Край неба

Бестия

В конце ноября, как и положено в предзимье, налетели метели, и поезд, выбившись из расписания, пробирался в Мурманск медленно, с частыми остановками. Никто не мог сказать, когда он прибудет на конечную станцию, и доподлинно было ясно только одно: закончились вторые сутки пути. Вагоны покачивались и скрипели, пассажиры томились, вздыхали и глядели в окна. Но там был один и тот же вид: мельтешил снег; и только когда ветром растягивало тучи, можно было увидеть чистые полыньи неба да заснеженную даль, синюю от света короткого дня. Изредка попадалась какая-нибудь станция, безлюдный перрон с желтой, едва заметной лампочкой над дверью багажного отделения.

В пустом вагоне-ресторане было холодно, неуютно, и не удивительно, что Батурин, почти не слушавший попутчика, никак не мог взять в толк, о чем тот говорит. Да Алексей, кажется, не особенно и заботился, слушает его Батурин или нет, неторопливо рассказывал о летнем отпуске на Черном море. Когда же он сказал, что было все это лет пятнадцать назад, Батурин даже усмехнулся. Трудно было представить тепло и солнце, сидя в настывшем вагоне, среди снегов и метелей, среди бесконечной тундры, по которой двигался поезд.

Колеса неустанно отстукивали на стыках, изредка в ресторан забегал какой-нибудь изголодавшийся пассажир, с удивлением глядел на Батурина и Алексея, сидевших в углу и терпевших собачий холод, хватал наспех то, что предлагала буфетчица, и пропадал.

Батурин был в тулупе и шапке, Алексей — в кожаном пальто, потертом, но все еще добротном, так что было терпимо. Они взяли бутылку дорогого вина и неторопливо пили. Кухня ничего не готовила, официантки попрятались от холода, оставив на посту крепкую приземистую буфетчицу. И та, накинув поверх пальто засаленный халат, отбывала повинность около ящиков с печеньем и вином. Один раз, похлопав себя руками по бедрам, потопав валенками, она прокричала им через весь вагон:

— Не перемерзли?

Батурин, оглянувшись на крик, улыбнулся, а его попутчик весело ответил, что замерзать им не приходится, и пригласил выпить за компанию. Буфетчица довольно засмеялась и сказала, что она непьющая, да и при деле. И они снова продолжили разговор — точнее, говорил Алексей, а Батурин слушал.

Познакомились они еще в Москве, до отхода поезда оказавшись в одном купе. Батурин по привычке назвал свою фамилию, а попутчик представился полностью: звали его Алексей Евграфович — фамилию, правда, Батурин не расслышал.

— Проще — Алексей, — добавил он, пожимая руку Батурину. — Отчество у меня такое, что не всякий и выговорит.

Батурин кивнул, как бы говоря, что и его можно звать по имени, и хотел было сказать, но отчего-то промолчал. А Алексей, посмеиваясь чему-то и пристально глядя на Батурина, вроде бы выясняя, что он за человек, заговорил о том, что боялся опоздать на поезд и приехал на вокзал пораньше.

— Значит, попутчики, — перебил он сам себя. — Это хорошо, не так скучно будет, а то я в поезде всегда скучаю…

— Да, дорога дальняя, — согласился Батурин, с интересом глядя на Алексея, который говорил с ним так, как со старым знакомым: видать, был общительным и веселым.

Из разговора сразу же выяснилось, что они оба были в Иванове, заранее покупали билеты и даже одинаково торопились на поезд.

— Надо же! — воскликнул Алексей. — Совпадение… В командировке был?

Батурин ответил, что ездил по своим личным делам, и Алексей, кивнув, не стал ни о чем расспрашивать. Какое-то время они молчали.

Две их попутчицы — судя по сходству, мать и дочь — оказались неразговорчивыми, долго сидели в пальто, словно бы не решались раздеться, и косились на мужчин, вроде бы подозревая их в чем-то нехорошем. И Батурин с улыбкой сказал, что с компанией им не повезло.

— Точно, — согласился Алексей. — С женщинами каши не сваришь…

И они, если не спали, подолгу простаивали в коридоре, ходили курить в тамбур и скучали, как скучают в поездах. Через сутки дороги мало что поменялось, и оба они чувствовали, что надоели и вагон, и курево, и разговор. Даже то, что их попутчицы часто ели, раскладывая на столике всякую снедь, раздражало. Они-то перебивались кое-как, выскакивая на больших станциях и покупая что придется. А главное, было томительно и скучно. Может быть, поэтому они и отправились пораньше в ресторан, несмотря на упорные слухи о том, что там не работает плита, и теперь, выпив и разговорившись, не торопились возвращаться в вагон. Буфетчица разрешила им курить, сказав задорно:

— Ах мужчины, мужчины! Что для вас не сделаешь!

