Кто ты, Билли Притти?

Глава 8 2007

Мне 16 лет. Как и каждое лето в те годы, город пустой. Марион уехала с родителями на каникулы, но на этот раз в горы. Ее дядя предоставил им квартирку у подножия лыжного курорта, «крошечную» студию, уточнила она. Возможно, оправдываясь, что не пригласила меня. Возможно.

Во второй половине дня, когда жару становится все труднее терпеть, Марсель, развалившись на диване, засыпает перед телевизором, который все-таки решился купить. Он говорит, что скидка была вне всякой конкуренции. Даже над его убеждениями одержала верх.

Я не выношу ни его храпа, ни воплей ящика, ни тем более давящей жары, поэтому ухожу. Иду читать «Графа Монте-Кристо», лежа на траве в парке, смотреть на листья деревьев, которые почти не шевелятся. Иногда я засыпаю, скорее от скуки, чем от усталости, и, просыпаясь как будто в тумане, на время забываю, что до конца каникул еще далеко.

Однажды, захлопнув за собой дверь квартиры, я сталкиваюсь нос к носу с соседкой. Сколько я себя помню, никогда не видела, чтобы Марсель обменивался с ней хоть словом. Чаще всего они даже избегают друг друга. Не успеваю я спросить, что ей нужно, как она сообщает, что Максим хочет мне позвонить и мне надо только прийти к ней в половине седьмого, если я не против. Я киваю и быстро сбегаю по лестнице. Но внизу, уже собираясь выйти из подъезда, слышу, как распахивается дверь и на лестнице звучит соседкин голос:

– Марсель! Открой! Нам надо поговорить!

Шаги, скрип половиц, хлопает дверь, а потом – тишина.

В половине седьмого я перед ее дверью, и она приглашает меня войти. Внутри все кремового цвета: стены, пол, потолок. На стенах в прихожей висят вышивки крестиком, керамические фигурки расставлены на связанных крючком салфетках. О мою ногу трется кот, еще один спит на полке над батареей. В гостиной на столе, покрытом клеенкой в коричневую полоску, стоит компьютер, лежит гора папок и два мобильных телефона. Я не могу понять, кто эта женщина в тапочках, в пропахшей старостью квартире, и что она делает целыми днями с двумя мобильниками. Она показывает мне на плетеный стул рядом с низким столиком, на котором стоит третий телефон, и уходит, закрыв за собой дверь. Звонок раздается почти сразу, и мое сердце подпрыгивает в груди.

– Алло?

– Привет, Билли! Как твои каникулы?

– Хорошо.

– Класс! Я вот думал, ты помнишь наше обещание? Видеться раз в год?

– Да, помню.

– Так в этом году твоя очередь приезжать…

Я слышу, как он улыбается в трубку, но ничего не говорю, жду, что он скажет.

– Я на каникулах с друзьями. Под Лиможем. И подумал, что ты могла бы приехать к нам.

– Но как, по-твоему, я приеду?

– Не знаю… Может быть… Скажем так, ты всегда находила выход.

Он ждет моего ответа, но я молчу, и он продолжает.

– Это загородный дом Капуцины. Ее мама тоже здесь, но она ночует в отдельном домике. Не мешает нам. Мы ее почти не видим, она курит сигареты, пьет зеленый чай и, кажется, пишет книгу.

– Макс, я…

– Я дам тебе адрес, а там смотри сама, ладно? Я могу встретить тебя на вокзале. И потом, здесь есть бассейн.

Он вешает трубку, прежде чем я успеваю что-нибудь ответить. Я мысленно несколько раз повторяю адрес, чтобы не забыть. Знаю, что не поеду, но все равно повторяю. Я встаю, благодарю соседку, та смотрит на меня с невозмутимым выражением, которое никогда не покидает ее лица, и, когда я уже поднялась на три ступеньки, вдруг окликает меня.

– Постой. Вот, возьми, – говорит она, протягивая мне один из своих телефонов.

Я смотрю на нее и не двигаюсь.

– Он мне не понадобится на этой неделе, – говорит она. – Номер Максима в контактах. На остальные звонки просто не отвечай.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Она по-прежнему протягивает мне мобильник.

– Детство, подростковый период, мы прекрасно знаем, что жизнь на них не заканчивается, – добавляет она. – Но другого детства не будет. Нечего тебе оставаться в этом доме, ожидая, когда они пройдут.

