Кто ты, Билли Притти?

Глава 10 2011

Мне 20 лет. Я живу в восьмиметровой комнатушке над ночным магазином, прямо напротив тюрьмы. Это старое историческое здание из красного камня, и, если не знать, трудно поверить, что в нем живет человеческое страдание. Как, в общем-то, и везде.

Мое окно выходит на большой проспект, от шума которого не спасают никакие двойные стекла. Автомобилисты паркуются двойным рядом, чтобы зайти за пачкой сигарет, лотерейным билетом или багетом. Мигают аварийные огни, загорается красный на светофорах, гудят клаксоны, и в конце концов все раздраженно воздевают руки к небу.

Из своего окна, облокотясь на железную решетку, назначение которой – удерживать людские невзгоды, я смотрю на эту нескончаемую суету, и она меня успокаивает. Жизнь никогда не останавливается в больших городах. Иногда мне кажется, что Париж пожирает меня. Но по-настоящему я это понимаю, только когда он меня выплевывает.

Долгие годы в детстве мне хотелось, чтобы потолок моей комнаты был похож на звездное небо. А потом была та неделя, сразу после смерти Марселя. Неделя без потолка, когда я поняла, до чего же горе похоже на бесконечность. С тех пор я больше не ищу звезд, я знаю, что в этом небе их нет.

В ту самую неделю я потеряла связь с Максимом. Это случилось после того, как я пришла к его лицею и увидела его в фирменных ботиночках и с рюкзаком, небрежно болтающимся на одном плече. Сама же я пять дней не принимала душ. Он смеялся как ребенок, и тогда я поняла, что если раньше мы просто были из разных миров, то теперь мы даже возраста разного. Стоя за платаном, я смотрела на Максима и думала, что, наверно, вижу его в последний раз. Спустя несколько минут я ушла. По дороге мне попалась та булочная, в которую мы заходили несколько лет назад, и я, не раздумывая, толкнула дверь. Я попросила булочку с шоколадом, и мой взгляд упал на приклеенный к прилавку листок бумаги. Это было объявление, написанное от руки: семья искала няню для трех детей. Работа с проживанием. Можно будет продержаться до совершеннолетия.

Что было бы, не пойди я в тот день повидать Максима? Сколько еще я бродила бы по улицам? Я думала об этом не раз. И в такие моменты набирала десять цифр его номера телефона. Но ни разу не нажала на кнопку вызова.

Все это кажется мне таким далеким.

Теперь раз в месяц я передаю конверт с деньгами за комнату владельцу, которому не нужен поручитель. Только наличные. Это шурин кузена Саломеи, девушки, с которой мы вместе работаем. Однажды она сказала мне: «Тебе бы надо красить ресницы, у тебя откроются глаза». Я не знала, говорила она это в прямом или в переносном смысле, но назавтра купила в Sephora тушь. Потом пришлось покупать средство для снятия макияжа и ватные диски, и я задумалась об этой адской спирали потребления, на которую у меня, собственно, не было средств. Ну и ладно, зато теперь глаза у меня открыты. И я вижу, что у парней они тоже открываются.

Три вечера в неделю я работаю билетершей в одном парижском театре. В остальное время – кассиршей в супермаркете Franprix. Каждый второй покупатель желает мне держаться, и я любезно улыбаюсь их доброжелательному снобизму.

Я познакомилась с парнем у стойки бара, в который часто захожу. Пропускаю там стаканчик перед театром. Белое вино едва не переливается через край пузатого бокала, за который я плачу через раз. У парня невероятно голубые глаза и невероятно матовая кожа, говорит он мало. Его зовут Клеман, и это имя ему идеально подходит[11].

По ночам я танцую с Саломеей на столах в клубах, где музыка такая громкая, что бьется у меня в груди. Мне кажется, что у меня есть второе сердце, и я думаю, что, в таком случае, я дважды жива. На рассвете, с туфлями в руках, пробираясь зигзагами среди осколков стекла, я почти никогда не иду домой. Вместо этого я толкаю дверь квартиры Клемана и ныряю под одеяло. В его объятия.

