Кремлевское золото

ДЕНЬГИ НЕ ПАХНУТ

7 июля 1917 г., в то время, когда Ленин с Зиновьевым в шалаше предавались философским размышлениям о сущности бытия, в дверь квартиры № 24 дома № 48/9, что по улице Широкой в Петрограде, настойчиво постучали.

Надежда Константиновна Крупская уже не первый день ждала гостей в военной форме, а потому не удивилась их приходу. Впрочем, ни командовавший оперативным отрядом начальник контрразведывательного отделения штаба Петроградского Военного округа Борис Никитин, ни его помощник прапорщик Алексей Моллер, ни другие члены этого отряда также не были удивлены, не застав дома главного виновника только что подавленного в городе вооруженного большевистского путча.

Крупская сообщила офицерам, что ее муж, Владимир Ильич Ульянов, уже несколько дней не проживает здесь по неизвестной ей причине и что его местонахождение ей тоже не известно. Это была чистая правда. Уходя, супруг не осведомил Надежду Константиновну, куда намеревался податься — в целях строжайшей конспирации.

Тем не менее, гости решили не уходить с пустыми руками. В присутствии супруги бежавшего большевика № 1, хозяев квартиры — Марка Елизарова и его жены Анны (в девичестве — Ульяновой), а также ее сестры Марии при тщательном досмотре были найдены незначительные, на первый взгляд, документы: подозрительного рода телеграммы, письма, заметки. Среди прочих — письмо Ленина от 30 марта 1917 г., адресованное некоему «дорогому товарищу» и содержавшее, в частности, такие строки: «…на сношение Питера со Стокгольмом не жалейте денег!» Позже эта находка станет важным отправным моментом в расследовании уголовного дела о государственных изменниках.

Очень длительное время тема прихода к власти в России большевиков держалась под строжайшей тайной. Поэтому к документам по этому вопросу подобраться было практически невозможно. Слава Богу, сейчас мы имеем возможность восстановить ход событий, чтобы выяснить: кому, зачем, почему нужны были столь эпохальные исторические перемены. А главное — кто финансировал это крупномасштабное предприятие.

Сейчас мы можем с полной уверенностью утверждать, что «мирная июльская демонстрация» большевиков в 1917 г. стала кровавой репетицией Октябрьского переворота. Во время путча было убито более 700 мирных жителей и казаков. А спустя две недели после несостоявшегося ареста Ленина, под шумиху газет прокурор Петроградской судебной палаты возбудил против него и его сообщников дело о государственной измене. Почти все организаторы путча (а их было более 140 человек) — в том числе, Троцкий и Луначарский, оказались в «Крестах». Владимира Ульянова, основного идейного вдохновителя, среди них не было.

Скоро папка с материалами дела о государственных изменниках распухла до 21 тома. Из них следует: Ленина и К. воюющая с Россией Германия, действительно, заслала с целью подорвать изнутри мощь побеждавшей тогда в военных действиях русской армии. Следователь Александров, который блестяще вел дело Ленина и его сообщников (позже был расстрелян большевиками), выявил многие секретные механизмы их деятельности. Письмо вождя мирового пролетариата, обнаруженное при обыске на квартире Елизаровых, стало путеводной нитью, приведшей к шпионскому отстойнику в Швеции.

Подробно о нем рассказывал пойманный русской контрразведкой предатель Дмитрий Ермоленко, бывший прапорщик 16-го Сибирского стрелкового полка. 10 июля 1917 г. он признался на допросе в том, что завербовавшие его в шпионы капитаны Генштаба Шадицкий и Людерс «…упомянули фамилию Ленина, как лицо, работающее от Германии и для Германии, и что дела у него идут великолепно».

А вот свидетельство немецкого генерала Людендорфа, который в 1-ю мировую войну руководил военными действиями на Восточном фронте:

«Я не сомневался, что разгром русской армии и русского народа представляет большую опасность для Германии и Австро-Венгрии… Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность! Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения: нужно было, чтобы Россия пала. Но наше правительство должно было принять меры, чтобы этого не случилось с Германией…»

Говоря о посылке Ленина, Людендорф имеет в виду переезд его и других большевиков-эмигрантов из Швейцарии в Россию. Эта операция была едва ли не основной среди тех, которые проводило германское правительство с целью разложить русскую армию и русский народ. Мощная Россия, занимавшая в то время стабильное положение в мире, была слишком опасна для Германии и Австро-Венгрии, а потому на свою кампанию немцы не жалели ни сил, ни средств.

