«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ПЯТЫЙ РЕЙС

К Харасавэю подошли к полуночи. В серой морозной мгле, за всторошенной равниной припая, совершенно по-сельски светились редкие огоньки, как светят, бывает, русские деревни в окна ночных поездов, и даже незатихающий факел газового фонтана казался отсюда, с расстояния в несколько миль, не более чем кучей сжигаемого мусора или старых садовых веток. Чуть на отшибе мерцали огни стоящего под разгрузкой сухогруза «Пионер Калитвы» и обеспечивающего его ледокольчика «Жужмуй». («Его самого надо обеспечивать — какие его силешки в Арктике в середине апреля!» — только что пожаловались с ледокола «Капитан Границын».)

Машину остановили, и в рубке воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом льда под отходящим в сторонку Вторым Атомоходом.

Зашли к Харасавэю по двум причинам: дать бункер «Капитану Границыну» (вообще-то топлива — если уж тащиться за тридевять земель — можно было бы взять в Мурманске и побольше), а во-вторых, вдоль Ямала держалась слабая заприпайная полынья, затянутая молодыми полуметровыми льдами, — дорога!

— Минус тридцать три наверху, — заговорил из центрального поста стармех, — и вода минус два. Как топливо выдавать будем, Леонид Семенович?

— Долго выдавать будем, Виктор Григорьич. Сам понимаешь, груз такой: греться нам никак нельзя.

Хрипловато намурлыкивая: «Когда усталая подлодка… А летом лучше, чем зимой…», Леонид Семенович Серояров походил по рубке, потянулся и даже зевнул, хотя и не любил делать неслужебные движения на мостике и штурманам этого не позволял, однако вот — отпустило.

Вчерашнюю ночь ковырялись в сморозях Югорского Шара, ведя за собою танкер «Ленинск-Донецкий», вместе с которым выбрались из Карских Ворот, вернее — уже даже из юго-восточного угла Баренцева моря, куда их вынесло после двухсуточного дрейфа (капитан ледовой проводки из Амдермы дал рекомендацию, оказывается, недельной давности: не было-де самолета ледовой разведки, — и Леонид Семенович попался, как мальчик, может быть потому, что прошлый рейс сам шел Воротами на Мурманск — и шел свободно).

— И куда тебя, старый, понесло? — спросил, выйдя на связь по радиотелефону, давний друг и приятель, капитан Второго Атомохода Фастов. — У нас тут пять дней северные, северо-восточные ветры работали, весь серьезный лед в этот угол набило и сквозь Ворота на запад протиснуло.

— Выходит, всю жизнь учат и никак не научат, Василий Алексеич, — ответил Серояров.

— Впрочем, если бы и самолет был, проку немного — наука больше на диссертации нацелена, нежели на сегодняшнюю конкретную потребность. Хозяин нужен Арктике, хозяин!.. Ну, выберешься или к тебе бежать?

— Сам залез, сам и вылезу, конечно! — Букву «ч» в этом слове Леонид Семеныч выговаривал особенно четко.

— Забери и «Ленинск-Донецкий», пожалуйста. Выбирайся обратно, обогни этот язык, по закраинке на Юшар выходи. Мы тебя тут, в глубоководной части, ждать будем…

Входить в узкий и мелкий с запада Югорский Шар на крупнотоннажном и глубокосидящем судне, каковым и была «Лувеньга», и в добрую погоду не очень чтобы очень… В эту же полуночь, когда не было уже ни настоящей тьмы, ни настоящего света и створные знаки потому различались слабо, выручал, как всегда, локатор, вернее, два локатора, по которым оба младших помощника делали каждый порознь на своей карте прокладку.

«Ленинск-Донецкий» шел по каналу следом.

— Ну вот и хорошо, — сказал при встрече, уже под утро, Василий Алексеевич Фастов. — Теперь ордер такой пока: мы первыми, потом вы, потом сибиряне, и концевым — «Ленинск». Ну а у барьера, может быть, и «на усы» вас брать придется.

— На буксире не пойду!

— Ну, Леонид Семеныч, мы вон «Колу» только что — с трудом! — «на усах» выводили! Еле протащили.

— Не знаю, как там «Кола», а я не пойду, если, Василий Алексеич, ты даже прикажешь!

— У Белого, значит, у острова все равно, значит, буксировать придется, там такие, значит, дела… — вступил в разговор Третий Атомоход.

— Пароход у меня новый, и нос у меня новый, и вам я его корёжить не дам! Все равно вдвоем поведете, а за вами и я, как миленький, пройду.

— Ну ладно, Леонид Семеныч, в крайнем случае бросим тебя посреди моря, настоишься! — для промфинплана…

— А ничего, и настоюсь, раз так, Василий Алексеич…

Однако к Харасавэю дошли покамест и без буксира, хотя несколько раз стояли, пока атомоходы окалывали друг друга и искали в торосах обходные пути. Потом Третий Атомоход все-таки взял «Ленинск-Донецкий» на буксир вплотную, «на усы». Он и сейчас тащил танкер где-то позади, освещая горизонт мощным самодеятельным прожектором — гордостью экипажа и завистью всех других арктических судов.

…Засыпая, Леонид Семеныч вспомнил молодые свои годы, когда ходили, бывало, «в полярку» — по становищам и зимовьям, собирая сезонников, которые уже сидели по арктическим берегам, стуча от нетерпения в «юшары» — деревянные сундуки, вмещающие весь сезонно-зимовочный скарб и прозванные так по имени пароходика «Юшар». Октябрь тогда был уже немыслимо поздним месяцем для окончания навигации…

Владимир Иванович Даль в своем толковом словаре поясняет: окатыши — это кругляки, окатки, вообще — окатанные вещи, катышки, скатанные шарики.

Большая Советская Энциклопедия утверждает, что окатыши — это рудный материал в виде прочных комочков сферической формы, образуемых по принципу снежного кома, и добавляет, что они (окатыши) способны переносить транспортировку с перегрузками и длительное хранение.

«Технические условия на окатыши» Сокольского металлургического комбината — бумага за семью печатями и, соответственно, подписями — кратко информируют, что они — окатыши — по химическому составу и физическим свойствам должны удовлетворять требованиям ТУ 14—9—207—82 (без изменения № 3).

Начальник пароходства, навестивший «Лувеньгу» перед первым рабочим рейсом, выразился проще:

— Плохой груз повезешь, капитан. Будь внимателен, пока не сдашь ТЦК — Транспортному Цеху Комбината. Особенно — за температурой следи. Мы были вынуждены принять условия на перевозку, что выдал Южный филиал, но все-таки груз недостаточно проверенный, так сказать, не обкатанный. Однако он нужен Комбинату, — нажал он, — потому что стране нужны корабли, автомобили, ракеты и станки, а это — Металл, — еще больше нажал начальник пароходства, так что Леонид Семеныч последнее слово увидел так: м е т а л л! — И, по справедливости, все эти рейсы — а не только первый, и мы, и Минчермет, и Минцветмет будем считать экспериментальными. Помни, капитан, на прежних сортах окатышей мы потеряли трех человек.

