Кто ты, Билли Притти?

Глава 11 2012

Я все реже танцую на столах и все больше времени провожу дома. Мне наконец удалось купить компьютер, и сосед согласился дать мне свой пароль от вайфая. Взамен я должна кормить его кота, когда он уезжает. Мне больше не надо сидеть на работе, чтобы писать заметки. У Клемана я тоже бываю реже, поэтому он сам приходит ко мне. Иногда является поздно ночью, после своих студенческих вечеринок, пропитанный алкоголем. Утром, когда я бужу его, выталкивая из постели, он сваливается на пол и там досыпает. Я складываю диван, чтобы можно было открыть дверь и уйти на работу.

Мне 21 год, и я живу жизнью, о которой всегда мечтала. Я так думаю. У меня есть работа, зарплата, крыша над головой. Есть кому беспокоиться, когда я не подхожу к телефону. Есть счета и деньги, чтобы их оплачивать.

Время от времени Клеман приглашает меня в театр. Я сую несколько монеток билетерше, которая проводит нас к нашим местам. После представления мы идем выпить на террасе, летом и зимой, потому что теперь в Париже всегда 20 градусов под зонтиками с подогревом. Я спрашиваю, как ему спектакль, и он всегда отвечает, что было классно, вот и весь разговор.

Клеман часто целует меня, и я думаю, что это любовь. А нам просто особо нечего друг другу сказать.

В выходные он зовет меня в одну из тех больших квартир, которые снимают его друзья на троих-четверых. На Площади Республики, на Северном вокзале, на Барбес-Рошешуар – квартиры разные, но все одинаковые. Наборный паркет, лепнина на потолке, беломраморные камины – и в этом роскошном антураже мебель в основном из IKEA.

Вечеринки начинаются в четверг, но частенько уже во вторник или среду. Десятки бутылок вперемежку, без всякой логики, всюду, куда только можно их поставить. Ром, водка, бормотуха, а иногда бутылочка хорошего вина, которую удалось стащить из родительских погребов. Но на самом деле никто толком не видит разницы.

Все липкое. Столы, бутылки, пол, дверные ручки. Алкоголем залита вся квартира, и никого это не беспокоит. В конце концов, из полусотни гостей никто здесь не живет.

Я прихожу всегда после десяти, когда уверена, что вечеринка давно началась и больше нет достаточно трезвых, чтобы обратить внимание на мое появление.

В этот вечер я замечаю Клемана в углу комнаты. Он беседует с девушкой, которую я уже где-то встречала, но как ее зовут, совершенно забыла. Он не видел, как я вошла, и я украдкой наблюдаю за ним. Мне нравится это делать, потому что наши близкие всегда становятся какими-то другими в наше отсутствие. Я завидую его легкости, рукам, взлетающим, когда он говорит, его громкому смеху. Хотя мне кажется, что я тоже когда-то была такой. Но это часть меня, которую я потеряла и не могу снова обрести.

Протиснувшись в кухню, я наливаю себе рома и выжимаю в него четвертинку лимона, найденную под пакетом с чипсами. Музыка слишком громкая. Думаю, через пару часов придут соседи и будут грозить полицией. Может быть, даже раньше. Неспящие дети, измотанные родители – все это так далеко от меня в ту пору. Я выпиваю первую порцию рома в три глотка, чтобы поскорее поймать общий кайф, и сразу наливаю себе вторую. Без этого я стала бы замечать обувь на диване, пламя зажигалки, почти касающееся волос, и главное – беззаботное счастье остальных.

Я возвращаюсь в гостиную и встречаюсь взглядом с Клеманом, который тут же энергично машет мне. Он приглашает меня присоединиться к ним, к нему и этой девушке, с которой он все еще беседует и которая смутно мне знакома. Думаю, здесь же я ее и встречала, на прошлой вечеринке.

– Билли, я тебе рассказывал о партнерстве между нашим техническим университетом и бизнес-школой? Что-то вроде синергии их профиля и нашего… Это называют «предпринимательским курсом». Они, наверно, думают, что с таким названьицем мы им выдадим что-нибудь революционное… типа нового айфона. Ну, с учетом того, сколько мы пьем в эти выходные, боюсь, на их штуковине не будет хватать нескольких кнопок.

Он заходится смехом, и его стакан опрокидывается на пол.