И подмигнула Алексею, который понравился ей — видать, черными висками и волевым подбородком. Алексей ответил широкой улыбкой, и Батурин подумал, что его сосед из тех, кто нравится женщинам.

Несмотря на холод, сидеть за столом было все же лучше, чем томиться в вагоне.

Батурин, слушая вполуха Алексея и изредка кивая, думал о своей первой жене Клаве. Когда-то они жили в Иванове, а потом развелись, и теперь у него двое детей, жена и квартира в Мурманске. Клава, не тревожившая его все эти годы, на прошлой неделе вызвала телеграммой: заболел старший сын и его еле спасли. Об этом Батурин и думал, и поскольку повидал Клаву, сыновей, то и вспомнилось ему давнишнее: как он приехал в Иваново, как познакомился с Клавой и как женился. И в мыслях этих не верилось, что прошло так много лет…

Он был тогда молод, закончил техникум и работал первый год. С жильем было туго, и он снял комнату, отказавшись поселиться в общежитии, обложился книгами и стал готовиться к экзаменам. Еще в техникуме он твердо решил, что сразу же поступит в институт. Работа его не утомляла, и он находил время еще и в кино сходить, но, правда, скучал один, потому что не нашел себе новых друзей… В это время приехали на работу из-под Тирасполя тридцать девушек, совсем юных, после школы, — землячки, поэтому и держались вместе. Среди них была и Клава. Батурин ее заприметил сразу, потому что выделялась она среди подруг: веселая, скорая и на работу и на меткое слово. Где Клава, там сразу же и смех. Она тоже поглядывала на Батурина, но взгляд у нее был колючий, и поэтому Батурин побаивался заговорить, не подходил, только издали посматривал. К тому же Клава была ученицей, а он приходился ей, получается, начальством. Неизвестно, как бы оно вышло, только однажды, когда он налаживал станок, Клава сама с ним заговорила.

Так они познакомились, стали встречаться, и тут Батурин с удивлением обнаружил, что Клава, такая веселая на людях, с ним была молчаливой, тихой, даже грустной. Гуляют они или в кино пойдут, она, бывало, и двух слов не скажет. Спросит Батурин что-нибудь, а она только «да» или «нет». Вот и весь разговор. Батурин, конечно, все на свой счет принимал, и так старался, и этак — все развеселить хотел. А Клава грустит, смотрит на него серьезно, словно бы сказать что хочет, да не решается. Попытался он выспросить — может, неприятности какие; отвечает: «Все хорошо». Извелся он с нею, а понять ничего не может. Дальше еще хуже: пообещает прийти на свидание и не приходит. Идет Батурин в общежитие, вызывает Клаву, спрашивает, отчего не пришла.

— Не сердись на меня, — скажет Клава вместо ответа. — Прошу тебя, не сердись.

Батурин видит по лицу — плакала.

Ему бы бросить Клаву, оглядеться вокруг — девушек много, а он как прикипел: Клава да и Клава. Месяца три мучился, пока однажды она сама не пришла к нему на квартиру и не сказала, что ждет ребенка.

— Ты не бойся, он не твой, — сказала тихо и, вздохнув, попросила: — Давай не будем встречаться?..

— Как это не будем?..

— Ну зачем я тебе такая? — сказала Клава и стала убеждать его, что им лучше расстаться, что ничего страшного не произошло и она уже все продумала: рассчитается на работе и поедет в село к матери.

И все так разумно, спокойно говорила, что Батурину от ее слов стало жутковато. Он не поверил, решив, что Клава задумала совсем другое, к тому же тогда он не мог представить, как будет без Клавы, и принялся горячо доказывать, что любит ее, никуда не отпустит и женится на ней.

— Пойми, Клава, — говорил он ей, усадив за стол, держал ее руки так, будто бы отогревал. — Не могу я без тебя! Не представляю, а тем более теперь никуда не отпущу. Ребенок мне не помеха…

— Будешь потом попрекать, — не сдавалась Клава. — Знаешь, как это бывает…

Батурин тогда мало что знал, да и знать не хотел, клялся, что никогда и не вспомнит. Говорил Клаве, как хорошо они будут жить, убеждал, и она, поверив ему, несмело улыбнулась, а после заплакала. Он утешал, целовал и, казалось, сошел с ума от мысли, что Клава будет его женой. Даже обнимал как-то не так — бережно, и готов был на руках носить, счастливый тем, что теперь у него есть Клава, которую надо любить и защищать. Помнилось, он так и подумал, что будет ей защитником.

— Хочешь, я поговорю с хозяевами, — сказал он, — и ты останешься у меня насовсем?.. И не пойдешь больше в общежитие…

— Нет-нет! Прошу тебя, — не соглашалась Клава. — Не надо.

