«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Когда Сергей Баскаков поднял штору и вгляделся через стекло, рассвет уже протаял в холодном небе.

Восточный берег залива, уставленный домишками, бараками, пакгаузами и редкими многоэтажными домами, плыл совсем близко, и белесые пятна первого снега сливались с низкими облаками. По-над горой шла пригородная электричка, светила прожектором, еле слышался ее волнистый гудок, потому что окна были еще с ночи наглухо закрыты на все задрайки.

Сергей передернул плечами, открыл побольше краник водяного отопления, повернулся к умывальнику и взял мыло. До подъема было еще двадцать минут, судно спало, и даже в кают-компании не звенела к чаю посуда.

Сергей остервенело чистил зубы, выдавив на щетку чуть ли не полтюбика пасты.

Заглянул в открытую дверь третий механик Витя Епифайнен, пожелал доброго утра и остановился за спиной. Сергей покивал ему в зеркало. Витя шмыгнул облупленным розовым носом, помял в руках наподобие снежка комок промасленной путанки и сказал:

— Порошком зубы лучше чистятся, Александрыч. Чего ты за модой гонишься, пасту завел?..

Сергей отфыркнулся, разбрызгивая во все стороны мыльную воду. Витя Епифайнен отстранился, побросал с руки на руку путанку, еще раз шмыгнул носом и безразлично добавил:

— Кстати, Александрыч, у тебя вахтенный рабочую шлюпку спускать собирается… Ты ему добро давал?

Сергей прикрыл воду. Точно, заскрипел вертлюг бортовой шланговой стрелы, и вдруг, срываясь, затрещала ручная лебедка.

— Сейчас ка-а-ак уронит! — восхитился Витя Епифайнен.

Шлюпка шлепнулась в воду как раз тогда, когда Сергей прибежал к лебедке и накинул стопор. Вахтенный, перегнувшись через леера, рассматривал шлюпку. Потом перевел спокойные серые глаза на Сергея.

— Кто же шлюпку так спускает, рассолоха вы этакая! Я вам разрешение на это давал? Я спрашиваю вас или вот этот кранец? Где фалинь? Вы же ее упустите!

Вахтенный недобро глянул на Сергея, подобрал с палубы рукавицы, перебрался через леера, спрыгнул в шлюпку и протянул конец шлюпочного фалиня. Сергей выбрал его втугую, закрепил и приказал вахтенному вылезать наверх.

— Там ребята на берегу зовут…

— Вылезайте наверх, я вам сказал!

Вахтенный кое-как зацепился за край ватервейса, но подтянуться вверх по скользкому борту не смог.

— Ну что? А как же выбрались бы из шлюпки ребята?

Сергей лебедкой подтянул шлюпку вверх, и вахтенный выкарабкался на палубу.

— Я не хотел вас будить, Сергей Александрович.

— Слушайте, вы уже больше трех месяцев на борту. Без разрешения с вахты уходить нельзя. Шлюпку без разрешения спускать нельзя. Без штормтрапа людей высаживать нельзя. Без спасательных средств в шлюпке находиться нельзя. Нельзя! Это вам повторялось не единожды. В чем дело?

Вахтенный попирал палубу прочными короткими ногами в подвернутых сверху яловых сапогах, петли телогрейки на пядень не сходились с пуговицами, казенная шапка едва прикрывала его крутой, как у бычка, лоб, и Сергею стало совестно так разоряться перед ним.

— Короче, наладьте штормтрап, бросьте в шлюпку пару кругов и ждите меня. Ясно?

Вахтенный шевельнул ресницами и стал аккуратно стаскивать рабочие рукавицы.

«Ну и парниша», — подумал Сергей, поспешая в радиорубку и на ходу растирая себе плечи, чтобы согреться.

Вахтенный этот, матрос второго класса Генка Исаев, поступил к ним работать после десятилетки по рекомендации своего дяди, радиста с папанинским стажем.

— Парень — будь здоров! — сказал дядя. — Он еще в пятом классе грамоту за модель линкора получил. Так я говорю? — Дядя хлопнул по плечам — одной рукой Генку, а другой — капитана: — Будь здрав! А ты, Генка, смотри!

Генка действительно получил грамоту в пятом классе, был первым моряком у себя в поселке и перепортил Сергею немало крови, потому что к окончанию десятилетки перечитал уйму маринистских книг и потому о море имел собственное мнение.

— Ну как? — поинтересовался в коридоре Витя Епифайнен. — Вовремя я тебя предупредил, Александрыч?

— Спасибо, Витя.

— Чего там, — свеликодушничал тот, — вот кофейку бы скорее дали, вот было бы дело. А у меня мотористы вахту лучше стоят, — все же не утерпел он, — зря ты механиков обижаешь, Александрыч!

— Вас обидишь…

Сергей открыл радиорубку, вызвал диспетчера и спросил, будет ли сегодня катер по рейду.

— Ты еще раньше не мог поинтересоваться?

— Не мог.

— Я ж тебе вчера катер давал. Больше у меня катеров нету! Теперь разбирайтесь сами. В десять у вас отход.

— Еще полкоманды на берегу.

— А вы же еще вчера знали, что у вас отход, почему же вы команду распустили?

— Потому что думали…

— Я не знаю, что вы думали, но катеров у меня для вас нет. Сорвете выход — будете отвечать. Я вас…

Сергей выключил радиостанцию, и скрипучий голос обрезало на полуслове.