– Черт, какой я дурак. Билли, познакомься, это Шарлотта. Шарлотта, ну а это Билли. Я сейчас, пойду налью себе.

– Очень приятно, – говорит она с улыбкой, открывающей ряд белых, идеально ровных зубов.

Я тоже улыбаюсь, но разжать губы не могу.

– Здорово, что вы снимаете в складчину такие большие квартиры. Вечеринки, наверно, здесь отличные.

– В принципе довольно однообразно, но да, здорово. Ты здесь в первый раз?

– Да, моя подруга Анна замутила с Артуром… – говорит она и снова улыбается, отчего на этот раз проступает ямочка на левой щеке, и я вдруг вспоминаю. Шарлотта, Максим, театр, чаевые. Прошел год, но это лицо тогда запечатлелось в моей памяти. Я чувствую, как сжимается грудь и мне трудно дышать.

– Что-то не так? – говорит она, тихонько накрыв ладонью мою руку.

– Нет… да… я… Мы ведь уже встречались, правда?

Она смотрит на меня в упор, хмуря брови. Не понимает ни вопроса, ни перемены в моем поведении. Она спокойно повторяет то, что уже говорила мне минуту назад.

– Нет, не думаю… Я в первый раз на вечеринке у «технарей»… Это Анна… моя подруга Анна. Она втрескалась в Артура… не хотела идти одна, и я согласилась составить ей компанию. Хочешь, где-нибудь присядем?

Я послушно иду за ней в одну из спален. Она усаживает меня на кровать поверх кучи пальто, уходит и через несколько минут возвращается со стаканом воды.

– Ты что-нибудь ела перед приходом сюда?

– Равиоли. Знаешь, из банки.

Она смеется.

– Да, знаю, хуже не придумаешь! Ужасная гадость.

Я отпиваю глоток воды, избегая ее взгляда. В ту пору гадость составляет половину моего рациона. Такие блюда сытные, разогреваются в микроволновке за тридцать секунд и, главное, стоят меньше евро.

– Я иду на другую вечеринку, где будет мой знакомый. Если хочешь, могу проводить тебя домой. Мне кажется, так будет безопаснее…

– А можно мне с тобой?

– Конечно, буду рада. Но… ты уверена?

– Мне надо сменить обстановку.

– Ладно, хорошо. Я предупрежу Анну, что ухожу. Встречаемся у подъезда через пять минут.

Квартира похожа на ту, которую мы только что покинули, но музыка здесь куда громче. Шарлотта объясняет мне, что многоэтажный дом целиком принадлежит семье Мартена и все выходные здесь никого не будет. Она говорит нейтральным тоном, будто это совершенно нормально. Иметь такой дом, и такую семью. Я делаю вывод, что никакие соседи не позвонят в дверь, чтобы пожаловаться на шум.

Она пробирается между гостями и каждому представляет меня сдержанно и изящно. Это больше, чем вежливость, это умение жить, и я понимаю, что мы с Шарлоттой учились жить по-разному. Она рассказывает мне, что родилась в Сингапуре, но дольше жила в Сиднее, пока не приехала учиться в Париж. Рассказывает про родителей, которые по-прежнему там, про пятнадцать национальностей в своем классе, про пляж после уроков. «Там хорошо, ничего не скажешь, – говорит она, – но это не Париж».

– Ну, а ты?

– Я, э-э, я…

– А, постой. Извини, что перебиваю. Билли, познакомься, это Максим.

И это он. Тот же, что в прошлом году, и, я знаю, тот же, что десять лет назад. Прежде чем он успевает что-либо сказать, я протягиваю ему руку.

– Очень приятно.

Он смотрит на меня несколько секунд, наверно, недоумевая, что за комедию я ломаю. Наконец, с полуулыбкой на губах берет мою руку.

– Очень приятно, Билли. Мы, кажется, никогда не встречались.

Я хочу ответить, но Шарлотта опережает меня.

– Действительно, Билли была со мной на вечеринке Артура. Она захотела немного развеяться…

Шарлотта ласково улыбается мне и незаметно подмигивает. Наверно, думает, что у нас теперь есть общий секрет. И это уже предательство.

– Пойду налью себе чего-нибудь выпить, – говорю я Шарлотте. – Встретимся позже.