Подобный разговор происходил еще не раз, потому что Клава все не решалась, но Батурин твердо стоял на своем и добился того, что они поженились. Родившегося вскоре сына он записал на свою фамилию, так что никто ничего и не узнал. Жили они сначала в комнате, после получили квартиру. Тогда было уже двое сыновей — погодки, но жизнь, как видно, не удалась. Внешне все выглядело настолько хорошо, что им даже завидовали, но Батурин чувствовал, что Клава с каждым днем отдаляется от него все дальше, и в конце концов понял, что она его совсем не любит и не полюбит никогда. Клава была верной женой, заботливой матерью, но оставалась равнодушна и к нему и к их жизни. Она старалась этого не показывать, относилась к мужу заботливо, но в этой заботе проскальзывала какая-то повинность. К тому же на хорошем отношении ничего не построишь, и каждый знает, что через два-три года семейной жизни вряд ли можно что-нибудь утаить друг от друга. Батурин мучился, уговаривал себя тем, что многие люди живут без любви, что некоторые скандалят и расходятся по нескольку раз, но тем не менее живут. Иногда ему казалось, что, если бы они ругались, было бы легче, но с Клавой невозможно было поругаться, потому что она при первых же словах опускала глаза и говорила:

— Это я виновата.

И говорила так, будто хотела напомнить что-то другое.

Иногда, когда Батурин рассказывал ей о чем-то, она слушала, кивала, а потом вдруг задумывалась, замирала и взгляд ее становился невидящим. Батурин готов был поклясться, что в такие секунды она о нем даже не помнила, он замолкал. А Клава, спохватившись, виновато смотрела на него, но даже не оправдывалась. Да и что она могла сказать?.. Она никогда не говорила о своем прошлом, Батурин и не расспрашивал, но когда она вот так задумывалась, он был уверен — она вспоминала того, кто остался в том прошлом. И остался, как видно, надолго.

Терзаясь, Батурин думал о том, что своим поступком он вроде бы привязал Клаву и теперь она не может ни уйти, потому что не хочет обижать его, ни возразить, когда он не прав. Видно было, что Клава жалеет о замужестве, молчит и терпит. Молчал и Батурин, боясь, как бы в гневе не сказать лишнее, а главное — боялся, что Клава уйдет от него, потому что любил ее сильнее прежнего.

Однажды летом Клава с детьми поехала в село к матери и оттуда написала, что в Иваново больше не вернется. Просила прислать детям одежду к осени. Батурин сразу же взял отпуск и поехал; где-то в глубине души сидела мысль о том, что именно в селе живет тот, кто держит Клаву столько лет и не отпускает. Но, приехав и пожив, он убедился, что никого там у Клавы нет да и не было.

Клава не удивилась его приезду; как оказалось, даже ждала — ждала, что будет именно так, — но о возвращении и говорить не хотела. Мать Клавы — крепкая старуха с черным, вроде бы цыганским лицом, — услышав такие новости, горестно качала головой и рассказывала зятю о том, что у нее старшие дочери — люди как люди, из дому, конечно, поразъехались, но живут с мужьями хорошо, а вот Клава всегда норовит сделать что-то не так.

— Ото такая с малых лет, — сказала она Батурину. — Заберет если что в голову, не выбьешь ничем.

Но с того дня бубнила Клаве о том, что у нее добрый муж, что детям нужен отец, сердилась, дулась и ворчала; и так, с двух сторон, одолели они Клаву, которая, отбиваясь от них, то сердилась, то посмеивалась. А решившись ехать, вроде бы махнула на все рукой и даже повеселела, да только перед самым отъездом, когда они были с мужем вдвоем, вдруг сказала:

— Пожалел ты меня… и снова жалеешь. — Помолчала и добавила: — Не надо жалеть, потому что жалость твоя без ножа режет.

И равнодушно слушала, как Батурин в который раз доказывал, что не жалел, а любил и любит теперь. Он злился, нервничал и говорил с такой же живостью, как говорил когда-то, и Клава, вспомнив об этом, тихо посмеялась, затем вздохнула и чуть было не сказала: «Но я-то не люблю тебя!» Промолчала, хотя он и так понял, когда она проговорила:

— Поедем… Как только жить будем — не знаю.

Через полгода они развелись.

Так просила Клава, и Батурин уступил, потому что устал мучиться: Клава не замечала его вовсе, и другой раз казалось, не приди он домой, она и не вспомнит. Тяжело было думать, что останется он без семьи, без сыновей, которых он очень любил, и Батурин уехал как можно дальше. Вот так и оказался в Мурманске… Клава на алименты не подавала, и он обещал высылать по пятьдесят рублей.

— Если смогу, пришлю больше…

— Как хочешь, — равнодушно ответила Клава, и это было последнее, что он от нее слышал.