От этого романа мне ни жарко ни холодно. Я ни счастлива, ни несчастна, настроение комнатной температуры. Эти отношения как осень. Три месяца нерешительности. Пальто на террасе с первыми признаками зимы, шарф вокруг шеи в конце лета. Нечто полезное, но такое неудобное. Но в ту пору я не так это вижу. В ту пору я думаю, что в любви главное быть любимой.

Однажды я ни с того ни с сего решаю покрасить волосы в блонд. Клеман, увидев это, никак не комментирует. Только гладит рукой мою гриву, улыбается и целует меня. А еще говорит: «Я хотел бы познакомить тебя с моими родителями». Заметив мое удивление, он добавляет: «Как-никак мы полгода вместе». Я нахожу это весомой причиной и соглашаюсь.

В тот же вечер в театре молодая девушка, очень красивая и элегантно одетая, проходит в дверь, ведущую на балкон. На ней черные джинсы, мокасины из матовой кожи и бежевый тренч, все как будто специально на нее пошито. Я думаю, что, наверно, так оно и есть. Протягивая мне билет, она говорит, что их будет двое, и уточняет: «Он должен прийти с минуты на минуту». Она улыбается, и симпатичная ямочка появляется на ее щеке. Я провожаю девушку к первому ряду и показываю место. Она благодарит меня искренней улыбкой и извиняется: у нее нет мелочи, но у ее спутника будет. Оставив ее, я поднимаюсь по ступенькам плавно, но в то же время стремительно, потому что из всех на свете ступенек по этим я ходила больше всего. Я знаю, например, что ковер на третьей слегка отклеился справа, что шестая скрипит, а последняя чуть выше других. Знаю, но сегодня, когда в дверь входит молодой человек, я обо всем забываю. Моя нога запинается об этот лишний сантиметр, и я начинаю падать на бархатный ковер. Едва успеваю за что-то ухватиться – оказывается, что это рука Максима. Он смотрит на меня несколько секунд и улыбается насмешливо.

– Ты блондинка.

Это удивляет его еще больше, чем мое присутствие здесь. Я выпрямляюсь и отступаю в сторону, пропуская его.

– А ты опаздываешь.

Он быстро машет рукой девушке, которую я только что проводила на место.

– Ты здесь работаешь?

– Да, три вечера в неделю.

– Неплохая обстановочка.

– Бывает хуже.

Он хочет еще что-то сказать, но я его обрываю.

– Извини, меня ждут.

Обойдя его, я иду к пожилой паре и усаживаю их в третий ряд. Собираюсь встретить следующих зрителей, как вдруг вижу, что он встает со своего места и идет ко мне.

– Шарлотта сказала, что у нее не было мелочи…

Максим сует мне в руку бумажку в пять евро и, прежде чем я успеваю отреагировать, возвращается на свое место.

С Клеманом и его родителями мы встречаемся в шикарной брассерии в 5-м округе Парижа. Я опаздываю, все трое уже здесь, сидят на диванчике. Его мать похожа на Клер Шазаль[12] в дни терактов, а отец – на человека, которому плевать на все. Я сразу жалею, что пришла. Едва успеваю сесть, как они спрашивают меня, чем я занимаюсь. Открываю рот, чтобы ответить, но ни звука не идет. Ничего я не делаю. Сканирую штрих-коды днем, усаживаю людей на их места вечером, а ночью танцую на столах в парижских ночных клубах, куда меня пускают бесплатно. Мой взгляд теряется в голубых глазах этой женщины, и тут я резко прозреваю: профукать свою жизнь можно даже в молодости. Я рассказываю ей туманную историю про академический отпуск, в которую она не верит. Но она хорошо воспитана, поэтому, улыбаясь, кивает.

Вижу ее разочарование: не такую девушку она хотела для своего сына, и, прочтя это в глазах незнакомки, я чувствую, как во мне что-то пробуждается.

Я ничего о них не знаю, но прекрасно знаю, кто они. Чета провинциалов, преуспевшая в жизни. У них аптека в небольшом городке, недалеко от церкви и булочной. На витрине написано «С 1952 года» – и сразу понятно, что для них все было предопределено. Однажды Марсель сказал об отце Жюли: «Это видная личность», и меня удивила многозначность выражения. Видные личности бросаются в глаза.