Я стою в сторонке и попиваю коктейль, когда ко мне подходит Мартен. Высокий, светловолосый, нос вздернутый, по шее вверх-вниз ходит кадык. Я понятия не имею, о чем он со мной говорит, но он даже не заикается о том, что мне нечего здесь делать. Я думаю, что мне нечего делать и в любом другом месте.

Посреди нашего разговора я замечаю Максима на другом конце комнаты. Он беседует с парой, стоящей ко мне спиной, и вдруг мы встречаемся взглядом. На одну секунду.

– Чем, ты сказала, занимаешься?

– А?

– Где ты учишься?

– Я работаю. Работаю в газете.

– А, да, журналистка, точно.

Я не разубеждаю его, только улыбаюсь. И тут чувствую, как в кармане вибрирует телефон. На экране высвечивается сообщение: «Ты сменила номер?». Я отвечаю коротким «да» и тут же поднимаю голову в его сторону. Свет телефона освещает его лицо, и я вижу, что он улыбается. Я не отрываю от него взгляда.

– Что ж, было классно с тобой познакомиться.

Я почти забыла о присутствии Мартена.

– Постой! Ты не видел Шарлотту?

– Она пошла за Анной. Вроде бы та опять закрутила с каким-то парнем.

Закатив глаза, он уходит.

У каждого окна свой балкон, выступ в пустоту над улицей. Когда я смотрю вниз, слегка кружится голова. Поэтому я продолжаю смотреть вниз. На секунду спрашиваю себя, что меня держит. Достаточно, в конце концов, одного движения. Одно движение, и все кончится. Для такого шага требуется большая воля, но сделать его чрезвычайно легко. На самом деле то, что это так легко, повергает меня в ужас. Я подношу к губам стакан и отпиваю добрый глоток, чтобы рассеять смятение. Не знаю точно, что я пью, да, в конце концов, это и не важно. В алкоголе мне больше всего нравится его действие, а не вкус.

Балконная дверь за моей спиной открывается, и меня захлестывает волна децибелов. Не успеваю обернуться, как он уже рядом, опирается локтями о перила.

– На следующий день я пошел в театр. Но мне сказали, что ты больше не работаешь.

– Так и было.

Он улыбается.

– Никогда не знаешь, когда тебя ждать, и никогда не знаешь, когда ты уйдешь. Загадка по имени Билли.

Я больше ничего не говорю, и он тоже. Мы стоим рядом, не двигаясь, несколько минут. Я смотрю на дом напротив, в темное окно, в котором не видно ничего, но я представляю себе все.

А потом мне вдруг больше не хочется быть здесь. Все тяготит меня: темная ночь, слишком маленький балкон, слишком громкая музыка, слишком много людей, слишком мало воспоминаний. Я толкаю дверь в квартиру.

– Куда ты?

– Я ухожу.

Он смеется, но смех звучит фальшиво.

– Ты, значит, всегда будешь это делать.

– Что?

– Уходить.

Я пожимаю плечами.

– Некуда уходить, когда ты ниоткуда.

Я поворачиваюсь к нему спиной, открываю застекленную дверь, перешагиваю через порог. В последний момент – впрочем, не стоит ли признать, что вся жизнь состоит из последних моментов, – я оборачиваюсь к нему.

– Ну что, ты идешь?

Я сбегаю по лестнице. Думаю: нужно, чтобы он не просто пошел за мной, нужно, чтобы он меня догнал. Я прыгаю через две ступеньки и меньше чем за минуту оказываюсь на улице с бешено колотящимся сердцем. Слышу, как за моей спиной хлопает дверь. И понимаю: если бы он ринулся вслед за мной, эта дверь, большая и тяжелая, не захлопнулась бы так быстро: выбегая, он придержал бы ее на несколько секунд.

Мне не хочется идти домой спать, но я не имею ни малейшего понятия, куда бы пойти. Я поворачиваю голову налево, потом направо, и мне кажется, что каждое наше решение – это выбор дороги, которая ведет к еще не известному нам пункту назначения. Меня останавливает какой-то звук за спиной. Я оборачиваюсь – и вот он стоит, сунув руки в карманы, с видом человека, знающего, что совершает ошибку. Я вижу в его глазах пламя, огонь настоящего момента, сжигающий все на своем пути. И в первую очередь – планы на будущее.

