«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ТРИ ИВАНА, ДВА ПЕТРА

В семнадцатой каюте их обитало четверо: два Ивана и два Петра. Все они были мотористы. Один из Иванов именовался Бо́льшим, другой был просто Иван. Классификации Петров в законченном виде не существовало, первый из них звался папа-Петя, иногда Петя-художник, а второй — Петя-Петюль или Петюль.

Прежде чем пояснять, откуда взялась эта диковинная антропонимия, необходимо сказать главное: каюта, в которой они жили, предназначалась для практикантов, экипажу полагались двухместные, но каждый из Петров и Иванов так привык друг к другу, что возможность быть вместе они предпочли удобствам быта. Такие ребята найдутся не на всяком судне.

Иван Больший был меньше ростом, чем просто Иван. Бо́льшим он был прозван за то, что имел привычку говорить в сравнительной степени:

— Что, опять мне больший кусок достался?

Или:

— Подумаешь, американцы! Мы имеем больший подводный флот.

Или:

— Большего сачка, чем ты, Петюль, я не встречал!

Иван Больший всю взрослую жизнь плавал мотористом и всю эту жизнь мечтал выучиться на бухгалтера-экономиста. Подкоечный рундук был у него набит школьными и институтскими учебниками, и, может быть, в бухгалтерских книгах он подцепил свое прозвище.

Просто Иван имел образование четыре класса сельской школы плюс война и до всего дошел своими руками. Руки у него были истинно талантливы и истинно трудолюбивы и мир осваивали не хуже головы. На его плечах были старая мать да двое детей умершего брата.

Фамилия его была Буряк, и поэтому два Петра обычно окликали его дуэтом:

— Бу-у-у…

— …р-ряк!

Он отвечал им тихой сумрачной улыбкой, стеснялся своих рук, и так со временем образовалось, что фамилия его стала употребляться только для вызова или оклика, а звался он просто Иван. Никаких посторонних предметов в каюте он не хранил.

Петя-Петюль был самый резвый из четверых, но не на работу — и потому выше моториста второго класса не поднимался. Под подушкой у него обычно лежали книги: «Уроки красноречия», «Как стать красивой», «Парапсихология», а из художественной — дамские романы Вероники Дроздовой, сборник детективных повестей «Пулемет для Геракла», спортивный бестселлер «Узда иноходца». В долгие и нудные часы, когда судно дергалось на якоре в какой-нибудь окамененной бухте, Петя-Петюль, задумчиво лежа на койке, рассказывал содержание этих книг, а также «Декамерона» Боккаччо, «Мемуаров» Казановы и «Монахини» Дидро, трансформируя их применительно к условиям судна, плавающего вдоль необорудованного побережья, и делая главными действующими лицами обоих Иванов и папу-Петю поочередно.

Рассказы эти имели успех необыкновенный, и если бы не размеры каюты, контора кинопроката перестала бы получать от нас прибыль, потому что все свободные от вахт, минуя кинозал, устремлялись заполучить клочок территории в каюте номер семнадцать.

И, наконец, последний из четверых, папа-Петя, мастак рисовать, пилить, слесарничать, токарить, чертить, красить, шить, фрезеровать, плести маты из резиновых прокладок к водонепроницаемым дверям, был женат.

Такой осталась в моей памяти каюта номер семнадцать, и всех, кто в ней жил тогда, я любил, хотя должность для любви к ближним была у меня не совсем подходящая — старший помощник капитана, мало того — молодой старший помощник капитана. Мне казалось, что любой безупречный порядок можно навести, математически приложив организацию, требовательность и положительный личный пример, и только много позже, набив себе кровавых шишек, я догадался, что в душах людей существуют потаенные клавиши, которые в приказном порядке не нажмешь, но нужна для этого у тебя у самого живая душа. Спасибо, добрые и недобрые люди помогли, научили.

Долгое время не мог я привыкнуть к семнадцатой каюте: все галстуки у них висели в одном шкафчике, все пальто — в другом, все костюмы — в третьем, а зубные щетки, сплошь одной формы и одинакового цвета, валялись вперемешку в туалетном шкафчике под зеркалом. Доктор на Петров с Иванами махнул рукой, но я-то этого простить не мог!