«В таком случае надо хотя бы плату за страх платить, — подумал Серояров, — хотя бы матросам. Что у них окладишко-то, по нынешним временам — девяносто рублей… А условия на перевозку вообще-то должен разрабатывать тот, кто будет возить…»

Едва глянув, еще до встречи с начальством, на бумагу с печатями семи ведомств, Леонид Семеныч сказал себе: «Морфлот опять на мель посадили, а раз так, то посадили прежде всего моряков. Три конторы разработали, с тремя согласовано, седьмая утвердила, деньги за эксперимент получат одесситы — а отвечать будем мы». И предупреждение руководства о плохом грузе прямиком подтвердило это.

Неизвестности в море, особенно в Арктике, особенно зимой, — и так предостаточно, а тут неизвестность была прямо под ногами, и от этой неизвестности до земной тверди что вперед, что назад, что по оба борта, что даже вниз — тоже предостаточно… Однако нужно окатыши везти, потому что кроме как Морфлоту это некому. Начальника пароходства понять можно, он главный купец, ему деньги для фирмы и валюту для страны добывать надо. И с этими окатышами над ним наверняка бо-о-льшие ребята довлеют…

— Шесть тысяч тонн нечистой силы… — пошутил Серояров, когда второй штурман доложил ему об окончании погрузки окатышей. Но первый рейс — туда — прошел благополучно (только белоснежная надстройка «Лувеньги» приобрела какой-то отвратный оттенок, больно бивший по глазам и по сердцу Леонида Семеныча), и третий рейс — снова туда — прошел благополучно (только надстройка еще больше «опоносилась», как выразился боцман Ерошенко), и вот теперь пятый рейс шел пока нормально, хотя в порту пришлось порядком поругаться и даже волевым решением прекращать погрузку, поскольку порт отмахивался от предоставления сертификатов на груз, — но спокойствия на душе не было…

Очень уж хороший пароход достался капитану Сероярову на склоне капитанских лет — последнее слово техники, полуавтомат: на чистой воде вахту на мостике и в машине несли всего два человека, везли вдвоем двадцать тысяч тонн груза. Получившее хождение в народе прозвище этой серии судов, из-за оранжевого цвета корпуса, — «морковки», — сильно обижало Леонида Семеныча. «Ну народ! Прилепят — не отдерешь!» Леонид Семеныч менялся в лице, когда ненароком ухватывал в разговорах овощехранилищную терминологию, и вынужден был в конце концов официальным приказом запретить ее употребление у себя на борту.

…К утру потеплело, и когда, закончив бункеровку «Границына», возобновили движение, на улице было всего лишь минус двадцать семь. Сибиряне сгоняли свой вертолет вдоль Ямала, дорожка была ясна, и они втроем (атомоходы впереди, а «Лувеньга» следом) веселенько побежали по заприпайной полынье, как раз по маршруту гибельного дрейфа брусиловской шхуны «Святая Анна» — в зимней Арктике полынья практически всегда покрыта льдом, открытая (даже морская) вода и двух часов не устоит при тридцати — пятидесятиградусных морозах. И сейчас она держалась ровно настолько, чтобы поднимать стену морозного пара, наполовину скрывающую надстройку Третьего Атомохода.

Но праздники в Арктике кончаются быстро, и вот уже третий час рыщет где-то впереди, в белесом пространстве, «борт» (хорошо — вертолет есть, хорошо — погода лётная, хорошо — просто солнце в небе, хоть и низко, к ночи, ходит!). А вот зимой либо пасьянс на картах (ледовой обстановки) раскладывай, либо корпусом лед пробуй, а чаще всего — и пасьянс, и разведка корпусом — вместе… Рыщет «борт», а с «борта» лучший ледокольскии гидролог Лозов вещает:

— Второй, я борт-904! По болотцам, по ниласам, в пределах доступных глубин еще миль десять — двенадцать пройдете… Дальше зона сильного торошения начинается, сжатие — все три балла, я отсюда вижу. Но тут еще можно попробовать прорубиться… А вот повыше, над Белым, такое творится, что не построено еще ледокола, чтобы пройти…

— Обижаешь, Валерий Михалыч! — отвечает атомоход. — Солдат на пузе проползет, и ничего с ним не случится.

— Через десять миль кончится пузо…

— Тогда — противолодочным зигзагом, но пройдем!

— Нет, тут не пройти, ребята. Надо другую дорогу искать. У меня горючка еще есть, пойду полевее — повыше поищу. Идите, как договорились. Там видно будет. Через полчасика привод дайте, на всякий случай.

— Понял, дадим!.. Не пройти… Мы да не… — спохватываясь, атомоход разжимает тангенту, прерывает передачу.

И тут же выходит в эфир снова, на другом канале связи:

— «Лувеньга», Леонид Семеныч на мосту?

— Тут я, Василий Алексеич.

— Вот, слышишь, какие мы шибко уверенные стали после Чукотки?

— Слышу.

— А ты что все наверху да наверху?

— А второго старпома нет. Сутки так делим: я — четырнадцать, старпом — десять часов…

— А что не поровну?

— А у него свои дела. Одной писанины сколько…

— Это да. На моряка сколько льда, столько и писанины. Впрочем, на чистой воде тоже хватает. Да… Вот было — антициклон надоел, и поделом мне: рассчитывал, что циклон прикатит, лед от бережка отожмет… Видел, какой по Скандинавии катился? Спутник фотографии давал — загляденье!

— Я же в порту стоял… Погрузка-разгрузка, да еще тут комиссии всякие…

— Понятно. Такой хороший циклон шел, ну, думаю, все отожмет, а он вон куда забрался — пять дней северные дули! Все Карское море на нас, понимаешь, навалило. И снова, слышишь, оттуда, сверху жмет. Придется тебе «на усах» походить…

— Не пойду, сказал, Василий Алексеич! И не насилуй, по старой дружбе, хотя ты и ведущий ледокол! У нас же носовая оконечность конструкции «soft nose», мягкий нос. Именно так и в спецификации записано…

— Ты же хотел этим месяцем обратно выйти!

— И выйду, если хорошо поработаем. Такое судно — двадцать тысяч лошадей и пневмообмыв корпуса! — грех двумя атомоходами «на усах» таскать. Гре-ех! Минутку… Рулевой, горку слева не трогать! Прижмись к правой стенке. Так… Вот и говорю, Василий Алексеич, зачем же единственной тактикой пользоваться: один — лидер, а другому в зад мы ноздрей должны упираться? И ему хлопотно, и нам больно!

