«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ЧЕРЕЗ ЯРУС

Как всегда, ощущение это пришло изнутри. Лежа на упругой поролоновой койке в темной спальне, с открытыми глазами, прислушиваясь к тому, как перекатывается кровь от головы к ногам и обратно при плавной бортовой качке, я вдруг понял, что судно, продолжая качаться, кренится все-таки больше на один борт: штурман производил поворот. Случилось что-то внезапное, иначе он вызвал бы меня на мостик. А может быть, и не вызвал бы: штурман молод, и ему очень хочется при удобном случае самому повертеть кораблем.

Койка выбрасывает, словно катапульта. Семнадцать секунд нужно, чтобы одеться: брюки и рубашка лежат под рукой, на стульчике-раскладушке, чтобы можно было нырять в них руками и ногами не глядя и не раздумывая. Ноги сами попали в босоножки.

Я вышел в салон и на миг зажмурился. Салон распирало солнце. Сразу зарябило, заломило в глазах, и на мостик пришлось добираться вприщурку, чтобы адаптировалось зрение: зачем нужен на мостике полуслепой капитан?

Когда я подошел к рулевому, судно уже закончило поворот и чубатый рулевой Жора Копылович пошевеливал штурвальчиком, успокаивая его на новом курсе. Так. Свернули вправо на тридцать градусов. Что же слева?

Помощник, великий педант и аккуратист, слегка не в себе:

— Слева группа ярких буев, товарищ капитан, и прямо по курсу, кажется, тоже.

Ходовая рубка до отказа заполнена солнцем.

— Если кажется, зачем же вы туда спешите?

— Нет, мы идем правее.

— Так…

Море роскошно не по-осеннему: синева и голубизна всех оттенков, да еще кое-где подсвечено изумрудным. Ветер балла четыре, редкие белые барашки вспыхивают, словно солнечные блики. Теплынь. Слева по борту, метрах в семидесяти, горят оранжевые кухтыли, круглые, как стратостаты, пластмассовые поплавки для сетей, буи — как назвал их штурман. На одном из них на пластмассовом же шесте торчит вверх, чтобы издали заметно было, такой же оранжевый шарик — вроде флажка.

Понятно. А впереди-то что? Окуляры у штурманского бинокля установлены не по моим глазам, приходится поочередно регулировать резкость… Порядок. Впереди, этак примерно в миле, пляшут на волнах такие же поплавки, как только что прошли по борту. Направление на них почти прямо по ветру, — пожалуй, поддерживают ставную сеть. Рыбака пока не видно…

Сети бывают по нескольку миль длиной, а рыбачок на них стоит, как правило, маленький. Однако сеть сама по себе тяжелая, и у нее должны быть промежуточные поддерживающие поплавки, чтоб она в воде стояла ровно, как забор. И поплавков этих пока не видно ни слева, ни прямо, ни справа.

— Что делать будем? — спросил помощник.

— Заметили время и отсчет лага?

Знаю, что обижаю. Такой вопрос ему можно было бы и не задавать. Парень он исключительно пунктуальный и при поворотах момент и показания лага — чтобы потом определить, насколько мы в сторону уклонимся, — замечать, пока мы с ним плаваем, ни разу не забывал.

Он обидчиво поджал плотную горизонтальную нижнюю губу, и пришлось приступить к маленькой экзекуции, чтобы он не обижался впустую.

— Почему меня на мостик не вызвали? Только правду.

— Уже некогда было, пришлось отворачивать.

— Поздно обнаружили? Куда же вахтенный смотрел?

Штурман начинает краснеть.

— Ну?

— Я его отправил артельщику помочь…

— А сами?

— Я же не виноват, что у нас авторулевого не установлено, Копыловича с руля не снимешь…

— Ну, а вы-то что?

— Солнышко до конца не досчитал… Хотел место по трем линиям сдать…

Лицо штурмана сравнивается цветом с пройденными кухтылями, он опускает нижнюю губу и начинает щуриться на море.