Я вызывал к себе папу-Петю, который был старшим в каюте, устанавливал его у входа и начинал совмещать воспитательную и разъяснительную работу. Папа-Петя незаметно переминался с ноги на ногу, глаза его весело голубели, хитрые чертики изумления потряхивали бровь, и, наконец, он деловито принимал мои советы и замечания к сведению, обещал подтянуть обоих Иванов и Петюля, смахивал бровью бесенят и говорил:

— Ладно, Степаныч, все будет отполировано. Вы мне лучше скажите: у вас пацан слово «индустриализация» говорит?

— Ему же двух еще нет…

— Так что! Моему полтора, а уже вовсю шпарит!

И папа-Петя подмигивал моему хомячку, который непринужденно, словно кинозвезда, демонстрировал с фотографии два первых зуба.

Папа-Петя понимал меня насквозь и знал, чем сменить старпомовский гнев на милость, тем более что он был еще и Петя-художник. Все надписи на спасательных кругах, шлюпках, пожарных ящиках и шлангах, все трафареты и все особо тонкие малярные работы делал он лично. Старший механик косо смотрел и на папы-Петины художественные достоинства, и на их практическое приложение на судне, а потому мне удавалось залучить папу-Петю к себе на палубу только по светлым христовым дням или же солнечной заполярной ночью. Сотрудничество это основывалось на добровольных началах, и чего только не пришлось пережить моей младостарпомовской надменности! Но зато пароход у меня бывал не только чисто и с тщанием покрашен, но и аккуратно промаркирован, пронумерован и проштемпелеван в полном соответствии с руководящими документами. Кто плавал, тот знает, как это важно: иная вовремя и к месту нанесенная надпись спасает от бездны неприятностей, лишь бы только железо под ней не прохудилось чересчур очевидно.

Вследствие всех этих причин папа-Петя имел в каюте рундук, вмещавший средства выражения всех его многообразных талантов, и именно в этот рундук во время санитарных обходов я старался не заглядывать. Вообще же, если не считать обезличенных зубных щеток, порядок в семнадцатой каюте был относительно неплох и чистота поддерживалась всегда, исключая разве те дни, когда приборкой по графику занимался Петя-Петюль.

Этот Петя был розов, круглолиц, долговяз, мечтателен, ленив на движение, и Петюлем стал при следующих обстоятельствах.

Обоим Иванам и папе-Пете надоели его популярные эротико-парапсихологические россказни, и тогда они начали посылать ему письма и записки якобы от жены второго механика, в которую Петя был подпольно влюблен. Эти настойчивые письма так взвинтили Петину страсть, что в рейсе он решился дать согласие на ответственное свидание, и поскольку женщина в последних письмах к нему иначе как Петюня, Петюля не обращалась, то и он пылкое свое послание подписал: твой Петюль.

Это письмо у Петюля было выужено и приколото у двери каюты, в то время как он подогревал вдохновение перед очередным сеансом из похождений Ивана Большего в роли Казановы.

Разберясь в конце концов, в чем дело, Петя-Петюль долго и искренне плакал, и просто Иван, как самый старший по возрасту, просил у него за всех троих прощения, гладил его по стрижке огромными своими клешнями и сокрушался искренне:

— Злыдни мы, до чого вбылы дытыну!..

История эта имела неожиданный резонанс, потому что у второго механика с юмором было не того, а папа-Петя слишком талантливо скопировал почерк его жены. Впрочем, поставьте себя на место механика и проверьте, как будет с юмором у вас.

Такая ситуация сложилась в семнадцатой каюте к моменту нашей постановки в средний ремонт.

Средний ремонт — это когда все делается серединка на половинку, когда ваш средний заработок подрывается не так капитально, как в капитальном ремонте, но когда вы все же стараетесь, чтобы ваши текущие расходы были не столь стремительны, как в текущем ремонте, ибо до конца срока может и не хватить. Тем более что срок выхода из ремонта будет еще много раз отодвигаться и переноситься: завод при сем действует как рельсоукладчик — сам под себя подкладывает рельсы и сам же идет по ним дальше. Одним словом, команда в таких случаях старается на судне не задерживаться, остаются патриоты, женатики, по которым жены соскучились больше, чем по заработкам, заочники и те, кому не позволяет сбежать положение. Последним, как и положено, покидает судно капитан. Он уходит весной на отгулы, летом в отпуск, осенью подменяет другого капитана, зимой учится на курсах повышения квалификации, весной появляется на судне, начинает врастать в обстановку, к концу второй недели осознает, что с прорабами лучше не связываться, и, устроив прощальный банкет для старшего комсостава, убывает снова, отечески напутствуя старпома:

— Ты давай тут, смотри!

