Кровь в моих жилах

Глава четвертая Ждут Дмитрия Ясного сокола, а встречают упыря обыкновенного

В управе было все так же промозгло, тихо и пусто. Неприсутственный день — праздник же. Воняло влажными деревянными полами, пылью, которую неаккуратно смахнули, просто подняв её в воздух — за Ивашкой такое водилось, — и кисло суточными щами из ближайшего трактира «Чепуха» — Ерофей Степанович, письмоводитель, был страстным поклонником кулинарного таланта их повара. От самого Ерофея Степановича уже попахивало водочкой — по его словам, такой супец, окромя водочки, ничем иным запивать и нельзя. Меру он знал, и больше шкалика в обед, не употреблял. Богдан Семенович, глава управы, на такое закрывал глаза, Светлана же на дух не переносила Ерофея Степановича — это отвратительно, выпивать на службе. И вообще выпивать. Старый, седой, с огромной лысиной и пышными бакенбардами английского типа, вышедшими из моды в Великую войну, с всегда идеально выглядевшим мундиром и пальцами в чернильных пятнах, Ерофей Степанович ни к чему не стремился, оставшись навсегда в чине коллежского секретаря. Жил он один, жалования ему хватало, ответственности, которая приходит с чинами, он боялся, как черт ладана. Почерк у него был перфектный — даже у учителя каллиграфии, обучавшего Светлану, не было такого почерка. Пишущих машинок Ерофей Степанович не признавал, и всю документацию вел от руки, с чем Богдан Семенович давно смирился. Зато заклинание копирования, единственное, что освоил со своим пятым, низшим рангом Ерофей Степанович, у него получалось легко и словно играючи. Светлана на ходу поздоровалась с письмоводителем, заметив, как тот судорожно стащил с плеч плед, укутавшись в который он до её прихода сидел. Она не стала выговаривать, как обычно делал Богдан Семенович — сейчас сама с удовольствием закуталась бы в плед и прислонилась бы к печке, только топить еще было запрещено. Светлана на всякий случай уточнила, были ли сегодня просители: несчастья не выбирают день, чтобы случиться, — и дождавшись отрицательного ответа от письмоводителя, направилась на второй этаж в кабинет. Уже у лестницы её догнал дребезжащий голос Ерофея Степановича:

— Погодите-с, вспомнил. К вам заходила некая Дарья Ивановна Лапшина. Сказала, что по личному делу, и заявление писать отказалась.

Светлана обернулась на вновь кутающегося в плед поверх чиновничьего мундира старика:

— Она что-то еще говорила? — В висках разгоралась головная боль, и думать о просителях не хотелось. Сейчас бы домой, только службу не оставишь из-за Мишеля. Чтоб княжичу сейчас икалось в его Волчанске, и булка в горле комом встала. Или хотя бы шампанское попалось невкусное.

— Сказала, что зайдет еще раз.

— Спасибо, Ерофей Степанович. Я буду у себя. Если госпожа Лапшина вновь придет — направите ко мне.

Служба все же превыше всего.

— Все непременно-с! — Старик зашуршал бумагами, что-то подслеповато читая. Бумаг у него на столе всегда было много.

Светлана зашла в кабинет и первым делом, скинув мокрые туфли, достала колдовку и поставила на неё турку — отчаянно хотелось согреться. Эфирные каналы, насильно расширенные недоступным уровнем заклинаний, продолжали ныть, то и дело прошивая болью, как от электрического удара. Мышцы тянуло, голова была тяжелой. Сейчас даже зубы болели, а вот там точно эфирных каналов нет. Как-то разболелась Светлана совсем не вовремя. Она принялась расстегивать пуговицы промокшего мундира, чтобы подсушить его, и тут наткнулась на фляжку Громова в кармане. Надо же, так и не вернула её. Ничего, завтра вернет — Громов же явно кого-то из своих парней пришлет за бумагами. Может даже вспомнят про её забытый плащ.

Светлана подумала и вместо воды для кофе налила в турку остатки сбитня. Запахло разнотравьем, словно летом идешь по лугу, наслаждаясь теплом и безмятежностью, только пчелы деловито жужжат, а где-то беззаботно смеётся мама, и рядом брат бежит с веревкой от бумажного змея, и все еще живы…

Закутавшись, как Ерофей Степанович в плед, и поставив кружку со сбитнем на свой рабочий стол, Светлана, заправив в пишущую машинку чистые листы, принялась печатать отчет — одной рукой, левой, потому что на правой руке синяк от указательного пальца полз уже дальше по ладони к запястью. Завтра придется идти к участковому доктору или сразу в больницу — там лечение бесплатное.