Теперь и в этом полная ясность. То-то он меня не по имени-отчеству, а по должности именовал! Он отпустил вниз впередсмотрящего, а сам пошел решать задачку по астрономии в штурманскую рубку, потому что стол там широкий и можно разложить с удобством справочник-ежегодник и мореходные таблицы. Море из штурманской рубки видно, как война из генерального штаба, — по карте. Но море не спланируешь, да и что за война без разведки? Жора Копылович на штурвал чуб свесил, помощник в штурманской в цифрах запутался, и они едва не пропахали по этим самым кухтылям, в последний момент пришлось отворачивать. До ближайшей земли трое суток ходу, вот помощник и успокоился…

— Решили задачку?

— Нет еще, не успел немного…

Так. Штурману, с его навыками, на задачку нужно минут двадцать. Наверняка минут десять вперед никто не смотрел. Судно за четыре минуты проходит одну милю, значит, мили три, километров около шести, шли вслепую… За сколько же эти буи видны?

Пена из-под борта вырывается ровно, без всплесков, словно струя из реактивного двигателя. Дизеля работают отлично. Идем по ветерку, и над трубой стоит высокий столб горячего воздуха. Сквозь него кажется, что белая сигнальная мачта дрожит, вырастая в небо.

Буи второй группы танцуют на траверзе. Отличные кухтыли, пластмасса светится изнутри, как перламутр. Слева по курсу видны яркие капли следующей группы, в бинокль заметны за ними еще буйки, и у самого горизонта мерцает на синей воде еще несколько оранжевых искорок. Миль за пять-шесть видны…

— Что же делать будем? — виновато повторяет второй помощник.

Интересный он парень: если оправдывается, никогда не сваливает вину на кого-нибудь, а всегда — на что-то. Вот, например, сегодня — авторулевого у нас, видишь ли, нету. Или, бывает, при начислении валюты ошибется — эхолот помянет. А то, помню, уронили за борт при погрузке два ящика со сливочным маслом, так он неудачную конструкцию носового флагштока ругал.

— Как вы отворот делали, Павел Андреич?

— Скомандовал право на борт.

— Сразу?

— Сразу.

Это хорошо, что он решительно поворот делал, по ступенькам не разбрасывался. Если бы медлил с рулем, мог бы не успеть, кормой мог буи зацепить или пройтись прямо по поводцу.

— Ну, а почему вправо?

— Не знаю… Ветер слева дует, вправо поворачивать легче. Да и они курсом влево как-то стояли…

— Ну хорошо. А еще левее глянуть не догадались?

— Нет, я больше вправо смотрел, — ответил второй помощник и оглянулся на рулевого. Но Жору Копыловича голыми руками не возьмешь, он матрос бывалый, какое ему дело до разговора начальства! Жора не поднимает чуб свой синеватый от компаса, глаз от указателя руля не оторвет. И слышит только чужие гудки да еще команды на руль, даже если скомандовать самым тихим шепотом из дальнего угла рубки. Я замечаю, как оттаивают у помощника глаза, когда он смотрит на Жору. Значит, успел-таки Жора эти буи выглядеть и помощника предупредить успел. Спелись за полгода совместной вахты.

Павел Андреич и вовсе отпускает нижнюю губу. Сразу начинает казаться, что он улыбается. На помощника легко рисовать дружеские шаржи: длинная вертикальная линия — это нос, под нею поперек висячую дужку — и все.

Но помощник спохватывается, поджимает губу, застегивает верхнюю пуговицу на рубашке и снова спрашивает:

— Что же делать будем?

— Это не первый буй такой был. Первый должен быть большой, светящийся. Так… Пройдем еще пару групп, если рыбака так и не увидим — будем поворачивать.

— Через сети?

— А что же?..

