Кубинец. Том II

Глава 11

Соня вернулась намного быстрее, чем мы предполагали. Газеты, которые мы с Фунесом уже видели, разошлись по рукам. Фунесу же наша единственная дама сообщила:

— Я попросила… наших разведать, что там за настроения у немецких эмигрантов. Насчет поезда: линия до Барилоче не проложена. Едем до Баия-Бланка, оттуда автобусом. Поезд ходит через день, следующий рейс — послезавтра.

Я представил себе эти дороги, скорее направления, чем настоящие пути, проложенные через бескрайние, пустынные просторы. Тряска, пыль, бесконечное ожидание. Моя нелюбовь к длительным путешествиям проснулась с новой силой. Но выбора не было.

Фунес только кивнул. Иногда его заносит, и он бронзовеет на глазах. Но Соня, похоже, в благодарности командира не особо нуждалась. Так что даже не посмотрела на аргентинца и ушла в свою комнату. Я тоже умылся и ушел к себе. День, завершившийся похищением Эйхмана и нашим поспешным бегством из полицейского участка, принес опустошенность. Слишком много событий… до конца не верилось в происходящее. Месть оказалась не такой, какой я её себе представлял. Она не принесла ни облегчения, ни внутреннего покоя. Лишь горький привкус незавершенности, словно кто-то оборвал рассказ на полуслове.

Наверное, я всё же перенервничал накануне. Других причин, почему проснулся на два часа позже обычного, не придумал. Вернее, пробуждению способствовал шум из гостиной. Карлос, выходя из комнаты, дверь не закрыл, и вопли Гарсии сработали как будильник.

Я спустился вниз, где меня уже ждал свежий кофе. Тут, можно сказать, мне повезло. Минут через десять это счастье кончится, и желающие продолжить сварят напиток самостоятельно. Его крепкий аромат слегка бодрил, но не мог разогнать вязкую пелену усталости. А пока я присоединился к Фунесу, Карлосу, Франсиско и Гарсии, которые разбирали принесенные Соней утренние газеты. Новости разлетелись по Буэнос-Айресу со скоростью степного пожара, и каждое издание, от самых серьёзных до откровенно бульварных, кричало о случившемся.

— Среди немецких эмигрантов почти паника,— тихо, но отчётливо произнесла Соня.— Ходят разговоры, что многие собираются уезжать из Буэнос-Айреса. Они боятся, что Эйхман не последний, придут и за ними.

Фунес, до этого угрюмо молчавший, вдруг издал короткий, сухой смешок, скорее похожий на хрюканье.

— Стоило прихлопнуть одного таракана,— прохрипел он, его взгляд скользнул по лицам присутствующих, задерживаясь на мне,— и остальные забегали. Отличная работа, друзья мои.

В его словах не чувствовалось ни грамма ликования, одно холодное удовлетворение. Плевать ему, что он разрушает жизни эмигрантов. Он видел лишь результат своей работы. В конце концов, если бегут, значит, грешки за ними есть.

Фунес продолжил.

— Отлично. Сегодняшний день объявляю выходным. Отдыхайте, набирайтесь сил. Вам это понадобится.

Все разошлись. Я, взяв свежий выпуск «El Mundo», устроился на диване, пытаясь отвлечься. Утренние газеты продолжали тему убийства Эйхмана. Заголовки кричали, статьи пестрели подробностями. В них говорилось, что реакция во всём мире очень бурная: британские и французские газеты требовали возобновить поиск нацистов, конгрессмены в США, связанные с евреями, требуют, чтобы ЦРУ присоединилось к этому. Им отвечали — вашу космическую программу возглавляет фашист фон Браун. Начните с него! Некоторые издания, особенно левые, приветствовали «акт возмездия», другие, более консервативные, осуждали «самосуд» и «нарушение суверенитета». Настоящая буря в стакане, и я чувствовал себя её невольным виновником.

Моя месть в итоге вылилась лишь в газетную шумиху, в которой никто не вспомнил о тех миллионах, кто погиб в газовых камерах, чьи имена оказались стёрты, чьи жизни оборвались по прихоти таких, как Эйхман. Их страдания, их боль — всё это осталось за кадром, скрытое за громкими заголовками и политическими дебатами. И это огорчало как бы не больше всего.

Я опустил газету. Соня сидела рядом, бесстрастно глядя куда-то вдаль. Её лицо, обычно такое непроницаемое, сейчас казалось ещё более каменным.