Все эти годы Батурин исправно посылал деньги, получал короткие письма от сыновей. Клава не написала ни строчки, будто бы все эти дела ее не касались, а Батурин поэтому и не смог пересилить себя и поехать в Иваново. Может, поэтому его так взволновала короткая телеграмма, подписанная: «Клава». В этом имени для него была половина жизни, если не больше, и он сразу же поехал. Оказалось, старший сын простудился и опасно заболел, врачи опасались за его жизнь. Клава была в отчаянье и вызвала Батурина, будто бы именно он мог помочь сыну… А Батурин, пока добирался, с надеждой думал, что, может, все не так опасно и что Клава нашла этот предлог, пожалев о разводе. В такое мало верилось, но он готов был верить во что угодно, потому что не позабыл Клаву.

Она мало изменилась, устала только от бессонных ночей, от переживаний; не изменилось и ее отношение к Батурину. Она всплакнула при встрече, сказав, что он сильно поседел, поблагодарила за приезд, а после заботилась о нем, насколько хватало сил. Сын уже стал потихоньку выкарабкиваться, врачи твердо сказали, что кризис миновал, и Клава отошла немного, улыбнулась Батурину, спросив, как он там живет. Но слушала без интереса, и он почти ничего не рассказал. А Клава и не настаивала. Через неделю Батурин уехал…

— Ты меня слушаешь? — оторвал его от воспоминаний Алексей. — Не устал?.. А то я все говорю…

— Нет-нет, — поспешно заверил его Батурин, смущенно улыбнувшись и взглянув в окно. — Темнеет…

— Да, дни все короче, — легко согласился Алексей, помолчал. — Так вот слушай. Намучился я с этим тройничным нервом; сперва полагал — голова заболела, а потом соображаю — что-то не то… Оно ведь живешь в молодые годы, не знаешь, где у тебя что, где там сердце, где почки… Да…

Алексей, наверное, продолжал то, что рассказывал раньше и что Батурин попросту прослушал. Говорил он так, как говорят заядлые охотники: подробно, въедливо, прищуривая один глаз; и какое-то время Батурин внимательно слушал рассказ о том, как Алексей, намучившись, побежал в больницу и потребовал, чтобы ему сделали операцию — пусть бы даже и вырезали глаз… За окном все больше темнело, снова начиналась метель, снежинки бились о стекло, и Батурин подумал, что сколько на свете людей, столько и напастей: у каждого свое какое-то горе.

— И веришь! — тихо вскрикнул Алексей. — Будто бы кто пальцами глаз крутит: пытка какая-то… Режьте, говорю, сил моих больше нет! Ну тут уколы сразу — отпустило немного. Да! Это можно бы и не рассказывать, если бы не произошло то, к чему я так долго подступаю. Решил я, значит, уехать оттуда. Решил, потому как купаться нельзя, загорать нельзя и даже не выпей ни капли. Думаю, раз такая оказия, проведаю матерь, время-то у меня еще было… Сел в поезд и поехал, а тут…

Алексей примолк, как бы отделяя рассказанное от того, что будет дальше, и поглядел на Батурина с прищуром, будто бы прицеливался и выяснял, можно ли ему доверить тайну. Тот понимающе улыбнулся, предлагая рассказывать дальше, и некстати подумал, что он тоже однажды сел в поезд и оказался в Мурманске. Но слушать стал внимательнее, надеясь, что теперь-то Алексей расскажет что-то интересное. И узнал, как Алексей с трудом достал билет, как вскочил не в тот поезд, а пока искал свой, чуть не опоздал. Рассказывал он так обстоятельно, что Батурин почувствовал усталость, слушать вовсе не хотелось, но сидеть в купе было еще тоскливее… Алексей, упомянув еще раз тройничный нерв, говорил о том, как попал в вагон, где ехали завербованные на работу девушки. Настроение у него улучшилось, потому что и глаз не болел, да и соседство оказалось интересное. Он поглядывал на девушек, они — на него. И посмеивались, как умеют посмеиваться девушки, когда их много. Все это легко можно было представить: и вагон, и девушек, и Алексея, который и заговорил бы с ними, да боялся.

— Мы же смелые, когда нас семеро, — говорил он. — А тут все наоборот. Да еще и старшая появилась, женщина уже в летах, они и присмирели. А до этого знай себе хихикают беспричинно. Одна, правда, не смеялась, строго на меня глядела, отвернется, а после снова поглядит.