Диспетчера Ваньку Остева знали все. Старший краснофлотец Иван Остев демобилизовался в сорок пятом и сразу пришел в поредевшее за войну управление. Медаль за победу над Германией, хватка гвардейца, восьмилетняя служба на складах в Мурманске, а главное — безвыходное положение с людьми произвели Ивана Остева в диспетчеры. Через два года выяснилось, что у него четырехклассное образование, но Иван уже плотно сидел в сменном диспетчерском стуле, а грубость с людьми тогда часто принимали за деловитость. К тому же людей в полуразрушенном городе по-прежнему не хватало, даже на судах штурманило много женщин, и именно к тем временам относится радиограмма, признанная впоследствии анекдотом: «В рейс идти не могу зпт старпом и второй помощник беременны тчк Пришлите замену тчк Капитан парохода Кулонга Шаталин». Таким образом, Иван Остев вырос в командиры производства, стал Ванькой Остевым, хамил так, что уже не замечал своего хамства, но указания начальства выполнял нахраписто, знал, что лучшего места не найдет. Ваньку обходили стороной даже заслуженные капитаны, а о разной штурманской мелочи, вроде вот Сергея Баскакова, и говорить не приходится.

Так что Сергей постоял с полминуты в радиорубке, поразмыслил, что без капитана в рейс они все равно не уйдут, а капитана на борт на чем-нибудь доставлять придется, значит, доберутся и остальные. Но тут же он вспомнил о третьем штурмане, который хотел успеть пораньше откорректировать карты, и о втором механике, еще не закончившем регулировку насосов, и понял: шлюпку на берег отправлять надо.

Сергей зашел в рулевую рубку, поднял стекло и спросил у вахтенного, кто вызывал с берега.

— Третий помощник и еще кто-то… Ну что, идти?

— Минутку.

Сергей спустился вниз и взял вахтенного за рукав.

— Слушайте внимательно. Ветер пока несильный. Отсюда гребите вон к тому причалу, за ним есть удобный спуск, там посадите людей. За причалами совсем тихо. Потом под эстакадами пройдете в эту сторону и вон из-за того причала плывите сюда. Это опять будет почти по ветру. Так и передайте третьему штурману. Поняли? Больше трех человек в шлюпку не брать, если еще там кто будет — пусть добираются к диспетчеру и ждут там капитана. Поняли? Круг почему один бросили? Ладно, положите его на носовую банку, иначе в шлюпке не повернешься. Весла все? Руль на обратном пути поставьте. Ну, надеюсь, все ясно?

Вахтенный молча выслушал докучливый, длинный инструктаж, коротко взглядывая на Сергея и все больше отпячивая плотную нижнюю губу: «Выходит, зря ко мне придирался, идти все равно надо, прав я был, и давно бы все были на борту».

Они спустили шлюпку, вахтенный спрыгнул в нее, расстегнул еще одну пуговицу на телогрейке, оттолкнулся от борта и взялся за весла. Грести Генка Исаев умел: у них в поселке, на запруде, была лодочная станция с такими же лодками, и он порядочно там натренировался.

Сергей посмотрел, как он сильно выгребает вдоль волны, успокоился и пошел на мостик, а по дороге заглянул в кают-компанию за чашкой кофе.

Витя Епифайнен комбинировал себе бутерброд с колбасой, маслом и сыром.

— Что, Александрыч, есть неохота после вчерашних именин? Где был-то?

— Тут, напротив…

Накануне Сергей отпросился в книжный магазин и библиотеку за учебниками.

— Это не в стиле морских традиций, Сергей Александрович, — сказал капитан, — старпом перед уходом должен сидеть на борту, но мне не жалко. Я побуду до семнадцати ноль-ноль. Успевай. Я жене обещал с бельем помочь. Успевай.

Сергей знал, что эту стоянку капитан еще не прикасался к домашнему хозяйству и это грозило осложнениями всему экипажу: капитан ценил жену и в рейсе нервничал, если не успевал выстирать и перегладить белье, или натереть полы, или помыть окна, или сделать еще что-нибудь.

А Сергей опоздал. Точнее, он прибыл вовремя, однако судно уже угнали на дальний топливный склад допринять мазут. Сергей уложил в углу диспетчерской стопку книг и заручился у начальства согласием на катер к двадцати одному часу, невзирая на бурчание дежурного диспетчера Остева. Потом он съездил в магазин, который в Мурманске до сих пор нет-нет да и назовут «Люкс», купил подарок, какой подвернулся, в гастрономе внизу взял бутылку водки, охапку окуня холодного копчения и отправился на день рождения своего старинного, с полудетских лет, дружка Алешки Кузнецова.

В автобусе на нижней дороге была обычная давка, и Сергей похвалил себя за предусмотрительность: жирного окуня он замотал в пять или шесть газет, и китайский шевиотовый плащ остался цел.

Парфюмерный набор «Шипр» и водка были спрятаны в боковых карманах и болтались где-то возле самых колен, когда он разыскивал в нижнеростинском поселке Алешкин дом, перепрыгивая через мыльный ручей, канавы и подмерзлые лужи. Он так бы и не нашел этот домик среди клепанных в послевоенное время частных халуп, если бы сам Алешка не увидел его, когда выскочил на улицу. Кирпичное от загара Алешкино лицо враз посветлело.

— Эй, Александрыч, вот мои полдворца! Извините, обождите минуточку, я моментом, — Алешка застеснялся, — вот в эту дверь идите, я догоню.

Они дружили лет десяток назад, в школе юнг, и столкнулись на одном судне, только Сергей пришел туда штурманом после мореходки, Алешка же — матросом после демобилизации. И Алешка никак не соглашался называть его на «ты», даже один на один, так уж он был прямолинейно воспитан.

