Кто ты, Билли Притти?

Глава 17 2021

Мне 30 лет. Уже три месяца я живу в Лондоне, в квартире, которую делю с двумя британцами, примерно моими ровесниками. Джек из Манчестера работает в сфере финансов, а Лорен, шотландка, – в отделе маркетинга одного из лондонских университетов. Первые дни здесь я провела в номере отеля, ела на кровати и ни с кем не разговаривала. Через неделю я по-прежнему не могла заказать ничего, кроме «фиш энд чипс» в «рум сервис». Я позвонила Кларе и попросила ее найти мне комнату в сдаваемой квартире.

– Комнату, вы уверены?

– Absolumently[20].

– Ладно, понятно. Найдем для вас что-нибудь.

Третий вариант оказался подходящим. Квартира на Ливерпуль-стрит, между небоскребом и георгианскими особняками, среди английских пабов и индийских ресторанов. В нескольких станциях метро от вокзала Сент-Панкрас. Того, что связывает меня с Францией и Бенжаменом.

У меня самая маленькая комната, выходящая на самую шумную улицу. Почти всю комнату занимает кровать. Мое окно похоже на гильотину, и об этом была первая шутка, которую отпустил Джек в день, когда я внесла свои чемоданы. “I know you French people like cutting heads off, but watch out Billie!”[21] И он засмеялся. Я, конечно, ничего не поняла.

Ставней нет, зато есть два чайника. Ковролин в коридорах и даже в ванной и туалете. Надо хорошенько завязывать мешки с мусором, которые выносишь, потому что ночами лисы приходят порыться в них.

Иногда я сажусь в первый попавшийся красный автобус. Поднимаюсь на второй этаж, прижимаюсь лбом к стеклу и еду, не зная куда. Поначалу я выходила на конечной. Теперь я знаю, что на последних остановках редко бывает что-нибудь интересное. Я покупаю две пиццы, чтобы получить третью бесплатно. Однажды ночью, после вечеринки, я зашла в супермаркет за покупками, чтобы посмотреть, что делается там в два часа ночи. По воскресеньям Джек готовит chicken curry[22], считая это типично английским блюдом. Я ем garlic bread[23], пью литры пива, наливаю молоко в чай. Редко когда мне не приходится повторять дважды, чтобы меня поняли. Даже простые слова, например water[24], которое кажется мне вполне доступным.

Чуть ли не в первый день Лорен предложила мне пойти с ней на вечеринку к друзьям. Около десяти, хотя мне казалось, что было на пять часов больше, мы пошли в ночной клуб, разместившийся в бывшей церкви. И здесь на полу тоже был ковролин. Я спросила у Лорен: “Where is the shower?”[25], но она не засмеялась. Только спросила, могу ли я повторить свой вопрос. На тусовки Лорен всегда надевает короткую юбку, двенадцатисантиметровые каблуки, густо красится, но никогда, никогда не берет пальто. И не важно, какая погода на улице.

Моя повседневная жизнь однообразна. С утра у меня три часа интенсивного курса с Дарреном, интеллектуалом, которому так важны детали, что он даже носки подбирает под цвет галстука-бабочки. Помимо лексики и грамматики, Даррен учит меня произношению по особой методике. Это смесь пения и скороговорок, которые он заставляет меня повторять до бесконечности. “How much wood would a woodchuck chuck if a woodchuck could chuck wood?”[26] На втором занятии он скажет, что у меня есть способности, и добавит: «Языки всегда легче даются тем, кто хорошо поет».

После обеда я читаю всевозможную прессу, переписываюсь с моей оставшейся в Париже командой и пишу текст, который буду записывать вечером для своего подкаста. По выходным ко мне приезжает Бенжамен, и мы бродим по Лондону, от Ковент-Гардена до Брик-Лейн, не минуя Камден-Таун, Пикадилли-Серкус и Гайд-парк.

Кроме Лорен и Джека у меня никого нет. Мне бывает одиноко, и я все чаще делюсь событиями своей жизни в социальных сетях. Однажды я получаю уведомление на телефон. У меня новый подписчик. Его ник – maxime.jdn. Его профиль почти пуст, но последняя фотография была сделана меньше недели назад в Париже. На ней он держит в вытянутой руке круассан перед булочной возле дома своих родителей. Подпись – всего две короткие фразы: «Лучший круассан в Париже. Но в моих воспоминаниях он гораздо вкуснее».