— Довольна? — спросил я, чувствуя, как слова сами вырываются наружу, хотя, может быть, этого и не стоило делать.

Она повернула ко мне голову. Её глаза, глубоко посаженные, остановились на моём лице.

— Довольна? — повторила она. — Одного жалкого подполковника мало для удовлетворения. Это как если мучиться от жажды и получить напёрсток воды. Тебе хватило бы? Мне надо ещё много, чтобы напиться.

Наш выходной прошёл в какой-то тягучей, гнетущей тишине. Каждый занимался своими делами, но в воздухе висело предвкушение долгой дороги, неизвестности. Я пытался отвлечься, читал, гулял по саду, но мысли постоянно возвращались к Люсии, к нашему будущему ребёнку. Их образ, такой яркий и живой, контрастировал с мёртвой пустотой, которая осталась после Эйхмана. Я хотел вернуться к ним, но знал, что не смогу, пока не выполню свою миссию. Пока не утолю жажду, которая, как оказалось, мучила не только меня.

На следующий день, ближе к вечеру, основная часть группы выехала на вокзал Конститусьон, чтобы отправиться в Баия Бланка. Они поехали в запасном «форде», который не пригодился все эти дни. А мы погрузились в старый «олдсмобиль», наш верный спутник в последних приключениях. Мы направлялись на вокзал в Авельянеде, первой остановке за пределами Буэнос-Айреса. Гарсия сидел за рулём, а мы с Фунесом заняли задний диван.

— Ехать вечером,— пробормотал аргентинец, укладывая свой чемоданчик в багажник, — очень удобно. И даже если нас ловит полиция, никто не заметит.

Доехали без приключений. Даже дорожную полицию не встретили. Когда мы высаживались в Авельянеде, куда поезд должен прибыть через полчаса, я облегченно выдохнул. К моему удивлению, на вокзале ходил всего один полицейский. Да и тот больше интересовался разговорами с торговцами, предлагавшими газеты и закуски, и не обращал никакого внимания на немногочисленных пассажиров, ожидавших своего поезда.

— Думал, тут будет облава,— сказал я Фунесу, глядя на равнодушного стража порядка.— Или по крайней мере, несколько патрулей. Ноль внимания.

Фунес лишь хмыкнул, захлопнув багажник.

— Очень хорошо, что я не оказался фигурой такого масштаба, ради которой поднимали бы на ноги всю полицию. Может, тот полицейский, чтобы избежать насмешек, не сообщил ничего. Но лучше перебдеть, сам знаешь.

Я промолчал. Его слова, хоть и циничные, были верны. Мир не крутится вокруг нас и нашей миссии. Эйхман оказался лишь одной из многих смертей в этом мире.

Чтобы отвлечься, я оглядел небольшой вокзальчик. Мой взгляд упал на книжную лавку, скромно приютившуюся в углу платформы.

— Схожу, куплю почитать в дорогу, — кивнул я на стопки книг.

— Догоняй, мы возьмем что-нибудь перекусить, — ответил Фунес.

Новых книг здесь не продавали. Киоск совсем немного отличался от того уличного развала, с которого я когда-то потянул разговорник для путешественников. Среди рядов потрёпанных журналов и дешёвых романов я вдруг заметил знакомую голубую обложку. «Вымыслы». Ту самую книгу, которую читал библиотекарь в Гаване. Моё сердце на мгновение сжалось от воспоминаний. Дон Хорхе, его мудрые слова, его спокойствие. Как же всё это было давно.

Я взял книгу и протянул старушке-продавщице, которая, почти не обращая на меня внимания, что-то вязала, покачиваясь в кресле.

— Сколько стоит? — спросил я.

— Восемь песо,— она бросила короткий взгляд поверх очков и снова вернулась к вязанию.

Я достал деньги, расплатился, и только после этого открыл книгу. Да, читали ее интенсивно: куча загнутых уголков страниц, пятна от жирных пальцев и даже от красного вина. Открыв оглавление, среди полутора десятков названий рассказов я заметил «Фунес памятливый», и невольно улыбнулся. Это не просто книга, а ирония судьбы. Фунес, мой командир, мой бывший тюремщик, носит имя героя этого рассказа. Иренео Фунес. Покажу ему позже. Интересно, удивится ли аргентинец, если узнает, что я встречался и с автором книги?