— Ну, поглядим-посмотрим.

— Главное — сами не садитесь.

— Будем садиться, я своему Лозову, как себе, верю.

— Вот и пригодится вам свобода маневра…

— Еще вопрос, Леонид Семеныч. Так что там эта московская комиссия наработала? Поделись…

— Извини, Василий Алексеич. Комиссий без актов, сам понимаешь, не бывает… Тут РДО пришло, надо бы мне распорядиться и Удовину подтверждение по одному дельцу дать. Извини. Я тебя сам вызову, конечно.

Температуру окатышей в трюмах проверяли ежедневно, да, кроме того, в них стояло по два десятка датчиков пожарной сигнализации, однако, получив радиограмму из пароходства, Леонид Семеныч вызвал старпома и приказал ему подготовить и отправить в трюма проверочную группу в составе второго и третьего помощников в кислородных изолирующих приборах с соответствующей страховкой.

Старпом Валентин Валентинович Коротков был, несомненно, интеллигентным и образованным человеком, но что его на море подводило, так это склонность к витиеватому изложению мыслей. Запрокинув седую голову с длинными покатыми залысинами (капитан стоял на рыбинсе у пульта управления и был потому выше), Валентин Валентинович сказал:

— Поскольку замеры сегодня уже производились, а трюма задраены, полагаю, за этот период не могло произойти изменений микроструктуры вещества в результате длительного общения с влагой и кислородом воздуха, несмотря на вибрацию мощного судна во льду…

Леонид Семеныч вытащил из кармана сложенный вдвое листок:

— Читайте, про себя.

Прочитав, Валентин Валентинович заметил:

— Я предупреждал о непредсказуемости поведения окатышей как следствии отсутствия каких-либо четких исследований по длинной цепи их движения к судну… Что же, исполняю ваше распоряжение о проверке…

— Радиограмму верните, Валентин Валентинович. Народу об этом мы пока помолчим. Надо выждать, как там на «Сосногорске». У нас над окатышами триста пятьдесят тонн груза на второй палубе. И еще столько же на крышах люков. Так что в случае чего мы все равно до окатышей не доберемся. Надо терпеть, терпеть! — и идти вперед, и чем быстрее, тем лучше… Так что по дороге пошлите-ка сюда стармеха.

— Полностью поддерживаю положение ваших мыслей, Леонид Семеныч. Насколько я помню, груз мы брали из одного штабеля с «Сосногорском».

Успокоив капитана таким образом, Валентин Валентинович повернулся и исчез: странное дело, излагал он всегда долго, но по трапам и палубам — пожалуй, единственный из экипажа — даже по будним делам бегал шустро.

…Стали попадаться пухлые перемычки, в которых вязли атомоходы, но «Лувеньга» проходила их спокойно: действовал пневмообмыв, то есть подаваемый компрессорами под днище воздух, и бурая обская вода, которая весь ил Западной Сибири в океан выносит, бурлила, пузырилась, обмывала лед вдоль бортов.

Поднялся на мостик и стармех, в спортивном костюме и с капельками пота на висках, видимо прямо из спортзала, и они на ходу, отойдя в уголок рубки, вполголоса обсудили, какие меры можно и нужно предпринять в связи с чрезвычайным происшествием на «Сосногорске». Выяснилось при этом, что мера может быть реальна одна: ждать.

— Гарывали, — сказал стармех, — выдержим. Помню, на «Павле Акимове» пять суток горели, полтрюма телогреек и ватных штанов везли, а под них грузовладелец умудрился втихаря карбид в бочках засунуть… Выдержим. В крайнем случае трюм затопить придется, что мне лично крайне нежелательно, потому что этой дрянью от окатышей может приемные отверстия осушения забить. Кстати, через осушительную систему и воду в трюм подадим, обратным ходом, чтобы пожарную магистраль не размораживать.

— Затопить трюм — последнее дело! Так что будем углекислотой давить.

— Попробуем, — ответил стармех, — и углекислотой. Гарывали!

Штурмана с проверкой управились быстро, несмотря на амуницию: телогрейки, теплые сапоги, теплые брюки, ранцы с баллонами, маски, каски, шланги, монтажные пояса, страховочные лини; доложили о результатах осмотра сначала с палубы — по переносным рациям, а затем уже, распаренные и разоблаченные, поднялись в сопровождении Валентина Валентиновича в рубку, и Леонид Семеныч, глядя в их молодые розовые лица, успокоился.

— Ну?

— Все о’кэй. Температура чуть выше нуля; на внешний взгляд, с окатышами ничего не происходит.

— И ладно. Порядок. Однако будем следить еще внимательнее, хотя, признаться, я уж и не представляю, как это можно еще делать. Отдохните немного, моряки… Валентин Валентинович, пусть боцман шланги с обоих бортов к трюмам разнесет, но пользоваться пожарной магистралью мы будем только в самом крайнем случае…

— Но позвольте, Леонид Семеныч, зачем же раскатывать шланги и таким образом загрязнять их о палубу, ежли как божий день ясно, что пеной вещество окатышей от пламени не отчленяется, то есть наоборот, пламя не отчленяется от вещества! Я вам уже докладывал свое мнение: для этого груза, на мой взгляд, нужна постоянная — естественная — вентиляция, чтобы выпускать джин из бутылки, исходя из его определенных и непредсказуемых свойств…

— Понятие «выпустить джинна из бутылки», Валентин Валентинович, означает: выпустить на волю несчастье и развязать ему руки. Развязать руки злу. Вы что, хотите ЧП и для нас? У меня другое желание, и потому трюма с окатышами задраены, загерметизированы и даже закрыты на замки, чтобы туда никто не влез и не задохнулся, как бывало! Вы их навесили, кстати, снова? Ваш джинн, может быть, только того и ждет, конечно!

— Все закрыто, как было, как определено приказом по судну. Вот если бы у нас действительно были действительные технические условия на перевозку… И разъяснения: вентилировать или же воздержаться…

— Мне этой небольшой милости тоже очень недостает…

Старпом упрямо продолжал:

— …Потому что возможная длительность пребывания увлажненного окатыша в замкнутом объеме трюма…

«Лувеньга» резко вздрогнула, наскочив, очевидно, на какой-то очень уж крупный обломок льда, раздался дробный треск, будто стреляли скорострельные зенитки, два гулких удара, и все впереди застлало коричневым дымом, из которого по настилу верхнего мостика, по стенке и стеклам рубки серой струей хлестнул крупный град. Атомоходы, и лед, и полубак, и грузовые краны исчезли в гороховой мути.

Леонид Семеныч Серояров отпрянул от окна, схватился за рукоять управления гребным винтом, согнулся:

— А вот и наши окатыши высказались, конечно. Общесудовая тревога!