Сергей вошел в указанную дверь и для начала оказался в темном низком коридоре, в конце которого светилась замочная скважина и раздавались вперебой голоса. Он пошел на скважину, придерживаясь стенки, по дороге миновал еще две двери, наконец нашарил среди обивочной дерюги плоскую дверную ручку, потянул, а нужно было ее толкнуть.

Застолье уже началось, и Сергей увидел частокол табуретных ножек, каблуки, подошвы, ноги в чулках и брюках и фигуры людей до пояса. Нагнув голову, он поднялся на три ступеньки вверх и увидел всех, и все увидели его.

— Вот это гость! А где именинник? Алеха! Принимай начальство! Надька, ты хоть поухаживай, что ли.

Подошла Алешкина жена Надя.

— Раздевайтесь, Сергей Александрович. Спасибо, спасибо. Ну и еще раз. Вот здесь вешайте пальто.

Ее прозрачные глаза улыбались, и рыжеватые, будто бы проволочные, волосы, завязанные узлом, поднимали кверху чистый подбородок.

«И где Алешка такую красотулю выкопал?» — привычно подумал Сергей и незаметно, само собой, оказался за покрытым газетами дощатым столом, по правую руку от именинника.

Появился с улицы Алешка, и Сергею налили, как полагается, штрафную, и он с извинением выпил половину и почал немудрящую закуску, чтобы перестали обращать на него внимание.

За столом сидели незнакомые Сергею пары и человека четыре матросов и мотористов с их парохода. Они не знали, как быть при нем, и Сергей старался есть и шутить в тон разговору, и вечеринка потихоньку двинулась дальше, и никто не замечал кряхтения ребенка в углу, в деревянной качке.

— Леша, с днем рождения тебя! Подарки я Наде отдал, а пацану, извини, ничего путного не взял, вот шоколадка, ешьте с мамой. Кстати, пацан у вас что-то беспокоится.

Надя поднялась с табуретки, побежала в угол, заохала, стала перепеленывать ребенка, качать, потом, отвернувшись, дала грудь.

Алешка раскраснелся, ерошил чубчик, довольно похлопывал себя по груди, снял пиджак, расстегнул бобочку, начал переставлять графины с яблочным морсом, облил водкой тушеную картошку, опять застеснялся и предложил пойти покурить.

— Подожди, Алеша, я через десять-пятнадцать минут совсем уходить буду. Нет, не упрашивай. Катер ждет, капитана, сам знаешь, подменить надо. Так что налей всем по граммульке, выпьем, закусим, и я побегу в порт. Времени в обрез.

И они еще выпили и поели тушеной картошки под спиртовым соусом. К столу подсела Надя с толстогубым, удивительно похожим на Алешку мальчишкой, и Сергей сказал об этом Алешке.

— А как же? Все правильно, — ответил тот.

— Мордочка у него рязанская, а глазки — татарские, где же он похож не будет? Вылитый папка, — засмеялась Надя. — И зубастый такой же. Вот, пощупайте.

И Сергей, протерев платком, сунул парню согнутый мизинец, и тот попилил ему палец сомкнутыми деснами, и удивительно было, откуда у семимесячного младенца такая сила. Под тонким теплым ребром десен угадывались твердые остренькие бугорки.

— Силен малыш, — одобрил Сергей, и гости вокруг обрадовались, и тогда Сергей отодвинул табуретку, попрощался со всеми за руку, пожелал веселых именин и, прихватив плащ, спустился вниз, в коридор. Алешка надел макинтош и пошел его провожать.

— Ну что, Алеша, вот теперь у вас и пойдет настоящее веселье? — спросил Сергей, когда они ощупью выбрались из коридора и остановились в темном проулке.

Алешка закурил папиросу, посмотрел, как гаснет на лету спичка, потоптался, хрустя инеем, на траве.

— По правде сказать, так и есть, Александрыч. Все-таки вы не нашего поля ягода. Если б вы хоть росли помедленнее, а то что ни год — то новая должность… Я не завидую, у каждого по-своему жизнь крутится, Александрыч, извини.

— Оставь ты эти условности, Алексей.

— Чего там! Все равно мы такими корешами не будем, как раньше, чтобы одна тельняшка на двоих. Чего же тыкать? Пошли, я провожу, тут ноги запросто поломать можно.

Они двинулись с косогора, вдоль канавы, вниз, впереди Алешка в длинном макинтоше и кепке, позади — Сергей в фуражке и китайском плаще. Наступило октябрьское новолуние, темнело рано, и Сергей несколько раз поскользнулся и вляпался в грязь подо льдом. Легче было идти только в полосах света, лежащих против окон. Алешка вел знакомой хоженой тропкой, и они только один раз перебрались через парной от теплых стоков ручей по старой двери, переброшенной с берега на берег. Молчали до самой автобусной остановки.

Алешка поднял лицо к фонарю над указателем. Глаза у него были светлые, такие же, как у Нади.

— Эх, единственный фонарь на всю округу! Скорее бы хату получить, полтора года по частным маюсь. Холостым был — не знал, что это за морока.

— Тебе квартиру — ты еще одного кузнечика заведешь, Алеша.

— Обязательно. А как же? Девочку. Вот потом — завяжу. И за меня, и за Надю смена останется.

— Живешь уверенно.

— Сказали тоже… Вот освоимся — подучусь немного. А может, не буду. Боцман-то из меня получится? Ну и хватит мне боцманских заработков. Детей — тех доведу. В случае чего, и за себя заставлю, коли мне не удалось, а как же!

— Водки не пей много.

— Сегодня можно, пятый день в году.

— По-моему, еще только четвертый, — засмеялся Сергей, — пятый — это седьмое ноября в твоем календаре.

— Ну так.