Время тянулось медленно — пока еще попадешь по нужным клавишам пишущей машинки, зато сбитень закончился быстро — пришлось еще два раза заваривать кофе. Желудок то и дело напоминал, что пирожок был один и давно. Только расходы сегодняшнего дня не включали в себя покупку еды, сегодня Светлана должна была столоваться дома, обед и ужин входили в оплату её квартиры. Придется потерпеть.

Светлана старательно подбирала слова для отчета, пытаясь ничего не пропустить — любая мелочь может стать решающей. Например, та же глубина залегания символов Мары — Светлана кое-как левой рукой набросала немного косой план капища, чтобы ничего не забыть. Она потерла висок: в том же Рыбово, где этим летом шли раскопки, глубина культурного слоя была в три аршина! А тут, в Сосновском, всего штык лопаты. Всего штык — видать, капище было новоделом. Или его так часто посещали, что затянуть землей не успело? Стоит завтра сходить в музей — обсудить капище с местным этнографом Василием Андреевичем Загорским, заодно у него можно поинтересоваться берендеями. Светлана придвинула к себе чистый лист бумаги и с трудом надписала сверху, делая два столбика: «маги» и «берендеи». Магов она сама сможет внести в список, а вот берендеев… Пока кроме, да простит её Мишель, княжича и купца-миллионера Солодковича, никто в голову не шел. Сделав себе пометки, Светлана вернулась к отчету — ей еще надо решать, упоминать ли в нем кошку. То, что это баюша, точно стоит сохранить в тайне: и баюше будет проще, и самой Светлане тоже — за привязку баюна на собственную кровь Светлану и разжаловать могут. Баюны редки, еще меньше тех, кто их может себе подчинить. Светлане повезло — баюша умирала, и потому приняла кровь. Об этом точно никто знать не должен. Даже Громову такое доверять нельзя. Она вздохнула и принялась за самое трудное. Свое особое мнение о Громове Светлана еле напечатала — не привыкла наводить на людей напраслину.

Госпожа Лапшина пришла ближе к шести, когда Светлана на второй раз перечитала отчет и осталась им довольна — теперь его можно отдавать Ерофею Степановичу для снятия копий для Уземонского участка и оставить на подпись Богдану Семеновичу.

Лапшина, одетая прилично в темно-сливовое закрытое платье в пол и вместо шляпки носившая на голове расписной платок, выдала свое происхождение сразу же с порога — занесла для креста пальцы, глазами ища красный угол. Естественно, икон она не нашла, но все равно перекрестилась, глядя в окно на далекий храмовый шпиль. Светлана поняла, что госпожа Лапшина из купцов или разночинцев. Для мещанки она слишком дорого одета — ткань на простом, без излишней отделки платье, была совсем непростой. Лет Дарье Ивановне было где-то ближе к тридцати, обручального кольца на пальце не было. С мужчинами в Российской империи было трудновато после Великой войны. За Дарьей Ивановной следом, с небольшой плетеной корзиной в руках зашла служанка, встав у двери и потупив взгляд.

Лапшина же уверенным, по-мужски широким шагом дошла до стола Светланы.

— Прощения просим, ваше высокоблагородие, — сказала Лапшина, привычно польстив с чином. — Я Дарья Ивановна Лапшина, из купечества, я по личному делу, ваше высоко…

— Ваше благородие, — поправила её Светлана. Она жестом указала на стул перед своим столом: — прошу, присаживайтесь.

Лапшина спокойно села, правда, тут же смазала о себе представление, нервно поправив платок на груди.

— Ваше благородие, — снова начала она. — Дело у меня очень личное, я бы хотела, чтобы о нем не было известно… Дело сложное, я даже не знаю, как начать. Дело-то семейное и в то же время государственной важности.

— Я вас внимательно слушаю, — благожелательно сказала Светлана. — Только предупреждаю сразу: я не могу обещать вам, что дело останется только между нами.

Лапшина стрельнула глазами на служанку, и перед Светланой тут же нарисовалась на столе корзина, полная снеди.

— Не побрезгуйте, все свежее, с огорода. Все свое…

Особенно игриво выглядывающий из-под яблок конверт, явно с деньгами — свежий. С огорода. Одуряюще запахло копченой курицей, тоже «с огорода». Желудок свело судорогой, к горлу Светланы подкатила тошнота — и от собственного болезненного состояния, и от болезненного состояния всей страны.

— Дарья Ивановна, дача взятки должностному лицу…

Лапшина тут же махнула рукой:

— Да какая же это взятка, так угощеньице в честь великого праздника. Принято у нас так — с утреца уже и городового поздравили, и приставу занесли. Как в такой праздник и не поздравить.

— И все же, Дарья Ивановна, я не городовой и не пристав — уберите корзину, и тогда поговорим.