Вера Боровая лежала на спине посреди бассейна, когда вода в нем вдруг задрожала, вздыбилась, перевернула Веру через голову, рухнула, с шумом перекидываясь через бортики, и бассейн опустел на треть. Захлебываясь и кашляя, Вера выскочила наверх, в раздевалку, где только что раздавалась вечерняя музыка, а теперь надрывался звонок судовой тревоги и девчонки уже метались среди одежды, пока не раздался голос поварихи Эльфы Николаевны:

— А ну спокойно! Аня, выключи солнце! Женька! В кружева ей захотелось! (Женька прыгала на одной ноге, никак не могла попасть другой в трусики.) Марш в халат — и на место! Катерина, заберешь все шмутки к себе в каюту!

Эльфа Николаевна бывала замужем и за капитанами, и морской авторитет ее был непререкаем.

— Вер!.. Ага, все тут. Так. А где Наталья?

— Она в парилке балдеет, — ответила Катерина, быстро сгребая в кучу все подряд.

— Вер! Подними ее!

Наталья действительно балдела — нога на ногу — на верхнем полке, на подстеленном — от жару — сухом фанерном лежаке, заложив под голову полные руки и развалив свои знаменитые на все пароходство груди.

— Что там? — неторопливо спросила она.

— Может, тонем… Может, столкнулись… Может, взрываемся, — тоже почему-то неторопливо ответила Вера. — Теперь слышишь?

В открытую дверь парилки рвался авральный звон.

— Ой! — Наталья с грохотом скатилась с полка, увлекая за собою лежак. Дело было сделано, и Вера помчалась по коридору к лифту, не замечая, что халат застегнут на одну лишь нижнюю пуговицу и что тапочки на ней не свои.

У лифта стармех, ныряя в машину, прокричал ей:

— Лифт не занимать! По трапам!

Не занимать так не занимать. Но на трапах пришлось прижиматься к переборкам, ибо сверху сыпались, разбегаясь по тревоге, моряки.

Иллюминаторы на ее заведовании в кают-компании были задраены, и тогда она отправилась действовать по расписанию дальше, в судовой лазарет. Доктор, подтянутый и аккуратный даже по тревоге, сказал ей, оглаживая бородку подрагивающей рукой:

— Застегнитесь, коллега. Вот расческа, причешитесь. Вот медицинская косынка, коллега, повяжитесь. А теперь ступайте в каюту, коллега, и оденьтесь как следует. Вам, возможно, придется оказывать помощь на палубе, а там около тридцати градусов мороза. Встретите остальной состав санитарного поста, напомните им, коллега, чтобы они тоже были в форме.

Доктор обычно обращался к судовым девушкам покровительственно-небрежно и по имени, но, очевидно, новое обращение он счел необходимым для создавшейся обстановки. Однако, отдать ему должное, доложил на мостик о том, что санитарный пост развернут, только после того, как все «коллеги» собрались снова. После этого он отправил Веру в салон пассажиров уточнить, что там впереди.

Впереди был все тот же бесконечный лед; впереди, поодаль, без единого дымка, но с теплыми огнями в окнах кают недвижно стояли во льду оба атомохода; впереди, на палубе, в проходе между контейнерами, матросы в блестящих огнезащитных костюмах неторопливо, как ей снова показалось, растягивали новенькие пожарные шланги. «Лувеньга» странно вздрагивала, и когда Вера заглянула в боковой иллюминатор, она увидела, что уже почти на самую палубу вскарабкиваются толстенные зеленые льдины. Тогда она испугалась, но потом ей объяснили, что это было просто сильное сжатие…

Вера с удивлением обнаружила, что люди, ее окружающие на судне, вдруг оказались не совсем такими, как это виделось ей прежде, и первым из них — капитан. Она уже плавала на трех судах, и Леонид Семеныч нравился ей меньше других ее капитанов: крепкий головастый полулысый мужик, с прозрачным тяжелым взглядом, со странной привычкой наборматывать, как заезженная пластинка, нелепо сдвоенные строчки каких-нибудь песен, он неизменно говорил ей «ты», но с именем-отчеством — Вера Петровна, никогда особо не засиживался в кают-компании, не травил байки и вообще был как бы из предыдущего века. И вот на нем какие сутки тяжелая, даже ей понятная, ледовая проводка, и то гаснущий, то разгорающийся трюм, и то, что по его распоряжению могли погибнуть два молодых помощника, спустись они в трюм на каких-нибудь тридцать — сорок минут позже. И при этом она сама слышала, как он только что тихо хрипел, спускаясь с мостика к себе в каюту: «…и фотографии девчонок… и нету других забот…»

Третьего помощника она звала просто Юра, и у них могли бы быть далеко не служебные отношения, как это выяснилось на Восьмое марта в прошлом рейсе, если бы он уже не был женат. И вот такой чудный парнишечка с новеньким значком высшей мореходки мог быть там!.. Но если подпрыгнули, оборвав все до единого крепления, даже несколько сотен тонн груза, что было бы с Юрой там, внутри, где он вполне даже мог оказаться в тот момент и даже наверняка оказался бы, если бы они не работали так быстро!..

…Сначала Юра заметил, что ему после взрыва стало доставаться на котлетку либо на пирожок больше, чем соседям по столу, потом заметил, видимо, и кое-что другое, и ей пришлось снова вспомнить про самообладание, чтобы Юра вполне сознательно вернулся к их довзрывным служебным отношениям.

…Вертолеты с обоих атомоходов сменяли друг друга в воздухе непрерывно, лучшие гидрологи Лозов со Второго Атомохода и Руслан Фетисов — с Третьего, часами мотались в белом арктическом небе, наверное, с той долей ненависти, которую всегда порождает ответственность, выискивая во льдах легкую, а значит — кратчайшую, дорогу каравану.

После взрыва речи о буксировке «на усах» у атомоходов не возникало. В этом они были единодушны. Но осведомлялись о самочувствии «Лувеньги» по-разному.

АЛ-2:

— Ну как ты там, Леонид Семеныч, у себя на вулкане?

АЛ-3:

— Ну как вы там, значит, на своем, значит, пороховом погребе?

Фастову Леонид Семеныч отвечал:

— На Этне все спокойно, Василий Алексеич. Дымимся помаленьку.

Красавцеву:

— Орошаемся, Владимир Николаевич, значит, в соответствии с инструкцией.

Орошаться, действительно, приходилось постоянно, но вот только инструкцию надо было на ходу сочинять себе самим.

Выяснилось, что углекислота, выпущенная в трюм, так же как и на «Сосногорске», лишь кратковременно — и ненамного — понизила температуру груза, а затем трюм стал разогреваться так, что краска в машинном отделении на смежной переборке начала желтеть и трескаться.