Через десять минут мы толкаем дверь крошечного бара, из тех, которых никогда не замечаешь. Даже проходя мимо каждый день. Через запотевшие стекла можно разглядеть сидящих за столиками редких завсегдатаев. Когда мы входим, все одновременно поднимают головы, но тут же возвращаются к своим разговорам. Со всех сторон звучат имена, хлопки по плечу, жирные смешки. Бармен за стойкой тоже смотрит на нас несколько секунд, потом отворачивается и продолжает прерванный разговор. Мы садимся в углу барной стойки, и я долго буду думать, что этот выбор – прежде всего способ не смотреть правде в лицо.

Бармен пододвигает нам два стакана – я не помню, чтобы мы делали заказ. Но это, кажется, нас особо не волнует. Мы чокаемся и пьем. Максим спрашивает, что я делала все эти годы. «С того раза, когда ты сказал мне, что всегда будешь со мной?» Он отвечает, что я не звонила, и это правда. Я ему не звонила. Он говорит мне: «Ты не изменилась», и я смеюсь над ним, потому что об этом он мне говорит в каждую нашу встречу, с восьми лет.

– Я знаю. Но ты не меняешься, Билли. Ты растешь, становишься женщиной, но не меняешься.

Я прыскаю со смеху в стакан и отпиваю глоток, чтобы снова наступило молчание. Женщиной – что за странная идея. Чтобы быть женщиной, надо же быть взрослой, правда? Но что означает быть взрослой? Конец детства? Если так, я, наверно, всегда была взрослой. Я отпиваю еще глоток и замечаю, что он пристально смотрит на меня, нахмурив брови.

– Как ты? – спрашивает он.

– Что у тебя произошло с последнего раза, когда мы виделись?

– С ночи в отеле?

– Да.

Он улыбается.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал четыре года жизни?

Я киваю.

И он рассказывает, что было после той ночи, когда мы заснули на полуфразе в четыре часа. Как на следующий день мама позвонила его приятелю под притянутым за уши предлогом и поняла, что никакого доклада не было. Как мама целыми днями выспрашивала, где он провел ночь, и нельзя было обмолвиться и словечком, не рискуя лишиться всего. Даже футбола. «Этот разрыв должен был произойти рано или поздно», – говорит он и добавляет: «В конце концов, мне исполнилось восемнадцать». Он умолкает, и я чувствую, что последняя фраза не проходная, как, например, «Сегодня хорошая погода», «Автобус уходит в 7:46» или «Я приготовил тебе спагетти». Я роюсь в памяти, глаза быстро двигаются вверх-вниз, как будто просматривают важный документ, и я наконец понимаю. Понимаю, что в тот день был его день рождения. В тот день, который я так ненавидела и до сих пор еще ненавижу. День, когда я позвонила в его дверь и он спросил, что я здесь делаю, с видом, который мне не понравился, а ведь его просто удивило странное совпадение. Я оказалась у его двери в день его совершеннолетия. Я ничего не говорю, пусть продолжает. Разматывает нить своей памяти, говорит про тот период, когда он сдавал экзамены, рассылал документы на подготовительные курсы, поступил в престижный лицей, который позволит ему продолжить учебу в той самой бизнес-школе, о которой для него всегда мечтали родители. «Вот и все. Ничего сверхобычного», – говорит он и уточняет: «Типичный путь». Я не реагирую, хотя ненавижу эти слова. Типичный для меньшинства, сверхобычный для огромного большинства. Опустошив свой стакан, он ставит его на стойку, машет бармену и поворачивается ко мне.

– Закажем еще?

Время идет, но это не имеет значения. Этот бар не из тех, что считаются с часовой стрелкой. И еще меньше с законами страны. В два часа ночи хозяин заведения просто опускает штору, и все. Вечер продолжается за опущенным занавесом. Все курят, хотя это уже несколько лет запрещено. Вдобавок сигареты Gitanes, с их удушающим синим дымом, запах которых всегда навевает мне какое-то смутное воспоминание, но я никак не могу его ухватить. Говорят, курение убивает. А курить Gitanes – настоящее самоубийство, так мне всегда казалось. Я смотрю на посетителей вокруг и замечаю, что мы самые молодые здесь.