Не нарушая связей с известными реакционными кругами двора, правительства и Думы, они вступили одновременно в тесное содружество с русскими революционерами в стране и за границей, среди многочисленной эмигрантской колонии. На службу германскому правительству, таким образом, — прямо или косвенно — были привлечены все: крупные агенты шпионажа и вербовки, вроде Парвуса (Гельфанд, участник российского и германского социал-демократического движения, проживавший в Германии); провокаторы, причастные к русской охранке, вроде Блюма; агенты-пропагандисты — Ульянов (Ленин), Бронштейн (Троцкий), Апфельбаум (Зиновьев), Луначарский, Озолинь, Кац (Камков) и многие другие. За ними шла плеяда недалеких и неразборчивых людей, выброшенных за рубеж и фанатически ненавидевших отринувший их режим. На человеческие страсти подобного рода и делал ставку немецкий Генеральный штаб, привлекая этих людей к сотрудничеству. Однако, чтобы быть справедливыми, нужно заметить, что неважно, из каких побуждений или за какую плату все они становились на путь предательства — все они изменяли интересам своей Родины. Они продавали Россию, служа именно тем целям, которые ставил перед ними враг России. Все они тесно переплетались между собой и с агентами немецкого шпионажа.

Началась крупномасштабная операция по разложению русской армии с революционной и сепаратистской пропаганды (украинской) в лагерях военнопленных. По свидетельству Либкнехта, «германское правительство не только способствовало этой пропаганде, но и само вело таковую». Этим целям служил «Комитет революционной пропаганды», основанный в 1915 г. в Гааге, «Союз освобождения Украйны» — в Австрии, «Копенгагенский институт» — организация Парвуса, — и целый ряд газет революционного направления, частью издававшихся только на средства немецкого штаба, а частью субсидировавшихся им. К таким относятся: «Социал-демократ» (Женева, газета Ленина), «Наше слово» (Париж, газета Троцкого), «На чужбине» (Женева, с участием Чернова, Каца и др.), «Русский вестник», «Родная речь», «Неделя» и др. Наряду с распространением подобного рода литературы занимался «благотворительными делами» и «Комитет интеллектуальной помощи русским военнопленным в Германии и Австрии» (Женева), который находился в связи с официальной Москвой и получал оттуда субсидии.

В самом начале войны Ленин получил от «Союза освобождения Украйны» 5 тыс. долларов на издание своей газеты «Социал-демократ». Эту газету через посредство кайзеровского агента Александра Кескюлы (псевдоним — А. Штейн) тиражировали в германском Морском штабе. 9 января 1916 г. Штейн писал в главную немецкую штаб-квартиру: «В конце недели появится вторая брошюра ЦК РСДРП (т. е. Ленина). Деньги, которые я выплатил до отъезда, были украдены с типично русским хладнокровием. Вчера я выплатил сумму еще раз. Даже революцию нужно вбивать в этих русских полицейской дубинкой».

Чтобы определить ориентацию подобных изданий, достаточно привести несколько фраз, выражающих взгляды их вдохновителей. Ленин в «Социал-демократе» писал: «Наименьшим злом будет поражение царской монархии — наиболее варварского и реакционного из всех правительств…» Чернов, будущий министр земледелия, на такое изречение заметил в «Мысли», что у него «есть одно Отечество — интернационал…»

Наряду с использованием печатного слова, немцы приглашали сподвижников Ленина читать сообщения в лагеря. А немецкий шпион, консул фон Пельхе, занимался вербовкой агитаторов для пропаганды в рядах армии среди русских эмигрантов призывного возраста и левого направления.

Но все это была только подготовка. Русская революция открыла необъятные перспективы для немецкой пропаганды. Наряду с чистыми людьми, боровшимися действительно за народное благо, а потому изгнанных из страны, в Россию хлынула и вся та революционная плесень, которая впитала в себя элементы «охранки», интернационального шпионажа и бунта.

Россию часто упрекали в чрезмерных гонениях на инакомыслящих. История показывает, что на самом деле все обстояло не так. Петроградская власть больше всего боялась обвинения в недостаточной демократичности. Министр Милюков неоднократно заявлял, что «правительство признает, безусловно, возможным возвращение в Россию всех эмигрантов, без различия их взглядов на войну и независимо от нахождения их в международных контрольных списках». Министр даже вел спор с англичанами, задержавшими у себя большевиков Троцкого, Зурабова и других и не хотевших их отпускать. Но с Лениным и его единомышленниками дело было куда сложнее. Несмотря на требование русского правительства, союзники ни за что не желали их пропускать. Тогда в эту перепалку вмешалась Германия, крайне заинтересованная в возвращении Ленина и других большевиков на родину.