Они посторонились, потому что мимо проревели на выбоинах несколько тяжелых грузовиков. Крылья грязи прошуршали по обочине, и красные огоньки вперебой помигали у поворота на Угольной.

— Укрыться некуда, наверняка забрызгало…

— Да, никак толком не замерзнет. В прошлом году покруче забирало. В это время снег сплошь был. А тут — ни то ни се.

— Ты на меня за прошлый год все-таки не обижайся, Леша.

— Зря, Александрыч. Все правильно было. Это я еще спасибо сказать должен. И давай не будем.

— Из-за чего, казалось бы, из-за капусты… Ладно, Алеша, спасибо тебе, иди к гостям.

— Подожду. Тут ведь пошаливают, раздеть могут. Вдвоем-то отмахнемся, если что…

— Сейчас еще не поздно. Да и не пьян я. Ну, давай пять, Леша, спасибо тебе за гостеприимство. Беги, беги до дому, не заставляй Надю волноваться. Я сейчас голосовать буду, не то на катер опоздаю, беги. Ну, пока!

Сергей уже давно выпил кофе, покурил, а шлюпка с людьми все не появлялась из-за причалов.

Пришел на мостик Витя Епифайнен, озабоченно пошмыгал носом.

— У меня на вахту с восьми некого ставить, Александрыч. Когда людей привезут?

— Двое должны на шлюпке со штурманом прибыть, остальные к десяти на катере, вместе с капитаном.

— Подходящую баню он тебе вчера устроил?

— Нормальную. Особую не за что. Так, легкая припарочка была, не со зла. «Учебники, — говорит, — привезли? А чего от вас попахивает?» Чуткий.

— Чего же ты не сказал, что был на именинах?

— Это еще зачем? Я за книжками ездил, а не на именины.

— Не забывается старая дружба?

— Не все сразу, Витя…

— Филонит у тебя матросик, что-то долго шлюпки нет.

— Боюсь, как бы не задуло. Ветер северный. А Исаев упрям, дай боже.

— Тот еще гусяра, — поддакнул Витя.

— Чего они там канителятся? Судно не на месте стоит, ни черта не видно, что за причалом делается… Витя, покури тут, я еще за кофейком сбегаю.

Сергей налил внизу кофе и опять поднялся с чашкой на мостик. Витя Епифайнен покуривал, сидя в капитанском походном кресле и толчками ног раскручиваясь в нем то на правый борт, то на левый.

— Помнишь, Александрыч, как ты прошлый год с капустой в Амдерме добирался? Я думал — все, утонули. А тут что? Тут залив.

— Раз на раз не приходится. Смотря как рулить… В Амдерме тоже так еще было…

Сергей закурил, согнал Витю с капитанского стула, сел сам. Витя пошмыгал носом и отошел в угол рубки.

…Да, всяко было. И они чуть не отправились в гости к русалкам на рейде Амдермы, в прошлом году. И надо же было третьему штурману химичить с продуктами! Они шли тогда из Арктики в Архангельск, но уже за Диксоном стало ясно, что харчи на исходе, а овощей вообще нет, кроме сушеной моркови. Вдоль берега, в разводьях, при южном ветре, они за двое суток добрались до Амдермы, и тут прорвался давно вызревший бунт. Председатель судового комитета деликатно осведомил капитана о недовольстве команды; капитан сам едва сдерживался за каждым обедом; а третий штурман уже дня четыре, от самого архипелага Норденшельда, являлся в кают-компанию к обеду, когда там уже никого не было, потому что это с его разрешения артельщик передал овощи на один из проходных танкеров в обмен на бочку свежесоленого гольца. Голец оказался неплохим, но бочка по приказанию капитана была закрыта и опечатана в шкиперской кладовой, до прокуратуры.

Короче говоря, пришлось стать на якорь поближе к берегу, насколько позволила глубина на мелководном амдермском рейде, и Сергей вызвался сходить с двумя матросами на рабочей шлюпке за овощами. Грести в шлюпку сел один парень из курсантов да еще Алешка. Спускать большой двадцативесельный вельбот было бы слишком изнурительно для команды. К тому же, несмотря на знакомства в порту, вряд ли можно было надеяться на то, что их осыплют овощами первого завоза, которые ой как ценились после полярной зимы… Так оно и получилось.

Они быстро догребли до берега, и Сергею посредством старых связей удалось в течение двух часов заполучить два ящика свежей капусты и почти целый мешок картофеля. Этого должно было хватить до Архангельска, если экономить.

Пока возились с овощами, начал сыпать снежок и ветер стал заходить с моря, погода испортилась, нужно было спешить. А тут еще охранник подстрелил в протоке нерпу, и они минут пятнадцать искали ее, кружа по воде, потому что охранник опомнился и стал их просить найти нерпу, чтобы отчитаться за винтовочный патрон. Вода была мутная, нерпы они не нашли, погода ухудшилась, они разместили все как следует в шлюпке и пошли из протоки. На выходе увидели убитую нерпу, но возвращаться не стали. Нерпочка была совсем маленькая и начинала тонуть. Сергей прикинул, что специй у них на борту еще много и если как следует сдобрить мясо и печень перцем и лавровым листом, то будет вполне съедобно, и они втащили нерпу в шлюпку. Алешка послушно орудовал отпорным крюком, но на лице его было выражение брезгливости и страха. Когда нерпа уже лежала вдоль шлюпки под банками, Алешка сказал:

— Может, выкинем ее, Александрыч? Не наша все-таки… И не видно, куда она застрелена.

