Кто ты, Билли Притти?

Глава 5 2004

Мне 13 лет. Я больше не пою и не слушаю музыку. Иногда мои пальцы сами выбивают ритм на столе или на тетради, но, как только замечу за собой такое, я сразу прекращаю это делать. По средам после школы я хожу на легкую атлетику. Бегаю по дорожке вокруг стадиона с другими детьми, которые тоже бегают по дорожке вокруг стадиона. Однажды, придя на тренировку раньше времени, я слышу, как тренер говорит, что пустоголовые всегда самые быстрые. И смеется. Из всех детей в группе быстрее всех бегаю я. С этого дня я каждый вечер провожу два часа в библиотеке.

Чем быстрее я бегаю, тем лучше становятся мои оценки в школе.

Однажды на перемене моя одноклассница говорит, что легкая атлетика – это спорт для тех, у кого ничего нет. Никто не возражает, никто не бросается спорить, и я делаю вид, что не обращаю внимания. Но я знаю: ее слова не лишены смысла. Знаю, что выбрала спорт, для которого ничего не нужно, кроме ног и кроссовок, но даже с ними бывают сложности. У меня нет возможности менять обувь настолько часто, насколько быстро растут мои ноги.

Девочку зовут Жюли. Вместо рюкзака у нее большая сумка, в которую она запихивает свои тетради и пачки сигарет, купленные на карманные деньги. Еще у нее есть Tic-Tac, белые драже с запахом свежей мяты. Она брызгается духами с ароматом ванили, купленными в Yves Rocher, чтобы скрыть запах сигарет. Эта смесь табака и ванили, где бы я ни была, многие годы будет напоминать мне о ней, о Жюли. Она выпускает из прически две пряди по обеим сторонам лица, нарочно высовывает бретельки бюстгальтера из-под платья, ходит выщипывать брови, занимается джаз-модерном у Сабины, которая держит школу танцев в центре города, и встает в балетные позиции, когда болтает на школьном дворе. Она уверяет, что делает это не специально. Ее отец адвокат, он регулярно фигурирует в избирательных списках, и его имя знают все в городе. Даже Марсель, который никого не знает. Каждый раз, слыша об этом адвокате, он повторяет, что это гнилой человек, и я не понимаю, что это значит. Жюли популярна, у нее есть все, о чем только может мечтать подросток в те годы. А еще у нее есть то, что есть у всех, а у меня больше нет.

Я не завидую Жюли. По крайней мере, пока.

Наступило лето, через центр города пролегает маршрут «Тур де Франс». Марсель говорит о нем уже которую неделю, ни за что на свете он не пропустит это событие. Мы идем от дома пешком, потому что припарковаться будет невозможно. Я никогда не видела, чтобы человек такого возраста ходил такими темпами. А ведь у нас два часа, чтобы преодолеть девятьсот метров до стратегической позиции, которую выбрал Марсель. Жарко, но он непременно хотел надеть свою рубашку для торжественных случаев, ту, которая мне кажется немного смешной, о чем я ему, конечно, не говорю. Мне не хочется быть здесь, но я здесь, потому что еще меньше мне хочется представлять себе его совсем одного на обочине дороги.

Появляются спонсорские автомобили, и легкое напряжение пробегает по телу старика. Он идет по тротуару, ему семьдесят семь лет, но с тем же успехом можно дать ему и шесть. Из окон раскрашенных машин девушки в коротеньких платьях с застывшими улыбками на лицах бросают в толпу магнитики, панамки и пакетики с леденцами, в точности как фермеры сыпали корм скоту в одном репортаже, который я видела в школе.

И люди чуть ли не бросаются на землю, чтобы их подобрать. Марсель стоит прямо, держа руки в карманах своих полотняных брюк, и время от времени покачивается на цыпочках. Я смотрю, как толпа сходит с ума от этих никому не нужных безделушек, единственное достоинство которых в том, что они бесплатные, и думаю: «Мы не такие». У нас ничего нет, но мы умеем держаться с достоинством. Эта мысль меня успокаивает.

В эту самую минуту бело-голубой пластиковый кружок с нарисованной на нем красной головой коровы прокатывается в нескольких метрах от ног Марселя, и я вижу, как он буквально выпрыгивает из себя, бросается на него, чуть не спотыкается, отталкивает своего соперника, маленького мальчика лет шести.