Лапшина обиженно дернула головой служанке, та живо схватила корзину и тут же исчезла из кабинета, чтобы не напоминать об оплошности.

Светлана разжала пальцы — оказывается, от злости на вечные попытки подкупа, они сами сложились в кулаки.

— Вот теперь, Дарья Ивановна, давайте поговорим. О личном. О том, что случилось в вашей семье. Если это общественно-опасное деяние, я буду вынуждена возбудить дело.

— Да нет, — как-то натужно беззаботно махнула рукой Лапшина. — Ничего опасного, право слово. Дело в помолвке… В желательной помолвке, которую я бы хотела оставить в секрете, но…

— Но вы не уверены, что помолвка действительно желательна, так?

— Так да не так, — специально долго, чтобы показать глубину своих сомнений, вздохнула Лапшина и замолчала.

Светлана тоже молчала — ждала, когда Дарья Ивановна соберется силами или смелостью. В кабинете повисла тяжелая, давящая тишина. С трудом выдавливая из себя слова, Лапшина все же начала:

— У меня есть младшая сестра Верочка. Мы с ней сироты, уже давно. Живем мы на Лесной пять… Верочка под моим присмотром всю жизнь почти и росла. Ей восемнадцать годков по весне исполнилось. Начала было искать ей женихов тут, а ей никто не мил. Предложила в столицу поехать — там выбор всяко лучше. Она отказалась. А тут пристав новый приехал — молодец молодцом, чем не жених! Верочка у меня красавица писаная, приданое за ней хорошее — любой мужик будет рад. И род у нас знатный — не дворяне, конечно, но род наш стародавний, четыреста лет предков за Верочкой.

Светлане даже жаль стало Громова — Лапшина так уверенно расписывала прелести Верочки, что было ясно: оттащат его в церковь, поведи Верочка хоть глазом в его сторону.

— Только вот моя Верочка все против, все отнекивается. Тихая стала, бледная — первые признаки любви!

«А еще тошнота по утрам — точно к любви, причем плодотворной!» — таких рассказов Светлана слышала много. Она знала, чем такое закончится: начнет Лапшина просить вытравить плод или силком тащить в храм женишка. И то, и другое запрещено, да и чисто по-человечески противно.

Лапшина снова поправила платок — она нервничала и пыталась это скрыть.

— Я стала следить за Верочкой. Днем она всегда под присмотром — я служанок даже поменяла, чтобы верные были, не купленные.

Веры в Верочку у Лапшиной не было.

— Только кротка и чиста она, как ангел. Ни с кем не встречалась ни утром, ни днем, ни вечером.

— А ночью? — в лоб спросила Светлана.

— Ваше благородие, вот ночью-то… Ночью-то я и заловила её за разговором милым. Под дверьми её спаленки стояла и услышала… — Лапшина замолчала, собираясь с мыслями.

Светлана поморщилась: упырь, инкуб залетный из Европы или упомянутый Синицей змей огненный? Впрочем, не змей — тот по вдовицам в основном, его девицы не интересуют. Упырь скорее — эти любят через форточки пробираться. Не дай Бог, залетный из Европ вампир — очередного международного скандала не хотелось.

— Прилетает к Верочке, к моему ангелу, другой ангел, — уверенно сказала Лапшина. — Дмитрий Ясный сокол.

Светлана, решавшая, как аккуратнее сообщить об упыре, замерла:

— Что, простите? — Такого поворота она не ожидала.

Лапшина подалась вперед:

— Дмитрий Ясный сокол прилетает к Верочке через форточку. Я видела в замочную скважину: светловолосый, глаза яркие, как смарагды, красивый, как ангел.

— Вы имеете в виду цесаревича? — Светлана напомнила очевидный факт: — он же погиб в «Катькину истерику». Десять лет назад. Вместе со всем императорским семейством.

Впрочем, не со всем семейством — слухи ходили разные. Говорили, что старшие дочери уцелели, только попрятались от кромешников, боясь обвинений в язычестве, как обвинили их мать.

— А то вы кромешников да князей не знаете. Не выгодно никому, чтобы цесаревич выжил, а убить мальчонку рука не поднялась. Уже сколько лет говорят, что жив цесаревич, только сидит в тюрьме или заколдован. Я и поняла, что прилетает к Верочке именно он — сюда царская семья часто приезжала. Любили рыбачить тут. Эти места любили. А сейчас аккурат десять лет прошло с гибели царской семьи. Дмитрий Ясный сокол и вырвался из тюрьмы, ищет того, кто расколдует его. Восемнадцать ему исполнилось, как и Верочке. Самое время трон возвращать. Вот он и к Верочке прилетел. Помогите, Светлана Алексеевна. Век вас не забуду, молиться за вас буду. Помогите Верочке и Дмитрию Ясному соколу. Все говорят — грядет что-то. Домовые, банники да овинники попрятались. Нечисть добрая…

Светлана даже вздрогнула от такого странного словосочетания, но Дарью Ивановну ничего не смущало:

— … вся ушла прочь. Грядет что-то. Ведьма тут пророчила: придет семья царская. Я и боюсь, что приедут кромешники и порешат Дмитрия Ясна сокола. Помогите, прошу…

Светлана сдалась под напором Лапшиной, замороченной упырем:

— Конечно, помогу. — Проще самой разобраться с «Ясным соколом», чем развеивать сказки, в которые купчиха истово поверила. — Он часто прилетает?