— Если плюнуть — зашипит, — доложил из центрального поста стармех. — Термометры на сто двадцать зашкаливают, сейчас заменим спиртовыми на сто восемьдесят… Надо трюм затоплять, Леонид Семенович, один выход остается. У нас все готово.

— Попробуйте усилить рециркуляцию балластов, Виктор Григорьич!..

— Разрешите, я на мостик поднимусь?..

Пока стармех ехал в лифте из машины на седьмую палубу, Леонид Семеныч успел еще раз прикинуть, что: а) затопление трюма неизвестным образом неизбежно повлияет на окатыши; б) выделяющийся при этом пар повлияет на оборудование, находящееся этажом выше, на твиндеке, и уже подвергшееся воздействию и взрыва и углекислоты; в) принятая вода увеличит осадку «Лувеньги», а нужно будет еще проходить входной бар и перекаты реки, где запасы воды под килем не более метра, а это, помимо всего прочего, означает, при этакой толщине льда, что любой хороший обломок его, попавший под днище, будет для «Лувеньги» скалою… тогда как капитан Серояров уже пятнадцать лет с гордостью носит значок «За безаварийную работу»!

Стармех, поднявшись, сказал так:

— Леонид Семенович, извините, я с вами одним воспоминанием поделюсь. Когда я стармехом шел впервые, первым рейсом, лет десять тому, начал у меня греться упорный подшипник. Не здорово, но греется и греется. Так я, поверите, до того заклинился — носовой платок под сифоном (там у нас в машине холодная питьевая вода подавалась) намочу и к подшипнику прикладываю, для охлаждения подшипника, значит, пока платок не высохнет. Капитану доложили. Он в машину спустился, вместе со мной сначала к подшипнику, потом к сифону пошел. «Ну, мочи, — говорит, — платок. Намочил? Теперь на лоб себе положи и подумай, почему подшипник греется!» Вот и наше полоскание балластов — вроде того носового платка. Я их пополоскал-пополоскал и подумал: надо трюм затоплять. Извините, Леонид Семенович.

Серояров посмотрел на коротко стриженную голову своего стармеха:

— Да я и сам это знаю, Виктор Григорьич… Всю морскую жизнь груз привык беречь, дело святое. Но выбирать не приходится, конечно!

Вдоль левого берега Великой реки навстречу «Лувеньге» по зимнику катились трактора с тростниками газовых труб на прицепе, а дальше, у щетины низменного берега, ослепительно освещенного солнцем, метался коренастый молодой конек. Без бинокля в прокаленном морозом воздухе все проявляется резко и совершенно одинаково, просто как «движущийся объект», — и собака, и оленья упряжка, и человек на снегоходе «Буран», а в бинокль видно было, что это — конек. Он то возвращался к темнеющим вдалеке строениям, то вскачь пускался вверх по реке, и, глянув туда, Леонид Семеныч рассмотрел табун — десятка три мохнатых сибирских лошадок, даже в эдакий мороз помахивающих хвостами и что-то ковыряющих копытами в тальнике.

— Это что там, олени? — не утерпел рулевой.

— Мамонты, — ответил Серояров, — ожили, при нашем явлении народу. Ты вот сейчас, Василий Иваныч, левую кромку упустишь и на повороте заклинишься!

— Все равно ничего не видно из-за этого проклятого пара. Хоть руль бросай — и пусть оно катит, как получится.

— За мачтами ледокола следи и боком бровку канала щупай. И чего это я тебя учу, а, Василий Иваныч?

— Да уж!.. Устал чего-то, — ответил рулевой, оборотив к угадываемой бровке канала — или к далекому матерому берегу — дубленое лицо.

Рулевому было почти пятьдесят — большая редкость на нынешнем флоте, на «Лувеньге» он практически один был ровесником Сероярову, и учить его было нечему, конечно.

Леонид Семеныч посмотрел вниз, на злосчастный трюм, сквозь все расселины которого густо выбивался мыльно пахнущий железом и щелоком пар, потом походил по мостику, наборматывая: «Береза белая, подруга… пересоленная вода…» — и раздумывая о том, почему так стремительно молодеет береговая бюрократия и почему — впрочем, лишь немногие — матросы, как вот Василий Иванович Князев, столько лет тянут в плавсоставе. А надо ли до пятидесяти матросам тянуть?

Торгаш, считается (когда-то лучше прозвище было: замора! Потом — дальник!), тряпичник, шмуточник, барахольщик, фарцовщик, в общем. А оклад у старшего матроса Князева сто десять рубликов, и от этого он большой коммерсант: держит в уме курс валюты применительно к месту и времени, потому что сию лежит у него на депоненте энное количество сбереженных при приемке «Лувеньги» финских крон, и теперь ему обязательно надо налево, в Европу, в ФРГ либо Голландию, где он эти депонированные деньги реализует много выгоднее, чем у финнов, и таким образом компенсирует жене, двум дочерям, зятю и внучке свой матросский оклад. А «Лувеньга» уже пятый рейс не налево, как экипаж того жаждет, а направо, в Арктику, делает, поскольку она для того и сконструирована, и, кажется, вообще рискует век свой провести на «морковной переправе» (успели моряки окрестить!)… И будет тогда коэффициент плюс полярка (кто успел заработать) — и не будет на «Лувеньге» хорошего постоянного экипажа, это не ледокол. Впрочем, и на ледоколах — даже атомных — постоянных экипажей нет, за исключением комсостава и старших специалистов.

Однако стране нужен м е т а л л, и потому переправа эта должна работать с неукоснительностью трамвайной линии даже в самую лютую, экстремальную, модно выражаясь, зиму. Недаром семь красавцев — типа «Лувеньга» — выкатили, двести сорок пять миллионов в постройку вложили. И каждый обратный (на Большую землю) рейс — на тридцать — сорок миллионов рубликов продукции с Комбината. Масштабы, конечно.

Трюм, действительно, судовождению не способствовал, парил густо, видимости лишал, но скоро должен был угомониться, ибо, едва миновав перекаты, когда с осадкой можно было уже не считаться, окатыши затопили полностью.

Через перекат протискивались мучительно, почти сутки, пешком вышло бы гораздо быстрее (моряки просились на лед — на лыжах пробежаться), ледовая каша на мелководье была набита до дна, и приходилось корпусом расталкивать ее, запихивать бортами под бровки канала (а там и так за навигацию понапихано — на полреки!), и на перекате явствовало и глазу и обонянию, что илистая взбаламученная вода Великой реки кристальной чистотой не отличается. Впрочем, в соответствии с указаниями санэпидслужбы это и на карте — где мелкие места — помечено было педантичной рукой Валентина Валентиновича Короткова: «Запрещается принимать воду для опреснителя, судового бассейна и балластировки».

О батюшко, Брат океана!