В следующие дни я караулю сообщения в мессенджере. Говорю себе, что Максим обязательно мне напишет. Дни идут, но он молчит.

А потом он как-то постит новую фотографию. Я сразу узнаю витрину бара, в котором мы провели вечер перед его отъездом в Канаду. Внизу – четыре строчки, первый куплет песни Рено о том, как хорошо присесть на скамейку и смотреть на прохожих.

Я жду Астрид на вокзале Сент-Панкрас. Она запланировала эту поездку сразу, как узнала, что я проведу здесь полгода. На прошлой неделе, когда я спросила ее по телефону, чего ей хочется, она взяла с меня обещание ни в коем случае не планировать ничего особенного. «Не готовь мне банальную туристическую программу. Мне плевать на Биг-Бен и любые другие дурацкие часы. Я еду повидать тебя. Ну ладно, так и быть, еще и двух-трех англичан».

Мы провели часть субботы за столиком в пабе, расположенном в конце моей улицы. Когда нам надоело там, мы немного прогулялись и зашли в другое заведение. Так, от паба к пабу, мы добрались до входа в Банхилл-Филдс, четырехсотлетнее кладбище в самом сердце Лондона. Покосившиеся надгробные камни среди деревьев громоздятся один на другой. Это удивительное место. Даже потрясающее. Тихая гавань посреди городской суеты. Астрид садится на скамейку, чтобы полюбоваться этим странным зрелищем. Я устраиваюсь рядом, и мы долго молча наблюдаем за прохожими, которые идут по узкой дорожке, соединяющей Сити-Роуд с Банхилл-Роу, как будто просто срезая путь.

– Billie and the Graves[27] – хорошее название для группы, а? Постой, не двигайся!

Она вскакивает, направляет на меня свой телефон и фотографирует.

– Вот. Есть обложка для твоего первого альбома.

Под конец выходных, когда она пришлет мне все сделанные за два дня фотографии, я буду смотреть на эту дольше, чем на другие. А потом, лежа в постели, уже засыпая, вдруг возьму телефон и в порыве, о котором почти сразу же пожалею, запощу ее в соцсети с короткой подписью: «Пять минут на скамейке с тобой».

Я жду. Все чаще и чаще поглядываю на экран телефона.

И однажды Максим постит новое фото. Оно сделано на вокзале Монпарнас, место указано внизу, благодаря геолокации. Просто поезд на рельсах, но картинка сопровождается подписью: «Продолжение первенства мира по апноэ-поезду. Новая дисциплина: апноэ-фото».

Ничего особенного. В конце концов, это всего лишь фотографии. Просто фотографии.

Дело не в них. Дело в моей улыбке.

Теперь я смотрю на мир вокруг себя совсем по-другому: каждую секунду так и вижу кадры, которые могла бы снять. Я ищу вокруг себя детали, которые связывали бы меня с Максимом и позволили запостить снимок. И это ужасно, потому что я в постоянном поиске. Нет, не детали заставляют меня думать о нем. Это он в любой момент может оказаться где угодно.

Однажды в метро я натыкаюсь на афишу концерта в «Коко», что занимает большое здание в классическом стиле, расположенное в квартале Камден. Когда-то оно было театром, потом кинотеатром и, наконец, стало ночным клубом и концертным залом. Это одно из первых мест, куда сводила меня Лорен, когда я приехала в Лондон. Старинный паркет, балконы, окружающие танцпол, ярко-красные стены. И огромный зеркальный шар, заливающий бликами это пространство.

Я снова смотрю на афишу, медлю несколько секунд. Ну и ладно, была не была. Это я говорю себе. Была не была. Что здесь такого? Ничего такого здесь нет. Я фотографирую афишу и пощу ее на своей страничке, обещая себе, что это в последний раз. Через две недели, после концерта Маркуса Миллера, покончу с этим. Я набираю подпись, два слова – Last chance[28] и покупаю с помощью смартфона билет.