Я тут же опускаю глаза. Думаю, что, если не смотреть слишком долго, этот момент, может быть, и не врежется мне в память.

Даже сегодня я его помню, будто это было вчера.

Марсель держит магнитик в руке, и лицо его сияет. Он как бы не здесь, может быть, где-то в воспоминаниях, и я наблюдаю, как он потихоньку возвращается к действительности, точно человек, выходящий из-под гипноза.

На обратном пути я не сказала ни слова. Я думала о том, что каждый взрослый в душе остается ребенком. О том, что если нам в детстве чего-то не хватало, то это навсегда. Думала о Жюли. И задавалась вопросом, бывают ли заранее проигранные сражения.

Когда мы вернулись в квартиру, Марсель прилепил корову к холодильнику, а я сказала, что пойду прогуляться. На лестнице я встретила соседку снизу. Она протянула мне письмо – впервые за два года. Не сказав ни слова, я схватила его и выбежала из подъезда так быстро, как только могла. На этот раз я твердо решила его открыть.

«Я теперь живу в Париже. Когда ты приедешь ко мне?»

Сначала это меня злит. Он зовет меня в Париж, будто предлагает встретиться в конце улицы, с непринужденностью тех, кому не о чем беспокоиться. Но я-то, как я поеду в Париж? На какие деньги? Я ни секунды не думаю о том, что проблема еще и в возрасте: мне всего тринадцать лет. Если Марсель мне в чем-нибудь отказывает, если мы не можем себе чего-либо позволить, это всегда из-за денег. Это единственная преграда, которую я действительно вижу перед собой. Единственная, о которой Марсель мне говорит.

Я сижу на старом оранжевом стуле в кухне, уставившись в стену. Письмо свисает из моей руки. Я размышляю. Размышляю, но вдруг встречаюсь взглядом с красной коровой, примагниченной к холодильнику, и снова испытываю чувство стыда.

В этот день, в маленькой кухне в провинциальном городишке я даю себе обещание: мне может не хватать чего угодно, но смелости мне всегда будет хватать.

В следующую субботу я на вокзале. Мне кажется, что сесть на поезд без билета так же просто, как сесть без билета в автобус. Так оно и есть. Я сажусь в вагон 12 на пути А, устраиваюсь в пустом купе и жду. Поезд трогается, и под стук колес, скрежещущих на старых рельсах, мой страх исчезает. Делать больше ничего не надо. Не надо ничего решать, не надо ни в чем сомневаться. Надо только сделать так, чтобы все это не обернулось неудачей. Я ни с кем не пересекаюсь до пересадки на вокзале в Туре.

Там я протискиваюсь между людьми, иду по указателям с желтыми буквами – и снова сажусь в точно такой же вагон. Если все пройдет хорошо, через час и двадцать минут я буду на вокзале Монпарнас в Париже.

Идет контролер. Я притворяюсь спящей, но спят люди или не спят – ему нет дела до этого. Он хочет мой проездной документ. Я говорю: «Да, да, сейчас, подождите, я найду». Он ждет. Как будто не сомневается в моей честности. На мне блузка, в которой я похожа на девочку из церковного хора, надеть ее тоже было частью плана. Марсель выдает одну и ту же шутку всякий раз, когда видит меня в ней: «Если пойдешь на мессу, попроси у Него немного маслица. Шпинат я беру на себя»[3].

Я нашла эту блузку на полу в физкультурном зале. Мне очень нравится кружево вокруг горловины, но еще больше нравится ярлычок с написанным на нем именем. Кассандра Д. Меня потрясает сама мысль, что можно заботиться о ком-то до такой степени, чтобы помечать его вещи. В сравнении с этим блекнет даже кружево. Контролер все еще здесь.

– Моя мама пошла купить кофе. Она, наверно, взяла билеты с собой. Я могу сходить за ней, если хотите.

– Жду тебя здесь.

Я вежливо улыбаюсь и не спеша встаю.

– Можешь оставить свой рюкзак, я за ним присмотрю.