Под столом рука Клемана нащупывает мою. На этот раз я ловлю ее и сжимаю. Но это все равно не любовь. Скорее изрядная трусость. Я чувствую, что тону в этой взрослой жизни, слишком большой для меня, вот и цепляюсь. Он улыбается мне.

– Билли?

– Да?

– Что скажешь?

Все смотрят на меня, но я понятия не имею, о чем они говорили.

– Вряд ли это такая уж хорошая идея, – вздыхает его мать.

Клеман игнорирует ее ремарку и повторяет то, что, видимо, сказал раньше.

– Мой отец видел объявление о работе, которое могло бы тебя заинтересовать.

– Не на постоянной основе, разумеется, – поспешно добавляет она.

Он испепеляет ее взглядом:

– Прекрати, мама.

Клеман встает, берет шариковую ручку у кассы, возвращается и записывает координаты на салфетке.

Я сижу в приемной и ожидаю. Повторяю в уме таблицу умножения на девять, я всегда так делаю, когда не знаю, как себя вести. Этому приему научил меня Максим в тот день, когда нам пришлось объяснять, что мы делали в церкви среди ночи. И все из-за того, что этот идиот в спешке обронил там свой кошелек. К счастью, тетя Максима нас тогда прикрыла. Таблица умножения на три, чтобы иметь вид деловой, но непринужденный. Таблица умножения на тринадцать – чтобы выглядеть размышляющей о смысле жизни. А на девять – чтобы казаться серьезной и заинтересованной. Однажды я выучу эту таблицу так хорошо, что прием не будет больше работать. Но пока я считаю.

У меня встреча с мадам Розье, которой я направила свое резюме и мотивационное письмо и которая согласилась меня принять, хотя у меня нет ни образования, ни опыта. Она скажет мне позже, что дело решило мое намерение сдать экзамены экстерном. Ей известно, что скрывается за этой строчкой.

Когда дверь ее кабинета открывается, я вижу крепко сложенную женщину лет пятидесяти, со стянутыми на затылке волосами и поступью человека, готового сокрушить все на своем пути. После твердого рукопожатия она приглашает меня следовать за ней. Не успев сесть, она уже начинает говорить.

– Так. Не стану скрывать, вы здесь только потому, что человек, которого мы выбрали, снял свою кандидатуру. У нас нет времени снова начинать процедуру поиска. Ваше резюме пришло в нужный момент, вот так просто. Но чаще всего так и бывает в жизни. Если вы узнали об этом только сегодня, усвойте это правило и никогда не забывайте.

На ней красный жакет, застегнутый на среднюю пуговицу, что придает ей странный вид каждый раз, когда она скрещивает руки на груди. Она быстро ходит, быстро говорит. И так же быстро вскипает. Но ко мне она проникнется необъяснимой симпатией.

– Вы хотите получить это место?

– Да, мадам.

– Отлично. Приступаете в понедельник.

Она встает, направляется к двери и, когда я прохожу мимо нее, добавляет: «Не разочаруйте меня».

После собеседования я захожу в большой книжный магазин в торговом центре и покупаю «Основы культуры для “чайников”». Мне кажется, что эта книга написана для меня.

Я больше не кассирша, я больше не билетерша. Я работаю в редакции газеты, правда, пока в основном приношу кофе, раздаю почту, встречаю посетителей, бронирую залы для совещаний. Иногда мне приходится печатать письма, которые мне диктуют, или набирать написанные журналистами статьи, чтобы выложить их на сайт. Этого нет в моей должностной инструкции, но для компании это дешевле, чем кого-то нанимать. Даже стажера. Редакция помещается в старом парижском доме в несколько этажей с большой лестницей из лакированного дерева. Лифт тоже есть. Но ехать в нем значит терпеть зловонное дыхание того, кто вошел с вами. Смесь табака и кофе, иногда еще свежей мяты – у тех, кто пытается замаскировать остальное. Я предпочитаю ходить по лестнице, хотя один журналист как-то скажет мне, что ездить на лифте – выбор политический. Мне понадобятся месяцы, чтобы понять, что он хотел этим сказать.