Я и сам знаю, что это работа не наверняка. Наставления по мореплаванию не рекомендуют проходить через сети, то есть пересекать линию сетей. Тут можно намотать трос на винт (такие случаи бывали), или порвать сеть, чтобы, если попадешься, возмещать убытки владельцу (такие случаи тоже бывали), или же намотать на винт, одновременно кромсая сеть и теряя возможность собственного движения (такие случаи бывают чаще всего). В общем, пересекать сеть не рекомендуется. Значит, сначала нужно пересилить, пересечь самого себя.

Я никогда не плавал на рыболовных судах и все приспособления, превращающие море в загоны и западни для рыб, знаю лишь по опыту других. В том числе и тех, кто расплачивался за незнание своим благоденствием.

…Поскольку между буями нет промежуточных поплавков, это не сеть. И я никогда не слышал, чтобы в этом углу океана водилась сельдь или подобная ей рыба для ловли сетями. По-видимому, это яруса на акул, или тунца, или марлинов, или, может быть, на меч-рыбу…

Ярус — длинный, многокилометровый трос, местами поддерживаемый на поверхности поплавками. К тросу привязаны через несколько метров тросики потоньше с крючками, на крючках наживка. Никогда не угадаешь, как далеко протянулась по морю такая нитка. Японцы, первостатейные мастера по ярусам, умудряются растягивать их на несколько десятков миль, на сотню, следовательно, километров. Кое-где — буйки с аккумуляторными лампочками для опознания яруса ночью, а на подветренном конце этого ожерелья цепляется, будто паучок, сам рыбак, небольшое, как правило, суденышко…

Время идет, а мы все бежим по веселому морю вдоль натянутого в воде троса. Вот уже и прошла мимо четвертая группа буев, пять штук — один с флажком, другие — просто так, и впереди видны еще три группы, а рыбака все не видно, и мы порядком уклонились в сторону, что нам совсем ни к чему. Нас уже полсуток ждет «Печенга», у которой какие-то неполадки с винтом.

Ну ладно, вот сейчас пройдем еще одну пачку оранжевых бусин и будем поворачивать. Поворачивать будем… Как же это получается? Пока вгонял в стыд штурмана, был — Я, а как дело дошло до необычного маневра, так сразу, даже в уме, оказалось — мы, значит, будем поворачивать. Хорош! Но поворачивать-то все-таки надо. И можно. Не должно же так быть, чтобы ярус был натянут по воде, как струна, есть же у него слабина… Расстояние между кухтылями почти что километр, должен же он провисать посредине обязательно. Мне много не надо. Для меня провиса в шесть метров хватит, а восьми — за глаза. Мало ли что — не рекомендуется… Но не может же он быть натянут по океанской плоскости, не на чем ему держаться. А мне «Печенге» помочь надо, и вообще — надо!.. Так. Давай-ка уклонимся еще вправо, чтобы места для разворота хватило…

— Ну, лево на борт!.. Так держать! Стоп машина… Посмотрите-ка с левого борта, Павел Андреич. Скажете, когда линию буев пройдем.

В бинокль отчетливо видно, как быстро смещаются в сторону, назад, буи. Пена под бортом заметно опала, винты не вращаются, но судно по инерции идет достаточно быстро. Вот-вот над тросом будем. А, черт возьми! Забыл приказать, чтобы трубку лага подняли, она под днищем торчит на метр двадцать. Само-то судно в подводной части гладкое, обтекаемое, а вот трубкой-то за трос зацепить ничего не стоит, она на самом конце даже вперед эдаким крючком развернута… Но не может же трос идти так высоко! Не на чем ему держаться на поверхности океана.

Я перестал следить за кухтылями, гляжу только вперед, в воду. Вода изумительная, плотная и прозрачная, как линза. Даже видно, как на глубине нескольких метров расходится в ней отсвет от бортов и днища, покрашенных светло-зеленой необрастающей краской. И ничего, кроме этих всполохов, не видно. Тени какие-то еще мелькают.

