сорок первый год. Полина в первые же дни войны ушла добровольцем на фронт. Никак её было не удержать. Погибла отважная военлет в конце лета, а Жоре повестка пришла одновременно с похоронкой.

Он прошёл всю войну солдатом в пехоте. Сперва рядовым, потом сержантом. Получил два ордена Славы, был трижды ранен, последний раз тяжело — вдоль всей спины тянулся на память глубокий шрам. В сорок четвёртом был комиссован и вернулся из госпиталя сюда в Абхазию. На этом события в его жизни и закончились.

После этих посиделок далеко за полночь, я с трудом поднимался по утрам с колченогой раскладушки и волок себя окунуться в море, понимая, что такая жизнь долго продолжаться не может, надо завязывать, надо серьезно подумать, что делать дальше.

Самое удивительное, что насквозь проспиртованному Жоре ничего не делалось. Сколько бы не выпил накануне, он вставал чуть свет, заплывал в любых волнах чуть ли не до горизонта, до вечера почти ничего не ел. Правда, днём любил, по его выражению, «соснуть пару часиков».

Жора был одинок, получал жалкую пенсию, нигде на работал. Тем не менее периодически у него появлялись деньги. На ту же чачу и шашлыки. На хлеб, кофе, помидоры. Рыбу он ловил сам. Не раз приволакивал с базара корзины груш, инжира и винограда.

Деньги приносила живопись.

Периодически я видел его за мольбертом.

Работал Жора быстро, широкими мазками, натура была ему не нужна, он знал её наизусть, потому что всё время рисовал одно и то же. На полотне на фоне бирюзового неба появлялись силуэты гор, загадочное озеро между ними. Пара часов и картина была готова, но при всей простоте, на неё почему-то хотелось смотреть и смотреть… Несомненно он был очень талантлив, туристы охотно скупали его творения. Я бы тоже купил, но куда мне это потом деть?

— Знаете что, — сказал я Жоре через неделю, — мне надо поработать, поэтому я временно в завязке, по крайней мере с крепким алкоголем.

Теперь мы жили автономно друг от друга, хотя и встречались в мастерской то за чашкой кофе, то я, купив яиц и колбасы, готовил там на электроплитке обед, от которого Жора всегда отказывался. Пил я теперь лишь вечерами и только вино — ароматную домашнюю «изабеллу» или густой, как кровь, абхазский «качич».

Постепенно я привык к этой жизни, и втянулся в работу.

«Какая такая работа? — спросил бы меня некий посторонний наблюдатель. — Ты же бездельничаешь день деньской!»

Возможно, со стороны, это так и выглядело: целыми днями я гулял в горах, купался в море, валялся на песке, ловил рыбу (это уже дело). Но всё это время, я думал, думал, думал! Впервые с момента появления в прошлом, у меня появилась возможность хорошенько подумать.

Мой мозг непрестанно анализировал массивы информации, поставляемые мне Киром о жизни и нравах кремлевских обитателей. О раскладах и отношениях между ними. О политике и экономике. О возможности коррекции того и другого.

Итак, к каким же выводам я пришел…

Всё довольно печально. По-хорошему меня надо было забрасывать где-то в шестьдесят пятый, в начало восьмой, золотой пятилетки (вот только было бы мне тогда 15 лет).

Несмотря на то, что Косыгинскую реформу быстро зарезали, в 1970 г. в результате реформы ВНП СССР достиг 830 млрд долларов, что составило 83% от уровня США, 100,3% от уровня стран условного ЕС и четыре ВНП Японии. Страна располагала огромными инвестиционными ресурсами. В течение трех пятилетий объем капитальных вложений был равен либо превышал их уровень в США. (В 1970 г. — 100% от уровня США, в 1989 г. — 96%.)

Итак, в результате первых 5 лет реформы Косыгина была создана прекрасная экономическая, научно-техническая и энергетическая база для стремительного продвижения вперед!

Среднегодовой прирост национального дохода составлял 7,1 %. Производительность труда за первое из упомянутых пятилетий возросла на 37 %. Фондоотдача выросла на 3 %. Реальные доходы населения возросли почти на треть.

А в результате: всё пошло по п…де.

Реформа изначально натолкнулась на сильное сопротивление руководящей верхушки СССР, причем даже не так со стороны партийных идеологов-ортодоксов во главе с Михаилом Сусловым, как на уровне отраслевых отделов ЦК КПСС, аппаратов министерств, республиканских и областных партийных комитетов.

Это сопротивление поддержал и, по сути, возглавил Брежнев в своей карьерной борьбе с Косыгиным за власть и влияние.

Реформаторов обвинили в возведении принципа максимизации прибыли в основной движущий принцип хозяйственной деятельности. А это, извините на минуточку, ползучая реставрация капитализма. Дескать, реформа отодвигает советскую экономику от цели стать «единой фабрикой» к сумме независимых предприятий, связанных через рынок.

Кроме того, проанализировав состояние отраслевой экономики за первый год эксперимента, эксперты пришли к неутешительному выводу, что, предоставив предприятиям свободу маневрирования, контролирующие органы не сумели установить за ними действенный контроль. В результате начался опережающий рост заработной платы по сравнению с повышением производительности труда.

На практике это привело к тому, что доходная часть государственного бюджета сократилась, средства ушли на предприятия, а расходы остались за государством. Это и стало окончательным приговором реформе.

