Край неба

Шкипер

Лет пятнадцать Василий Болотников ходил матросом по морям и океанам, не раз бывал в Сингапуре и Коломбо, изведал шторм и тропическую жару, пробовал и рисовую водку, и мартини, скучал по дому, а попадая на чужую землю, высматривал, бывало, в темноте Большую Медведицу — родную и привычную. Но чаще из бездонной пропасти неба глядели на него другие звезды: то Южный Крест, то Паруса и он стоял на какой-нибудь набережной, смотрел на пальмы, на рекламы и на звезды, а затем бормотал:

— Полный порядок, капитан!..

И отправлялся спать в свою каюту.

Бежали годы, он не жалел о них, и каждый раз, возвращаясь домой, на родной Васильевский, где ждала его мать, хотел только одного — скорее уйти в море: томился он на берегу, и даже на Косой линии, где у них с матерью была комната и где все напоминало детство, ему отчего-то становилось безрадостно и пусто. Дня три-четыре он еще терпел, старался быть дома, потому что об этом просила мать, а после уходил и дни напролет блуждал по линиям и перекресткам Васильевского, забирался в Гавань или же шел к Неве, а то сидел в пивной, потягивая из кружки и куря большую черную трубку, купленную давно когда-то в Амстердаме. Из-за этой трубки да черной густой бороды Василий выглядел этаким морским волком прошлого столетия, и кое-кто, повстречав его на улице, мог вспомнить о пиратах, вычитанных в детстве из книжек. Василий был по характеру медлительный, молчаливый, темные глаза его смотрели на людей с прищуром, и, отдуваясь от пива и обводя взглядом пивную, он говорил чаще всего одно и то же:

— Полный порядок, капитан…

Наверное, эти слова заменяли ему очень многое, и он произносил их медленно, чувствовалось, любовно, голосом густым и приятным — будто напоминая что-то себе самому.

Отчего-то никто не называл его по имени, а только Шкипером. Прозвище это пристало к нему еще с детства — за любовь к звучному слову и гораздо раньше, чем он стал понимать, что оно значит. Впоследствии прозвище кочевало за ним с верностью собаки, попало на судно, где жил такой народ, что не особенно испросит — Шкипер да и Шкипер, хотя это и не соответствовало истине: Василий-то был матросом. На прозвище Василий ничуть не обижался, по-своему даже гордился и, попривыкнув за годы, бывало, и сам называл себя так же.

Побывав в разных странах и многое повидав, Шкипер тем не менее рассказывать не любил, и, когда дружки его с Васильевского или же случайные люди, оказавшиеся за одним столом, начинали расспрашивать, он больше отмалчивался. Бывало, заводил о чем-то подобном разговор, но крайне неохотно.

— Пиво дорогое, — говорил Шкипер, и если кто домогался, пытаясь уяснить, насколько оно там дороже, то Шкипер просто не отвечал, будто не слышал вопроса или полагал, что сказал и так вполне достаточно.

Когда же был в особенно хорошем настроении, мог рассказать какую-нибудь историю, заморское приключение; слова, правда, произносились все так же медленно и скупо, и о себе Шкипер говорил отчего-то в третьем лице, как о постороннем.

— Идет он по улочке, — басил Шкипер, отхлебывал из кружки, долго сипел трубкой, выпуская клубы ароматного дыма, и продолжал: — А там лавки, магазины… Есть и Одесса, и Находка, называются так. Ну, само собой, торговцы, женщины местные…

— Ну, а женщины что? — домогался кто-нибудь из застольников.

— Подошел он к торговцу, — продолжал Шкипер, не обращая внимания на вопрос, — их в Сингапуре тысячи, купил статуэтку и пошел дальше. Отличная вещица была…

Шкипер посмеивался в бороду, замолкал, а затем вздыхал, вспомнив, как эта красивая статуэтка, сработанная на острове Бали, впоследствии исчезла: то ли подарил кому, то ли потерял. Всего не упомнишь… Он задумывался над чем-то и уже ничего не рассказывал — ждать было бесполезно, — и на лице его блуждала улыбка.

Разговоров о женщинах он не терпел и, если слышал что-либо касавшееся этого предмета, морщился, как от зубной боли.

Давно, когда Шкипер еще не ходил в море, встречался он с соседской девушкой Олей, тоненькой и бледной, водил ее в кино, покупал лимонад и пирожки. Шкипер и тогда особенно разговорчивым не был, и, возможно, поэтому Оля вышла замуж за другого. Произошло это тогда, когда Шкипер ушел в первый свой рейс: возвращаясь, он вез Оле подарки — красный пояс с блестящей застежкой и перламутровую заколку. И когда услышал о свадьбе, то чуть ума не лишился, долго и тупо глядел на подарки, вспоминая, как Оля обещала ждать его.