Поезд до Баия Бланка вместо тринадцати часов по расписанию шёл почти сутки. Это путешествие стало натуральным испытанием. Сначала локомотив сошёл с рельсов. Неудивительно, когда я увидел состояние железнодорожного полотна: рельсы утоплены в песке и траве, местами выщерблены, деревянные шпалы прогнили. Я удивлялся, как в Аргентине вообще поезда ходят, и не случаются аварии каждый день. Потом мы часами ждали на одном из разъездов — здесь дальше начинался однопутный участок, и локомотивная бригада говорила, что встречный поезд уже должен бы пройти. Но никто, конечно, ничего не знал точно.

Старые вагоны тряслись, скрипели, тяжёлый запах угольной гари, казалось, пропитал всё. Пассажиры, уставшие и измученные, дремали на своих местах, изредка просыпаясь от очередного толчка и тут же привычно начинали ругать правительство, будто это могло помочь ускорить поезд.

Наконец, мы прибыли в Баия Бланка. Город встретил нас густым туманом и моросящим дождём. Альфонсо бросился к расписанию автобусов, но вернулся уже никуда не спеша: рейс до Барилоче намечался почти через сутки. Делать нечего — мы пошли в гостиницу, находившуюся здесь же. Старый, неуютный отель, с обшарпанными стенами, скрипучими полами и запахом плесени, предназначался, наверное, для торговцев скотом из тех что победнее. Но выбирать не приходилось. Искать что-то другое, может, и получше, никто не хотел. Желаний осталось совсем немного: оказаться в сухом месте, поесть хоть чего-нибудь горячего, смыть с себя дорожную грязь и лечь спать. Неплохо бы получить это одновременно. Так что ночевку в общей комнате мы восприняли как избавление, а разогретый для нас рис с тушеной говядиной показался пищей богов.

Утром я проснулся рано — клопы спать не дали. Я заметил их ещё вечером, но надеялся, что обойдётся. Увы, моей кровью они не побрезговали. Умылся под рукомойником в коридоре и сел поближе к окну. Решил продолжить читать «Вымыслы». Хорошая книга, с каждой страницей нравится всё больше. Особенно впечатлил рассказ о расходящихся тропках. Интересно, что сказал бы сеньор Борхес, услышав мою историю? Наверное, написал бы о ней что-то с очередным заковыристым сюжетом.

— Что читаешь? — спросил Фунес, отчаянно зевая и продирая глаза.

— Точно хочешь узнать? Слушай, — тихо ответил я и перелистнул страницу назад. — «Первое мое воспоминание о Фунесе очень четкое. Я вижу его в сумерках мартовского или февральского дня восемьдесят четвертого года. В том году отец повез меня на лето в Фрай-Бентос…»

— Нашел всё же, — хмыкнул Фунес. — Бывал я в этом Фрай-Бентос. Та ещё дыра. А рассказ хороший.

В ожидании автобуса ходить и осматривать Баия Бланку не хотелось. Во-первых, все устали. Во-вторых, шел дождь, и не летний, как стоило ждать в это время, а противный и затяжной. Так что мы сидели в своем шикарном отеле и просто бездельничали. Нет, сначала позавтракали. Говядина здесь хорошая, этого у Аргентины не отнять.

Ближе к обеду мы наконец сели в автобус. Старый и громоздкий междугородний монстр, повидавший, судя по внешнему виду, не одно поколение пассажиров и многие тысячи километров. Красили его как минимум трижды, наверное, в цвета компании-перевозчика. Я различил под нынешним белым синий и зеленый слои. Багаж мне сдавать никуда не понадобилось: чемоданчик с одеждой и бельём неплохо уместился и под сиденьем. Зато переживать не надо, что ему ноги приделают. Я устроился у окна в надежде глазеть по сторонам.

Меня сразу же удивил пёстрый состав пассажиров. Рядом с крестьянами в простой одежде, ехали богато одетые молодые люди, которые, судя по обрывкам разговоров, собирались отдохнуть на озерах и сплавиться по реке. Их смех, беззаботные лица, дорогие сумки и чемоданы, сложенные в багажном отделении, резко отличались от усталых и обветренных лиц крестьян. Будто картинка к лекции «Аргентина — страна контрастов», с рассказом, как богатство и нищета существуют бок о бок, не замечая друг друга.