А я, выходит, подоспел к разбитому корыту.

Впрочем, всё еще можно поправить, было бы желание.

Ладно, теперь к персоналиям.

Брежнев.

Леонид Ильич ходом нашей истории, и существовавшими политическими механизмами был поставлен на должность, для которой не был годен, вынужден был играть роль, которая была ему не по силам, — роль лидера Сверхдержавы, притом в очень сложное и ответственное время.

Тем не менее, до болезни Брежнев был лучше других.

Для его политического веса было весьма важно то, что он с начала и до конца прошел Войну. Затем получил опыт партийной работы в трех союзных республиках. За его спиной было руководство военно-промышленной комиссией при Президиуме ЦК КПСС. В следствие чего он был причастен к начальным успехам советской космонавтики, дальнейшем развитии атомного оружия, создании водородной бомбы и общей модернизации вооружений. Наконец, он был председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть занимал второй по значимости пост в государстве.

Конкурировать с Брежневым не могли ни Суслов, ни Подгорный. Суслов к тому же достаточно хорошо осознавал свой потолок второго человека в Партии и выше забираться не стремился.

Леонид Ильич был особенно искушен в аппаратной борьбе — сумел, пусть медленно, зато без репрессий, и даже без публичного словесного уничтожения оппонентов, вытеснить из руководства всех своих соперников и недоброжелателей, обеспечив полное послушание и покорность.

К началу семидесятых Брежнев уже «обжил Олимп» и построил систему, которая его устраивала. Ввел в секретари ЦК своих людей. Кроме того, все силовые посты государства: министр обороны, генпрокурор, министр МВД и председатель КГБ, были заняты теми, кто устраивал Леонида Ильича на сто процентов.

Шелепин к этому времени был уже сломлен и потерял волю к борьбе, а Андропов, напротив, пока не являлся самостоятельной фигурой. По этой причине, ни тот ни другой меня не интересуют. Остальные члены Политбюро тем более. После неудачной попытки сместить генсека, Полянский и Мазуров потеряли всякое влияние. Они еще долго ходили на заседания Политбюро, но жизнь уже текла мимо них. «Нацмены»: Рашидов, Кунаев и Щербицкий — брежневские подпевалы. Все остальные глубоко вторичны, за исключением Федора Кулакова. На него, как говорили, возлагались большие надежды, но он их не оправдал и, как известно, плохо кончил. Или его кончили.

Остается Косыгин.

Последняя влиятельная фигура. Его интерес направлен прежде всего на поиски возможных научных путей в решении экономических проблем.

Все, кто работал с Косыгиным, отмечают его склонность к многократному взвешиванию каждого решения — наедине с блокнотом, в кулуарах Совмина, на консультациях со специалистами… В кругу директоров, главных инженеров и экономистов Косыгин чувствовал себя как рыба в воде. Он был их лидером.

Знающий экономист, прекрасный финансист, он как политик был слабее, старался не ввязываться в дискуссии по чисто политическим вопросам.Он не стремился к неформальным, дружеским отношениям с другими партийными вождями, не любил подковерных политических игр, поэтому многие отмечали, что Косыгин был «белой вороной» в Политбюро.

Тем не менее, лидеры дополняли друг друга, и поначалу неплохо уживались. Достаточно сказать, что Брежнев и Косыгин были на «ты», что непозволительно было для других. Кроме Косыгина, так обращался к Генсеку еще только Подгорный, остальные — на «вы».

Связка Брежнева и Косыгина успешно проработала до начала семидесятых.Сделала для страны много полезного.

Ощутимое похолодание их отношений началось в 1973-м, когда к старому стилю руководства добавилась новая особенность — резко возросла роль аппарата ЦК, помощников и референтов, они уже вершили и решали многие дела, получили полномочия чуть ли не на уровне секретарей ЦК. Большинство из них все чаще склонялось к угодничеству перед первым лицом в государстве, потакая его слабостям и тщеславию, создавая этакий «малый культ личности» генсека, а тот в связи с быстро ухудшающимися состоянием здоровья и когнитивных функций становился всё более подозрительным и одновременно падким на лесть.

Политические позиции Косыгина стали резко ослабевать, он становился всё более зависим от ЦК и уже не мог действовать сообразно собственной стратегии.

Постепенно его оттеснили от внешнеполитической деятельности, которой он активно занимался в 60-е. Брежнев все чаще противопоставлял партию правительству, аппарат ЦК — Совету Министров, роль правительства последовательно принижалась. Уже в начале 70-х годов Совет Министров, правительственные органы стали постепенно отстранять от внешней политики. Все, что было сделано, предавалось забвению. Министр иностранных дел почти перестал присутствовать на заседаниях Совмина, все вопросы решались на Старой площади. Не только внешнеполитические, но и многие другие вопросы перекочевали в ЦК. Министрам все чаще предписывалось «согласовывать» государственные вопросы с некомпетентными в данном деле членами Политбюро. Это вызывало серьезное недовольство Косыгина, вообще с раздражением относившегося к партийной иерархии, но сделать с этим он уже ничего не мог.

Когда осенью 73-го Косыгин приехал на встречу с Садатом в Каир, по свидетельству людей, знавших его раньше, это был уже другой человек. За три года он очень изменился. Сдал. Постарел. Стал плохо слышать. Взгляд потух…