— Ты только подожди, — просила она. — И мы поженимся…

Тогда Шкипер и сказал впервые слова, ставшие впоследствии незаменимыми: «Полный порядок, капитан!» — и тогда же положил за правило с женским племенем не знаться, и если и нарушал когда клятву, то редко, неохотно и непременно после изрядного количества спиртного… Однажды мать Шкипера заговорила о том, что повстречала Олю на улице.

— Развелась она, — вздохнула мать и хотела сказать, что Оля передавала привет, но Шкипер так зло взглянул на мать, что та испуганно замолчала и больше никогда уже не заговаривала, отчаявшись увидеть сына женатым.

Этого она так и не дождалась и умерла, будучи еще не старой, но какой-то уставшей, изжитой войной и голодом, а затем повседневными заботами. Когда это произошло, Шкипер бродил по Сиднею и на похоронах не был. Возвратившись домой, он нашел пустую комнату и еще большую тоску: теперь он знал, что во всем мире нет ни одного человека, к которому бы его тянуло и которому он был бы нужен. Шкипер стал по-настоящему одинок тем страшным одиночеством, какое посылается только редким людям. В один из вечеров, страшась пустоты комнаты, он привел домой после пивной молодую женщину в зеленом тонком пальто и легкой шляпке. Женщина была по-весеннему нарядной, веселой от выпитого и от знакомства и в меру разговорчивой. Темные глаза ее загадочно блестели, губы казались слишком яркими, вызывающими. Шкипер, похоже, ничего этого не заметил, и они допоздна пили вино, чай и снова вино, говорили о чем-то, но о чем — Шкипер не помнил, потому что хотел только одного: забыться. Это оказалось не просто, и он тянул стакан за стаканом и выпил много.

— Порядок… — еле выговорил он, не видя уже ни женщины, ни комнаты, и свалился, позабыв обо всем на свете.

Женщина уложила его спать, прибрала на столе и вымыла посуду. Она почувствовала усталость после такого разгульного вечера и хотела было уйти, но осталась. И Шкипер, обнаружив утром, что рядом с ним спит женщина, долго, в каком-то тупом изумлении рассматривал ее лицо, нежное, бледное до синевы. Шея у женщины была тонкая и хрупкая. Когда женщина проснулась, Шкипер спросил у нее имя и как она оказалась у него в комнате. Звали женщину Виолетта, такое имя удивило Шкипера, он повертел головой и прислушался, словно бы ожидал, что имя прозвучит еще раз. Говорила Виолетта просто, без стеснения; голос у нее был низкий, почти такой же, как у Шкипера, и они, сидя в кровати друг против друга, долго басили, выясняя что и как. А после, когда Виолетта проявила хозяйственные способности и приготовила завтрак, Шкипер посмотрел на нее поласковее.

— Дурно живешь, Василий, — сказала Виолетта за завтраком. — Пропадешь так…

Шкипер закашлялся от неожиданности — ему никто никогда не говорил ничего подобного, и никто не называл по имени. Он хотел было сказать Виолетте, чтобы она убиралась к чертям со своими советами, но промолчал. А Виолетта уже говорила, что надо сходить в магазин и купить продукты, она много чего наперечисляла, и Шкипер, вслушиваясь в ее голос, криво ухмыльнулся, однако в магазин сходил.

Через несколько дней, подарив Виолетте бусы из мелких розовых косточек, купленные, кажется, не то в Малайзии, не то еще где-то, Шкипер проводил ее до троллейбуса и, прогулявшись в одиночестве по Большому, забыл, как забывал и других. Через десять дней он был в море и жил той привычной жизнью, в которой для него не находилось ничего нового и когда пропадала всякая необходимость думать.

Прошло три года.

Ничего не изменилось в жизни Шкипера, он был все так же одинок, все так же курил трубку, скучал, попадая в далекие страны, и томился, возвращаясь домой. Однажды, сидя в той же пивной, он случайно узнал, что Виолетта родила сына, и как-то неожиданно для себя забеспокоился, отыскал ее и терпеливо сидел в гостях, неотрывно глядя на мальчика. Он искал сходства. Не найдя ничего определенного, что убедило бы его, что это его сын, он спросил у Виолетты. У него даже горло перехватило от волнения, он ждал.