Да, батюшко, Брат океана! Такие, брат, дела. В Мурманске памятник собираются ставить — Покорителям Арктики. Ложная, залихватская, неверная установка! Уж и так не много ли природы напокоряли?! Ясно — премного, поверх ушей и поверх ума. Но Арктика — тоже природа, и надо ее не покорять, а надо в ней работать. И памятники надо ставить не покорителям ее, а работникам — это не Эверест, не полюс и не двести пятьдесят килограммов в рывке или там жиме. Еще старик Шокальский говорил в начале века: «Победить — не природу, нет, а незнакомство с нею и ее условиями, которое только и мешает нам пользоваться ею, как это надлежит». (Это изречение патриарха Арктики Леониду Семенычу настолько приглянулось, что он приказал вклеить его под обложку «Руководства по плаванию во льдах».)

После полудня с далекого матёрого берега скатилась на реку метель…

На рейд ТЦК пришли с опозданием против самим же Серояровым назначенного и дважды переносившегося срока — из-за этой неожиданной метели: и ледокол и «Лувеньга» вязли в мешанине сугробов, ледяного крошева и быстро замерзающей воды Великой реки.

Метель прекратилась так же внезапно, как началась, и за далеким еще поворотом высокого берега виден стал огромный столб черного дыма, подпирающий еще не до конца прояснившееся небо. «Неужели „Сосногорск“?» — подумал Леонид Семеныч. Но вскоре по радиотелефону выяснилось, что это просто выжигают со льда — по требованию инспекции водного надзора — незначительную протечку мазута с береговой нефтебазы, — обычное дело.

Вспомнив приятеля своего Василия Алексеевича Фастова, Леонид Семеныч спросил капитана Харлова:

— Ну что там, Владимир Константиныч, эта комиссия наработала? Поделись…

— Да пока ничего, но тенденция такая: виноваты мы с тобой, Леонид Семеныч. Богатов пока молчит, а Минчермет и Минцветмет, не говоря об одесситах, бо-о-льшую бочку на нас катят. Напирают на то, что за температурой мы не следили. А если бы и следили, так что — не загорелось бы? Читал радиограмму Любытина? Так что нам и до прокуратуры недалечко, — пошутил Харлов.

— А что, Владимир Константиныч, убытки есть, что ли?

— Да какие убытки! На качество груза комбинат нажимает, а что я сделаю? Что привез, то и сдаю.

— Раз нет убытков, значит, нет и аварии. Нет аварии — нет и прокуратуры.

— Н-да… Вот тут Богатов позвонил… Просит передать: сегодня вас тревожить не будут. Пока швартовка, да то, да се. А завтра с подъемом флага будьте готовы!

— Всегда готовы… У меня на борту время на два часа позади местного, прошлые рейсы и двух недель не заняли, не успеваешь часы вперед-назад переводить. Вот и решили жить между Москвой и Красноярском… Нынче, вижу, этим месяцем не обернуться, конечно.

— Да это пустяки. Пароходы сбережем — и то нам спасибо не скажут…

— Не за спасибо работаем, Владимир Константиныч. Черпают окатыш?

— Черпают. Качнем водичку — отчерпнут. Еще качнем…

— За борт водичку? Я РДО Касимову давал, насчет очистки…

— Да куда ее тут денешь? Письменная подстраховка?.. Утеплим реку. Позавчера ночью минус тридцать семь было, а у меня вода в трюме, как в тропиках, — плюс двадцать девять…

— А вот тут, действительно, и до прокуратуры нам с тобой недолго, Владимир Константиныч. Такую водичку — за борт! Это же не вода, наверное, а сплошной реактив. Преступники мы.

— Может быть, оно и так, Леонид Семеныч, — но ведь на большом государственном основании! Я вот — как трюма зачищать будем, ума не приложу. Воду досуха откачаем — снова же эта пакость возгорится! А?.. В общем, как пишет на шестнадцатой странице «Литгазета», научен горьким опытом — научи товарища…

— Тем и живы, Владимир Константинович. Там у тебя из порта есть кто-нибудь под рукой?

— А что такое?

— Да чтоб в милицию позвонили — рыбаков со льда согнать.

— Так «Ермолаев» уже об этом позаботился. Только напрасно это — как сидели, так и сидят, черным-черно. Так что ты, Леонид Семеныч, форштевнем их осторожненько расталкивай. Корюшка в этом году отменно идет. Если бы не наши окатыши, причал насквозь бы огурцами пропах!

Открылась, наконец, и причальная линия Транспортного Цеха с бесчисленными кранами, которые еще не убрали от паводка наверх, на гору, с окутанным парами порыжелым «Сосногорском», с двумя людскими толпами, издали очень похожими на два мола, вытянувшиеся от причала к стрежню реки по краям бухты, которую уже утюжил «Капитан Ермолаев». Значит, корюшка действительно шла, и сидели, значит, сейчас рыболюбители страны на льду Кронштадтских рейдов, Невы, Свири и некоторых других северных рек. А для жителей Комбината и его ТЦ корюшку открыла, по легенде, круглогодичная навигация, когда водолаз с ледокола полез под лед у причала менять сломанную лопасть винта и наверху раздалось:

— Да тут же работать невозможно, ребята, рыба стеной прет! Готовьте Федоткина, чтоб он тут меня заслонял, а пока опустите ведерко-другое, я рыбки к чаю начерпаю!

Так избалованные нельмой, муксуном, осетром и прочей «царь-рыбой» труженики Великой реки получили редкостное развлечение на долгожданное после полярной ночи весеннее время, потому что корюшка особенно густо шла именно вдоль причалов, где были свет и кислород средь взламываемого судами льда и был по краям прочный полутораметровый припай, куда можно было ставить и палатки и автобусы, и люди над лунками висели круглосуточно, не говоря уже о выходных днях, когда прикатывали «поезда здоровья» с Комбината и когда происходило на лед великое переселение народов. Впрочем, прочность пресноводного припая была такова, что можно было бы и «поезда здоровья» подавать прямо к лункам.