Пейзаж за окном оказался однообразным до уныния. Бескрайние, выжженные солнцем равнины, редкие кустарники, кое-где — стада коров, казавшиеся крошечными точками на горизонте. Казалось, что автобус стоит на месте, а за окном ничего не меняется, и только выбоины на дороге говорили об обратном. Часы тянулись медленно, и я чувствовал, как меня снова охватывает тоска. Читать не хотелось: постоянно пытаться поймать глазами текст в прыгающей книге удовольствия не добавляло.

К вечеру автобус остановился на ночёвку в Чоэле-Чоэль. Если бы просто заехали и двинули дальше, как с десяток раз в течение дня, и не запомнил. Небольшой, пыльный городок, затерянный среди бескрайних равнин, близнец таких же потеряшек вдоль дороги. Пассажиров разместили в крохотной гостинице, старой и неустроенной, с запахом затхлости и подгоревшего жира. Наше прошлое пристанище в Баия Бланке сразу показалось на ее фоне венцом роскоши.

Я вышел на улицу, пытаясь подышать свежим воздухом. Засиделся за день, надо ноги размять перед сном, может, удастся уснуть побыстрее. Я неспешно прогуливался по главной улице, освещённой тусклыми фонарями, и вдруг услышал голоса. Двое мужчин разговаривали по-русски. Моё сердце ёкнуло. Русские? Здесь? В такой глуши?

Я заинтересовался этим и подошёл ближе, стараясь не привлекать внимания. Мужчины выглядели как обычные русские крестьяне: оба с бородами, в длинных, поношенных рубахах из домотканой материи, обуты в высокие сапоги. Их лица, покрытые морщинами, были загорелыми и обветренными, глаза — светлыми и ясными. В разговоре один из них упомянул Божью Матерь, и оба они, словно по сигналу, перекрестились двумя пальцами, на старообрядческий манер. Моя догадка подтвердилась. Староверы. Русские староверы в Аргентине. Мир, как оказалось, полон сюрпризов.

С этими ребятами надо поосторожнее — по крайней мере в моей прошлой жизни я запомнил их нелюдимыми и обособленными. Ехали как-то через их деревню, попросили воды попить, так кружку, из которой мы пили, они выбросили без сожаления.

Я подошёл и поздоровался с ними. Немного непривычно после стольких месяцев сплошного испанского, на котором я даже думать начал, но ничего сложного.

— Мир вам, братья,— поприветствовал их я, и они повернулись ко мне.

Мужчины не показали никакого удивления, словно встретить соотечественника в аргентинской глубинке было для них обычным делом.

— Господь с тобой, путник,— ответил старший красивым приятным баритоном.— Ты откуда такой? На наших не похож, а говоришь чисто.

— С Кубы,— сказал я.— Еду в Барилоче.

— А мы живём в Офире, сто с лишком вёрст отсюда,— объяснил он.— Место нам выделили власти. В этих краях много наших. А ты что здесь делаешь, брат? Что привело тебя сюда?

И я, неожиданно для себя, вдруг начал рассказывать свою историю. О войне, о лагере, о мести, о клятве. О том, как искал Эйхмана, и как его настигла смерть. О своей семье, о Люсии, о неродившемся ребёнке. Слова сами вырывались наружу, будто я наконец-то нашёл тех, кому мог довериться.

Пока они слушали, я не заметил в их взглядах ни капли сомнения, будто переселяющиеся в другие тела через полтора десятка лет встречаются им если не каждый день, то несколько раз за жизнь так точно. Вздыхали, крестились, но не сомневались.

Когда я закончил, они снова перекрестились.

— Услышал, значит Господь молитву твою,— произнес он.— Как сказал Исус, если бы ваша вера была с горчичное зерно, то и гора бы передвинулась. Значит, придётся тебе выполнить своё обещание.

— Ваше благословение мне пригодилось бы. Путь мой непростой.

— На злое дело благословения не даём. А если путь твой — за правду, так Господь укрепит, — и он широко перекрестил меня. — Мир тебе. И душу береги.

До сих пор молчавший второй старовер вдруг добавил:

— Злоба человека высушит. Не дай ей войти, брат.

— Иди с Богом, путник, и не забывай, кто тебя послал сюда, — сказал старик и замолчал.

Я поклонился им, развернулся и пошел назад, вытирая рукавом слезы, бегущие по щекам.