— Не знаю, — глупо пошутила женщина. — Наверное… По времени — твой, да тебе какая разница?

— Полный порядок! — обрадованно сказал Шкипер, покусывая остывшую трубку.

И после, еще немного поразмышляв, Шкипер решил, что это непременно его сын, и, пока был на берегу, ходил каждый день к нему в гости. Виолетта как-то насмешливо улыбалась, но приходить не запрещала. Втроем они гуляли по Васильевскому, заходили в комнату на Косой линии. Шкипер сказал, что это очень важно — то ли для него, а возможно, для ребенка. По обыкновению, он говорил скупо.

Жениться, правда, Шкипер не женился — об этом они с Виолеттой не говорили, — но каждый раз, возвращаясь из рейса, привозил сыну подарки. О Виолетте он тоже не забывал, покупал ей что-нибудь из одежды. Он заходил в магазины, на рынки, где торговали всякий всячиной, и этим вызвал интерес товарищей, которые хорошо усвоили, что Шкипер, кроме пивных заведений, раньше мало чем интересовался. Они заметили, что Шкипер стал общительнее, не говорил о себе в третьем лице, и, если бы кто-нибудь спросил его о жизни, он готов был ответить:

— Сын, жена!.. Полный порядок!..

Теперь Шкипер с нетерпением ждал возвращения домой, и тот день, когда, прихватив подарки, он торопился к сыну, был самым радостным. Пить он перестал и только изредка забегал в пивную, чтобы увидеться со своими старыми дружками, да и то больше по привычке. Говорил много о сыне, а после того, как радист принес ему телеграмму, в которой Виолетта, называя его по имени-отчеству, поздравляла с днем рождения, он сбрил бороду, став намного моложе.

Из последнего своего рейса Шкипер возвратился на Васильевский совсем больным. Он с месяц лежал в госпитале, а затем, дома, беспрестанно курил и надрывно кашлял. Лицо его быстро состарилось, появились морщины, а скулы заострились. Под глазами наметились черные круги. Весной его немного отпустило, и он стал чаще выходить на улицу. И теперь как-то по-новому увиделись ему родные и вроде бы забытые линии Васильевского, дома, люди. Он бродил, смотрел, думал. Мысли его были вовсе не грустные, но, вспоминая жизнь свою, Шкипер чувствовал, как чего-то ему все же жаль — чего, правда, он не знал. Но на все, что его окружало, он смотрел теперь открыто и по-доброму, будто постиг самую важную истину или же полюбил жизнь и понял, что она дается только однажды. Так оно и было, хотя подобные слова вряд ли приходили в голову Шкипера. Да что слова, если пришло ощущение жизни, желание немедленно куда-то идти, что-то делать. Шкипер продумал, как он, выздоровев, пойдет работать, заберет к себе Виолетту с сыном… И часто, задумавшись, он ловил себя на том, что мысленно рассказывает кому-то о своей жизни, о том, как в ней было, а еще больше — как бы ему хотелось.

Однажды он загулял до самого вечера, видел, как садилось солнце, как все вокруг стало синеть — и вода, и дальние дома, и все еще голые деревья. Воздух был по-весеннему свежим, пахло оттаявшей за день землей. Шкипер стоял на набережной, смотрел, как менялось небо, все больше темнело. Исчезла малиновая полоска, осталась красная полынья заката, но и она затягивалась. Шкипер подумал, что такие закаты были и раньше и будут всегда. Он стоял, боясь пошевелиться и вспугнуть то ощущение, что нахлынуло на него. Стало радостно при мысли, что он придет сюда завтра и снова увидит закат, и показалось ему, он давно стремился куда-то и все никак не мог попасть, а вот теперь добрался. Шкипер вздохнул полной грудью, но тут же закашлялся до слез. Кашель навел его на грустные мысли, но Шкипер их отбросил, повернулся и торопливо зашагал домой. Через час должна была прийти Виолетта с сыном. И дома он в нетерпении ходил по комнате, прислушиваясь, не звенит ли звонок. Ему хотелось увидеть сына, сказать Виолетте… Он не знал, что он скажет, но понял — надо торопиться. И когда заголосил звонок, кинулся к двери, открыл. На лице его была плохо скрытая радость. Он с каким-то изумлением смотрел, как Виолетта с сыном входили в комнату.

— Вот и мы, — сказала она и, наклонившись к сыну, шутливо добавила: — А это наш дурненький папочка.

Шкипер стоял посреди комнаты, покусывал трубку и желтозубо и блаженно улыбался.