— Линию буев пересекли, — со звоном в голосе доложил второй помощник.

С правого борта буйки тоже соединились и распались, сам вижу. Ну что же… для гарантии надо помедлить, а потом уж совсем спокойно скомандовать:

«Малый вперед!»

И снова зябко под сердцем. Вот как бывает: сначала кажется, что буи позади начинают подтягиваться в кильватерный след, к светлой дорожке. Кажется, что зацепили все-таки буйки, за собой тянем. Если минуты две-три потерпеть, сжаться, чтобы дурных команд в машину и на руль не накидать, все пройдет, и буи побегут по воде туда, куда надо, к горизонту, и лаг нормальную скорость покажет, и пена зашипит, зашуршит по-прежнему бойко, только уже со всплесками, потому что изменили курс и волна сминается под левым бортом, взбрызгивает оттуда, и зыбь начинает раскачивать судно так же плавно, как это было до встречи с кухтылями. Теперь можно даже нотацию помощнику прочесть не торопясь, с солидной назидательностью, можно даже пообещать, что впредь он будет отстранен от вахты, если без впередсмотрящего начнет в астрономических задачках копаться.

Штурман как будто улавливает это и стоит сосредоточенный и снова бледный.

— Ну, так вы поняли, Павел Андреич, что океан не настолько велик, чтобы судно без присмотра оставлять?

— Извините, никак не думал…

— А вы и не думайте, вы исполняйте.

Это я по себе знаю. Болезнь эпохи, рецидив воспитания. Так приучены, что рвемся думать, а исполнять не очень рвемся…

— Конечно, думать необходимо, Павел Андреич. Вы только от себя в своих думах не пляшите. Вы хотя бы от Васко да Гамы начинайте. К примеру, впередсмотрящие у него были.

Море все такое же синее. Сверкают кое-где гребешки. Зыбь от прошедшего здесь циклона идет полого, незаметно. Ее угадываешь, когда судно мягко кренится на длинном склоне, как автомобиль, идущий в гору наискосок. При крене начинает дребезжать левая входная дверь, и штурман прихлопывает ее ладонью. Яркие горошины кухтылей возникают на зыби далеко в стороне. Рыбака все не видно.

— Хорошо, Павел Андреич, командуйте. Включите локатор, интересно все-таки, насколько рыбак перегородил море. Обнаружите — мне позвоните. Ярус пометьте на карте. Все понятно?

— Понятно.

Я потихоньку иду в каюту. Пластик дверей запускает зайчиков на переборки. Свет электрических плафонов не виден. Солнце вламывается внутрь корабля. Голубоватый солнечный луч из дверного иллюминатора пробивает коридор насквозь во всю длину, тонкие лучики путаются в ногах, выбегая сквозь вентиляционные решетки бортовых кают. Вспыхивают никелированные ручки. На переборках, обклеенных бежевым павинолом, видно, как небрежно водила тряпкой во время утренней приборки буфетчица.

В каюте все так же шелестит кондиционер. В спальне все та же темнота, и даже еще темнее, потому что вошел со света. Брюки и рубашку на раскладушку, сандалеты носами на выход — на палубу. Койка приняла уютно и удобно, как стартовое ложе космонавта. Она широкая, двуспальная. Судно строилось за границей. У нас это было бы ни к чему: капитану запрещается возить с собой жену. Но то, что широкая — хорошо: бывают такие виды качки, когда надежнее и покойнее всего устраиваться на койке по диагонали. Диван в салоне не конкурирует: он слишком прямой и плоский, с него сползаешь на палубу при любой качке. А с койкой я немало повозился на судоверфи, когда принимал судно, надоел и строителю, и даже конструктору, но зато она подогнана по мне, и не приходится барахтаться, взбираясь на нее, и ни разу я не отбивал себе копчик о штормовой бурт, выскакивая из нее по внезапному вызову.