— Каждую ночь.

— Тогда сегодня и решим все. — Светлана встала и пошла к сейфу, в котором хранились зелья и осиновые колья. — Только, Дарья Ивановна, мне помощь от вас понадобится.

Та все так же истово поклялась:

— Все, что угодно, ваше благородие. Все сделаю, все выполню. Ради Верочки и её счастья.

Светлана достала из сейфа и положила перед Лапшиной пакет с острыми железными лезвиями:

— Во-первых, надо в каждую дверь и в каждое окно, кроме спальни Веры Ивановны, вставить по четыре лезвия. Как в сказке про Финиста.

— Сделаю, — быстро кивнула Лапшина.

— Во-вторых, саму Веру Ивановну, чтобы не мешала разговорам с… Ясным соколом… Нужно усыпить крепко-накрепко. — Разрыв связи между упырем и жертвой крайне болезненный, иногда к смерти может приводить. Дарью Лапшину бы тоже усыпить, но не согласится ведь — она из тех, кто хочет все сам контролировать. Светлана подала Лапшиной небольшой бутылек черного аптекарского стекла. — Выпоите на ночь Вере Ивановне двадцать капель. Спать уложите в комнате без окон — любая кладовка подойдет, главное, чтобы дверь крепкая была. Еще…

Светлана вернулась за стол и, стараясь не шипеть от проснувшейся боли в правой ладони, еле-еле написала требование предоставить городового на ночь в дом Лапшиной.

— Держите. — Светлана протянула бумагу. — Обратитесь в полицейский участок — вам выделят городового.

— Зачем? Не лучше сохранить это в секрете?

— Не удастся. — Светлане пришлось лгать: — если это цесаревич, то после его превращения обратно в человека, надобно его представить властям, чтобы замолчать факт его возвращения не удалось. Городовой именно для этого и нужен: он подтвердит факт превращения Ясного сокола в человека.

Лапшина кивнула, сложила записку и сунула её в рукав платья:

— Тут же схожу в участок, попрошу пристава Громова выделить лучшего городового.

Светлана улыбнулась — кажется, сегодня от хвостомоек никуда не убежать:

— Я приеду к вам ближе к полуночи. Не забудьте: нужно усыпить Веру Ивановну, везде вставить лезвия, кроме её спальни, саму Веру Ивановну уложить спать в безопасном месте.

— Все сделаю, не извольте сомневаться, — сказала Лапшина и, взяв с собой лезвия и бутылек, пошла прочь. Уже в дверях она неуверенно обернулась: — это ведь точно Дмитрий Ясный сокол, да?

Светлана лишь сказала:

— Узнаем. — Оказывается, упырю не удалось до конца заморочить голову Дарье Ивановне.

Лапшина задумчиво кивнула и вышла. В узкую щель закрывающейся двери просунулась девичья рука, и на пороге кабинета возникла та самая корзина со всем свежим с огорода… Дверь тут же захлопнулась, и в коридоре раздался быстрый перестук каблуков — Лапшина еще и бегать умеет. Вот не верят некоторые в искреннюю и беззаветную службу чиновников.

Аромат копченой курицы сводил с ума. Светлана выдержала лишь полчаса, а потом сдалась — обулась, переложила конверт с деньгами из корзины в карман мундира, заняла у Ерофея Степановича целковый под небольшой процент — грош в день, выпросила у него же зонт и направилась в храм. Там точно есть те, кому продукты, принесенные Лапшиной, нужнее, тем более что сегодня положено раздавать милостыню. Сама Светлана никогда и ни за что не опустится до взятки. Только не она. Ей нельзя переступать эту грань, иначе уважать себя она перестанет.

Дождь продолжал лить. От него не спасал даже зонт — порывы ветра быстро намочили мундир. Юбка противно липла к ногам, в туфлях хлюпала вода — тротуары превратились в ручьи. Корзина тяжело оттягивала руку, хорошо, что идти было недалеко. Площадь перед храмом была пуста, только перебежками от храма и до извозчиков, а кто побогаче до магомобилей, спешили редкие прохожие. Даже уличных торговцев едой не было видно. Только мокли на паперти нищие да калеки. Крик юродивого: «Грехи! Грехи наши тяжкие!» протяжно разносился во все стороны.