По признанию Людендорфа, немецкое правительство командировало Ленина и его спутников (в первой партии 17 человек) в Россию, предоставив им свободный проезд через Германию. Предприятие это, сулившее компенсироваться с лихвой, щедро финансировалось золотом и валютой через Стокгольмский и Копенгагенский центры, а также через русский Сибирский банк. Тем золотом, которое, по любимому выражению вождя мирового пролетариата, «не пахнет».

Если деньги сами по себе, как принято считать, действительно, не имеют запаха, то от неправедных дел, свершенных при помощи денег, запах весьма и весьма обоняем. Архивные документы позволяют сегодня раскрыть источник финансирования большевистской партии. Он связан с именем Карла Моора — старейшего швейцарского социал-демократа, который незадолго до 1917 г. получил большое наследство и кредитовал многих социал-демократов. Именно с ним и была достигнута договоренность о крупном денежном займе большевикам. В январе 1926 г., после того, как специальная комиссия установила полную сумму долга за 1917—18 гг., ему было возвращено 38 тыс. 430 долларов, что составило по тогдашнему курсу около 200 тыс. швейцарских франков.

Многочисленные зарубежные источники, располагающие неопровержимыми документами, выявляют, что Моор был секретным штатным агентом германской и австрийской разведок и носил агентурную кличку «Байер». Это имя стоит под многими донесениями о положении в России и о деятельности большевиков, возглавляемых Лениным. Донесения эти ложились непосредственно на стол самому канцлеру Германии. Первые из них, известные на сегодняшний день, были направлены в германское посольство в Берне весной 1917 г. Деятельность Моора, как секретного агента Германии и Австро-Венгрии, была документально доказана только после 2-й мировой войны. Он мог быть автором донесений, в которых германский посланник, докладывая подробно о Ленине и его окружении, ссылался просто на «агента» или «одного из агентов».

Приведу выдержки из донесения Байера, поступившего, скорее всего, из какого-то шведского населенного пункта на границе с Россией, куда Карл Моор был командирован летом 1917 г.: «Последний поезд с эмигрантами прибыл сюда в понедельник, 25 июня. В нем находилось 205 человек, среди них около 50 женщин и детей. Руководящих деятелей первого ранга среди участников этой экспедиции не было, но все же среди них были активные и опытные организаторы, агитаторы и писатели. Д-р Шкловский — очень близкий друг Ленина; энергичный, преданный революции человек, оставивший свою несколько лет существовавшую в Берне лабораторию, чтобы служить революции, своей партии и миру.

Из-за чрезмерной приветливости по отношению к немцам, как мне было сказано д-ром Шкловским, они с самого начала приобрели репутацию немецких друзей, даже там и сям подозревают, что они — просто немецкие агенты».

Знал ли Ленин о том, что Моор — германский шпион, сейчас установить трудно. Да и вопрос этот не был бы так важен, учитывая довольно безразличное отношение большевика № 1 к происхождению денежных средств на нужды партии, если бы он не ставился столь принципиально. Доподлинно известно, что через несколько месяцев после возвращения на родину, Ленин неожиданно запросил в Стокгольме — правда ли, что там «появился Моор»: «Но что за человек Моор? Вполне ли и абсолютно ли доказано, что он честный человек? Что у него никогда и не было и нет ни прямого, ни косвенного снюхивания с немецкими социал-империалистами? Если правда, что Моор в Стокгольме и если вы знакомы с ним, то я очень просил бы, убедительно просил бы, настойчиво просил бы принять все меры для строжайшей и документальнейшей проверки этого. Тут нет, т. е. не должно быть места ни для тени подозрений, нареканий, слухов и т. п.» Какая строгая щепетильность. Но нам известно также, в частности, из учебников по истории КПСС об «удивительной прозорливости Ильича».

Впрочем, причины для подобного рода беспокойств у вождя мирового пролетариата, конечно, были. Как раз в этот момент над большевиками навис «дамоклов меч» сурового обвинения. А обвиняли Ленина и его единомышленников как раз в том самом «снюхивании» с германским правительством с целью разложения русской армии и русского народа. В такой ситуации необходимо было действовать крайне осторожно. Когда казначей Заграничного бюро ЦК РСДРП(б) Н. А. Семашко, прибыв из Стокгольма, доложил товарищам по партии о своей встрече там с Моором и о желании последнего передать полученное им крупное наследство большевикам, партийное руководство категорически отклонило это предложение и постановило, поскольку невозможно было проверить источник этих средств, — «всякие дальнейшие переговоры по этому поводу считать недопустимыми».

Так или иначе, но деньги Моора большевики все же приняли. В связи с этим следует упомянуть, что сам Моор по происхождению не швейцарец, а немец, и наследство было получено им в Германии в 1908 г. Сегодня также доподлинно известно, что переданные большевиками деньги — не его наследство, а суммы, выделенные германским командованием на тайные операции в России.