— Пулей в голову убита. Видишь точку? А кровь вся в воду вытекла, потому она и тонуть стала. Эта еще долго держалась, обычно они сразу тонут. Ладно, Лешка, весла на воду! Котлетами я сам займусь, спасибо говорить будешь… Навались!

Нужно было грести больше трех километров, и прихватило их как раз посередине. Ветер усиливался и усиливался, холодало, появились первые барашки, и потом вдруг сразу задуло с севера, и за пять минут они оказались среди сплошных пенных гребней. У Сергея пропало сердце, он понял, что они могут и не дойти до судна на своей груженой шлюпчонке, но не оставалось ничего другого, как держаться вразрез волне, по возможности продвигаться к судну да стараться не влезать под нависающий, шипящий и крутящийся гребень, тогда захлестнет, и они хоть и не утонут, в капковых бушлатах, но в такой воде и десяти минут не жильцы.

Шлюпка перестала слушаться руля, и Сергею пришлось взять рулевое весло. С ним было даже теплее. Матросы гребли не оборачиваясь, только зажмуривались, когда их возносило над гребнем, и Алешка еще цедил воздух сквозь зубы при этом. Курсант как прикусил губы при первом порыве, так разжал их, только когда оказался уже в каюте. Сергей добренько покрикивал:

— А ну, Лешка, навались! Так ее! Легче обе! А ну-ка поднимемся! А сейчас под гору… Обе на воду! Теперь легче, Леша. И еще разок!..

Потом Алешка оглянулся через плечо, «поймал щуку», весло вывихнулось, вода хлынула через борт. Алешка, согнувшись, схватился обеими руками за скамейку, но Сергей успел выровнять шлюпку, взмахнул рулевым веслом второй раз и, как было на замахе, ударил этим веслом Алешку по голове:

— Греби, падла!

Их спасло только то, что впереди несло по ветру полосу мелкобитого льда и волна за ним была поменьше, потому что Алешка, схватившись после удара за весло, оправился не сразу и, наверное, только через минуту стал грести как надо.

Еще через час с лишним они добрались под корму судна, привязались попрочнее, матросы сверху вытащили на концах их самих и овощи, судно снялось с якоря и двинулось к самой кромке шедших с севера льдов, и тогда подняли шлюпку с нерпой на борт. Потом они сутки с лишним пробивались во льдах до пролива Югорский Шар, и, конечно, овощей не хватило до Архангельска. Третьего штурмана по ходатайству судового комитета простили с последним предупреждением. Алешка недели две ходил с опухшей багровой щекой, но никто на судне никогда не узнал, откуда возник у него такой синяк…

Витя Епифайнен серчал недолго. Он выбрался из угла рубки, посвистел в машинную переговорную трубу, узнал, как там дела у вахты, — потерпи, потерпи, потерпи немного, вон уже шлюпка с берега идет, — и подошел к Сергею.

— Ну что? Столкнул меня и доволен? Успеешь еще насидеться в капитанском кресле!..

— Не гуди, Витя. Ты же в нем все ходовые вахты отбываешь.

— С тобой отбудешь… Вон, смотри, шлюпка идет. Ну дают ребята!

Сергей глянул вдоль причалов и увидел шлюпку совсем не там, где ожидал. Она вывернулась с подветренной стороны причалов, глубоко осевшая на корму. Задранный нос закрывал сидящих, не видно было, сколько там человек, только качались плечи двух гребцов, вразнобой плюхали весла и торчала над всем тощая, «фитильная» фигура третьего штурмана.

— Олухи, что же они делают! — забормотал Сергей, хватая бинокль. — Человек шесть, не меньше, сидят… Ох обормоты, ох олухи, что же это такое, куда же они лезут, черт побери!

Он действительно насчитал в бинокль шесть человек, все они сидели на двух кормовых банках, а третий штурман с вахтенным матросом Генкой Исаевым на самой корме делили шлюпочную власть, вдвоем держась за концы поперечного голландского румпеля. Подветренный гребец частил веслом, пытался развернуть шлюпку носом на ветер, на судно, однако нос парусил, и шлюпку вперевалку несло вдоль волны.

— Нельзя им встречь волне, — сказал за спиной Витя Епифайнен, — на первом же кивке зальет через корму.

— Витя, беги готовь экстренно машину! Пар на брашпиль, срочно, — Сергей оглянулся, но Вити Епифайнена уже не было, только слышалось, как внизу свистят под Витей полированные поручни трапов.

Сергей заорал в жестяной мегафон, чувствуя, что вот-вот взорвется горло:

— На шлюпке! Носом на волну ни в коем случае не поворачивать! Не поворачивать ни в коем случае! Идите потихоньку обратно! Обратно! Назад! Или под корму! Только под корму! Я подам вам бросательный конец! К судну не грести!

Весла на шлюпке поднялись, поболтались в воздухе и снова упали на воду. Они все-таки решили идти к судну.

Сергей побежал на ютовую палубу, выдернул из держателей два спасательных круга, привязал к ним бросательный конец и вышвырнул в воду. Круги, волоча за собой бросательный, медленно поплыли по ветру и волне. Шлюпка уже приблизилась, и стало видно, что бросательный короток. Сергей нырнул в сушилку, сорвал с крючка еще влажную бухту другого бросательного, опять побежал на корму, а конец зацепился у комингса, распустился и начал запутываться с середины, но уже некогда было этим заниматься, но заниматься этим пришлось, потому что незапутанного конца оказалось с пяток метров и, связанные вместе, бросательные все равно не достали бы до шлюпки. Хотя бы ее не так сильно дрейфовало!

Закончив завтрак, появился на юте улыбающийся подвахтенный матрос, но сытое его довольство исчезло, как только он все сообразил, увидев Сергея. Он тоже повалился на четвереньки, стал растаскивать по палубе узлы мокрого плетеного шнура.