Я уже не понимаю, о чем мы говорим, забываю обо всем. Забываю о времени, о вчерашнем дне и о завтрашнем, о своем телефоне в кармане куртки. О Клемане. Помню, я смеялась так, что рухнула на стойку бара, откинув голову назад, и бармен приносил нам все новые стаканы, прежде чем мы успевали допить те, что были у нас в руках. Максим заметил, что этому человеку удается невозможное: быть симпатичным и несимпатичным одновременно. Я ответила, что, как бы то ни было, именно этого и ждешь от парижского официанта.

– Это верно. Можно нарваться на скандал, но с тем же успехом получить приглашение на воскресный обед.

И ему взбрела в голову несуразная идея: получить это приглашение до закрытия бара. Я наблюдаю, как он пытается завязать дружбу с барменом, на что тому наплевать. Как вставляет шутку, совсем не смешную, и поворачивается ко мне: он не раздражается, наоборот, ему забавно быть таким неудачливым в своей собственной игре. Время идет, нам об этом сообщает часовая стрелка, и мы ей верим. Не то чтобы мы потеряли представление о времени. Нет. Просто на время нам наплевать.

Кто-то включает старенький музыкальный центр, и звучат первые ноты песни “Mistral gagnant”[14]. Некоторые посетители, обняв друг друга за плечи, переминаются с ноги на ногу три минуты, что длится песня. Когда музыка кончается, все возвращаются на свои места, снова хватают стаканы и продолжают разговоры. Как будто того, что сейчас произошло, никогда и не было.

Сцена кажется нам сюрреалистической. Мы переглядываемся – и вспыхивает искра. Мы начинаем покатываться со смеху, уткнувшись головой в скрещенные на барной стойке руки, как это делают плохие ученики, лежа на парте. Мне требуется несколько минут, чтобы отдышаться, снова посмотреть на него, – и мы опять могли бы расхохотаться, но нет. Мы смотрим друг на друга, и я говорю себе, что нас двое, и эта мысль успокаивает меня и греет. Нас двое против остального человечества, человечества, которое встает танцевать под Рено, а потом снова садится и курит Gitanes. Нас двое, мы во всем противоположны, но жизнь то и дело приводит нас на одну дорогу. Или, по крайней мере, на перекресток двух дорог.

– Пойдем куда-нибудь еще?

Уже поздно, и все закрыто. Мы шагаем рядом по улице. Я не знаю, куда мы идем, и надеюсь, что знает он. Эта мысль мелькает у меня в голове лишь на долю секунды, потом я вдруг понимаю, что на самом деле мне все равно. Мы проходим мимо ночного клуба, у металлического ограждения толпится народ. Девушки без курток, в легких платьях, чтобы не платить в гардеробе, стучат зубами, ожидая, когда охранник, который стоит перед дверью, скрестив руки на груди, соблаговолит их впустить.

Мы идем дальше. Наши руки иногда соприкасаются. Легко, едва-едва. И я спрашиваю себя, замечает ли он тоже эти соприкосновения. Подобные мысли люди обычно гонят от себя, потому что знают, что они появляются, когда уже слишком поздно. Это мне кажется, что наши руки соприкасаются, он, может быть, вовсе не чувствует этих соприкосновений. А ведь любовь – не что иное, как одно состояние души на двоих.

Максим останавливается перед высокой дверью, обитой черным велюром. Он улыбается, и я вижу в нем того мальчишку, который только что прокатился на скейте и не упал.

– Хочешь?

Вместо ответа я делаю шаг вперед и толкаю дверь.

Как только мы входим внутрь, нас оглушает музыка. Маленький зал, давящие стены – сразу становится жарко. Почти полная темнота, и только несколько зеркальных шаров, вращаясь, отбрасывают блики на стены и банкетки вдоль них. Максим протягивает мне стакан. Мы чокаемся, но я так и не узнаю́, за что пьем, потому что губы его шевелятся, но голос тонет в децибелах.

Я тащу его на середину танцпола. Он делает несколько па – нога вперед, нога назад, – и повторяет эту не самую гармоничную хореографию, какой бы ни был ритм музыки.

Когда я хочу с ним заговорить, мне приходится практически прижиматься губами к его уху, утыкаться лицом ему в шею, неловко цепляясь за его руку. Только так он может услышать, что я хочу ему сказать. Только так мы можем говорить друг другу всякую ерунду, которую говорить необязательно, но мы все равно это делаем. Мы почти выкрикиваем ничего не значащие слова, у которых только одна цель: близость двух тел, головокружение от дыхания, ласкающего кожу, которой не осмеливаешься коснуться. Каждый раз, когда он говорит, у меня сводит желудок, и сердце ухает вниз.