Немного позже возникнет еще одна двусмысленная ситуация во взаимоотношениях Ленина и Моора, которая позволяет судить об неискренности первого. После Октябрьского переворота Моор на протяжении ряда лет жил в Советской России, продолжая направлять секретные донесения в Берлин. Сохранились и его контакты с Лениным, который опасался, как бы возможный германский агент не скомпрометировал большевистскую верхушку, имевшую с ним довольно тесные связи. Он и его соратники уже старались отделаться от назойливого старика, который, сделав свое дело, мог спокойно уйти. Весной 1922 г. Яков Ганецкий, занимавший ранее, в 1920—21 гг. пост полпреда и торгпреда в Латвии, направляет письмо весьма любопытного содержания Молотову с припиской «Ленину»:

«Уважаемый товарищ.

До сих пор я не получал от Вас указаний, что сделать с привезенными из Риги 83 513 датскими кронами. Если возражений нет, я просил бы поручить кассиру Ф(инотдела) ЦК взять их у меня.

Однако, напоминаю, что несколько раз было принято, быть может, устное постановление возвратить деньги Моору. Указанные деньги фактически являются остатком от полученных сумм Моора. Старик все торчит в Москве под видом ожидания ответа относительно денег. Не считали бы Вы целесообразным дать ему эти деньги, закончив этим все счета с ним и таким образом избавиться от него.

Жду от Вас срочных указаний.

С коммунистическим приветом Ганецкий».

Внизу приписка:

«Владимир Ильич, Н. П. Горбунов сообщил мне, что вы были за то, чтобы Моору возвратить деньги. Во всяком случае, необходимо со стариком покончить.

Ганецкий».

На этом документе, на обороте, Ленин оставил собственноручную резолюцию:

«т. Сталину.

Я смутно припоминаю, что в решениях этого вопроса я участвовал. Но как и что, забыл. Знаю, что участвовал и Зиновьев. Прошу не решать без точной и подробной справки. Дабы не ошибиться и обязательно спросить Зиновьева.

10. V. Ленин».

И ниже — уже запись Зиновьева:

«т. Сталину.

По-моему, деньги (сумма большая) надо отдать в Коминтерн. Моор все равно пропьет их. Я сговорился с Ганецким не решать до приезда Радека.

20. V. 1922. Г. Зиновьев».

Вот такой, на удивление короткой, оказалась память Ленина, который к 1922 г. уже не помнил, принимал или не принимал он участие в денежных делах с Моором.

Но давайте снова вернемся к тому моменту, когда вождь большевиков возвратился на родину.

Немецкая газета «Die Woche» ко дню прибытия Ленина в Петроград посвятила этому событию статью, в которой он был назван «истинным другом русского народа и честным противником». А кадетский официоз «Речь», который позже вступит в отчаянную борьбу с ленинцами, почтил его приезд словами: «Такой общепризнанный глава социалистической партии должен быть теперь на арене борьбы, и его прибытие в Россию, какого бы мнения ни держаться о его взглядах, можно приветствовать».

Через несколько дней после своего прибытия в Петроград Ленин объявил «Тезисы», часть которых составляла основные темы германской пропаганды: «Долой войну!» и «Вся власть Советам!» С первых же дней большевистская организация, как сказано было впоследствии в июле в сообщении прокурора Петроградской судебной палаты, «в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошла с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла, для чего, на полученные от этих государств денежные средства, организовала пропаганду среди населения и войск… а также в тех целях, в период времени 3–5 июля организовала в Петрограде вооруженное восстание против существующей в государстве верховной власти».

Некоторые арестованные в июле 1917 г. «раскололись» на допросах и открыли «золотой немецкий лар-ник». К таковым можно отнести, например, Евгению Суменсон (Рундо). Она выполняла в Петрограде роль почтового ящика для передачи немецких денег от своего родственника в Стокгольме Ганецкого (Фюрстенберга). Деньги она передавала адвокату Козловскому, а тот докладывал о пополнении партийной кассы Ленину. Липовое предприятие Суменсон по продаже лекарств служило ширмой для грязных финансовых операций. А нелегальные контакты со Стокгольмом она поддерживала через немца Шперберга, владельца экспортной конторы в Петрограде.

Любопытны и показания очевидцев, свидетельства которых позволяют установить истину в вопросе о немецких сребрениках для большевистской партии.

Из показаний Владимира Бурцева, — публициста, издателя журнала «Былое», разоблачителя многих провокаторов царской охранки: «Ленин пользуется услугами различных немецких агентов, среди которых особенно выдаются Парвус и его помощники по части оказания услуг Германии».