Алексей замолчал, помял в пальцах сигарету и снова закурил, и Батурин успел подумать, что ложиться спать, пожалуй, не стоит: прибудут они где-то за полночь, но поскольку он жил недалеко от вокзала, то можно дойти пешком. «Все равно ведь не усну, — решил он. — Только валяться буду…»

Алексей с этой девушкой все же познакомился — правда, не сразу, а ближе к вечеру, когда, как он сказал, «отмотали» километров триста. Однако и знакомство и разговоры происходили украдкой, чтобы не заметила старшая: то окажутся вместе у бачка с водой, то в тамбур выйдут. Подруги девушки наблюдали за ними, посмеивались. Алексей смущался, а девушка и внимания не обращала. Сначала он подумал, что его хотят разыграть — девушки на такое способны, но оказалось вовсе не так.

— Я уж узнал, куда их везут, — говорил Алексей, затягиваясь сигаретой и прищуривая один глаз. — Стоим в тамбуре, разговариваем. И все бы ничего, да глядит она на меня как-то… серьезно, что ли. Даже не поймешь, словно бы узнать хочет, кто же я такой. Взгляд у нее цепкий, мне даже как-то не по себе. А я, в общем-то, спокойный был тогда, но тут взволновался, отчего — и сам не пойму. Что-то она мне сказать хочет, а что?.. Когда еще не знакомились, она прошла воды попить, да и взглянула на меня, взглянула — вроде бы смелости прибавила. На ней такое платьице простое, светлое, в цветок… Стала воду пить, стакан держит у губ, а сама на меня глядит…

Батурину стало интересно, потому что у него никогда не случалось ничего подобного; он оживился, представив душный вагон, незаметные быстрые взгляды, знакомство, недомолвки и то, что старшая наблюдает. «Запретный плод слаще», — подумал он и снова слушал Алексея, который говорил тише, но живее, помогал себе руками и вроде бы даже волновался. Казалось, он один из тех, кто любит затасканные анекдоты и вот такие случаи из жизни, если они, конечно, из жизни, а не придуманы.

— А в тамбуре она у меня адрес попросила, — продолжал Алексей. — «Это еще, говорю, зачем?..» Удивление берет: мы и потолковать не успели как следует, и сразу же адрес. Нет, думаю, какая-то ты не такая. Но я, брат, тоже тертый…

«Что, боишься? — спрашивает она меня. — Думаешь, искать буду?»

«Да чего мне бояться, — ответил ей, а сам не понимаю, зачем меня искать. — Вы с подругами решили посмеяться надо мною, но это у вас не выйдет».

«Посмеяться? — переспросила она меня. — Зачем же мне смеяться, да и ни при чем подруги».

И толково объяснила мне, что поговорить в тамбуре нам не дадут, потому что вот-вот старшая нагрянет, в вагон загонит. А если адрес у нее будет, она как приедет на место, определится, так мне и напишет.

«Что же в этом такого? — спрашивает. — А мне многое тебе сказать надо».

И смотрит вопросительно, понимаю я или нет.

«Да ладно, — говорю, — пусть будет по-твоему».

А самому не верится: все как-то странно. Придумал я адрес, только город правильно и назвал, остальное наврал. Она принесла огрызок карандаша и листок из блокнота, записала и поблагодарила. Тут меня что-то кольнуло, хотел правду открыть, но подумал — после, не то разговор испортится. А старшая, надо сказать, то ли притомилась, то ли не заметила, что мы из вагона исчезли, но не показывалась. Кто и зайдет в тамбур, постоит и уйдет, так что мы вдвоем. А оно, как теперь, стемнело уже… И вот стоим мы у окна, глядим на огоньки, поля да станции. Все лесозащитные полосы тянулись, запомнились они, потому что мы даже посмеялись: вроде бы полосы и нужны для того, чтобы паровоз в сторону не свернул. Глупости, конечно, а тогда казалось смешным. Вагон на стрелке мотнуло, она ухватилась за меня, вскрикнула. Я за плечи придержал, обнял — не обнял, так уж… Страшно так стало, смотрю ей прямо в глаза, да еще мысль, как бы кто не вошел. Колеса: «Чики-чики!» — словно бы уговаривают… Она не отстранилась, не вырвалась, прижалась ко мне и голову откинула. Вот в тамбуре мы и поцеловались. А после стояли, молчали, как преступники. Ей стыдно, да и мне: не такой я смелый… До этого мне только соседка и была известна, с детства на нее поглядывал: годков на десять старше, а вот же нравилась: копна каштановых волос и груди высокие… Да! вот так мы молчали, а она вдруг возьми да и засмейся.

«Ты чего?» — спросил я и чувствую, от смеха и мне легче.

«Да так, — отвечает, — подумала, что…»

«Что же подумала?..»

«Не скажу, но я — бестия, правда?»

Я только руками развел: бестия — не бестия, в толк не возьму, что она этим сказать хочет.

«Бестия, — сказала она убежденно и посмеялась над собой. — Меня и мать так называет. За бестию, говорит, дают двести…»

«Отчего же двести? — спрашиваю. — И почему — бестия?»

А сам тоже смеюсь — легко стало, бездумно, и страх прошел.