«Это последняя песня, сейчас они зажгут свет». Эта мысль повергает меня в ужас. Я хватаю Максима за руку, и мы протискиваемся к выходу.

Я никогда не ездила в такси. Даже после вечеринок стараюсь всегда успеть на последнее метро, ночной автобус, ну или пройтись пешком. Остановить такси, назвать адрес, ехать куда-то, не беспокоясь о выскакивающих на счетчике цифрах, – все это для меня невозможно. Вопрос воспитания, думаю. Например, Марсель всегда ухитрялся не платить за парковку. Мы могли часами кружить, пока не найдем бесплатное место, но никогда, никогда я не видела, чтобы он опустил монетку в щель паркомата. Однажды, когда мне было лет семь, мы отправились на целый день к развалинам замка километрах в тридцати от нас. Когда мы вернулись, соседка спросила, какие у нас впечатления, и Марсель ответил: «Отличные, парковка была бесплатная». Она смеялась, пока не поняла, что это не шутка. Бесплатная парковка для Марселя стояла в одном ряду с красотой замка и была залогом удачного дня.

Эту историю я вспоминаю, прижавшись лбом к стеклу такси, которое везет нас к Максиму. Думаю о дедушке, которого никогда никуда не возили, если не считать той последней поездки в больницу. Я думаю о нем, и, как всегда, накатывает грусть, но впервые к ней добавляется чувство вины за крошечное предательство, которое я сейчас совершаю. Я ступила в мир, к которому он даже не прикоснулся.

Максим живет в маленькой комнате, когда-то предназначавшейся для прислуги, расположенной прямо над квартирой его родителей. Как и у меня, у него меньше десяти квадратных метров, чтобы жить, спать, есть. Вроде все похоже и в то же время совсем по-другому. Есть диван-кровать, кухонный уголок, крошечный душ. Но когда его полки пустеют, ему надо всего лишь спуститься на один этаж. И потом, он не платит за комнату.

Он вытягивает из-за кастрюль бутылку и наливает мне вина. Тем временем мой взгляд скользит по фотографиям, приклеенным скотчем к стене. На одной из них я узнаю его мать с лысой кошкой на коленях. И думаю, в этом вся она и ее отношение к жизни: кошка лысая, чтобы ни шерстинки не было на диване в ее гостиной. Есть и фото Шарлотты, снятой в сумерках летнего вечера. Ее лицо обрамляют развевающиеся волосы. Она смеется во все тридцать два зуба, и я не чувствую себя особо виноватой, что я здесь. Мне кажется, что и я, и Максим, мы оба сейчас теряем что-то, чем не слишком дорожим.

На улице еще темно, но рассвет, я знаю, недалек. Приметы его приближения почти незаметны: чуть менее густая чернота неба, чириканье воробьев, шум постепенно просыпающегося города. Скоро раздастся лязг мусоровоза, и это будет сигнал, что ночь сменилась днем.

Мы садимся на диван-кровать, который Максим не потрудился сложить или хотя бы убрать с него постельное белье. Он одним движением скидывает ботинки и отшвыривает их в угол комнаты, я следую его примеру, чтобы тоже опереться спиной о стену. У него такая же лампа, какая была у Марион и у большинства детей нашего поколения, разноцветная лампа в форме ракеты, в которой зеленые пузыри плавают в голубой жидкости, как медузы.

Я допиваю последний глоток и сползаю по стене вниз, пока не оказываюсь в лежачем положении. Кружится голова и легкий туман плывет перед глазами, но я улыбаюсь. Улыбаюсь, потому что на потолке вижу ее. Одна среди пустоты, прикрепленная здесь без всякой логики, и, наверно, поэтому такая особенная, – светящаяся звезда. Кусочек детства, который я подарила ему много лет назад, совершивший путешествие во времени и пространстве, чтобы оказаться здесь. Над нашими головами.

Максим берет меня за руку. Он лежит так несколько секунд, потом приподнимается и, опираясь на локоть, смотрит на меня. Ласково запускает пальцы мне в волосы, не сводя с меня глаз. А потом целует меня. Его дыхание пропитано всевозможным спиртным, у губ привкус хмеля и едва уловимый привкус запретного. В этом поцелуе – вероятность, что его могло никогда не быть.