В ремонте капитанское перемещение по годовому циклу столь же неотвратимо, как движение Солнца по эклиптике, и старпому остается лишь с языческой грустью различить солнечное мерцание капитанских регалий за проходной, перед легкой дверцей такси…

Однако речь идет не о моих переживаниях, и вообще сначала нужно стать в ремонт.

Мы выпарили топливные танки и выпроводили треть команды, а другая треть охотно сбежала сама, но семнадцатая каюта осталась в полном составе: позарез нужны были золотые руки просто Ивана и разнообразное мастерство папы-Пети, ибо уже из результатов предварительной калькуляции сложился на заводе девиз нашего будущего ремонта: «Так себе износилось — так себе починим».

Иван Больший был оставлен на судне как рачительный носитель нравственного начала, а Петюль, несмотря на категорические протесты второго механика, — за компанию, чтобы не распалось их выстраданное на вахтах и в увольнении единство.

Позже папа-Петя признался мне, пошевеливая белесой бровью:

— Ладно, Степаныч, вы думаете, я бы сам ушел? Сам бы я не ушел. Тети-мети — это много, но не все. Кое-что другое держит. Вот если бы списали меня, тогда и говорить нечего, отстаивать себя я не стал бы. Честь, Степаныч, как юмор, — или есть вообще, или нет.

И он, как обычно, подмигнул моему сынку на фотографии, а у сынка к тому времени зубиков было полно…

Мне понадобилось зайти в каюту как раз тогда, когда, мы прогуливались по заливу, предъявляя заводской комиссии механизмы в действии. Меня поразила болтавшаяся на крючке у входа кепочка не более чем двадцать пятого размера с залихватским детсадовским козырьком.

— Это что такое? — спросил я Ивана Большего, который обкатывал над умывальником кусок хозяйственного мыла.

Иван отложил мыло, прикрыл смеситель, ласково посмотрел на меня:

— Это Ванечкина шапочка.

— Какого еще Ванечки? — с непонятной тоской спросил я.

— Крестника нашего.

— Чьего?!

— Моего и Иванова.

«…Ну вот и началось, — подумал я, — козыречки, кепочки, детские пеленки, жены со всей России понаедут, малярши с чертежницами сновать начнут, и пойдет порядок по рукам… Нет уж!»

— Для чего ты из мыла яйцо делал?

— Больший интерес ручки мылить, забава. Пока балуется Ванечка, ловит, ручки чистыми будут.

— Силен! — сказал я. — А где сам-то?

— С папой-Петей вахту стоит.

Вот так. Спрашивал про отца, а тебе — о сыне!

Административная неудовлетворенность объяла меня: первый же посторонний человек был водворен на судно без моего ведома, чего еще ждать дальше? Объяснения требовались немедленно, и я бросился в машину…

В железном высоком ящике с ветошью и обтиркой возле грохочущего и чихающего сжатым воздухом главного дизеля сидел мальчишка лет двух в зимней шапке с завязанными под подбородком наушниками и играл надраенными медными вентилями.

Папа-Петя стоял у реверса, поглядывая то на сына, то на указатель машинного телеграфа.

— Кто разрешил?! — прохрипел я.

— Капитан, — выждав момент стопа, ответил папа-Петя, и в глазах его замельтешили остренькие рожки и копытца.

— По каютам распределяет старпом!..

Тут рявкнул колокол громкого боя, затрещал телеграф, засветилась красная лампа, и папа-Петя артистичным толчком послал двигатель на задний ход. Затихли звонки, погасли лампы, и я отошел к ящику с путанкой, чтобы не отсвечивать перед комиссией, которая собралась проверить работу реверсивного устройства. Папа-Петя и в этом деле был мастер, так что стармех доверял ему у реверса больше, чем самому себе. Со сложным чувством глядел я на этого разгильдяя, когда он священнодействовал у пульта и махина главного дизеля по требованию комиссии то замирала, то бешено билась на самых полных ходах.

Третий Иван спокойно складывал и раскладывал вентили, не делая никаких попыток выбраться из ящика с паклей.

— Как тебя зовут? — спросил я, пощекотав ему подбородок.

Он посмотрел на меня одним глазом, с достоинством отвел голову, и мне показалось, что розовая бровка его запрыгала по-отцовски.