Еще нет восьми вечера, а я уже голосую на обочине автострады, прижимая к груди картонку, на которой черным маркером написала «Лимож». Мне кажется, табличка меня защищает, хотя, разумеется, с ней связан и самый большой риск. Я даже не знаю, на той ли стороне дороги стою и правильно ли держу большой палец, но жду, потому что больше мне делать нечего.

Всего через несколько минут тормозит какая-то машина. Женщина опускает стекло и долго смотрит на меня.

– Лимож – это неблизко.

Я улыбаюсь, чтобы выглядеть милой и убедить ее посадить меня в машину.

– Давай, садись, подброшу тебя.

Аньес подбросила меня до самого Лиможа. Она говорила, говорила и говорила, столько говорила, что пропустила все съезды, где могла меня высадить. «Ничего страшного» – так сказала она и про съезды, и про вчерашнюю передержанную лазанью, и про того козла, который после десяти лет брака ушел к своей секретарше. Тут она добавила: «Это так банально – секретарша. Не могу поверить, что у жизни такая скудная фантазия. Ну, это я говорю, у жизни… а вообще-то, у Жака. Скажешь, что с таким имечком я могла бы догадаться. Мы все знаем, с чем рифмуется Жак, верно?» Она посмотрела на меня, сжимая обеими руками руль и чуть подавшись вперед. Машину она вела так, будто постоянно искала, где припарковаться. Даже на скорости сто десять километров в час.

– Ты едешь к парню, да?

– Это просто друг.

– Наверно, хороший друг.

Она улыбнулась и продолжала вести машину, наклоняясь к рулю, рассказывая все, что лежало у нее на сердце. Через два часа пути машина остановилась у большого, увитого плющом каменного дома в чистом поле.

– Вот, это здесь! Ничего себе, выглядит неплохо… Ну, хороших тебе каникул! Но все-таки будь осторожнее. Голосовать на дороге бывает небезопасно.

– Большое спасибо, Аньес.

Я хлопнула дверцей, и шины тут же заскрежетали на гравии, идеально выложенном вокруг дома. На первом повороте Аньес высунула руку из окна, помахала мне и скрылась из виду.

Я подхожу к большой зеленой деревянной двери и уже жалею, что я здесь. Но теперь, конечно, слишком поздно. Нет никаких шансов, что еще одна Аньес проедет по этой пустой дороге вдали от автострады и отвезет меня домой. Я держу палец на кнопке звонка уже несколько секунд и чувствую, как колотится в груди сердце. Глубоко вдыхаю и продолжаю жать. Тут я слышу «Иду» и шаги, как будто кто-то спускается по деревянной лестнице. Дверь открывается, и я вижу девушку моего возраста, светловолосую, с голубыми глазами и золотистой от летнего загара кожей. На белой футболке проступают пятна от мокрого купальника, пуговица на шортах не застегнута.

– Привет. Я приехала к Максиму.

Она оборачивается и выпаливает мощное «Максим!», не вяжущееся с ее внешностью. Потом снова смотрит на меня, по-прежнему закрывая собой дверной проем, как будто не хочет меня впускать. Никаких эмоций не читается на ее лице.

– Ты Билли?

Я молча киваю. За ее спиной я вижу, как к нам идет Максим, на ходу натягивая футболку. Он замечает меня – и его лицо одновременно озаряют удивление и радость, для меня это как бальзам на рану, на все мои раны. И новые, и старые. Я думаю, что именно так должно быть в семье. Капуцина скрывается без единого слова, оставив нас вдвоем.

– Ты никогда не перестанешь меня удивлять.

И я тут же даю себе обещание действительно никогда не переставать.

Он представляет меня всем: Огюстену, Гаспару, Виктории, Констанс и Капуцине. Странные имена, я таких раньше никогда не слышала. У меня в школе всех зовут Жюльен, Николя, Элоди, Жюли…

Днем и вечером мы едим макароны, которые варим по очереди. Между обедом и ужином пьем кока-колу и черпаем чипсы из больших салатниц, развалившись в шезлонгах, расставленных вокруг бассейна. Музыка без остановки пульсирует в дешевой переносной колонке. Иногда вдруг зазвучит какая-нибудь песня, и с первых нот все принимаются размахивать руками и восторженно кричать.