«Да как же иначе, — говорит она, посмеиваясь. — Иначе и не скажешь. Не успели познакомиться, сразу же влюбилась… И целовались. Разве не бестия?.. Но ты не бойся, ничего не бойся: все будет как будет, иначе никак нельзя. Ты сейчас ничего не понимаешь, потому и смотришь так на меня, а я все наперед знаю…»

«Что же ты знаешь?» — спросил я, а сам чувствую, снова на меня страх нападает; и разговор у нас какой-то странный, и говорит она так, будто… не в себе, вроде бы, ну, ненормальная. И глаза ее меня держат, хотел бы отвернуться, да нет сил.

«А то знаю, что ты суженый мой, — ответила она так серьезно, что я чуть не засмеялся: действительно, чепуха получается: толком не знаем друг друга, а уже — «мой навеки». — А еще знаю, — продолжает она, — ты подумал, будто я сумасшедшая…»

«Ничего такого я не думал», — стал я отнекиваться, а сам чувствую — краснею.

Вот такие дела, думаю: что же она — мысли читает?

«Не думал, то и ладно, — успокоила она меня, но глядит на меня серьезно, не смеется. — Это была шутка».

Да, думаю, на шутку это не очень похоже, и все как во сне: не верится. Глаза ее близко, вся она рядом. Стою и, точно она подметила, ничего не понимаю. Ничего, только держусь за железный прут оконный, чтобы, значит, когда вагон качнет, к ней не швырнуло. Она и это заметила.

«Боишься, — говорит ласково. — А бояться не надо, все так и должно быть… Поцелуй меня…»

Хоть бы зашел кто! Никого… Скрипит только под полом что-то, вроде бы грызет кто кого, да колеса беспрестанно: «чики-чики!..»

Алексей замолк, поглядел в окно, за которым было совсем темно, вздохнул и сказал:

— Всякое в жизни бывало, но такого больше переживать не приходилось. Все из-под страха, ворованное, а милее нет.

— Да, — с чувством протянул Батурин, соглашаясь, разлил по стаканам остатки вина и добавил: — Милее нет…

Все, что рассказал Алексей, представилось ему настолько отчетливо, будто бы это он сам стоял в тамбуре. Точно так же, как теперь, постукивали колеса, станционные фонари вспышками врывались в тамбур. Затем — полумрак от тусклой лампочки в потолке. Казалось, он сам говорил с девушкой… И тут ему пришло в голову, что Алексей, рассказывая, ни разу не назвал девушку, по имени. Батурин хотел спросить, но не решился, подумав, что за столько лет тот мог и позабыть имя, да еще и потому, что говорить отчего-то не хотелось. И он промолчал, решив, что не в имени, в конце концов, дело; взглянул на Алексея. Тот сидел задумчиво, смотрел на стол и, казалось, вроде бы даже ссутулился.

Они выпили.

Батурина что-то задело в этом откровенном рассказе: сама ли откровенность, с которой Алексей говорил о том, что принадлежало только ему и девушке, а возможно, что-то другое. Но что — Батурин понять не смог и просто подумал, что люди разные: один способен рассказать откровенно, другой промолчит. Судя по волнению, с которым Алексей рассказывал, и по теперешней задумчивости, он не был любителем анекдотов, и Батурин решил, что ему захотелось выговориться, хотя и странно — прошло столько лет. Отчего-то Батурину тоже стало грустно, мелькнула мысль, как все же сложна жизнь человеческая и как непрост сам человек…

— Смотрю я в окно, — неожиданно заговорил Алексей, — и спрашиваю себя: а что же было? Да ничего особенного, только то, что было до нас и будет после. Но отчего же тогда..

Не договорив, Алексей замолчал, посмотрел на Батурина так, словно бы ждал ответа на свой вопрос. Может, он сомневался за давностью лет — была ли эта встреча?.. Батурин молчал, а Алексей, чиркнув спичкой, прикурил и смотрел на огонек. И Батурин подумал, как все-таки странно происходит в жизни: встретит человек человека, бросит, а после кается. Кажется ему, что никого милее нет, что если бы вернуть… если бы не расстались… А что было бы, если бы не расстались? Наверное, не так бы относился, страдал бы по кому-нибудь другому? Как знать, и ясно только то, что ценит человек потерянное, страдает по тому, кого рядом Нет. Батурин снова вспомнил Клаву: что-то подобное произошло и в его жизни, хотя встретились они с Клавой не в вагоне. Быть может, он и любил Клаву потому, что она его не любила?.. Впервые так подумал, и мысль об этом обожгла: обман какой-то получался, и выходило, что человек счастлив через несчастье другого. Или, наоборот, несчастлив через счастье, или, больше того, не может быть счастлив никогда, потому что тянется к тому, чего нет?..