— Но-но, — сказал я, — ты не очень-то!..

— …А это наш старший помощник, — объяснял за обеденным столом стармех. — Неплохой старпом, но, к сожалению, скоро от нас уходит. Будет работать завдетсадом…

— Это на Новом Плато? — заинтересовался инспектор Регистра.

— Вот-вот.

— А я слышал, из «Ромашки» туда переводят…

— Что вы! Баскомфлот специально этим занимался, решили его. Сами видели, дети для него — все, в машинное отделение за ними лезет…

Вот до чего стармех ревновал папу-Петю!

Но дело было сделано: с благословения капитана в семнадцатой каюте стало три Ивана и два Петра. Семейные обстоятельства, приведшие к этому, папа-Петя объяснил так:

— Ладно, Степаныч, об этом не будем. Прямого отношения к маркировке шпангоутов это не имеет. Может, все перемелется, тогда милости прошу на именины, а нет — с Иваном не пропадем. До отпуска доживем, к бабке съездим, там видно будет.

— Слух бы ему поберег, таскаешь в машину…

— Я ему ватой ушки затыкаю, а потом малахай завязываю. Что же делать — не хочет без меня оставаться. Я его для начала у «Черта» потренировал.

Вряд ли существует на белом свете механизм шумнее, чем двигатель «4Ч», «Черт» — по-флотски. Отсек, где он установлен, — это сурдокамера навыворот, и мальчишке такие испытания ни к чему.

— Еще три няньки в каюте, составьте график…

— Да он пока только на Петюля клюет, а с крестными, с Иванами, дело туго продвигается. Обидно.

— Ничего, привыкнет…

Привык третий Иван, стал своим. Вскоре появился у него и коллега, ученик матроса пятилетний сын поварихи Артур Барабанов, да и вообще семейственность пустила на судне за время ремонта два-три трудновыкорчевываемых корешка.

Короче говоря, ремонт во все внес свои сложности.

Побледнел и стал малоразговорчивым Петя-Петюль. Хотя в машинном отделении он обходил второго механика с другой стороны дизеля, механик держал его под непрестанным надзором и даже сделал свой контроль автоматическим, составив такой график вахт, при котором Петюль мог бывать на берегу только тогда, когда на берег сходил сам второй механик. Петюль отводил душу разговорами с третьим Иваном, но замолкал даже при его родном отце, а из книг стал читать только техническую фантастику и справочники для механиков-паровиков, механиков-дизелистов и механиков-универсалов.

Иван Больший поступил-таки на курсы бухгалтеров, учился истово и терпеливо, начал тщательнее мыть руки, перед грязной работой стал надевать рукавицы: негоже ласкать счеты и охаживать арифмометр заскорузлыми пальцами. Попробовал он вывести и юношескую татуировку на правой руке — не получилось.

Просто Иван просто работал.

К концу этого среднего ремонта суждено было распасться их компании, но, прежде чем они разошлись в разные стороны, они успели сделать друг для друга все, что могли. Особенно повезло папе-Пете.

Дело в том, что слава о его талантах достигла дальних пределов заводской территории и участь многих художников начала подкрадываться к нему, смущая посулами легкого хлеба и вина.

Первым посланцем искушения явился боцман с «Ирбита», который околачивался у нас трое суток, однако он, видимо, был недостаточно тонок и не смог заманить папу-Петю.

Беретистый старпом с «Красноярска» был искусителем со стажем и потому напросился к нам на экскурсию. Он облазал все палубы и помещения, поводя тонким носом на надписи, цифры и условные значки, подергивая и подрагивая при этом усиками, словно принюхиваясь. Он успешно вручил третьему Ивану большую плитку заграничного шоколада, но потерпел фиаско, потому что возникший как из-под пайола ученик матроса Артур Барабанов был по-мужски конкретен:

— А мне?

К стыду «красноярского» старпома, второй шоколадки не нашлось, но неудача не обескуражила его. Папа-Петя был перехвачен где-то за пределами судового гравитационного поля, обработан в парах армянского коньяка, и в результате третий Иван в течение нескольких восхитительных летних мурманских вечеров убывал на пикник в городской сквер в сопровождении Петюля или просто Ивана, потому что папа-Петя самым постыдным образом подхалтуривал на покраске и трафаретах у беретистого старпома.