Шторки на окне отвисают при крене, на палубе тогда появляется зеленоватое мерцающее пятно. От обилия солнца устаешь, хотя и не так, как устаешь от полярной ночи.

Теперь можно попробовать отрешиться от навигационного долга, прислушаться к току крови в себе и вернуться к тому, что происходило перед тем, как штурман производил поворот. Что-то очень толковое приходило тогда на ум, но, как всегда, не оказалось под рукой записной книжки, а теперь я забыл, что же такое было. Образ, строчка стиха, начало повести?

Записная книжка лежит в салоне, в левом верхнем ящике письменного стола. Если бы не было качки, она лежала бы на столе. Иногда я успеваю уловить то, что неясно мелькает, наплывет мимоходом, толкнет изнутри; иногда я успеваю хоть чуточку, хоть приблизительно сформулировать это; и тогда, если есть возможность оторваться от дела, я бегу к письменному столу и карябаю в записной книжке.

«У писателя одна забота — писать», — изрек один мой друг.

«Остальное — гарнир», — добавил другой.

«Вы находитесь на таком уровне, когда можно писать и можно не писать. Вам необходимо бросить все и засесть на несколько месяцев за стол. Только писать!» — сказал однажды на вечерней улице Горького руководитель моего семинара в Литературном институте, добротный русский поэт. Тогда я еще пробовал писать стихи.

«Я не думаю, что ему нужно бросить сейчас плавать. Его профессия ему помогает», — возразил в Доме Герцена другой руководитель семинара, в котором я занимался, замечательный русский писатель. Тогда я уже пробовал писать прозу.

Океан глубок и объемлет весь мир, но литература шире и глубже океана.

Об этом, что ли, думалось мне перед поворотом? Не вспомнить никак, не вернуться к тому, что было. Предстоит рабочая ночь, нужно будет начинать буксировку, а не спится. Наверное, от такого вселенского солнца.

Медленно качается судно, слышно, как свистит распарываемая на ходу вода, гудят внизу дизеля, шелестит кондиционер, поскрипывает при наклонениях легкая нептунитовая переборка между спальней и салоном. Старинный, удивительный на современном судне, звук. Переборка сделана из пропитанных негорючим составом прессованных древесностружечных плит. Они и рождают этот скрип, когда на волне шевелятся легкие корабельные надстройки. Скрип ошарашивает новичков, не все знают, что любое судно изгибается на волне. Не всем из команды нравится это поскрипывание, а я люблю его, оно так же близко мне, как свиристенье сверчка в избе, без которого, считается, нету настоящего жилья. Наконец так же многие столетия поскрипывала морякам корабельная древесина. Корабль появился раньше телеги и ранее колесницы, он появился до всего. Если перефразировать Библию — в начале был корабль. Так что, может быть, это монотонное, отсчитывающее волны поскрипывание — голос вечности. Кажется, об этом мне думалось перед поворотом?

Или я на самом деле слышал сверчка в той избе, в которой я подрастал и возле которой бегал голоштанный в красной короткой рубашке, когда, словно радуга, вырастала за высокой изгородой шея рыжего жеребца и с него, скрипя портупеей, спрыгивал мой отец? Изба несколько раз переходила из рук в руки, но всегда, когда я попадал в нее, там неистребимо свиристел сверчок.

Не так давно, зимой, отогреваясь там на русской печи, я увидел на потолке целую повесть, правда не на современную тему. Я хватанул тогда простуды и полтора дня провалялся, отпиваясь топленым молоком с медом и вбирая в себя каменный жар печи. Просыпаясь и засыпая среди устоявшихся запахов, я вспоминал историю косогора, на котором стояла изба: как смешались здесь в древности русь и корела, каких остервенелых хозяев успел наплодить здесь Столыпин, и как на скаку похлопывала отстегнутая крышка отцовской кобуры во время его ночных поездок по району, и какие там вырастали девушки, и почему обошли это место стороной фашисты, и даже то, что однажды в этой избе ночевала вповалку рота партизан, а дед сторожил их, топчась в стороне, у березы. Я подумал, что обязан написать об этом как следует.