В следующую пятницу я опоздала на «Евростар»[29]. Какая-то проблема возникла на желтой линии метро, а ведь можно было сесть на розовую или фиолетовую. Все три идут одним маршрутом между станциями «Ливерпуль-стрит» и «Кингс-Кросс», но как тут угадаешь? Я будто бы не вижу своей оплошности, но в глубине души знаю, что это невезение отчасти намеренное. Оно совпало с другим фактом: я вышла из квартиры на десять минут позже, чем нужно.

Я звоню Бенжамену. Он хочет взять билет и приехать ко мне, но покупать билет в последний момент – это бешеные деньги. Я отговариваю его, мол, ничего страшного, все равно у меня накопилось много работы. Прежде чем повесить трубку, он говорит: «Я буду по тебе скучать, Билли». Только я собираюсь сказать в ответ, что тоже буду по нему скучать, как мой телефон выключается. Батарея села.

Я стою одна перед «Коко» с его медным куполом и держу в руках билет. Почти восемь часов вечера. Через несколько минут войти будет нельзя. Но, несмотря на это, я жду до последнего.

Еще раз смотрю на фото, которое Максим запостил три дня назад, и пытаюсь отыскать в нем знак. Его ноги на скейте – и никакого особого знака. Я иду внутрь. Ныряю в толпу и едва успеваю найти себе местечко, как гаснет свет, и публика начинает кричать. Занавес поднимается, и звучат первые ноты.

Я знаю, что зал вмещает полторы тысячи человек.

Я размышляю, каков шанс встретиться, даже если он здесь. Каков шанс, что мы снова разминемся, ведь мы всю жизнь постоянно упускаем друг друга?

Со сцены звучат гитарные аккорды, и я сразу узнаю эту песню. Ту самую, которую Максим дал мне послушать в номере отеля в день, когда умер Марсель. С тех пор я ее не слышала. Только теперь обращаю внимание на слова:

Я озираюсь. Возможно, здесь, среди этих спин, есть и спина Максима; возможно, среди этих рук, раскачивающихся в воздухе в ритме музыки, есть и рука Максима. Я обшариваю взглядом зал в поисках знакомого лица: знакомого профиля, ямочки на подбородке, знакомой линии губ. Но нет. Концерт заканчивается, я понимаю, что стою спиной к сцене, но Максима я так и не нашла.

Я выхожу, разочарованная и одновременно смирившаяся. Наверно, где-то в глубине души я вообще не верила, что встречу его здесь. Я перехожу улицу к автобусной остановке и жду, погрузившись в свои мысли, уставившись в землю.

– Тебе понравился концерт?

Я поднимаю голову. На тротуаре напротив стоит Максим, засунув руки в карманы брюк, в той самой позе, в какой я помню его всегда. Я улыбаюсь.

– Скажем так, акустика была лучше, чем в одном гостиничном номере.

Мы продолжаем вечер в пабе под названием The World’s End[31]. Садимся за столик и заказываем выпить. Беседуем так, будто время не остановилось, впрочем, наверно, такие беседы и возможны только потому, что оно никогда не останавливается. Вечер кажется бесконечным. Однако название бара прямо над нашими головами напоминает нам, что у мира-то конец есть. Во всяком случае, у тех его дней, что отмерены нам. Осознав это, я чувствую, как заколотилось сердце, – и тогда льются рекой мои слова о потерянных годах.

Я рассказываю ему о своей работе, о написанных статьях, которые микрофон наделил голосом. Рассказываю, почему я здесь. И чем больше говорю, тем отчетливее понимаю, до какой степени я счастлива. Счастлива, что мне удалось, с каждым днем понемногу приближаясь к результату, сделать еще один шажок в квадратном дворе моего детства.

– Я всегда думал, что ты на самом деле не хотела быть певицей. Чего ты хотела по-настоящему – это иметь свой голос.

Я открываю рот, но не знаю, что ответить. Вместо этого спрашиваю, что делал он все эти годы. И тут же думаю: «Неужели мы рассказываем о своей жизни вдали друг от друга в последний раз? А что, если наша пунктирная жизнь кончилась?»

Максим рассказывает мне, как он сел в самолет, оставив частицу себя где-то между этажами редакции парижской газеты. Я посмеиваюсь над ним, говорю, что он заливает, и он смеется. «Ладно, ОК, я заливаю. Но, Билли, ты понимаешь, что каждый раз, когда я рядом, ты уходишь от меня?» Я смотрю ему прямо в глаза:

– Что я знаю точно, так это то, что всякая история любви всегда пишется от первого лица.