Свои показания Бурцев давал четыре дня, и в них содержались секретнейшие сведения о четкой работе русской контрразведки. Кстати, он же в октябре 1917 г. напечатал список 159 лиц, перевезенных через Германию в Россию распоряжением немецкого Генерального штаба. Почти все они, по словам Бурцева, революционеры, в течение войны ведшие пораженческую кампанию из Швейцарии, а теперь «вольные или невольные агенты Вильгельма». В этот список, конечно же, попали Ленин и его ближайшие сподвижники.

Степан Белецкий, бывший директор департамента полиции:

«Возглавляемое Лениным пораженческое течение с момента первых военных действий инспирировалось австрийским правительством в целях достижений успехов в войне с Россией».

Георгий Плеханов:

«Тактика ленинская была до последней степени выгодна, крайне ослабляя боеспособность русской армии. Недаром германская печать нередко с нежностью говорила о Ленине, как об истинном воплощении русского духа».

По моему мнению, трезвый взгляд Плеханова — человека, которым одно время восхищался Ленин, — на большевистского лидера, является весьма интересным. В своей работе «Беседы с Плехановым в августе 1917 года» Н. В. Валентинов (Вольский) рассказывает:

«Об «Апрельских тезисах» Ленина и о том, что тот писал позднее, Плеханов говорил как о «бреде». Он неоднократно повторял это слово. «Бред, только бакунинский бред, способный находить отклик лишь в очень невежественной среде.» Плеханов много рассказывал о своем первом знакомстве с Лениным, когда тот в 1895 г. приехал в Женеву.

— Аксельрод, бывший на седьмом небе оттого, что довелось видеть человека оттуда и находящегося в самом центре рабочего движения Петербурга, меня усиленно убеждал, что за Ульяновым-Тулиным надо ухаживать, так как он самый видный представитель в России социал-демократов, а их тогда можно было пересчитать по пальцам двух рук. И мы за Ульяновым, действительно, ухаживали, носились с Ульяновым, как дураки с писаной торбой. Однако, к сей почтенной категории людей я не принадлежу, и потому сразу разглядел, что наш 2 5-летний парень Ульянов — материал совсем сырой и топором марксизма отесан очень грубо. Его отесывал даже не плотничий топор, а топор дровосека. Ведь этот 25-летний парень (Плеханов несколько раз повторил «этот парень») был не очень далек от убеждения, что если некий Колупаев-Разуваев построил в какой-нибудь губернии хлопчатобумажную фабрику или чугунноплавильный завод, то дело в шляпе: страна уже охвачена капитализмом, и на этой базе существует соответствующая капитализму политическая и культурная настройка…

Я спросил Плеханова, как он относится к обвинению Ленина в получении денег от немцев (обвинение, брошенное Алексиным и Панкратовым) и к приказу Временного правительства об аресте Ленина.

— Получал ли Ленин деньги от немцев? На этот счет ничего определенного сказать не могу. Установить это — дело разведки, следствия, суда. Могу только сказать, что Ленин менее чистоплотен, чем, например, Бланки или Бакунин, заместившие в его голове Маркса. Арестовать Ленина после июльских дней, конечно, было необходимо. Революция дала стране полную свободу слова. Ленин, вместо того, чтобы добиваться своих, на мой взгляд, бредовых идей только словом, хотел их проводить, опираясь на вооруженные банды. А когда оружие критики, как говорил Маркс, заменяется критикой оружием, тогда революционная власть на такую критику должна отвечать тоже оружием. Очень жалею, что наше мягкотелое правительство не сумело арестовать Ленина. Все говорят, что он скрывается где-то вблизи Петербурга и из своего убежища продолжает и писать, и давать приказы своей армии, иными словами, разлагать революцию и играть на руку немцам. Контрразведка Временного правительства так бездарна, что найти Ленина не может. Савинков мне сказал, что ловить Ленина не его дело, но если бы он этим занялся, то уже на третий день Ленин был бы уже отыскан и арестован».

И далее:

«Чем больше Ленин и иже с ним будут вести свою пропаганду, тем больше будет экономически и технически разлагаться страна, тем больше мы будем возвращаться к экономике курной избы».

К сожалению, предостережение Плеханова оправдалось. Ни «мягкотелое Временное правительство», ни кто бы то ни было другой не сумели остановить революционный напор. Величайшее из всех мыслимых недоразумений свершилось. Страна, занимавшая стабильные позиции в мире по экономическим и прочим показателям, скатилась до экономики «курной избы». Времени на это много не потребовалось — все случилось уже вскоре после Октябрьского переворота. Представляю себе шоковое состояние и отчаяние тех, на чьих глазах их великая Родина превращалась в жалкий и немощный организм. Представляю их смятение, когда они наблюдали за тем, как рушатся, казалось бы, незыблемые бастионы, сдерживающие некогда все ветра на протяжении многих столетий. Представляю себе их бессилие перед возникшей самой ужасающей диктатурой — невежественной, слепой диктатурой пролетариата.