Максим стягивает свитер, и я тоже снимаю свой. Его рука скользит в ложбинку на моей шее, потом вдоль плеча. Он спускает бретельку моего лифчика. Я дрожу. На секунду он останавливается, потом продолжает. Снова останавливается ненадолго. Смотрит на меня, как будто каждую секунду хочет убеждаться, что эта почти обнаженная девушка в его постели – я. Да я и сама в этом сомневаюсь.

Это одновременно нежно, грубо и неловко. Это детство, которое сталкивается со взрослыми желаниями. Это головокружение от прыжка в другое измерение. Его горячее тело, влажная кожа, обжигающий взгляд. Это заразная лихорадка, распространяющееся пламя. И я горю, впервые в жизни горю. Ничего больше не существует, ничто не имеет значения. Ничто. И я даже не понимаю, что это опасно.

Я проваливаюсь в полусон. Медузы еще танцуют в лампе-ракете, но голубой свет уже несколько минут как сменился забрезжившим рассветом. Я слышу вдали звук лифта, движущегося между этажами. Начинается новый день со своими перемещениями, вертикальными и горизонтальными, суета повседневной жизни. Среди моих бессвязных мыслей на зыбкой границе сна Максим произносит эти слова:

– Я уезжаю учиться на год в Канаду. Мой самолет через три дня. Вылет шестнадцатого в восемь сорок пять.

И тогда я понимаю, что пожар – это не просто горящий огонь. Пожар – это катастрофа, сметающая все на своем пути.

– Постой, Билли, куда ты?

Он встает, несколько раз проводит рукой по волосам, пока я собираю свои вещи. Чтобы выиграть время, я запихиваю носки в рюкзак и надеваю ботинки на босу ногу. Я не произношу ни слова и стараюсь не встречаться с ним взглядом. Он не понимает. Не понимает, что вчера вечером, когда мы ушли из квартиры Мартена и укрылись в том баре, мы были не в равном положении. Он уже практически уехал, а я, как обычно, была той, что остается.

В дверях я оборачиваюсь в последний раз. Вижу, что ему этого не понять, и злюсь на себя, что навоображала вещи, которые ему и в голову не приходили.

Я протягиваю ему руку в знак прощания. И вкладываю в его ладонь бумажку в пять евро. Ту самую, к которой я не прикасалась год. Я говорю ему, что теперь мы в расчете. И ухожу.

Я выхожу из метро и иду в сторону работы. На часах 8:45, сегодня шестнадцатое, не могу удержаться, чтобы не задрать голову к небу, – это сильнее меня. Три самолета рассекают яркую синеву этого утра, а один из них рассекает и мое сердце. В этом ли, справа, летит Максим? Или в том, что слева? Я понятия не имею, где находится Канада по отношению к площади Биржи. И пытаюсь убедить себя, что мне все равно.

Интересно, каково это – оказаться выше всех. Каково летать? И даже ходить по полу, который парит в небесах? Я понятия не имею, но даю себе обещание, что до двадцати пяти лет узнаю.

Автоматическая дверь большого белого здания открывается, я приветствую охранника и сажусь за свой стол. Тонну почты надо рассортировать и разнести по разным этажам, и телефон уже звонит непрерывно. А ведь все знают: большинство журналистов не явятся до десяти часов.

Вчера я встретилась с Клеманом в баре и сказала ему, что все кончено, наш роман не может продолжаться. Произнося эту фразу, я устыдилась выбранных слов, за которые пряталась, но не опустила глаз. Я только задержала дыхание, поскольку видела, что ранила его в самое сердце. Он грустно улыбнулся, его пальцы начали рвать картонный подстаканник на мелкие кусочки. «Я влюблен в тебя, Билли. Но я не дурак». Я толком не поняла, причем здесь глупость, но ничего не ответила. Он развивал свою мысль: мол, я не из тех девушек, которые дают захлестнуть себя чувствам, и он всегда был в этом уверен. Клеман прокашлялся, и я вдруг поймала себя на мысли, что уже не думаю о нем. Я опустила глаза. А он добавил: «Знаешь, я ведь отдавал себе отчет, на что иду. Иногда нет другого выбора, кроме неверного».