— Грести перестали, — вдруг с придыханием сказал он.

Сергей оглянулся. Шлюпка качалась прямо за кормой, в нескольких метрах от кругов. Ее плоская, заполненная людьми, корма всего на несколько сантиметров возвышалась над водой. Гребцы мочили весла в воде, пошевеливая ими вперед-назад. Потом один из гребцов затабанил, резко повел весло назад, другой — вперед, и шлюпка пошла разворачиваться против волны.

— Не смейте! Нельзя этого делать! Назад! — Не понимая, что делает, Сергей колотил кулаками по стальным пруткам кормовых лееров. — Назад, я вам говорю!

Шлюпка стала против волны, гребцы навалились на весла, нос вскинулся, и Сергей отчетливо, словно сам был в шлюпке, увидел, как плавно, во всю ширину кормы, влилась в шлюпку гладкая серая вода и шлюпка ушла ниже волны…

Потом, на следствии, Сергею сказали, что после этого он делал все верно, все как требуют хорошая морская практика и устав, и он не стал возражать. Да, была сыграна шлюпочная тревога, и объявлено, что человек за бортом, и поднят нужный флаг международного свода, и оповещены ближайшие корабли, и спущен на воду спасательный вельбот, и Сергею говорили, что он один справился на кормовых талях и оборвал ногти, снимая примерзлый шлюпочный чехол, но сам Сергей стал помнить себя только с той секунды, когда оказался в спасательном вельботе за рулем и подал первую команду на весла.

Полузатопленную рабочую шлюпку относило к берегу, а люди почему-то расплылись от нее в разные стороны. В волнах мелькало несколько голов. К ним спешил шедший мимо катер, и Сергей двинулся мимо спасательных кругов по шлюпочному следу. Понукать никого не приходилось. Гребцы дугой выгибали длинные тяжелые весла, даже мотористы, которых каждый раз приходилось с боем выгонять на шлюпочные учения. И никто не смотрел на Сергея.

Попались среди волн с полдесятка больших домашних пирогов, кепка, и, когда были уже недалеко от шлюпки, увидели в воде бежевый пузырь. Человек недвижно висел лицом вниз, мокрый надувшийся мантель поддерживал его на воде. Его долго не удавалось схватить, и наконец один из матросов подцепил его отпорным крюком, и Сергей почему-то подумал: «Как Алешка ту нерпу в Амдерме…» Его втащили в вельбот. Это был кочегар Никандров.

Сергей положил его животом к себе на колено и вылил из него все, что в нем было. Оказалось, что никто в вельботе, кроме Сергея, не умеет оказывать помощь или, может быть, все еще боялись, и Сергей приказал боцману сесть за руль, а сам разложил Никандрова на еланях в вельботе. Тогда еще не знали, что лучше всего делать искусственное дыхание вдыхая утопленнику воздух через рот, и Сергей принялся надавливать Никандрову на грудь, сводить и разводить руки. Никандровские запястья были уже как холодная резина, но Сергей ожесточенно сгибался и выпрямлялся, зная, что делать это надо непрерывно и долго. Боцман командовал, вельбот крутился на волнах, пот уже заливал глаза, а Сергей все сгибался и выпрямлялся, стоя над кочегаром на коленях. Руки глухо стукнулись о вельбот, на правой руке с внутренней стороны поблескивали часы, и Сергей запомнил стоявшее на них время: стрелки замерли, когда часы оказались в воде. «Эх, Никандрыч, Никандрыч, как же ты так, Никандрыч?..»

Никандров на вчерашних именинах у Алешки сидел рядом с Сергеем, и спешил первый чокнуться с ним, и все подвигал закуску. У него из родных была только мама где-то в Предуралье, и Никандров копил деньги ей на домик.

А теперь он лежал мокрый и грязный на днище вельбота. Тело его временами становилось податливее, казалось, что он вот-вот оживет, но это только казалось. У него все время западал язык, и Сергей заставил одного из матросов придерживать язык за кончик, а потом уже другие матросы стали по очереди делать искусственное дыхание, и Сергей снова сел за руль.

На рейде крутилось уже четыре шлюпки, и катер буксировал затопленную шлюпку к судну, и никого не было видно над водой.

Тогда они подгребли к берегу, и остановили на нижнем шоссе первый же попавшийся грузовик, и отвезли на нем Никандрова в больницу. В приемном покое медсестричке стало плохо, и руки у нее дрожали, когда она делала Никандрову укол. Сергей сдал Никандрова врачам, оставил для работы трех матросов и на этом же грузовике поехал к причалу, а по дороге вспомнил, что медсестричка из приемного покоя еще не так давно в клубе приглашала Никандрова на дамское танго и, может быть, поэтому ей стало плохо.

Воспоминание об этом обожгло его много времени спустя, уже в тюрьме, а тогда он просто спешил попасть на корабль, и чужая боль была от него так же далека, как своя.

Он даже не поздоровался с капитаном.

Третий штурман, закутанный, лежал после душа в постели и заулыбался навстречу Сергею:

— Ну, Александрыч, вот это, я понимаю, купанье!

— Сколько вас было в шлюпке?

— А что? Я понимаю, многовато нас село…

— Я не об этом. Сколько?

— Так… Шесть. Нет, семь.

— Кто да кто?

— Ну, мы с вахтенным, Сенькин, два моториста да еще Никандров с Алешей Кузнецовым…

— Они все на борту, — сказал от двери капитан, — кроме Кузнецова и Никандрова.

— Никандров в больнице. Возьму людей, пойду искать Кузнецова.