Кому и зачем это было нужно? Германия, которая была заинтересованная в развале России. Но какому русскому пришла в голову подобная преступная идея: унизить, уничтожить Родину? Всякая революция предполагает захват власти. К этому же стремились и большевики в 1917 г. Цена Октябрьского переворота огромна, она не исчисляется только лишь немецкими сребрениками, способствовавшими этому перевороту. За власть большевиков заплачено кровью, страданиями и разбитыми судьбами многих и многих людей.

Жажда власти — болезнь, лечить которую невозможно, не выявив сначала все ее симптомы. И, разобравшись в них, можно понять, почему до сих пор так актуальны лозунги большевиков и почему до сих пор реально второе пришествие коммунизма.

Великий русский писатель А. И. Куприн, находясь в эмиграции, дал удивительно точное определение этой отвратительной болезни и выявил все ее симптомы:

«Среди всех народов, во все времена существовало убеждение, что иногда отдельные люди, — правда, очень редкие, — заболевали странной, гадкой и ужасной болезнью: подкожными паразитами, которые будто бы размножаясь в теле больного и прорывая себе внутренние ходы между его мясом и внешними покровами, причиняют ему вечный нестерпимый зуд, доводящий его до исступления, до бешенства. Молва всегда охотно приписывала эту омерзительную болезнь самым жестоким, самым прославленным за свою свирепость историческим тиранам…

Современная медицина знает эту болезнь по симптомам, но сомневается в ее причине. Она полагает, что иногда, изредка, бывают случаи такого крайнего раздражения нервных путей и их тончайших разветвлений, которое вызывает у больного во всем его теле беспрерывное ощущение пламенного зуда, лишающее его сна и аппетита и доводящее его до злобного человеконенавистничества. Что же касается до бессмертных деспотов, то тут интересен один вопрос: что за чем следовало — эта ли жгучая, мучительная болезнь влекла за собою безумие, кровопролитие, грандиозные поджоги и яростное надругательство над человечеством, или, наоборот, все безграничные возможности сверхчеловеческой власти, использованные жадно и нетерпеливо, доводили организм венчанных и случайных владык до крайнего возбуждения и расстройства, до кровавой скуки, до неистовствующей импотенции, до кошмарной изобретательности в упоении своим господством?»

Не могу не привести выдержки из характеристики, данной Куприным, Ленину. Как раз в ней, как мне кажется, и кроется разгадка, почему призрак коммунизма так и не обрел своею успокоения.

«Но нет ни одного мономана, — говорит писатель, — который — как бы круто он ни владел своей волей — не проболтается рано или поздно, если косвенно затронуть его излюбленную, единую мысль. Это бывало и с молодым Лениным. Он не мог без увлечения, без экстаза, даже без некоторой красочности говорить о будущем захвате власти — тогда еще не пролетариатом, а — народом, или рабочими. Видно было, — свидетельствует Неведомский, — что он последовательно, целыми днями, а может быть, и в бессонные ночи, — наедине с самим собою, — разрабатывал план этого захвата во всех мелких подробностях, предвидя все случайности…

…Личная его храбрость всегда оставалась под большим сомнением. Может быть, он дорожил собою, как движущей силой, как самой тонкой частью революционной динамо-машины?

Мне приходилось от вольных и невольных, понимающих кое-как события и вовсе их непонимающих антибольшевиков слышать одну и ту же пошлую фразу:

«Хорошо им — Ленину, Троцкому, Зиновьеву, Горькому и другим! Получают они большие деньги от Германии и от евреев, а на остальное им наплевать.

Едят-пьют вкусно, живут во дворцах, катаются на автомобилях. Не выгорит их дело — убегут за границу. Там уже у них прикоплены в банках миллионы, в золоте и бриллиантах, и их ждет спокойная, сытая жизнь в собственных виллах, на прекрасных берегах южных морей…»

Такие люди — а их большинство среди врагов большевизма — напоминают мне легендарного хохла, который говорил:

«Если бы я был бы царем, то все только ел бы сало, и на сале бы спал, и салом бы покрывался, а потом украл бы сто рублей и убежал».

