«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ЧТО НУЖНО МУЖЧИНЕ

— Сила. И любовь женщины, — сказал Толик Лавренюк. — Да, любовь женщины и сила. А что же еще?

Он жестко раздавил сигарету в пепельнице, еще не набитой доверху окурками, и непринужденно поднялся:

— Вася, можно, мы станцуем на радостях? А? Прошу вас, Любочка!

Он повел ее в круг, бережно идя сбоку и чуть сзади и придерживая за локоток.

Вася Шурухин, улыбаясь, смотрел им вслед. Любаша шла, оглядываясь, тоже улыбаясь, и ее бежевое платье светилось в сером воздухе зала.

Вася поймал Любин взгляд, взял фужер, поднял его над столом, потом, прищурясь, стал смотреть на них с Толиком через тонкие хрустальные стенки.

На стенках бегали блики от потолочных ламп, светилось Любашино платье, светилась Любашина улыбка, когда она взглядывала на него через высокое и твердое Толькино плечо.

И вообще музыканты играли неплохо.

Танец кончился, начался другой. Толик помахал рукой, и они с Любашей остались в кругу еще на один раз. Вася опустил фужер, танцующие женщины оглядывались на Толика с Любашей. Но Вася не завидовал Толику; он знал, что Любаша, когда прибежит обратно, скажет, что теперь танцевать будет только с ним, со своим Васей. Это уж точно. Будет танцевать танго и поглаживать его черствые пальцы, осторожно ощупывать края порезов и ссадин. М-да, пальчики не отшлифуешь, хоть год пемзой работай.

Вася разрезал ногтем кожуру апельсина, стал чистить его. Когда Любаша вернулась на место, апельсин в звездчатых лепестках оранжевой кожуры уже теплел на ее тарелке.

— Ну, Васек, ты успехи делаешь. Когда это ты так настропалился? — спросил Толик, кивая на апельсин. — Силен, рыбак!

Любаша засмеялась:

— Дед Серега его тоже так зовет, никогда по имени не кличет. — Потом она наклонилась к Васе: — Знаешь, я теперь только с тобой танцевать буду. Давай, Васенька, да?

Вася пожал под скатертью ее руку.

— Только ты закусывай лучше, Вася.

Толик уже наливал:

— Ну, еще по одной, компаньерос. С возвращением тебя, Васек!

— Сколько же можно за возвращение? Я уж сколько тут!

— Третий день, — ответила Люба, — навалом… И чего это ты сегодня такой странный?

— Ты чего, своего мужика не знаешь?

— Да ладно вам. Выпили, что ли? Будь, Люба!

Любаша пила мелкими глотками, как зверек. Волосы вздрагивали у открытой шеи. Ну, а Толик всегда пил — в один хлебок.

Тепло разливалось по телу, и блаженная тяжесть вдавливала в стул. Сиди, рыбак, ноги вытяни поудобнее, закури с другом, смотри на свою женщину, как она пьет мелкими глотками, запрокидывает голову, шея ее белеет, волосы вздрагивают. Пьет, а сама хитро-хитро смотрит уголком глаза из-под раскосых ресниц. Толково быть на берегу, а?

Вася вытянул ноги, а руки, расслабив, положил на край стола. Но разве не лучше было бы сейчас дома, в какой-нибудь этакой теплой и светлой комнате, вдвоем, и сидеть не через стол, а рядом?.. Разве не об этом думается там, на скользкой от рыбьих внутренностей, соли, чешуи и льда палубе?

И когда не ладится с тралом, когда он выходит наверх с порывами и нужно сращивать жесткий и без мороза трос и латать полотно, сколько раз в сердцах, вперемежку с матом, сказанешь сам себе: «А ну к едрене-фене и деньги, и всю эту романтику! Есть же где-то люди, что живут по-людски, тепло, светло и рядом с бабой! Нет, хватит!»

Мысли в это время бывают хриплыми, как простуженный голос. А потом начинается все сначала, привычка, что тут поделаешь!

— …Васенька, ты что? Пойдем же в залу, на круг, а?

…Вася передвигал ноги в такт музыке, усмехался, вспоминая, как учила его Любаша танцевать, когда они познакомились. Приятно было чувствовать ее спину под рукой и грудь совсем рядом.

— Любок, знаешь скоро жить как будем?! Ты тогда от сына не отвертишься, это я тебе точно говорю!

— Что ты, Васенька, у нас ведь нет ничего, даже штампа в паспорте…

— Все будет, Любок!

— Нет, ты пока и не вздумай, на ноги еще не стали! — у Любаши даже глаза стали испуганными, и она уткнулась лбом в его жесткую щеку.

— Эк, злючка! Скучно без меня было?

— А ты думаешь?.. — она потерлась лбом о его щеку. — Ой, извини, Васенька, я нечаянно, пальцы от апельсина липкие. Не больно?

— Руке, что ли? Да я и не заметил.