Светлана остановилась на миг перед храмом, перекрестилась, как положено, раздала на паперти содержимое корзины и робко вошла — каждый раз она боялась, что её оттолкнут и попытаются прогнать. Местный юродивый сегодня её не заметил и не схватил за руку, крича от боли. Сейчас он в одной мешковине на голое тело стоял на коленях и, до красна растирая веки грязными руками, плакал. Хотя быть может это были лишь капли дождя или грязная вода из лужи — он то и дело падал ниц, прямо в лужу перед ним, а потом вставал и снова кричал: «Грехи! Грехи наши тяжкие!» Страшна в России участь провидцев. Не дай Бог иметь такой магический дар.

В храме было полным-полно людей. Горели свечи, пахло елеем, людьми, промокшей одеждой и благостью, снова заломившей и так переполненные эфирные каналы в теле Светланы. Она, быстро поклонившись как положено иконе Божьей Матери, поспешила прочь — надо было приходить утром, когда благость еще легко переносится.

Заскочив в недорогое кафе, Светлана купила себе кулек пирожков с капустой на ужин и на завтрак, а потом поспешила обратно в управу — Ерофей Степанович скоро пойдет домой, и зонт ему очень даже понадобится. Письмоводитель, закутанный в шинель, уже недовольно стоял на крыльце в ожидании Светланы. Подобострастный на словах, он все же выдал свое недовольство задержкой Светланы — чуть ли не силой вырвал у неё зонт и пошел прочь, неловко шлепая ботинками с галошами по лужам.

Закрыв двери управы на ключ — для внезапных посетителей был электрический звонок, Светлана устало пошла в свой кабинет на второй этаж. Она настолько промокла и озябла, что решила наплевать на магдетекторы — она эфиром высушила на себе одежду и обувь. В сегодняшней эфирной буре, уже приближавшейся к пятой, не меньше, степени, её заклинаний не заметят. Теоретически. Забавно, что ранги магов шли от пятого к первому по возрастанию сил, а вот степени эфирного напряжения считались, как у метеорологов: от меньшего, первого, к большему. Самым сильным и опасным считался восьмой уровень. «Катькина истерика» десять лет назад просто сожгла магдатчики — теоретики от магии считали, что тогда императрица из рода Рюриковичей выдала запредельный десятый уровень. Светлана до сих пор этого не понимала: предали тебя кромешники — остальная страна-то при чем? Хорошо, что сейчас с самодержавием было покончено, хотя конституционная монархия, которую объявили почти десять лет назад тоже не особо хороша оказалась — Светлана кардинальных перемен не замечала. Цены росли, жалование оставалось неизменным почти век, чиновники как брали взятки, так и брали, и что со всем этим делать, она не знала. Если только сегодняшний упырь, действительно, окажется цесаревичем Дмитрием? Хотя Россия уже проходила двух Лжедмитриев. Светлана даже не знала, что будет лучше: упырь или все же цесаревич? Впрочем, гадать глупо — полночь сама раскроет тайну любовника Веры Ивановны Лапшиной.

Светлана, поужинав и поставив будильник в кристальнике на одиннадцать часов, легла спать — все лучше, чем страдать от ноющих эфирных каналов и прыжков температуры. Ей казалось, что она только-только положила голову на подушку, как будильник резко затрезвонил, прогоняя сон. Дождь за окном не закончился, так и продолжал капать, уже еле-еле, стуча по железным оконным откосам. Идти куда-то в темень и слякоть не хотелось. Светлана быстро привела себя в порядок, поймала на улице позднего извозчика и к полуночи приехала к дому Лапшиной. Он находился у самого начала Ежиной горы в относительно благополучном квартале Уземонки — полицейский участок находился в паре минут ходьбы. Дом был двухэтажный, в пять окон по фасаду, первый этаж каменный, второй — деревянный. Кружевные наличники на окнах, из-за плотных штор пробивался яркий электрический свет. Лапшины жили хорошо. Все портил только залетный Ясный сокол.

Светлана позвонила в дверной звонок — открыла сама немного растерянная Лапшина, проводя в дом через пустой холл — назвать это сенями язык у Светланы не повернулся. Впрочем, спрятанное в углу раскрашенное яйцо для домового Светлана заметила — храм такого не поощрял, но все знали, что проще мирно жить с домовым, уважая его, чем пытаться вывести из дома. Даже в управе Богдан Семенович самолично наливал молоко в блюдечко для домового. Лет десять назад за такое и по этапу можно было пойти.