Интересно, иногда начинаешь осознавать запах корабельных помещений. Потолки, стенки, пол — пластик, павинол, линолеум, декоративные ткани, клей, — все негорючее, все гигиеничное, все стерильное, все дышит химией. Этот слабый воздух разбавляется слабым же запахом соляра, перемешивается со свежим, солоноватым, искристым воздухом открытого моря. Запах устойчив, и его не замечаешь. Он долго живет в одежде, когда ты на суше. Во время сильного шторма наглухо задраиваются окна, двери, иллюминаторы и жалюзи вентиляции, и я напоминаю артельщику, чтобы он никому не выдавал чеснок — иначе его придется есть всем. На судне свой микроклимат, свой мир, и только длительные стоянки в портах приписки взбаламучивают его. Привязанность к обычаям своего корабля живет в мореплавателе упорно и консервативно, и единожды сложившийся порядок менять приходится, вырезая мозоли больные, заслуженные…

Так вот оно в чем дело! Я же собирался сегодня беседовать с матросом Юрой Агешиным о пьянке. Вернее о том, чтобы ее не было: Юра ступил на тропу алкоголя. Не было еще ни одного прихода в порт, чтобы он не наступил на пробку. Юра был тихий алкоголик, но это еще тошнее. Худощавый, блеклый, слабо-голубоглазый, после схода на берег он еле таскал на себе теплые домашние тапочки со стоптанными задниками, неврастенично выслушивал хулу, и ни о какой производительности труда в этот день не могло быть и речи. Единственное, к чему он приноровился в ходе наших педагогических усилий, — это заранее испрашивать себе выходной или отгул на случай похмелья. Тихая зараза алкоголизма исходила от него. После каждой беседы с ним я распознавал в себе смутное желание смертельно напиться… Кажется, как раз об этом я думал перед выходом к ярусу?..

Пора бы уже второму помощнику что-нибудь доложить о рыбаке. Мы идем вдоль яруса наискосок, и если ярус недлинный, то, может быть, локатор захватит рыбачка или даже, при такой ясной погоде, он будет сначала обнаружен визуально. Определить бы его место, ведь ночью придется идти здесь обратно.

Я опять оделся и опять по пронизанному солнцем кораблю прошел на мостик.

Жора Копылович выпуклым глазом глянул на меня из-под чуба, второй помощник опустил телефонную трубку:

— Вам звоню. На локаторе справа цель. В бинокль похоже, что рыбак. Пеленг пересекается с линией яруса. Может, подвернем поближе?

— Для чего же мы лезли через ярус? Чтобы снова крюка давать? Погода балует. Работа по нам скучает. Ага, бинокль. Так. Ну, кто там?

Впередсмотрящий на правом крыле посторонился, махнул рукой:

— Вот, прямо по солнцу.

От него пряно пахнуло жареным мясом и чесноком — видно, он не терял времени вхолостую, когда помогал артельщику. Молодец.

Как расстилается вода! Кое-где возникают полосы пены, тянутся под солнцем влево и вправо. Скорость у нас хорошая, и волны, вызванные движением корабля, словно крылья, набегают на море. Синяя вода начинает темнеть, едва заметно подкрашивается фиолетовым: все-таки солнце теряет высоту, скатывается от полудня к заходу. У горизонта загорается и гаснет белая точка. Восьмикратный цейсовский бинокль приподнял и приблизил ее.

Это был рыбак. Волна вскидывала его легко, как чайку, и тогда зажигалась на солнце аккуратная, крашенная белой эмалью, рубочка. На черном борту что-то крупно написано, но на таком расстоянии не разглядеть — буквы это, цифры или иероглифы. Но разве об этом рассказ?..

1971