Любаша погрустнела. Ей близко видна была его красноватая, натертая свитером шея, и белый — тоже жесткий — воротник новой рубашки, и непробритые второпях волоски под скулой. Васенька, Васька, рыбак…

Музыка кончилась, они вернулись к столу. Толик, прямой и бледный, поднялся, подвинул Любаше стул, подождал, когда она усядется, потом сказал, щурясь и неторопливо растягивая слова:

— Смотрел на вас. Крепачок ты, Васька. Настоящий мужик, корень земли. Тебя во время танго с ног не сшибешь, цепко ходишь.

— Понесло тебя…

— Чего там! У тебя все есть, что нужно мужчине. Я вот жалею, что плавать бросил, сам чувствую, не тем становлюсь…

— Скоро большим человеком будешь, чего жалеть?

— Помнишь, как мы тогда с «Лермонтова» в отпуск шли? Вот это была пыль! А теперь? Культурным становлюсь, — Толик хохотнул. — Эх, да что там говорить, давайте лучше выпьем… За тех, кто в море!

— Не ной, Толька, раз у тебя к другому делу талант. Кто тебе жить по душе мешает? Сам же говорил: из двух зайцев выбирают того, который жирней.

— Ладно, уговорил. Все. Что это мы такие пасмурные? Итак, я пью. Ну, Любочка-голубочка, подари улыбочку!

Толик Лавренюк подмигнул, пить стал не залпом, а медленно. У Любаши тяжело и тревожно потемнели глаза, и Вася, чувствуя, что краснеет, усмехнулся:

— Ладно, как ты говоришь. За тех, кто на берегу!

— Васенька, не пей, закуси, Васенька, — торопливо зашептала Люба, — не пей, а?

— Я не окосею, мне нельзя сегодня, Любок. Я кэпу завтра с утра обещал тралы наладить.

— Ну, Васек, опять про тралы… В море места стало мало, всюду тралы, тралы, тралы… — Толик засмеялся. — Эх, влюбленные-зеленые! Пойду-ка я кого-нибудь приглашу.

Толик огляделся.

— Некого… Дела… Ну чего же вы сидите, дружки-подружки? Слушай, можно, я с Любой еще разок станцую, а, Васек?

Любаша гладила под столом Васину коленку, и он почувствовал, как на секунду дрогнула ее рука. Потом Любаша требовательно затрясла его ногу, и Вася сказал:

— Посидим так.

Прошедший рейс, все сто тридцать пять суток, наваливался на него множеством воспоминаний, отрывков, вспыхивавших так, что вдруг зарябило в глазах. Там были и фиолетовые в осеннем свете айсберги, и Валька Кудрявцев с посиневшим лицом, держащий в руке два окровавленных, оторванных лебедкой пальца другой руки, и красивый, осененный усиками, рот старшего штурмана, искаженный бешеной руганью, и густой алый бархат переходящего Знамени в матросской столовой, и светлая полоса конвейера рыбоподачи, ледяные блестящие капли, сползающие по шлемам матросов, холодный, надоевший блеск рыбы, и кровь, выступающая на ободранных ладонях, и сизый дизельный дым над трубой с золотым серпом и молотом, — там было все, кроме вот этих теплых женских пальчиков, вцепившихся в его колено…

«…Вцепилась, будто боится, дурочка, что потеряюсь. Никуда я от нее не денусь… Многие пьют на берегу даже дома, потому что не верят, что жены выдерживают разлуку в три месяца, в полгода. Да и где там! Тяжело, понятно. Год. Несколько лет… Но у многих — целая жизнь…»

Любаша отпустила Васину коленку.

— Чего киснем! Васенька, мы станцуем, а?

— Валяйте.

Толик медлил подниматься со стула, неуверенно старался увидеть Васины прикрытые глаза.

— Ну и кавалеры! Что мне, за другими столами искать, что ли?

Обида зазвучала в ее голосе, но Вася глаз не поднял.

— Пойдем, Толя, а то он что-то совсем замлел. Не скучай, Васек!

Вася опять смотрел, как они шли в круг. Толик снова бережно взял ее за локоток, и походка у него была до странности трезвая.

Оркестр шпарил чересчур громко, а голос у певца был какой-то очень уж блатной. Любашино раскрасневшееся лицо мелькало в толпе. «А что, наверное, многие из тех, кто в зале, работают на берегу и зарабатывают не худо, вот — в рестораны ходят и живут по-людски…»

— Девушка, давайте расплатимся.

— Что так рано?

— На катер опоздать боюсь.

— Ну катер не свадьба, не страшно. К свадьбе не опоздайте!

— Попробую.

— Может, еще посидите?

— Нет, сейчас уходим, — ответил Вася и стал подзывать Любашу с Толиком…

Вышли из ресторана они, однако, со всеми вместе, когда тот уже закрывался. Васю все же чуть покачивало, но он был серьезный. Он долго ждал с Любашиным пальто в руках, когда она появится и подойдет к зеркалу. Толик убежал за такси. В вестибюле было шумно. Среди уходящей публики женщин было мало, но смеялись они громко, и если закрыть глаза, то выходило, что их тоже вполне достаточно.