В доме было тихо: Верочка, судя по всему, уже спала, городовой еще не пришел, слуги были на своей половине. Светлана проверила все окна и двери и осталась довольна — Дарья Ивановна сделала все на совесть. Оставалось только усыпить саму Лапшину, чтобы не попала под горячую руку во время разборок с Ясным соколом.

Часы в гостиной пробили полночь. Полицейского так и не было. Лапшина нервничала все больше и больше — глядишь, скоро руки начнет заламывать. Светлана, осмотрев небольшую, скромную спальню Веры, а потом и саму мирно спящую в кладовке, заставленной старыми вещами, Веру, осторожно прикоснулась к Дарье Ивановне и усыпила её заклинанием третьего уровня, опуская на узкую кровать рядом с сестрой. Эфир с каждым разом отзывался все проще и проще, хотя Светлана понимала: расплата за эту легкость будет тяжелой.

Можно было приступать к знакомству с Ясным соколом — сейчас полицейский будет только мешать Светлане. Она достала пробирку из кармана юбки и, проколов Вере палец на левой руке, набрала в неё кровь, плотно закрыв пробкой.

В уличную дверь позвонили, а потом еще и требовательно постучали. Светлана поспешила открыть, недоумевая, кто из хвостомоек такой наглый. На пороге неожиданно оказался Громов собственной персоной. Заросший щетиной, усталый, в промокшей шинели, крайне серьезный и чем-то озабоченный. Закрыв за собой дверь и стащив с себя фуражку, проходить дальше в дом он не стал — замялся у порога:

— Доброй ночи, Светлана Алексеевна.

— И вам доброй ночи, Александр Еремеевич. Вот уж не ожидала вас сегодня встретить еще раз.

Он протянул Светлане её плащ:

— Я не мог не вернуть вам ваши вещи.

— Надо же… Спасибо… — Она повесила плащ на вешалку.

Громов улыбнулся — кажется, первый раз за всё время:

— Я решил своих парней к вам не посылать — вы необычная особа. Ни Синица, ни Петров с вашим энтузиазмом не справятся.

Светлана не знала, что и сказать на такое. К счастью, пристав ответа не ждал:

— Да и с энтузиазмом Лапшиных тоже — они мне сегодня взятку пытались всунуть. Еле отбился, Светлана Алексеевна.

Она рассмеялась — было приятно, что она не одна такая, отказывающаяся от взяток. Громов привычно нахмурился, ничего не понимая.

— Простите, — повинилась Светлана, не став, впрочем, что-то объяснять.

Пристав её, кажется, не понял — тоже в свою очередь принялся извиняться:

— И вы меня простите за опоздание. Там на улице вокруг фонаря летучая мышь летает. Размеры только большие — никогда таких не видел.

— Ага! Дмитрий Ясный сокол прилетел! — обрадовалась Светлана и, подхватив Громова под локоть, потащила его за собой в дом.

— Простите? — не понял пристав, не сопротивлявшийся её напору.

— Не обращайте внимания на меня. Тут на девицу Лапшину Веру Ивановну охоту упырь открыл. Сейчас мы его и изловим.

Громов резко остановился, заставляя замирать и Светлану — сдвинуть его с места она не смогла. Он достал из кармана шинели знакомую уже обойму с серебряными пулями и принялся перезаряжать свой пистолет.

— Светлана Алексеевна, тогда, пожалуй, я вернусь на улицу.

— Не смейте даже — улетит упырь, потом устанем за ним гоняться — он же жертву может сменить!

— Но как же…

Она его перебила:

— Поверьте, сейчас он сам прилетит к нам, попадая в ловушку. От вас только и требуется прикрыть мне спину.

— Это завсегда пожалуйста, потому я и пришел — у парней-то только «селедки». С шашками против упыря не пойдешь.

Светлана знала, что по уставу пистолеты были положены всем, даже городовым, но на деле денег, выделяемых губернией, хватало только на жалование. Пистолеты, соколики, сами покупайте на свои деньги! Так было почти всегда. И при императоре, и сейчас.

— Это точно… — подтвердила Светлана и зашла в комнату Веры — обычная девичья спаленка: узкая железная кровать с горкой укрытых кружевным покрывалом подушек, туалетный столик, на котором лежали небольшие открыточки и приглашения, на зеркале были прикреплены фотографии каких-то актеров синематографа, на стенах фотографии родных вперемежку с милыми пастелями, наверное, руки самой Верочки. Упырь тут не вписывался совсем. Хорошо бы, чтобы увлечение Верочки осталось без последствий — Дарья Ивановна серьезная барышня, жениха для оступившейся сестры быстро найдет, но хотелось бы не поспешного брака, а счастливой истории любви. Да и Громова было жалко отдавать Верочке. Он завидный жених.

Он поймал её оценивающий взгляд:

— Что-то не так, Светлана Алексеевна?

— Нет, все так.