— Не надо, Сергей Александрович, — мягко сказал капитан. — Погода разыгрывается, на веслах вас самих спасать придется. Сейчас катера отправим. Мне Ванька Остев с перепугу их две штуки выделил, нашлись моментально. Посиди. Возьми вот папироску.

Капитан ушел.

— Чего ты волнуешься, Александрыч? — блаженно вытянулся в койке третий штурман. — Он уже давно дома, я так понимаю. Благо дом под боком. Мы чего задержались-то? Он же с мотористами домой за пирогами бегал, ребят угостить. Чего, говорит, уйдем, а пироги останутся… Вот и задержались.

— Ты хоть понимаешь, что мы с тобой наделали?

— Как это — мы?

— А! Кто в шлюпке должен был быть командиром? Ты или Генка Исаев?

— Генку со шлюпки и сняли. Он в нее как клещ вцепился, вот это я понимаю!

— За шлюпку можно было всем держаться, она бы на плаву поддержала. А вы куда расплылись? Да еще в сторону от кругов!

— Ну чего, Александрыч? Благо выудили всех. Никандрова в больнице выходят. Лешка, я уверен, дома.

— Мертвый Никандров. И дай нам с тобой бог, чтобы Алешка жив остался…

Через час началась метель, а еще через час на бакштов за кормой стал один из поисковых катеров и оттуда передали поднятую с воды у берега кепку. Ее признали все. Кепку носил Алешка Кузнецов.

Выход в рейс отложили на сутки. На судно понаехала народу: врачи, инструктор парткома, инженер по технике безопасности и оба заместителя начальника. Сергея пока не беспокоили. Капитан увел всех к себе, запер Сергея в каюте с наказом правильно и сосредоточенно заполнить судовой журнал. Сделать это было несложно: время, когда затонула шлюпка, Сергей знал, а остальные события накручивались вокруг этого момента. И еще капитан сказал: «Не забудь оговорить все свои действия, это у тебя единственный оправдательный документ…»

Над заливом шумел северный ветер, хлестала волна, и снег валил так густо, что не успевал таять в воде. Берегов не было видно.

Сергей заполнил журнал, снял с доски запасной ключ, открыл дверь и отнес журнал капитану. В салоне у капитана народу было битком.

— Вот что, старпом, — сказал один из двух заместителей начальника, — напишите-ка вы докладную на мое имя обо всем случившемся. Да-да, прямо сейчас.

— Извините, Степан Алексеевич, — вмешался капитан, — может, мы дадим ему передохнуть чуток. Ну какая с него сейчас докладная?

— Когда этим займется прокурор, будет поздно.

— И все-таки я прошу, если можно, отложить это на завтра.

— Учтите, это и ваше дело. Вы ведь тоже отвечать будете!

— Поэтому я и прошу вас…

— Хорошо. Завтра к двенадцати. Второе, старпом: как только под стихнет, с врачом и инструктором парткома отправитесь домой к этому… к Кузнецову. Выясните, дома ли он. Кстати, говорят, вы с ним приятели были? Учтите, все причалы обследованы и все корабли вокруг опрошены. Он может быть только дома или… Завтра докладную мне к двенадцати. Остальным будет руководить Павел Семенович, — заместитель кивнул на инструктора парткома.

— Понял. Разрешите уйти?

— Будьте у себя в каюте.

Сергей еще около часа провалялся на каютном диване, а потом пришел Витя Епифайнен.

— Чего, Александрыч, закис? Всяко в жизни бывает. Может, и еще хуже. Вон когда у нас в мореходке сразу пять гавриков утонуло, знаешь что было…

— Развлекаешь, Витюня? Мне уже Николай Демидыч говорит: «Как же ты Алешку, парня такого, комсорга нашего, утопил?» А я еще и дома у Алешки не был, может, правда, дома он…

— А ты хочешь, чтобы тебе говорили: «Молодец, Сергей Александрыч, топи дальше!»?

Сергей лег лицом к переборке.

Витя шмыгнул носом:

— Может, маленькую выпьешь? Для бодрости? У меня есть. Не хочешь? Ну полежи. А знаешь, у меня и машина и брашпиль мигом готовы были. Толку-то? Тут не море. Ну полежи…

Полежать не пришлось.

Ветер утих, прояснилось, сгладилась под снегом волна, Сергея с врачихой и инструктором отправили на катере на берег.

Земля сверкала белизной. Подмораживало. Чернели только машинные колеи на нижней дороге, и Сергей с трудом нашел вчерашнюю тропку через ручей. Поскальзываясь и поддерживая полную врачиху, они добрались до Алешкиного дома, и, пока шли, Сергей все оглядывал косогорные проулки, будто хотел увидеть борозду от проползшего здесь Алешки. Все было чисто. Чисто было и перед домом, и только за угол сворачивала торопливая узкая стежка. Снег плотно лежал на низкой крыше, на ветках двух кустиков у стены и вдоль оконных наличников.

Сергей потоптался перед дверью в коридор, хотел было ее толкнуть, но увидел, что накидная планка заткнута щепочкой и цепочка следов за угол бежала от этой двери. Дома никого не было. Он тряхнул дверь. Зазвенела планка, посыпался снег.

Из второй половины дома вышла накрытая шалью женщина, в халате и галошах на босу ногу.

— Вам что тут, гражданин?

— Я к Кузнецовым…

— Она в магазин убежала, просила ребенка глянуть, если закричит…

— Алексей не приходил сегодня домой?

— Сам-то? Не слышала. Утром забегал с ребятами, дак ушел. Я как раз со смены вернулась.