…Ни милиция, ни гудки не смогли согнать рыбаков с облюбованных мест, и пришлось, следом за «Капитаном Ермолаевым», двигаться прямо на кромку рыбацкого табора, на палатки, на ледовые хижины, на вигвамы из полиэтиленовой пленки, на снежные стенки от ветра, на костерки и туристские примусы, на сидящих на льду, на стульчиках, на обломках льда, на снегоходах жующих, курящих, пьющих из термосов или просто «с горла» — неколебимых рыболовов. Такой народ тут жил! Вот уже за кормой ледокола, оторвавшись вместе со льдиной, медленно переворачиваясь, погрузилась в воду зеленая армейская палатка, вот за ней следом заскользила оранжевая польская, с сетчатым пологом от комаров, вот пошли под лед алюминиевые складные стульчики, но рыбацкий люд отодвигался нехотя, обтекал корабли, как лед, бросаясь со снастью к воде сразу за кормой «Лувеньги», и судовой кондиционер донес-таки до ее мостика свежий огуречнейший дух. Какой-то замешкавшийся малыш — одна мохнатая шапка — остановил караван, пробираясь перед ледоколом сквозь нагромождения льда, и Леонид Семеныч, следя за ним, подумал о собирающейся замуж дочечке, о давно желаемом, взлелеянном в душе внучке… «Пусть всегда будет солнце… — забормотал Леонид Семеныч, — у разведенного моста…»

Малыш благополучно вскарабкался наверх и затерялся в толпе, ледокол уже обстругивал обросшие льдом причалы, и «Лувеньга» осторожно двигалась следом, форштевнем тоже соскабливая лед со стенки и закрывая обзор обширной рубкой впередсмотрящего, придуманной для головного судна новых рудовозов лично Леонидом Семенычем и тут же прозванной на флоте «будкой Сероярова». Да, народ! прилепит — не отдерешь! Польза от этой будки была уже сомнительной и для самого Леонида Семеныча, но отступать от идеи, внушенной понятием безопасности мореплавания, Леонид Семеныч не желал, ибо есть принципы превыше прямой пользы. Польза может обнаружиться не сразу или же не обнаружится вовсе, но вред должен быть исключен, конечно.

А отсюда следует, что слова, только что сказанные капитаном Харловым о большом государственном основании как оправдании — да не просто вреда, а уже и как бы преступления, — очень неудобные слова. Леонид Семеныч подозревал, что в мире ходит не так уж мало народу, вынужденного переступать общие для всех законы во имя высших интересов… но оказаться в их шкуре… как бы он не хотел… однако вот пришлось.

— Дымит, сука! — сказал, хлопнув ладонью по закопченному боку думпкара с дымящимся окатышем, розовый от вина или мороза рыбачок-портовичок. — Дымит!

Ему было с чего быть злым: два с трудом добытых отгула потратил он на реку, а в тощем вещмешке за спиной его кроме трех зимних удочек с «приблудой», кружки, фляжки и остатнего ломтя вареной оленины лежало в целлофановом пакете всего с десяток рыбок: корюшка в реке неожиданно пропала, и баснословный клев, что был еще неделю назад, сменился сплошным издевательством. Однако же не водку пить на льду собираются!

Окатыш дымился наверху, а внизу, в машинных отделениях «Сосногорска» и «Лувеньги», мощные осушительные насосы выбрасывали из трюмов в Великую реку растепленную воду, которую Валентин Валентинович Коротков в своей объяснительной на имя председателя комиссии охарактеризовал так: «При взаимодействии с горящим окатышем соленая морская вода становится продуктом восстановления водорода, в результате чего частично образуется гремучая смесь, при реакции закисленного железа вещества с влагой…» (Этой объяснительной своего старпома Леонид Семеныч ходу не дал и заставил под собственную диктовку переписать ее без химико-технологических ухищрений и вовсе не упоминая о том, что происходит в горящих трюмах с морскою — на «Лувеньге» или с речною — на «Сосногорске» водой.)

— И без нас с вами, старпом, найдутся, кому положено за водой следить. В системе нашей с вами персональной компетентности это не вода как таковая, а одно из эффективных противопожарных средств.

— Но если не предупредить министерство, при все возрастающем планируемом грузопотоке и неизученности степени любого взаимодействия вещества окатышей, при постоянном затоплении трюмов мы будем изменять естественный состав воды в реке и тем самым нарушать конвенцию о защите окружающей среды…

— У-ф-ф… — сказал Леонид Семеныч, но Коротков упорно продолжал:

— Я на предыдущем судне платил штраф из-за отсутствия записи о сожженных в инсинераторе десяти числившихся за мной картонных ящиков из-под болгарских консервов. Инспектор заявил, что мы их выбросили за борт, а там действительно плавало какое-то картонное мочало…

— У-ф-ф! — повторил Серояров. — Кто не платил штрафов! Тем более — если легко штрафовать. Но сейчас, старпом, речь не об этом. И не об окружающей среде! А о сдаче груза. Например, у нас трансформаторы и электромоторы из четвертого твиндека ржавые и мокрые идут! И о нормальном отчете перед комиссией. А вы, например, мне молекулярные формулы пишете! Но вы, старпом, все это очень внятно должны понимать, если вы, старпом, когда-нибудь собираетесь стать капитаном, конечно!

Последний аргумент пришелся под дых, Валентин Валентинович судорожно вздохнул и исчез, ибо, понятное дело, никем иным, кроме как капитаном, он в своей жизни стать не собирался.

…На следующий день, а точнее — утро, Леонид Семеныч с воспаленными глазами вернулся на «Лувеньгу» с «Сосногорска», где проходило последнее заседание комиссии (неожиданно подвернулся самолет ледовой разведки, шедший прямым маршрутом на Архангельск и Мурманск, и члены комиссии поспешили воспользоваться оказией, чтобы выбраться на Большую землю к первомайским праздникам).

Председатель комиссии, по-столичному породистый и по-столичному снисходительный капитан дальнего плавания Богатое в заключение сказал:

— Окончательный вывод сделает замминистра, которому я, по надлежащем оформлении расследования, все досконально изложу. Но и теперь объективно очевидно, что Южный филиал, при нашем попустительстве, поспешил с выводами, основываясь в основном на межцеховых перевозках Сокольского комбината…

— Боже мой, но ведь был же экспериментальный рейс! — в раздражении и гневе заламывая волосатенькие ручки, вскричал представитель Южного филиала Сестрин. — Сколько же это можно, боже мой, повторять?!

— Конечно, экспериментальный, — ответил Богатов, обращая к маленькому Сестрину загорелое («Откуда?» — подумал Леонид Семеныч) лицо с достойным всего его внушительного облика носом. — Боже мой! — тоненько добавил он. — Сколько же можно это повторять?!. Комиссия работу закончила!

— Поскольку два новейших теплохода сжечь все-таки не удалось, отвальный банкет предлагаю отнести на счет нашей передовой прикладной науки, — мрачно предложил капитан «Сосногорска» Харлов. — Теперь науке ни радоваться, ни бояться не надо!

— Справедливо, Владимир Константинович, справедливо, — поддержал Богатов. — Пусть раскошеливаются! А то жилет тебе, за две последние недели, предполагаю, очень велик стал.

Действительно, роскошный бежевый костюм-тройка на всегда щеголеватом Харлове порядком пообмялся, поскольку он на стоянках предпочитал одеваться по старинке, по-береговому.

— Если бы я снова мундир надел, у меня команда вполне обоснованно за чемоданы взялась бы, — ответил Харлов.

— А как вы, Леонид Семеныч?

— Извините, спать пойду. Вот окатыш выгружу и спать пойду. Счастливой всем дороги, а я спать пойду!