От этой фразы я застываю как вкопанная. Я не взяла с собой никаких документов, а единственные деньги, которые у меня есть, – это банкнота в пять евро, которая лежит в кармане брюк. Придется раздобыть другую сумку для школы, но это сейчас дело десятое. Отчего у меня щемит сердце в эту самую секунду, так это оттого, что в сумке лежит единственная вещь, которая по-настоящему мне дорога.

Единственная вещь, оставшаяся мне от нее. И у меня нет другого выбора, как оставить ее здесь.

– Спасибо, месье.

Я ухожу, не оборачиваясь. Держу голову прямо, но чувствую, что внутри все сжалось. Я иду и повторяю про себя ту истину, которую слышала всю жизнь, но никогда по-настоящему не понимала. По крайней мере, до этого дня. «Ничто не дается просто так». Не дается смелость, если не рискуешь. Нельзя справиться со своими слабостями, не оставив позади частицу прошлого. Но когда у тебя есть только одна вещь от мамы, единственная фотография, которая от нее осталась, неужели невозможно сделать исключение?

Я приехала в Париж. Прохожу через турникет метро, еду по линии 4 до станции «Реомюр-Себастополь» и пересаживаюсь на линию 3 до «Вилье». Я выучила маршрут, как учат стихи, и декламирую его про себя.

Выйдя на свежий воздух, я спрашиваю у прохожего, как добраться до улицы Дам. Иду, повторяя про себя указания: налево, направо, налево, потом у булочной перейти улицу и дальше по правой стороне. Через пять минут я у дома под номером 73. Дом большой, шестиэтажный, с жардиньерками на окнах. Подъезд c кодовым замком, а кода я не знаю, поэтому сажусь на тротуар и жду. Минут через десять женщина в фартуке выходит выплеснуть воду из ведра в водосток. Я успеваю юркнуть внутрь. Путь преграждает вторая дверь, но на этот раз на ней домофон. Я жму на стрелки до буквы П, делаю глубокий вдох и нажимаю кнопку «Вызов», как вдруг в подъезде загорается свет. Мальчишка в синих шортах и красных гольфах, со спортивной сумкой на плече сбегает по лестнице. Он поднимает голову, и, когда его глаза встречаются с моими, я смотрю на него и целую секунду не узнаю. Это единственная в своем роде секунда, когда никакие чувства не накладываются на восприятие знакомого, но еще не узнанного лица. Одно мгновение. Максим улыбается, но улыбка быстро сходит с его лица, и я понимаю, что он улыбнулся мне, как улыбнулся бы консьержке или кассирше в магазине на углу. Он улыбнулся мне из вежливости, да, он тоже не узнал меня, в эту крошечную секунду, в эту остановившуюся секундочку, напоминающую нам, что мир населен незнакомцами, с которыми мы когда-то встречались чуть дольше, чем с другими.

Он оглядывается, потом хватает меня за руку и тащит на улицу.

– Ты должна была меня предупредить.

Я хмурюсь и вырываю руку.

– Письмо пришло бы позже меня.

– У меня теперь есть телефон. Так моей маме спокойнее, когда я хожу играть в футбол.

Он достает из кармана темно-синюю пластмассовую штуковину.

– Смотри, в нем даже есть игра! Надо съесть как можно больше яблок и при этом не дать змее укусить себя за хвост.

– Это хорошо.

Он поднимает голову от экрана и убирает телефон в рюкзак.

– Как ты приехала?

– На поезде.

– Пойдешь со мной на футбол? Лучше, чтобы мама не видела тебя здесь…

Он меняет тему:

– Почему ты перестала мне отвечать? Я думал, ты переехала, но тетя сказала, что нет.

– А что сказала твоя мама в машине в тот день, когда приехала за тобой?

Он от души смеется.

– Она устроила мне знатную головомойку. Этого можно было ожидать, а? Иногда ночью она заходит проверить, дышу ли я… Ты голодна? Хочешь чего-нибудь поесть? Вон, пойдем, там лучшие круассаны в квартале.

И, прежде чем я успеваю ответить, он влетает в булочную и, выйдя оттуда с бумажным пакетом, протягивает его мне.

– Как твой дедушка?

– Нормально. Держится.