Я даже не могу сказать, чем мы заполняем наши дни. Видимо, ничем. Капуцина и Виктория со мной почти не разговаривают, они просто мирятся с моим присутствием, и я думаю, что это уже неплохо. Констанс объясняет мне то, чего я не понимаю в их разговорах. Она шепчет мне на ухо, кто такой Жюль и почему Капуцина ужасно на него зла. Я понемногу наверстываю упущенное и все лучше узнаю эту компанию.

Еще Констанс задает мне вопросы о моей жизни, расспрашивает, что я люблю делать. Ее отец управляет роскошным отелем на Елисейских Полях. Она говорит название, но я тотчас же его забываю. С рождения она семь раз переезжала и жила в семи странах. Она уверена, что станет журналисткой, потому что такая судьба при любом раскладе ждет детей экспатов.

За все время моего пребывания мама Капуцины только один раз заглянет проверить, все ли в порядке. Она даже не заметит моего присутствия. В последний вечер мы все сидим вокруг стола. На столе пиво и сладкие ликеры, которые мы разбавляем газированными напитками, отчего они становятся еще слаще. Констанс подает мне бокал, и мне нравится вкус кокоса и апельсина, слегка согревающий горло. Разговоры перекрывают один другой, и каждый пытается говорить громче других, чтобы его услышали. Я не знаю, что сказать, и потому молчу. Иногда я думаю о той маленькой девочке, которой когда-то была: куда она подевалась? Затерялась ли в моем новом теле, теле девушки? И найдет ли однажды выход?

Вечеринка идет своим чередом, бутылки пустеют. Сегодня последний вечер, это повторяет про себя каждый, наполняя себе бокал все менее уверенными движениями. Все от души смеются шуткам, на самом деле совсем не смешным. Я тоже смеюсь. Чувствую, как расслабляется мое лицо, и внутри тоже расслабляюсь. Беру слово, рассказываю истории, которые забуду назавтра, отпускаю шутки, и все смеются. Странно, но у меня вдруг появляется ощущение, что я свободна от многого.

Я смеюсь, и вдруг встречаю взгляд Максима, который молча смотрит на меня. В этот момент из колонки вырываются звуки трубы, и Капуцина, вскочив на стул, начинает танцевать. Констанс и Виктория тоже. Хором они кричат: «Шакира, Шакира!» А я не понимаю, что такое шакира, пока не вспоминаю, что это имя той певицы, о которой без конца говорит Марион. В основном, описывая мне ее зад и развинченную походку. Констанс протягивает мне руку, чтобы я присоединилась к ним. Она говорит: «Иди к нам. Ты ведь еще, кажется, суперски поешь». Я смотрю на Максима – он пожимает плечами и, улыбаясь, отпивает глоток пива.

– Но я не знаю слов.

– Плевать! Кому нужны слова!

Она тянет меня за руку до тех пор, пока я не поддаюсь и тоже не оказываюсь на стуле. Когда песня кончается, я незаметно ускользаю в кухню и выпиваю большой стакан воды. Когда я оборачиваюсь, передо мной стоит Максим.

– Пройдемся?

В глубине сада музыку слышно, будто мы только вышли из комнаты. Неразборчивые голоса теряются в ночи, а когда мы оборачиваемся, в маленьком прямоугольнике окна видим веселящуюся компанию друзей.

Максим идет впереди, держа руки в карманах. Он изменился, он уже не тот мальчик на лестнице, о которого я едва не споткнулась восемь лет назад. Он вырос и даже стал выше меня, но есть и еще кое-что. Только я не могу понять, что именно.

Он говорит: «Мы почти пришли», и так я узнаю́, что у нас, оказывается, есть цель. Через несколько секунд на краю сада, рядом с полем подсолнухов, я вижу старые качели в свете почти полной луны. Максим садится, и я тоже. Места здесь хватило бы на четверых, но мы садимся так близко, что наши голые ноги соприкасаются. Я запрокидываю голову и словно тону в небе. Сколько раз я смотрела на него, думая о Максиме?

– Что ты скажешь о Гаспаре?

Вопрос застает меня врасплох.

– О Гаспаре?

– По-моему, ты ему нравишься.

– Я думала, ему интересна Капуцина.

– Угу, так и было. Пока ты не приехала.

– Хм.