Однако первое, что он обнаружил у себя на борту, — это тишину на четвертом трюме. Оба береговых крана, опустив клювы, отвернулись от «Лувеньги» к порожним думпкарам, и Леонид Семеныч заглянул в трюм. Внизу, близ самого настила, сладковато парила вода, плюхались капли в туман с отпотевшего твиндека, и редкий снежок, сыпавшийся с холодного неба, таял, не достигая этого тумана.

— В половине шестого, грейфер уже настил скреб, началось интенсивное возгорание остатков, — доложил вахтенный третий штурман Юра. — Старпом приказал снова принять воду в трюм, до вашего возвращения.

— Почему же не сгребли окатыш под грейфер бульдозером?

— Штивку грузчики отказались делать. Мы со стивидором бригадира уговаривали, а он говорит: «Я докер, а не пожарник, и такого уговора не было, чтобы в пекле работать, на хрена, — говорит, — мне эти ландыши, гегемон!..» Старшему диспетчеру об этом заявили — без внимания… А он по-домашнему, Леонид Семенович, горит — как газовая плита, только без напора. И блинами не пахнет.

Леонид Семенович поморщился, отметив некую бестактность штурманского доклада:

— А где бульдозер?

— Да вон, так и тарахтит вхолостую под кормушкой. Как гегемон завел, так и бросил. Пересменка.

— Довольно! Они ведь действительно — не пожарники. Но и не рабочие, пожалуй… Хотя бульдозер на морозе тоже не назаводишься… Сразу после завтрака соберите команду в курительном салоне.

— Есть! Что там комиссия, Леонид Семенович, наработала?

— Куда конь с копытом… — проворчал Серояров, — наработала… Скажи лучше, кто у нас на бульдозере умеет работать? То-то!

Но ответить на этот неожиданный вопрос не смогло и общее собрание экипажа (боцман Ерошенко, заядлый автомобилист, предложил: «Дайте на бережку, на снежке, потренироваться, Леонид Семеныч, если время терпит»), пока не вспомнили о вахтенном мотористе Коле Андоленко. Извлеченный из машины, Коля подтвердил, поддергивая постромки великоватого ему форменного финского комбинезона:

— Служил, ясно дело, в стройбате бульдозеристом.

Леонид Семеныч оценил Колину скупую на мускулы фигуру:

— В трюм с окатышами пойдешь, Николай Владимирыч?

Коля пожал плечами.

— В изолирующем противогазе работать придется…

Коля снова пожал плечами.

— Да в нем же ни черта не видно будет! — взорвался боцман. — Стекла же запотеют!

— А вот ты, боцман, будешь его подстраховывать. Да подбери ему маску точно по размеру.

Воду из трюма снова откачали, своим краном опустили в трюм бульдозер, и Коля Андоленко с боцманом, забросив в конце концов за спину запотевшие маски, сгребали под челюсти грейфера курящийся бледным пламенем окатыш, пока не появились на трапе сконфуженные «гегемоны» из новой смены и не заявили твердо о своих правах на трюм…

«Сосногорск», завершая месяц, снялся в рейс тридцатого апреля, а первого мая началась солнечно-мозглая оттепель, еще более холодная, чем мороз. Половиной экипажа «Лувеньга» явилась на городскую демонстрацию и с красными бантами, пришпиленными к заморским курткам замечательными девушками ТЦК, промаршировала по радостной ледяной весенней площади под расходящимся грибом сжигаемой на льду Великой реки протечки.

К вечеру бо́льшая часть команды, заранее закупив билеты, отправилась в местное молодежное кафе «Оленьи рога» на смычку с коллективом пушной кооперации, а Леонид Семеныч, абсолютно опустошенный, уснул в кресле перед телевизором, не сняв ни часов, что он обычно в каюте делал, ни галстука, ни парадной рубашки. В свою капитанскую обширнейшую спальню он перебрался лишь после того, как Валентин Валентинович Коротков, по праздникам добровольно правивший судовую службу, сообщил о «полном и окончательном окончании разгрузки окатышей». В постели, полусознательно выключив телевизор, Леонид Семенович снова спал до вечера, пока его не разбудил помполит, чтобы предложить, наконец, элементарно перекусить и испросить согласия на проведение в курительном салоне молодежной дискотеки.

— На судне полный порядок. Только вот наши девчата вчера из «Оленьих рогов» всех моряков на корабль притащили, ни одного местным не отдали, — объяснил помполит. — Надо как-то реабилитироваться.

Леонид Семеныч тупо поднялся, мутно оглядел в иллюминатор безлюдную бухту.

— Какое сегодня?

— Да еще второе только…

— «Налей же в солдатскую кружку… — забормотал Леонид Семеныч, всерьез просыпаясь, — бездельник, кто с нами…»

— А замечательный у нас с вами народ, Леонид Семеныч, — сказал помполит, — драю его, такового, и люблю!

— Народ хороший, что и говорить. «Вышли мы все…» А? «Каким ты был…» А? — Леонид Семеныч ясно уставился на своего помполита. — Что-то я давненько тебя, Федор Лаврентьевич, не видел. Ты где это пропадал?

— Растворялся в массе всеобщего взаимодействующего объема — сказал бы наш старпом…

— То-то! Давненько мы с тобой чайку не пили, однако. Бывало, ненцы в гости к отцу приедут: «Сахар нет? Десяць цясек выпьем. Есь сахар? Ну, тогда пей да пей!..»

Через три четверти часа, побритый и торжественный, капитан Серояров спустился вниз. Музыка в салоне гремела, как и положено дискотеке, большой свет был выключен, однако народ еще сидел в креслах, и лишь дневальная Наталья в одиночку приплясывала посреди салона, а на шахматном и журнальном столиках подозрительно исправно дымился кофе со сгущенным молоком. Осмотревшись, Леонид Семеныч поднялся в лифте к себе, взял в холодильнике две бутылки сухого и затем выставил их в салоне:

— Девушки, только вам!

Девушки взвизгнули и захлопали в ладоши, зааплодировали и другие любители дискотеки.

— Хм, — сказал Леонид Семеныч, — учтите, конечно!

— Учтем, Леонид Семеныч, учтем!..

В разгар дискотеки где-то впереди, в трюмах перед надстройкой, сильно грохнуло, и салон вмиг со свистом опустел. Впрочем, тревога оказалась напрасной: это полупраздничный крановщик ТЦК ненароком уронил в трюм порожний мебельный контейнер.

Это была последняя радиограмма, полученная на «Лувеньге» в пятом рейсе, потому — начинался шестой. Нужно было заканчивать погрузку, и спешить в Мурманск за последней — до паводка на Великой реке — партией окатышей, и везти этот окатыш Комбинату, ибо стране, в свою очередь, нужен был металл.

1984