Он сам разберется с Лапшиными. Это его личная жизнь.

— Просто собираюсь с мыслями, — призналась Светлана. — Откройте, пожалуйста, форточку.

Громов лишь уточнил, замирая у окна и высматривая в темноте силуэт упыря:

— Это ничего, что тут нет железных лезвий, как на других окнах?

— Ничего, Александр Еремеевич, так надо. Мы же заманить упыря хотим, а не отвадить от дома.

Он открыл форточку — шум дождя тут же усилился. Стало холоднее — дом был хорошо протоплен на ночь. Громов вернулся к Светлане, вставая так, чтобы быть между ней и окном:

— Что-то еще?

— Да, — кивнула Светлана. — Готовьтесь. Сейчас он прилетит.

Громов тут же достал из кобуры пистолет и взял его наизготовку — вытянул вперед правую руку, снизу страхуя левой.

— Я готов.

— Я тоже. — Светлана зажгла на левой ладони яркий эфирный шар и, зажав пробирку с кровью в правой руке, ртом вытащила пробку, сплевывая её на пол. Результат был почти мгновенным. Голодная тварь, уставшая ждать на улице свой ужин — или завтрак с точки зрения ночного существа? — ворвалась в спальню. Реакция Громова была быстрее, чем у Светланы. Грохот пистолета оглушил её. Стрелял Громов отменно, первым же выстрелом перебивая крыло упыря. Второй выстрел тут же догнал заметавшегося по спальне упыря, упокаивая его навсегда. Эфирный шар Светланы превратил нежить в пепел.

— А вы лихая барышня! — Громов, опуская пистолет вниз, бесстрастно посмотрел на Светлану — хотела бы она знать, что он думал о ней на самом деле. Кажется, это был даже не третий, а второй ранг магии.

Светлана зашла в уборную и вылила кровь Веры Ивановны в раковину. Её руки чуть подрагивали.

— Приходится. Надеюсь, это был отечественный упырь, а не залетный.

Громов бестактно заглянул в уборную, наблюдая, как Светлана немного нервно отмывает руки от случайно попавшей на ладонь крови.

— Что-то не так?

Светлана грустно рассмеялась:

— Не хотелось бы очередного международного скандала. — Она вышла из уборной и дернула за сонетку, вызывая горничную. — Я в первый год службы в Суходольске глупая была, нервная. Упокоила осиновым колом прямо в сердце, как учили, вампира, а он какой-то там граф оказался из Померании, что ли. А я его неаккуратно навсегда упокоила, превышая свои полномочия. Так что знайте, если поступит заявление о пропаже иностранца, то…

— Я передам дело жандармам — поиски иностранцев по их части.

Она посмотрела ему прямо в глаза:

— Спасибо, Александр Еремеевич.

— За что?

— За возвращение веры в людей.

— Простите, но это не обо мне.

Их разговор прервала сонная, зевающая горничная, та самая, что приходила днем с Дарьей Ивановной:

— Чего изволите, вашбродие?

Вашбродие отдала распоряжения: сестер Лапшиных перенести в их спальни, не будить до утра, а утром вызвать к ним доктора для проверки самочувствия. Сама она пообещала навестить Лапшиных ближе к обеду.

Выпроводили их из дома быстро — Светлана еле успела сунуть в руки горничной конвертик из корзины.

— Теперь в управу, Светлана Алексеевна? — на крыльце уточнил Громов, на всякий случай осматривая пустую улицу в поисках новых упырей.

— Да, — передернула плечами Светлана.

— Я поймаю вам извозчика? — серьезно предложил пристав. Гривенник у Светланы для оплаты проезда был — остался от занятого рубля, но это же Уземонка… Кажется, Громов этого не понимал. — Светлана Алексеевна? Я провожу вас?

— Не надо. Ни извозчика, ни проводов. Сама дойду. Это Уземонка — тут по ночам извозчиков не найти. Да и по пешеходному мосту идти ровно столько же, сколько и ехать, давая крюк до автомобильного моста. Возвращайтесь в участок. Ваша служба, в отличие от моей, не останавливается ни на миг.

Приставам даже закрывать двери казенной квартиры, расположенной над участком, запрещалось, чтобы просители могли в любой день и час обратиться к ним.

Громов резко открыл свой зонт, предлагая руку Светлане:

— Простите, не могу не проводить вас. Ночь же.

— Кажется, вы сомневаетесь в моих магических навыках?

— Нет, Светлана Алексеевна. Мне преступных элементов жалко — они же не знают, с кем столкнутся, — он легко улыбнулся, тут же отворачиваясь в сторону. Светлана вспомнила: он так улыбался, когда про котов рассказывал Синице.

— Если только преступников жалко… — Она оперлась на локоть Громова и сделала шаг с крыльца.