Снова повисает молчание. Поскрипывают качели, поют сверчки, играет музыка, которая теперь едва различима, и слышно, как мы потягиваем напитки, поднося к губам наши бокалы, будто в оправдание тому, что мы ничего не говорим.

Единственное, что я чувствую, – как стучит мое сердце и кружится голова.

– Вернемся?

Прежде чем я успеваю ответить, он встает и протягивает мне руку. Я беру ее, и через секунду наши лица оказываются в сантиметре друг от друга. Его дыхание касается моих губ, и я тут же вспоминаю Кентена с его одеколоном из супермаркета. Я не смею шевельнуться. Слегка сводит живот – ничего мучительнее и одновременно приятнее я никогда не испытывала.

Максим смотрит на меня. Я вижу в его глазах смесь сомнения и уверенности, которую потом часто буду в них замечать, и понимаю: вот что в нем изменилось. Он говорит: «Подожди», и в этих трех слогах я угадываю приглашение к чему-то, что продлится недолго. Его пальцы теряются в моих волосах, нежно скользят по щеке, по шее, а потом он меня целует. Мальчик с лестницы целует меня, и у его губ вкус наших летних дней. Вкус полноты и пустоты. Радости и печали. Скуки и безумств. Мое тело проносится сквозь все времена года. Не только через лето, но и через зиму, осень, весну, а еще через все сезоны между ними, которые стоило бы придумать. Потому что на самом деле есть тысяча времен года, они прячутся за солнечным лучом, затерянным в осеннем дожде, в запахе первого учебного дня после каникул, в оттенке неба, появляющемся лишь раз в году. Есть слова, которых не существует, но есть и времена года, существующие только в наших сердцах, и когда Максим меня целует, наступает сезон, который бывает лишь однажды в жизни. Сезон солнечного луча, пронзающего самые черные тучи. Сезон первого чувства.

В доме есть комнатка, примыкающая к кухне, крошечное помещение, где хранятся продукты. Марсель называет такое «клетью», но прошлым летом, от скуки начав читать словарь, я обнаружила, что это слово не слишком подходит для современных домов и квартир. Это одно из словечек Марселя, которые выдают наши корни, а с моими корнями далеко не все ясно.

Я захожу в эту комнатку за лимоном и бутылкой газированной воды, как вдруг слышу их голоса. На вечеринках все важные разговоры происходят в кухне, но узнаю я об этом только в этот вечер.

– Не говори ерунды. Этого не может быть.

– Нет, это из-за нее.

– Но, Капу, это смешно. Ты действительно думаешь, что он может предпочесть тебе эту деревенщину?

Я иду вдоль шоссе, одной ногой – по асфальту, другой – по траве на обочине. Почти полная луна освещает мой путь, и я не знаю, что бы делала без нее. Думаю, шла бы в абсолютной темноте. Вот и все. Вдруг я думаю о маме, о единственной ее фотографии, которая у меня была и которую мне пришлось оставить в поезде два года назад, чтобы убежать от контролера. И уже тогда это было из-за Максима. Я знаю, что до вокзала шесть километров и что первый поезд уходит в 6:41. Знаю, что, когда я в последний раз смотрела на часы, было чуть за полночь.

В рюкзаке звонит телефон, но я не обращаю внимания. Знаю, что это он, что он не понимает, где я и почему исчезли мои вещи. Звон прекращается, но через несколько секунд раздается опять. Потом снова и снова. Лучше бы я этого не делала, но это сильнее меня – я считаю. Считаю, сколько раз он позвонит, прежде чем махнет рукой.

Я начинаю бежать. Бегу, и рюкзак болтается из стороны в сторону. Я вспоминаю колючее одеяло, которое Марсель натягивал мне до подбородка, когда я болела, и, уходя спать, говорил: «Я оставлю свет в коридоре». Одеяло и немного света. Это то, что он умел. Я бегу.

Вокзал закрыт. Как во всех городах Франции, Европы, может быть, и мира, вокзал – это место, где встречаются те, кому некуда идти. Путешествие прерывается там, откуда должен начинаться новый путь, но откуда невозможно отправиться, если у вас нет пункта назначения. Чтобы не стоять на месте, я решаю походить, нарезаю круги вокруг вокзала, все шире и шире.

В четыре утра, после нескольких часов молчания, мой телефон издает короткий звук. На экране высвечивается сообщение, всего несколько слов:

«Я на тебя ужасно обиделся».