Последний этаж под самой крышей. Там, наверху, все курят прямо в кабинетах, и пустые бутылки от шампанского валяются на полу уже с вечера понедельника. Все журналисты молодые, даже те, которые старые, они носят обувь, которой в этом сезоне еще нет на прилавках магазинов, а в следующем – уже не будет. Их область – lifestyle[13], тенденции, мода. Как минимум раз в день я отношу туда фирменные пакеты, в которых лежат духи, одежда или цветы с записочкой со словами благодарности. Думаю, никто из местных обитателей не узнал бы меня на улице. На этом этаже есть одна журналистка, которой нечего здесь делать, но она отказывается сменить кабинет, в котором работает всю жизнь. Это известная репортерша, заставшая, как она сама говорит, прекрасную эпоху, когда достаточно было сесть в самолет с идеей в голове и вернуться с готовой статьей и кучей счетов. «И да, лететь – бизнес-классом!» Мишель даже не дает себе труда курить в окно, давит окурки где попало. Иногда о стикеры. Она все время уговаривает меня ни в коем случае не становиться журналисткой, потому что это больше не профессия, да и вообще, профессий больше нет. В наше время ни на кого не возлагают ответственность. Она закуривает новую сигарету и смотрит на меня, щуря глаза.

– Напомни, как тебя зовут?

– Билли.

– Ах да, Билли.

– Я работаю на ресепшене.

Она кивает.

– Тебя наняла Нелли?

– Мадам Розье, да.

– Хорошо. Она никогда не ошибается.

Тут в заднем кармане моих джинсов вдруг звонит телефон. Внизу меня ждет доставка. Я уже собираюсь спускаться, как вдруг Мишель останавливает меня.

– Она еще не предлагала тебе попрактиковаться?

– Попрактиковаться? Нет…

– Журналистика умерла, но культура переживет все. Если она тебе предложит, соглашайся.

На следующий день мадам Розье кладет на мой стол папку. Все в этой женщине впечатляет меня. Она обладает мужским характером, который в свое время требовался, чтобы тебе не отдавили ноги. По крайней мере, так она думает.

– Мишель сказала мне, что ты хочешь попрактиковаться. Начнешь вот с такого репортажа, он пойдет на канале Arte через две недели. Женщины за шестьдесят живут вместе в самоуправляемой резиденции. Она называется «Дом Бабок-Ёжек», основала ее Тереза Клер. Ты знаешь Терезу Клер?

– Нет…

– Ладно, познакомишься. Снимешь репортаж и напишешь заметку в девятьсот знаков. Тон нейтральный, твое мнение никого не интересует. Только факты. Пришлешь мне ее в среду.

Начальница скрещивает руки на груди, отчего ее красный жакет вздергивается в плечах, потом она резко разворачивается и уходит.

Я принесла заметку на следующий день, и мадам Розье просто ответила: «Спасибо». Через неделю заметка появилась на страницах журнала. Всего несколько строк, которых, может быть, никто и не прочтет. Но внизу справа было напечатано мое имя: Билли Летелье. Я перечитала заметку, сначала заметку – потом свое имя, свое имя – потом заметку. Я водила пальцем по бумаге, желая убедиться, что буквы не сотрутся. Но перестала это делать, когда от нажима текст действительно стал исчезать. На следующий день после публикации мадам Розье положила на мой стол еще одну папку, не сказав ни единого слова. На приклеенном к папке желтом стикере было короткое указание: «К пятнице».

Однажды, относя посылки на последний этаж, я встречаю на верху лестницы Мишель, она курит сигарету, рассматривая обои.

– А, привет, Билли! Ну что, готово дело, ты пишешь заметки?

– Да.

– Это хорошо.

– Вы говорили, что журналистика – плохая идея.

Она пожимает плечами.

– Всегда найдется кто-то, кто будет отговаривать тебя от чего-нибудь. Но зануд избегать не надо. Ведь именно благодаря им ты начинаешь понимать, чего хочешь в жизни. Кто ты есть на самом деле.

Она давит сигарету о подошву своей туфли и убирает окурок в пачку. Одним движением подхватывает свои густые волосы с проседью, скручивает в узел, закрепляя его ручкой.

– Делать, что нам позволяют, легко. Так все поступают. А вот делать то, что запрещено, – это другой разговор. Делать несмотря на запрет, – настаивает она, – вот это что-то говорит о нас.