И когда я слышу эти фразы о германско-еврейских миллионах, то думаю:

«Голубчики мои? Если у вас дальше не идет воображение, то ведь в вас, право, говорит только зависть. Я заранее знаю: прочитав газетную заметку о бессмысленности убийства с целью грабежа, вы непременно скажите:

— Какой дурак! У убитого нищего оказалось в кармане всего 2 копейки, а в мешке — сухие корки. И из-за этого зарезать человека!

А если бы все же в нищенском мешке оказался миллион фунтов стерлингов? Да если бы все это сделать умненько, без следов? А? О чем вы задумались, ярый контрреволюционер-«антибольшевик»?

Я не говорю о Зиновьеве. Его нежный желудок органически требует куриных котлет, икры и доброго вина, а Зиновьев так необходим для улучшения революции. Я не говорю о Горьком, Шаляпине, Луначарском — они эстеты, они хранители вечного искусства, нельзя их не поставить в исключительные условия жизни, не уберечь от утомительных, иссушающих ежедневных забот.

Я говорю о Ленине. Ему ничего по нужно. Он умерен в пище, трезв, ему все равно, где жить и на чем спать, он не женолюбец, он даже равнодушно хороший семьянин, ему нельзя предложить в дар чистейший бриллиант в тридцать каратов, не навлекая на себя самой язвительной насмешки.

Люди без воображения не могут не только представить себе, но и поверить на слово, что есть другой соблазн, сильнейший, чем все вещественные соблазны мира — соблазн власти. Ради власти совершались самые ужасные преступления, и это о власти сказано, что она подобна морской воде: чем больше ее пить, тем больше хочется пить. Вот приманка, достойная Ленина.

Но есть власть и власть…

Русский мужик (продолжаю басню о хохле) сказал:

«А я если бы был царем, то сел бы на улице, на завалинке, и кто мимо идет, так я его по морде, кто мимо — по морде».

Это уже, несомненно, высшее проявление власти, центральное утверждение своего «я».

…Но растраченное «я» — уже не «я». Один Пушкин из всех мировых поэтов понял, что такое сгущенность, апогей власти, когда он создал Скупого рыцаря. Властвовать, оставаясь по внешности безвластным, хранить в подвалах или в душе неиспользованную, не захваченную толпой и историей потенцию власти, как хотел бы гениальный изобретатель (хранить) в платиновом сосуде кусочек вещества, способного взорвать весь мир; знать, что могу, и гордо думать: не хочу… Нет, право, такая власть — великое лакомство, и оно не для хамов.

И в Ленине, — не в моем воображении, а в настоящем, живом Ленине — есть они, проскальзывают, эти героические черты. Так, одно время он усиленно готовил на кресло президента РСФСР тупого, заурядного человека Калинина, с лицом старообрядческого начетчика и с простой тверской душой, — свою марионетку под видом Всероссийского старосты. Так он присутствовал на своем собственном пятидесятилетием юбилее. Его не было, — он почивал на облаках, пока товарищ Луначарский и товарищ Ногин равняли его с Марксом, а товарищ Горький со слезами на глазах заявил, что Петр Великий — это лишь малюсенький Ленин, который и гениальнее, и всемирнее варвара-царя. Но когда у агитаторов заболели от усердия челюсти, он вышел, как всегда, скромно, беспритязательно и опрятно одетый, улыбнулся своей язвительной улыбкой и сказал:

«Благодарю вас за то, что вы избавили меня от необходимости слушать ваши речи. Да и вам советовал бы в другой раз не тратить столько времени на пустое словоизвержение…»

Властвовать, не будучи видимым, заставлять плясать весь мир, сваливая музыку на всемирный пролетариат, — да, вероятно, радостно и щекотно об этом думать, когда ты один лежишь в своей постели и знаешь, что твоих мыслей никто не подслушивает.

И моему пониманию очень ясен и доказательно дорог такой маленький анекдотический штришок.

Ленин выходит из своего скромного помещения (в комендантском крыле Кремлевского Дворца) в зал заседаний. Раболепная толпа… Никаких поклонов нет, но есть потные рукопожатия и собачьи, преданные улыбки. Слова «товарищ Ленин» звучат глубже, чем прежнее «Ваше Величество»…

— Товарищ Ленин, если говорить по правде, то ведь только два человека решают сейчас судьбы мира… Вы и Вильсон.

И Ленин, торопливо проходя мимо, рассеянно и небрежно бросает:

— Да, но при чем же здесь Вильсон?»