Дождь тут же дробно, словно упыриными когтями, застучал по тугому куполу зонта. Туфли безнадежно промокли. Чулки и юбка тоже, но почему-то настроение у Светланы все равно было хорошее.

Полночь. Дождь. Один на двоих зонт. Лужи, через которые Громов неожиданно переносил Светлану, подхватив её за талию. Темнота. Рев Уземонки в каменном ложе набережной. Приятный, хрипловатый голос мужчины. Что еще нужно для счастья? Только все же сухости, наверное.

Шагая по узкому мосту, Громов не удержался от замечания:

— Уземонка сегодня сама на себя непохожа. Высоко поднялась.

Светлана глянула через перила на черные быстрые волны:

— Да, сейчас не только гузку помоет, но с головой перехлестнет.

— Простите, что?

Она улыбнулась — он совсем не интересовался местами, где несет службу.

— Уземонка в девичестве, лет так сорок назад, называлась Гуземойкой.

Ей удалось-таки фраппировать Громова — он удивленно посмотрел на неё, поперхнувшись словами:

— Гузе… Что?

— Мойкой. Вам не послышалось. — Светлана рассмеялась, заметив недоумение на лице Громова: — Вы все правильно поняли. Иногда её еще Хвостомойкой звали, ну и другими нехорошими словами, расположенными на том же уровне у мужчин.

Громов неудержимо принялся краснеть — то ли от испорченности Светланы, то ли от попытки не рассмеяться.

— Да, да, да, хвостомоями вас именно поэтому прозывают, Александр Еремеевич. Из-за этой речушки, которую в любое время года можно перейти, замочив лишь гузку.

Мужчина все же рассмеялся:

— А я-то все не понимал, за что нас так не любят. А это из-за речки. Но как она оказалась Уземонкой?

— Очень просто. Суходольск сорок лет назад сделали губернским городом. Император должен был приехать на торжества в честь новой Суходольской губернии, а тут посреди города речка с непотребным названием: то Гуземойка, а то и… Похуже. Сперва новоявленный губернатор решил назвать речку Уземойкой, но это не помогло. Тогда её окончание переделали на французский манер. Заодно пришлось указ издавать о новых наименованиях, чтобы не смели Гуземойку вспоминать.

— Необычно, — признался Громов. — А Каменка? Почему речка Каменной называется? Тоже переименовали?

— Нет, Каменка она издревле. Вы не были в её устье? Там ледники тащили, тащили да не дотащили камни — в устье бросили. Огромные такие, как Царь-камень. Каменка между ними и петляет.

Громов заинтересованно спросил:

— А Идольмень? Говорят, что раньше озеро называлось Идоло́м.

— Не было здесь поругания идолов. И не ломал их никто. И в озеро не бросал, Александр Еремеевич. Проще все. — Она еле сдержала недостойный чиновника визг, когда Громов её в очередной раз перенес через громадную лужу. Еще и посмотрел угрюмо на туфли, на лужи, на неё саму, кажется, решая, что её проще до управы на руках и дальше нести. Он все же сдержал свои порывы и поставил Светлану на тротуар.

— Так что там с названием? — напомнил Громов.

— Считается, что изначально озеро, еще до славян, называлось Ильдым. Нежилое место. Суходольск же расположен на холмах, а остальные берега Идольменя низкие, там по весне затапливает, болота кругом невысыхающие. Вот и называлось озеро Нежилым — нельзя было селиться на его берегах. Буквы на очередной карте перепутались, вместо Ильдыма стал Идолым, а там и до Идольменя недалеко. — Она улыбнулась, замечая очевидное — крыльцо управы: — вот мы и пришли, Александр Еремеевич. Спасибо за прогулку.

— Вам спасибо, — замялся на пороге управы Громов. — А вы, Светлана Алексеевна, бумаги по капищу…

— Уже сделала. Они только не подписаны Смирновым.

Громов пытливо заглянул Светлане в глаза:

— Я могу их забрать?

— Так не подписаны же. Утром вам отошлю.

Громов нахмурился:

— Утром их уже надо будет отправить. Кромешникам все равно на подписи, Светлана Алексеевна.

Она осторожно уточнила:

— Что случилось, Александр Еремеевич?

Дождь даже притих, ожидая ответа хвостомойки.

— Случилось то, что дело все же придется сдавать кромешникам. Там… На капище… Там великую княжну Елизавету Павловну принесли в жертву.

Сердце Светланы рухнуло в пятки. Такого она не ожидала совсем.

— Царскую кровь все же пролили, — сухо продолжил Громов. — Десять лет назад у Екатерины Третьей не получилось — кто-то все же закончил её дело тут. Что теперь ждать, неизвестно. То ли конец света, то ли…