– Здорово было летом… Я хотел бы еще приехать, но не знаю, как уговорить маму… Ты, наверно, думаешь, что она успокоилась, но все ужасно строго организовано. Постой. Кстати…

Он смотрит на часы.

– Я уже должен быть на поле. Надо ей позвонить, отметиться.

Я смотрю, как он нажимает на кнопки телефона, прижимает его к уху, и вижу, что он изменился. Он, конечно, вырос, но главное, кажется, стал увереннее в себе.

– Ну вот, – говорит он, отключаясь. – Есть часок передышки. Так о чем мы говорили?

Он смотрит мне прямо в глаза и целую секунду молчит.

– Ты не очень изменилась. Еще поёшь?

– Нет.

– О, жаль.

– А ты играешь на гитаре?

– Гитара, пианино, футбол, английский… Я ничего не бросил. Наоборот. Это мамин способ всегда знать, где я.

Мы молча идем рядом. Оба смотрим прямо перед собой, и я вспоминаю, как Марсель зовет меня прокатиться на своем «ситроене» каждый раз, когда хочет сказать мне что-то важное. Салон машины, убегающие километры и шоссе впереди – лучший способ, который он нашел, чтобы говорить, не встречаясь со мной взглядом.

– Я не думал, что ты действительно приедешь.

– Тогда не надо было предлагать.

– Я не это хочу сказать. Я рад, что ты здесь. Правда рад. Но ты представляешь себе? Я не могу пройти ста метров вне поля маминых радаров.

Он выдерживает паузу.

– Я с самого начала знал, что ты самый смелый человек из всех, кого мне будет дано встретить в жизни.

Надо же, какой оборот, как изящно он уже выражается. Я вспоминаю Марселя, его деревенский выговор, как он раскатывает «р» и приправляет большинство своих фраз крепким словцом.

– Смелость ничего не значит. Марсель всегда говорит, что смелость без страха – это просто глупость.

– А тебе страшно?

– Нет.

Он всматривается в меня, как будто хочет прочесть мои мысли, и я с вызовом выдерживаю его взгляд. Он никогда не узнает, что я здесь только для того, чтобы оттянуть встречу с той взрослой, которая ждет меня в конце детства. Не узнает, что я приехала сюда, потому что цепенею от одной мысли, что когда-нибудь смогу броситься за катящимся магнитиком, потому что у меня никогда ничего не было в достатке.

Я гашу свечи, зажимая фитиль большим и указательным пальцами.

Я хватаю рыб голыми руками, чтобы снять их с крючка, когда Марсель берет меня с собой на рыбалку.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Тебе больно?»

Я вру, что не боюсь щекотки.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Тебе страшно?»

Я и бровью не веду, когда мне очень больно у зубного.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Хочешь, прекратим, если тебе слишком тяжело?»

Я прыгаю с самой высокой вышки в бассейне.

Я всегда отвечаю «нет» на вопрос: «Хочешь, помогу тебе?»

Я спускаюсь за бутылкой в подвал, даже когда темно, в разгар зимы.

Я не пла́чу.

Я сажаю пауков в баночку, чтобы выпустить их на улицу. Я ловлю ящериц, мышей и лягушек.

На ярмарке я сажусь на карусели, которых все боятся.

Мне почти все время страшно.

– Ты проводишь меня на вокзал?

– Я… э-э…

Искра паники мелькает в его глазах. Я делаю вид, будто не заметила, не поняла, в чем проблема. Я жду. Пусть он сам скажет, пусть столкнется со своими проблемами слишком любимого ребенка, чтобы мир обрел равновесие хоть на секунду.

– Ну?

Он опускает голову и бормочет что-то совершенно неразборчивое, но я отлично его слышу.

– Что ты сказал?

– Я не могу, это слишком рискованно.

– Ладно, – киваю я. – Тогда пока.

Я уже спускаюсь по ступенькам, ведущим в метро.

– Ты не можешь понять, что это такое, когда у тебя мама…

Я замираю, как будто мне выстрелили в спину. Оборачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза.

– Может быть, смелость без страха – это глупость. Но страх без всего – это просто страх, Максим. Если ты слишком боишься жить, это твое дело. Но не надо портить жизнь другим, если твоя уже испорчена вконец.