— Та-ак, — сказал Сергей. Инструктор с врачихой переглянулись. — Та-ак. Да. Ну что же. — Он сел на покрытую снегом завалину. — Та-ак.

— Ключ у меня есть от комнаты, только я вам не дам. Тут обождете. Она скоро заявится, — женщина хлопнула галошами и ушла.

Инструктор с врачихой негромко переговаривались. Инструктор курил.

Сергей, сидя, утрамбовывал подошвами снег. Снег был белый и сухой и не хотел сразу плотно спрессовываться под ногами, тянулся за подошвами и осыпался с краев.

Разглядывая добротные ранты ботинок, Сергей вспомнил, как они познакомились с Алешкой.

Выходит, это было давно, через три года после окончания войны. Они сдавали вступительные экзамены в мореходку, жить в прибалтийском городке было негде, и им всем на ночь предоставляли большой кубрик в огромной, холодной, дореволюционной постройки кавалергардской казарме. За несколько экзаменационных дней в кубрике образовались свои компанейские уголки, и был порядок, пока до отбоя за ним смотрели старшины из сверхсрочников и старших юнг. Веселье начиналось после отбоя. Где тихо пели под гитару, где играли в карты, где рассказывали лихие послевоенные истории, от которых полыхали уши и холодело в душе. Кто-то воровал, и пойманного с поличным жестоко били, устраивая «темную» под хлопчатобумажным финским одеялом, и это была первая из честных флотских традиций, которую принял Сергей. Редко кому удавалось что-нибудь почитать из учебника в свете белой ночи, лежа на двухэтажной кровати, потому что затихали только к рассвету, когда сваливал сон. Однако наибольшее веселье вызывал «велосипед».

Однажды Сергей проснулся оттого, что его тащили с верхней койки.

Вокруг стоял крик. Круглолицый коренастый парнишка в домотканой косоворотке прижался спиной к его койке, а на него лезли три разгоряченных кореша. В проходе толпились любопытные.

— Тебе что, больше других надо?

— Зачем вы подло делаете? Зачем нитками привязываете? Вы что, фашисты?

— Ты еще обзываешься, мордатый! Да ты знаешь, на кого тянешь? Мы…

Сергей спрыгнул с койки, схватил на всякий случай свой солдатский ботинок с подковкой на каблуке, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не появился дежурный старшина.

Двоих корешков как ветром сдуло, но одного они все-таки прижали к койке, и старшина увел его с собой. С такими начальство не церемонилось: поступающих было больше чем надо.

Когда толпа разошлась, парнишка, еще вздрагивая и едва не плача, сказал Сергею:

— Чересчур крепко ты спишь! Они же тебе бумагу ниткой к пальцам привязывали, знаешь какой был бы «велосипед»?

Сергей уже видел эту забаву: спящему между пальцами ног всовывали клочки бумаги и поджигали, и тот спросонья, от боли, сучил ногами, будто крутил педали. Это называлось «велосипед».

Так они познакомились. Выходит, давно это было, и с того вечера пошла их общая жизнь, а до того она текла раздельно, и теперь вот…

Что же будет теперь?

Захрустел снежок за углом, быстро вышла Надя и остановилась. Редкие снежинки светились на ее рыжеватых волосах.

— Здравствуйте, Сергей Александрович! Вы что?.. — сказала она, и глаза ее стали темнеть. — Вы что?

— Мы к вам по делу, — сказал инструктор парткома, — здесь холодно, пойдемте в дом.

— Что, Сергей Александрович, случилось что? Ну что вы онемели! — говорила она, открывая дверь, идя по коридору, звякая ключом во второй двери. — Ну что вы, говорите же!

— Да так, Надя, ты только не волнуйся, тут видишь ли что…

Она вбежала в комнату, бросила авоську с покупками на пол.

— Что такое? Ну говорите же вы! — губы у нее побелели.

Врачиха достала из кармана платок и скляночку с нашатырным спиртом.

— Что? Что вы с ним сделали?! — закричала Надя, и ребенок в люльке заплакал вслед за ней. Сергей взялся рукой за стену.

— Крепитесь, Надежда Васильевна, — сказал инструктор парткома и кашлянул. — Ваш Алеша погиб…

Как и много лет назад, под причалами течет темная вода. Ее цвет почти не меняется с годами, с тех пор как люди вытеснили воду деревянными и бетонными эстакадами, дамбами, насыпями, залежами тлеющих бревен и вдавили в нее стальные корпуса кораблей, на добрую треть начиненные нефтью.

Я никогда не видел эту воду голубой. Даже в июльские дни, когда город сушит антициклон и солнце крутится без передышки, — даже в эти синие дни вода остается прежней, плотной, палево-серой, чуть повеселей под ногами и совсем чужой подальше, к повороту в следующее колено залива.

Смесь дыма и тумана висит над пересекающимися кружевными тропинками катеров, суда на якорях шевелятся в струе груженых рудовозов, вскидываются объевшиеся портовые чайки, голова нерпы, словно круглый камень, булькает в воде, и кусок пенопласта на каменистой отмели светится, как последний остаток недавно ушедшего льда.

Живые и мертвые освятили море; и так же, как сплетаются в порту причалы, корабли, берега, туман, грязь, солнце, время и мили, — вот так же завязываются в порту удачные и горькие судьбы.

От слабого толчка портовой волны вздрагивают души тех, из кого потом получаются мужчины; первая пригоршня брызг в лицо неожиданна, как пощечина; стена северного тумана надвигается подобно жизни, и идущий впереди пароход исчезает в этом тумане так безвозвратно, как могут уходить только люди; но нельзя забывать ничего, ибо мы не так безразличны, как вода, что омывает причалы.

1970