Около половины десятого начинают приходить сотрудники. Каждое утро – это своего рода идеально срежиссированный бал, где никто не танцует, но каждый проходит мимо меня, приветствуя или удостаивая кивком. Естественно, все меня знают. Я Билли-девушка-с-ресепшена.

Это стратегический пост, я знаю все обо всем и обо всех, в том числе о малоинтересных вещах и малозначительных людях. Знаю из того, что мне рассказывают, но еще и из собственных наблюдений. Я замечаю жесты, взгляды, красные глаза, полуулыбки. Мелкие сговоры и крупные предательства. Подмечаю и нескромность. Особенно у тех, что считают себя скромными. Но в это утро, подняв глаза от компьютера, я сразу замечаю его. Максима. Руки, как всегда, в карманах, затуманенный взгляд, будто не спал ночь. Он буквально вцепляется им в мои глаза, как альпинист ледорубом в скалу, в надежде удержаться.

В нескольких метрах позади него стоит огромный чемодан, и я понимаю, что все было решено в одну секунду. Пересадка в метро, несколько слов шоферу такси, разворот перед кольцевой дорогой – и он здесь. Я теряюсь в догадках, что же взбрело ему в голову, прыскаю, представив себе, в каком состоянии сейчас его мать, и замечаю мелькнувшее на его лице непонимание.

– Пойдем выпьем кофе.

Мы стоим с пластиковыми стаканчиками у кофейного автомата на четвертом этаже. Того самого, у которого никто не задерживается, потому что он всего в нескольких метрах от кабинета главного редактора. Я не знаю, как мы выглядим, окутанные каждый своим молчанием, дуя на слишком горячий кофе, который на самом деле уже совсем не горячий. Наверно, как двое детей.

– Ты опоздал на самолет?

– В каком-то смысле да.

Он пожимает плечами и снова утыкается носом в стаканчик с кофе.

– Я свалял дурака.

– Это какого же дурака надо свалять, чтобы опоздать на самолет, – говорю я, улыбаясь.

Он слегка ухмыляется.

– Я не хотел, чтобы ты подумала, будто произошедшее между нами не имеет значения.

Я качаю головой и всем своим видом даю ему понять, что я так не думала, нет. Ни секунды.

– Беда в том, Максим, что не должно было ничего произойти. Ты знал, что уезжаешь, а я не знала. Это несправедливо. Зная о чем-то, мы поступаем иначе, чем когда не знаем об этом.

– Я уже не уезжаю.

– Конечно, уезжаешь. Ты уедешь, потому что собирался уехать. Если останешься, ты не простишь мне этого. Затаишь обиду. Думаю, не сразу. Но довольно скоро. Не может быть и речи о том, чтобы ты остался.

– Я хочу остаться.

Я качаю головой.

– Мы в обиде на тех, кто уезжает, но еще больше на тех, кто остается.

– Я принимаю это решение не ради тебя, Билли. Я принимаю его ради нас.

Я смотрю на него несколько секунд и знаю, что все сейчас изменится. Как если бы я вернулась в ту пору, когда нам было по семь лет, и, вместо того чтобы спуститься по лестнице, развернулась и пошла читать книгу в своей комнате. Благодаря скольким маленьким решениям мы оказались сегодня здесь, он и я? И сколько их привело меня к тому, которое я собираюсь сейчас принять?

Я рассматриваю Максима во всех подробностях. Его темные волосы, светлую кожу, серые глаза. Чувствую его запах. Ком подкатывает к горлу, и скручивает желудок, поэтому я, пока не стало слишком трудно это сделать, произношу эти слова.

– У меня кто-то есть. И я не собираюсь с ним расставаться.

Его рот слегка приоткрывается от неожиданности, но он очень быстро овладевает собой.

– Хорошо. Я понял.

Он протягивает руку к моему лицу, но в последний момент опускает ее.

– Ладно, мне надо идти.

Дойдя до лестницы, он останавливается.

Мое сердце колотится в груди и отдается даже в горле; мне трудно дышать. Он говорит:

– Что бы мы ни делали, жизнь всегда будет сводить нас друг с другом, правда?

Он грустно улыбается мне, возвращается и тихонько подходит вплотную. Целует меня в лоб и, прежде чем я успеваю ответить, исчезает. Я не увижу его несколько лет.