Сказав это, я вспоминаю о Бенжамене, и меня волной накрывает чувство вины. В эту минуту звонит колокольчик, и все посетители бара хором начинают кричать. Сидящий рядом мужчина сообщает мне, что всех угощают. Когда я спрашиваю, с какой стати, он пожимает плечами: “Who cares?”[32] Максим поднимает свой стакан в мою сторону и говорит: «И правда. Who cares?»

– Ну так что? Ты женат?

Он морщится.

– Был немножко.

Я смеюсь.

– Как это – немножко?

– Я был женат две недели. Это же немножко, да?

– Что случилось?

– Ничего.

– Ладно…

Он отпивает глоток и тихонько ставит стакан на стол.

– Это был не мой человек, вот и все.

Уже третий час ночи, но я настаиваю, чтобы мы вернулись на автобусе. На втором этаже в начале салона свободны места с фронтальным видом на дорогу, и мы садимся на них. Ноги упираются в ветровое стекло. Моя голова падает ему на плечо, глаза закрываются от усталости. Я уже засыпаю, но тут слышу, как он напевает:

– Эта песня о разрыве, – говорю я.

– Эта песня о наших вечных встречах, – говорит он.

Я вставляю ключ в замочную скважину, но, прежде чем нажать на дверную ручку, поворачиваюсь к Максиму. Он так близко, что я чувствую запах алкоголя от его дыхания. Я хочу сказать ему правду, что этой ночью ничего не произойдет, что моя жизнь, то есть я, в общем, я несвободна, но его дыхание выводит меня из равновесия, мысли путаются. Он кладет руку на дверь на уровне моего лица, и его тело оказывается в сантиметре от моего.

Я нажимаю на ручку.

В квартире я шепотом говорю ему идти за мной и не шуметь. В своей комнате, не решаясь поднять на него глаза, спрашиваю: «С какой стороны ты хочешь спать?» Я догадываюсь, что такого он не ожидал. Он открывает рот и, не произнеся ни звука, закрывает. Его взгляд коротко задерживается на рамке с фотографией Бенжамена, которая стоит у меня на прикроватной тумбочке.

– Валетом, годится?

Я гашу свет. Мы ложимся рядом, но он ничего не говорит. Через несколько секунд я чувствую, как его рука ловит мою.

– Знаешь, нашу жизнь мы проживем с тобой вместе. Я это уже понял.

Он длинно зевает, прежде чем добавить:

– Надеюсь, тебе понадобится не слишком много времени, чтобы тоже это понять.

Максим уехал на следующий день первым «Евростаром». Поезд вернет его в Париж и позволит продолжить жизнь с того места, на котором он ее оставил. Как ни в чем не бывало. Проснувшись, я нахожу на тумбочке красную папку и сразу узнаю ее. Увидеть ее после стольких лет – как удар под дых. На папке лежит записка, и я угадываю почерк Максима, который совсем не изменился.

«Моя тетя отдала мне это вскоре после смерти твоего деда. Мы с тобой потеряли друг друга из виду, я был молодой, исключительно глупый… и не понимал, что это далеко не просто красная папка. Я убрал ее в ящик письменного стола и забыл о ней. А два месяца назад, разбирая бумаги, наткнулся на нее. На этот раз я ее открыл. И прочел. Билли, я не знаю, будет ли жизнь бесконечно сводить наши пути. Думаю, жизни на все это плевать, но с самого начала были только ты и я. Мне все равно, куда я иду. Все равно, даже если я иду в никуда. Я только знаю, что готов идти куда угодно, лишь бы с тобой».

В папке – мое свидетельство о рождении. Я быстро пробегаю по нему глазами. Там нет для меня почти ничего нового. Однако задерживаюсь на несколько секунд на пометке «Отец неизвестен». Это не сюрприз, но я впервые вижу эти слова написанными. Дальше идет страница местной газеты от 19 января 1995 года. Я просматриваю заголовки статей: «Дорожные пошлины: топ-5 роста цен на Западе Франции», «Забастовка железнодорожников продолжается», «Кондитер из департамента Эндр и Луара – лучший работник Франции», спортивные новости – «Футбольная команда Тура по-прежнему не в форме». А потом замечаю выделенную рамкой новостную колонку: «Семья эвакуирована во время пожара в их доме», «Длина самого большого пирога волхвов[33] в мире превысит 50 метров», «Певица погибла в автомобильной аварии».