И тут подумалось Батурину сразу обо всем: о Клаве, которая так и не вышла замуж, хотя могла бы, потому что и в тридцать пять выглядит привлекательно; о том, что они виделись, но так и не поговорили; что было в их жизни что-то неправильно, и на секунду ему померещилось, он знает — что, и показалось, если бы знал это раньше, то Клава осталась бы с ним. Вспомнилось, как подруги Клавы осуждали ее. Еще бы: бросила мужа, имея двух детей. Они-то не все и замуж повыходили, а те, которые и замужние, ни о чем подобном не мечтали, настраивались жить прочно, обеспеченно; в этой прочности были и скука, и кулачные бои, и ругань, но они терпели и бросать мужей не собирались. Батурин только теперь понял, что они завидовали Клаве, потому что сами не способны были на что-либо подобное. Пришла в голову мысль о том, что чем больше поддается человек чувствам, тем тяжелее ему жить, но додумать Батурин не успел.

— Многое отдал бы, — сказал Алексей, и Батурин, отрываясь от своих мыслей, посмотрел на него с удивлением, не понимая, о чем тот говорит. — Да не пришлось нам встретиться, и выходит, все она угадала. Не знаю, что говорил бы, оправдывался или молчал, потому — что же скажешь… Тогда в тамбуре мы все решили, как она напишет и как встретимся. Она стала читать стихи, — продолжал он рассказывать веселее и даже посмеялся. — Я таких и не слышал. А она прочтет — спрашивает, нравится, мол… Нравятся, отвечаю, а сам, признаться, не любил стихов, не понимал. Нас ведь в детстве не стихам учили, а работе, так и в жизнь отправили… Да! И вот спрашиваю — чьи стихи-то, а она не говорит, смеется только. О песнях каких-то читала, о какой-то девушке. А то вдруг на луну поглядела и загрустила.

«Чего ты?..» — спрашиваю.

«Подумалось мне, что никогда не встретимся, — ответила она. — Я знаю, что это не так, а вот же подумалось… Глупости, правда?»

А сама пристально на меня поглядела.

«Конечно, глупости, — ответил я, подумав о том, что адрес-то наврал. — Непременно встретимся…»

Так я говорил, да и правда это была, потому что понравилась она мне не на шутку — отчего бы и не переписываться?.. И встретиться можно. И все думал, не забыть бы адрес поменять, чувствую, теперь нельзя — обидится. Старался придумать что-нибудь, за шутку выдать или как… А чего было хитрить?.. А она все стихи читает, хорошо так, чисто, и слушать ее приятно:

Что-то там о луне, о звездах — вроде бы она смотрит на них, и слова эти сами к ней приходят.

«А это чьи?..» — спрашиваю.

«Мои, — ответила она. — Хочешь — подарю?»

«Спасибо! Буду помнить…»

«Теперь это твои, — сказала она и еще раз прочитала, чтобы я получше запомнил. — И еще знай: если тебе тяжело будет, повтори — и сразу же станет легче. Понимаешь, легче?..»

А на меня как затмение нашло, и вправду ничего не понимаю. Она обнимает меня, а мне плакать хочется. Спроси — отчего? Не скажу, но какую-то власть она надо мной взяла, будто приворожила. Глаза у нее темные, зрачки большие, и говорит… Нет! — остановил себя Алексей, даже ладонью по столу пристукнул. — Такое не передашь… После мы будто с ума сошли, позабыли и старшую, и все на свете. Пошли в другой вагон, и кто кого вел — не знаю. Помнится только, сидели среди чужих людей, она меня за руку держала и говорила — то быстрее, то медленнее, словно заговаривала. Мне одному, а другие не слышали. Я ладонь ей украдкой целовал.

«Ты мне веришь? — шептала она. — Веришь?..»

«Да, — отвечаю я. — Верю!.. Да!»

Алексей замолчал, но тут же заговорил снова, зло и резко:

— Гляжу иногда на людей: ну что за лица! — то хитрые, то пресные, и все сытые, вроде бы жир на них лоснится. Вот у нее было лицо. Ничего подобного больше не видел, потому что лицо — это не только нос да губы. Это — душа… Душа, — повторил он тихим криком. — Лицо говорит больше, чем хотелось бы, а люди этого не понимают… Она тогда была сама собой, а я ее за сумасшедшую принял. Сама собой, понимаешь, и это так много, что я больше никого и не видел. Да и кто мог быть? Кто? — повторил он так, будто бы ждал ответа. — Никого вокруг… Взгляни — одно вранье везде. Врут, а думают, что мудрецы! Каждый сам себя перехитрить хочет, и уж такое вытворяет… Но в жизни не перехитришь, не получится. Я тоже трижды женился, убегал все от чего-то. От нее, что ли?.. Наверное. Да разве уйдешь?.. Нет! И как помнил, что бегал по проводникам, искал свободное купе, так и буду помнить. Договорился с одним за десятку — послушай, за де-сят-ку… А в купе этом красная миска стояла. Что за миска? зачем? для фруктов, наверное? Черт бы с ней, с этой миской, но вот же запомнилась. Зачем она мне? Зачем?..