«Но есть и самая последняя, самая могучая, самая великая форма власти над миром: это воплощение идеи, слова, голого замысла, учения или фантастического бреда — в действительность, в плоть и кровь, в художественные образы, — подытоживает Куприн. — Такая власть идет и от Бога и от Дьявола, и носители ее или творят, или разрушают. Те, которые творят, во всем подобны главному Творцу: все совершенное ими исполнено красоты и добра. Но и черный иногда облекается в белые одежды, и в этом, может быть, его главная сила и опасность. Разве не во имя светлого Христа были: инквизиция, Варфоломеевская ночь, гонение на раскольников и уродливая кровавая секта.

Ленин не гениален, он только средне-умен. Он не пророк, он — лишь безобразная вечерняя тень лжепророка. Он не вождь: в нем нет пламени, легендарности и обаяния героя; он холоден, прозаичен и прост, как геометрический рисунок. Он весь, всеми частицами мозга — теоретик, бесстрастный шахматист. Идя по следам Маркса, он рабски доводит его жестокое, каменное учение до пределов абсурда и неустанно ломится еще дальше. В его личном, интимном характере нет ни одной яркой черты, — все они стерлись, сгладились в политический борьбе, полемике и односторонней мысли, но в своей идеологии он — русский сектант. Да, только русские удивительные искатели Бога и правды, дикие толкователи мертвой буквы могли доводить отдельные выражения Евангелия до превращения их в ужасные и нелепые обряды…

Для Ленина не существует ни красоты, ни искусства, ему даже совсем неинтересен вопрос: почему это некоторые люди приходят в восторг от сонаты Бетховена, от картины Рембрандта, от Венеры Милосской, от терцин Данте. Без всякой злобы, со снисходительной улыбкой взрослого он скажет: «Людям так свойственно заниматься пустяками… Все они, ваши художественные произведения, — имеют ли они какое-нибудь отношение к классовой борьбе и к будущей власти пролетариата?»

Он одинаково равнодушен ко всем отдельным человеческим поступкам: самое низменное преступлений и самый высочайший порыв человеческого духа для него лишь простые, невеские, незначащие факты. Ни прекрасного, ни отвратительного нет. Есть лишь полезное и необходимое. Личность — ничто. Столкновение классовых интересов и борьба из-за них — все.

К нему ночью в Смольный приводят пятерых юношей, почти мальчиков. Вся вина их в том, что у одного при обыске нашли офицерский погон. Ни в Совете, ни в Трибунале не знают, что с ними делать: одни говорят — расстрелять, другие — отпустить, третьи — задержать до утра… Что скажет товарищ Ленин?

Не переставая писать, Ленин слегка поворачивает голову от письменного стола и говорит:

«Зачем вы ко мне лезете с пустяками. Я занят. Делайте с ними, что найдете нужным…»

Красные газетчики делают изредка попытки создать из Ленина нечто вроде отца народа, этакого доброго, лысого, милого, своего «Ильича». Но попытки не удаются (они закостеневают в искательных, напряженных, бесцельных улыбочках). Никого лысый Ильич не любит и ни в чьей дружбе не нуждается. По заданию ему нужна — через ненависть, убийство и разрушение — власть пролетариата. Но ему решительно все равно: сколько миллионов этих товарищей-пролетариев погибнет в кровавом месиве. Если даже, в конце концов, половина пролетариата погибнет, разбив свои головы о великую скалу, по которой в течение сотен веков миллиарды людей так тяжело подымались вверх, а другая половина попадет в новое неслыханное рабство, — он — эта помесь Калигулы и Аракчеева — спокойно оботрет хирургический нож о фартук и скажет:

«Диагноз был поставлен верно, операция проведена блестяще, но вскрытие показало, что она была преждевременна, подождем еще лет триста…»

Сказке о большевиках-альтруистах пришел, к счастью, конец. За захваченную разбойным путем власть требовалось платить иностранным пособникам. Из России в Германию уходили набитые золотом вагоны, на счета в западных банках уплывали астрономические суммы. А в это время в стране победившего Октября голодали и умирали сотни тысяч несознательных крестьян и пролетариев, тех самых, которые были брошены к алтарю диктатуры пролетариата.

9 июня 1918 г., размышляя о новых кремлевских властителях, немецкий генерал Людендорф писал: «Нам нечего ожидать от такого правительства, хотя оно живет только за наш счет. Оно является для нас постоянной угрозой, которая может быть устранена, только если оно безусловно признает наше превосходство…»

Видимо, не задумывались те, что пускались в столь авантюрное предприятие, как подрыв России изнутри, путем выдвижения на первый план в стране большевиков, чем это может обернуться для них же самих. Не разглядели опасности в «чумной бацилле» Октябрьского переворота, а потому пришлось позже раскаяться.

Биант предостерегал: «Прежде, чем начать что-либо, подумай». И у нашего народа есть, на мой взгляд, не менее правильное утверждение: «Семь раз отмерь — один отрежь».