Мы со стармехом спохватились, но уже невозможно было объявлять о товарищеской взаимопомощи, обмене опытом и кадрами, а папа-Петя втянулся в работу по легким контрактам, и портфель заказов у него не скудел…

— Ладно, Степаныч, не будем. Разве я плохо работаю? А что сверх того и на стороне — так это мое личное дело!..

— Мне тариф твой не нравится, и третий Иван без надзора…

— Тариф нормальный, только с закуской. А с Иваном через неделю-другую в отпуск поедем. Там все отполируется…

Брови у него не веселились, и набухал, как у женщины перед слезами, нос.

— А как же честь?

— Честь, как деньги, есть так есть, а нет — так нарисуем… Людям помогать надо, они ведь тоже советские, а?

Папа-Петя, как всегда, подмигнул моему сыну, но мне показалось, что сынок в ответ показал ему язык.

— Чтой-то не то… — сказал и папа-Петя.

Через несколько дней очередной искуситель скатился по трапу на причал, шипя на ходу, как проткнутый резиновый кранец. После того как он шмякнулся об изъеденный железом и автогеном бетон, я решил полюбопытствовать, что происходит с папой-Петей.

Папа-Петя лежал на койке лицом к стене.

— Ну, что происходит?

Он кое-как поднялся и обратил на меня нездешние глаза.

— Ну?

— Ладно, Степаныч, не надо нукать, вы меня не запрягали. Не могу я сегодня с вами беседовать…

— Так. А сын где?

Папа-Петя безмолвствовал.

— Сын где, спрашиваю?

— Вы об этом у Иванов с Петюлем поинтересуйтесь.

— Ну что же, придется!

Я вспомнил, что последние два дня третий Иван действительно под ноги мне не попадался.

Обоих Иванов не было на борту, но поскольку по машине дежурил второй механик, извлечь на ковер Петю-Петюля удалось почти моментально.

Петюль долго маялся, вздыхал, рассматривал потолочные светильники и, наконец, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:

— А вы слово дадите, что об этом никому?

— Даже прокурору?

— Ага!

— Тогда даю.

Петюль еще раз оглянулся, потрогал, закрыта ли дверь, и нагнулся ко мне:

— Мы постановили: папу-Петю материнства лишить? И забрали Ванечку.

— Что такое?! Это же не игрушка, а ребенок!

— Потому и постановили. А то что же, — заторопился Петюль, — он шабашку сшибает, сын в загоне, судно побоку, мы… — Петюль блеснул очами, — мы для него пустое место!

— Он же отец! Вы гляньте, как он…

— Страдает? Ну и пусть страдает! — высвистнул Петюль, потом подумал немного и добавил с печалью: — Страдание очищает…

— Так. Где и с кем находится ребенок?

— Просто Иван мать привез пожить, пока в ремонте. Она и приглядывает… Ну и мы по очереди ходим, Иван Больший даже занятия пропустил.

— А он что?

— А что он? В лимонаде купается, на шоколаде спит… — ответил Петюль и вздохнул.

Все стало на свои места.

Еще дня три папа-Петя выдерживался на коротком буксире, но когда за ужином он пригрозил, что кого-нибудь сегодня гаечным ключом уговорит, решено было допустить его к сыну…

Хотя на именинах у них я так и не побывал, знаю, что папа-Петя другой мамы третьему Ивану не нашел. Работает он на берегу, мастером трудового обучения в строительном ГПТУ, так что, если у вас в новой квартире все наперекосяк, знайте, что работали у вас не его ученики. Иван третий кончает начальную, школу, пишет аккуратно, как Иван Больший, старается, словно просто Иван, говорит звонко, складно, — весь в Петюля.

Сам Петюль пошел в гору. Нашего второго механика назначили стармехом на хорошее судно, он и предложил Петюлю вместе в море идти от греха подальше. Петюль отказался. Механик попереживал, поприкидывал и предложил Петюлю должность старшего моториста. Петюль согласился. Теперь он уже старший механик.

По утрам в восемь двадцать к остановке троллейбуса у драмтеатра приходит дяхан в шляпе, теплых ботинках, при портфеле, с именной монограммой. По татуировке на правой руке вы узнаете в нем Ивана Большего.

Ну и, наконец, вы сами видели у меня в каюте кубок южных морей и ключ от экватора. Ювелирно сделаны, правда? Их выточил в рейсе просто Иван.

1972