— Кто же его знает, — уклончиво сказал Батурин. — Оно как подумаешь, то все оказывается… зачем-то надо.

— Да не надо, — возразил Алексей так, словно упрашивал Батурина. — В том-то и дело, что не надо, потому что это мелочи, а мы на них все внимание обращаем. А главное где-то стороной проходит. Не надо! — повторил он и тише добавил: — Вот адрес надо было поменять..

— Ты что же…

— Мы уснули в этом распроклятом купе, — не сразу и глухим голосом сказал Алексей. — Прыгал я на ходу, и сумка моя поехала. Да что там в той сумке… Жизнь как-то покатилась, будто под откос… Но знаешь, если встречу другой раз людей и вижу, что любят они, поклониться готов, я это чувствую, по лицу читаю… А ее, конечно, я искал, долго ездил…

— Так ты и теперь искал? — ужаснувшись своей догадке, спросил Батурин. — И теперь?

— Да нет, — неохотно ответил Алексей. — Что теперь искать… Так уж, проехался — благо оказия подвернулась. У меня трое взрослых, двое малых. Жизнь — обижаться грех…

Батурин не поверил последним словам Алексея.

— А если бы знал, где она, поехал бы? — спросил он так, будто не знал ответа заранее.

Алексей помолчал, пристально поглядел на Батурина и твердо сказал:

— Поехал бы! Увидеть хочется, потому что…

Он не договорил — замолчал, посчитав, видно, что и так рассказал слишком много.

А Батурин вдруг подумал, что этой девушкой была Клава, и только теперь понял, что это и было тем, что захватило его в рассказе. Было что-то общее между девушкой и Клавой — если это две разные женщины… Батурин раскрыл рот, чтобы спросить имя девушки, но не спросил, подумав, что ему лучше не знать. Он низко опустил голову, вздохнул — смотреть на Алексея не хотелось.

— Да, — сказал тот, будто читал мысли. — Уморил я тебя, брат, своей непутевой жизнью.

Батурин ничего не ответил; они сидели молча еще какое-то время, а затем пошли в вагон.

Батурин сразу же забрался на полку и отвернулся лицом к стене. Женщины копошились там внизу, укладывали пожитки, шептались; за двое суток они едва ли сказали попутчикам два десятка слов, да и те по обязанности. И Батурин подумал: до чего же странный народ женщины, один к ним подступиться не может, другой же не отобьется… Алексей уже спал, обняв подушку и уткнувшись в нее головой, а Батурину не спалось, он вспоминал рассказанное и думал, что у людей как-то так заведено: никто никого понимать не хочет, так было и так, наверное, будет всегда. Он раз десять пожалел, что не спросил имени девушки, и столько же раз убедил себя, что ему не надо его знать. Похоже, он боялся, что это действительно была Клава. Правда, она никогда не писала стихов, да и книжки читала не особенно… Он облегченно вздохнул, но тут пришло в голову, что она всю жизнь любила другого…

Так он промучился до прибытия.

Из вагона они вышли вместе с Алексеем. Тот сказал, что будет ловить машину, а Батурин решил идти пешком. На том и распрощались.

С каким-то даже облегчением зашагал Батурин по занесенной снегом улице, глядя, как в свете фонарей блестят снежинки. Было уже за полночь, и редко в каком доме горело окно. В голове крутились все те же мысли, и он еще раз подумал, что рассказанное Алексеем засело надолго. Вздохнул, согласившись, что надо будет пережить и это. И чем дальше уходил от вокзала, тем большей становилась уверенность, что говорил Алексей о Клаве. И поезд, в котором ехали на работу девушки, и похожая местность — все это могло быть совпадением, но было еще что-то, что Батурин отчетливо чувствовал, но не мог сказать. И вот это что-то с каждым шагом скрипело: «Клава! Клава! Клава!..» Батурин тихо выругался, отгоняя назойливые мысли и этот голос, а затем остановился и вслух сказал:

— Ну если даже Клава, мне-то что?!

Постоял, оглянулся — отшагал он порядочно — и повернул назад, к вокзалу. Он вдруг понял, что это — единственное, что он должен сделать. Пока бежал, думал только о том, чтобы Алексей не успел схватить машину, не уехал. «Не зря же он был в Иванове, — подумал он, увидев вокзал. — Значит, помнил какую-то зацепку…» Бежал он резво, но все же не успел: Алексея нигде не было.

Батурин постоял, пооглядывался и устало побрел домой.