Я читаю несколько строчек под последним заголовком. «Трагическое дорожное происшествие в понедельник вечером на автотрассе D140 в направлении Шенонсо. Молодая женщина 27 лет потеряла управление автомобилем и погибла». Это все.

Потом я нахожу музыкальный диск, на обложке которого узнаю свою мать. С волнистыми рыжевато-каштановыми волосами, в красном облегающем платье. Она идет босиком по песку, держа туфли на шпильках в руке, и смотрит вдаль. Наверху потертая надпись: Билли Притти. Все вместе выглядит не очень гармонично, даже для того времени. На обороте диска – названия трех песен: “Love You Anyway”, “Be, Be Billie” и “It Will Be You”[34]. У меня нет ничего под рукой, чтобы его послушать.

Я продолжаю разглядывать содержимое папки. Нахожу письмо с напоминанием об оплате от студии звукозаписи на сумму 7000 франков, неоплаченный счет за фотосессию на 1200 франков, за прокат платья от кутюр на 1450 франков, за сеанс макияжа, прическу, маникюр, уроки вокала…

Есть еще газетные страницы, на этот раз от сентября 1995 года. Самая большая статья озаглавлена: «И снова о деле Билли Притти».

«В январе месяце молодая женщина 27 лет вылетела с шоссе и врезалась в дерево в пригороде Тура. Пострадавшая была доставлена в больницу в критическом состоянии и, несмотря на усилия врачей, скончалась от полученных травм. Но то, что выглядело банальным дорожным происшествием, какие во Франции каждый день случаются сотнями, оказалось отнюдь не банально. Следствие установило, что у молодой женщины, певицы, выступавшей в местных барах под сценическим псевдонимом Билли Притти, имелись финансовые трудности. Она намеренно свернула с дороги и врезалась в дерево. У нее осталась маленькая дочь четырех лет».

Еще в папке лежит много писем, адресованных Ирен, в которых подчеркнуты некоторые абзацы. Все они от моей матери, но такое ощущение, будто писали два разных человека. В одних она рассказывает, до какой степени счастлива, что чувствует себя окрыленной, готова горы свернуть. Пишет, что не может спать: слишком много у нее идей, слишком многое надо сделать. Но ничего страшного: она не устала. Она кипит энергией. Она описывает себя как новую суперстар французской песни, восходящую звезду международной сцены. Ее вера в себя кажется безграничной. Можно подумать, что она принимает участие в конкурсе по перечислению слов в превосходной степени.

В других письмах все наоборот. Моя мать пишет, что ее обуревают мрачные мысли, что она на краю пропасти. Она называет себя ничтожеством, говорит, что не может выйти из дома. Она не ест, не спит, ничего больше не хочет.

К последнему письму приклеен стикер. Другим почерком, не моей матери, на нем написано: «симптомы биполярного расстройства». Слова «биполярное расстройство» трижды подчеркнуты красным.

Еще газетная страница. Февраль 2003 года. Крестиком помечена статья под названием: «Он пользовался уязвимостью женщин». Я читаю и ее.

«Прошло больше восьми лет, прежде чем было возбуждено дело, но на этот раз обратного хода нет: пятидесятишестилетнему мужчине, предлагавшему молодым женщинам выступать на сцене своих ночных заведений в обмен на их благосклонность, вынесен приговор. За злоупотребление властью и даже за злоупотребление чужой беспомощностью. Понадобилась вся решимость Ирен Лакруа, чтобы разоблачить этого владельца бара с сомнительной репутацией, этого торговца мечтой, который заманивал призрачным успехом молодых женщин.

Паскаль Гравон имел определенный авторитет. По крайней мере, так он сам говорил. Демонстрируя адресную книжку, достойную самых известных импресарио, он уверял, что может дать толчок карьере молодых женщин при условии, что они готовы платить. А с теми, у кого не имелось средств, всегда можно было “договориться”».

Одна из его жертв, страдающая биполярным расстройством, даже покончила с собой.