— Не спи, коряга, — услышал Вася, — пальтишко свистнут. Не спи.

Он открыл глаза:

— Ладно, двигайте, ребята, отсюда, а я как-нибудь перебьюсь.

Ребята были здорово под хмельком. У всех троих полуженские аккуратные волосики, галстучки тоненькие, куртишки по моде. Цивильные такие ребята.

Один из них низко склонился перед появившейся Любашей:

— Прошу вас, мадам! Ваше пальто сбережено нами целым и невредимым. Нами, мадам, нами! Ваш хахаль спал.

— Брось, Позвонок, отстань, это же рыбак, — сказал другой, и они отошли.

Любаша зябко передергивала плечиками, надевая пальто. Волосы ее были в порядке, губы чуть подкрашены, и только на шее темнели красные пятна.

— Васенька, не отходи от меня. Пьяные все. И не задирайся, ладно, а?

— Когда это я задирался? Пойдем, Любок.

— Да, пошли быстрее, а то на последний катер опоздаем, все не как у людей. Все сейчас по домам, а нам с тобой сколько еще добираться, понесла же нас нелегкая сюда, — бормотала она в пушистый воротник пальто, уцепившись за Васин рукав. — Черт побрал бы всё и эти Три Ручья тоже!

Улица встретила морозцем, чистым пронзительным воздухом и редкими снежинками, падавшими на мерзлую звенящую землю.

— Эх и деваху повели, глянь, какие ножки культурные! — с пьяной завистью сказал кто-то сзади.

Вася обернулся, и что-то порвалось в нем. Тогдашние парни стояли наверху, на ступеньках, и Позвонок покачивался с пяток на носки и кривил губы, держа руки в карманах куртки.

— Васенька, не надо, Васенька, это же…

— Как это не надо! Они же про тебя! — Вася Шурухин отцепил ее руку и побежал назад. Бежать до лестницы было всего несколько шагов, но Вася поскользнулся на комке мерзлой земли у газона и упал, чувствуя, как что-то хрустнуло в коленке.

Парни наверху захохотали, а Любаша, закричав, нагнулась к нему, хватая за плечо и пытаясь поднять, поставить на ноги, но Вася не встал. Он перевернулся и сел, полностью приходя в себя от боли в немеющей коленке. На шум собрались люди.

Откуда-то появился Толик Лавренюк.

— Что! Вот черт! Ну-ка поддержи его, Любаша. Стоять можешь, Васек? Да погоди ты, чумной!

Вася пошел было снова ко входу, но боль заставила его схватиться за тонкий железный фонарный столб.

— Хватит, Вася, навоевался, ну хватит же, ну говорила же! — твердила Любаша, заглядывая ему в лицо и стряхивая с него снег. — Ох, боже мой!

— Кто тебя, этот? — Толик пошел наверх, к парню. Тот стоял уже один. Дружки исчезли.

— Да не трогай ты его, видишь, он и лыка не вяжет, — заметил Толику морской майор.

— Отстань!

Толик Лавренюк взбежал на крылечко и сбил парня с ног.

— Пусть полежит! А теперь, Вася, в сторонку, чтоб шухера не было. Надо такси искать. Ждите тут.

Он усадил Васю на угол фундамента, даже поднял ему воротник пальто.

— Покарауль его, Любочка.

— Чего меня караулить, я уже в норме. Поищи машину, Толька, может, на последний катер успеем или туда-обратно уговорим. Ходом-ходом, я тут покурю.

Толик удивленно и внимательно посмотрел на него и побежал за угол вниз, к центральной площади.

— Эк, из него энергия прет! Хорошо корешей иметь, а, Любок?

— Энергия прет! Просила же я тебя не пить. Теперь вот ногу сломал. Не надо мне твоих корешей! Тебя ждешь, ждешь, раз в город выйдешь, и что? И до чего же все как-то получается!

Потом, видя, как твердеют и смыкаются его губы, она заговорила тише, но еще надсадней:

— Ты думаешь, мне легко, да? Смену отработаешь, а ночь-в-полночь реви в подушку, а дома и живого-то — только дед Серега прокуренный. Я его кашля на всю жизнь наслушалась!

Любаша всунула руки в рукава пальто, как в муфту, и прислонилась к углу дома.

— Ой, Васенька, пока тебя нет, ни работа не радует, ничего. Расписаться! А когда в город переедем? Три Ручья вот так обрыдли!

— Отодвинься от дома, пальто вымажешь. И давай попробуем без истерик. Замуж — ты сама решиться не можешь. И деда Серегу не тронь, он еще тот мужик.

— Все они у тебя еще те! — Любаша сдвинула на губы край цветного шарфа и отвернулась.

Люди уже разошлись, убавилось фонарей, и на вывеске у входа, потрескивая, слабо светились только четыре буквы «…оран». Подошла толстая сторожиха, остановилась, словно вросла в землю, уставилась на них.

— Не бойся, тетенька, видишь, ногу подвернул.

Сторожиха помолчала, потом неожиданно сочным голосом сказала:

— А я и не боюсь, раз вы с женщиной. Которы одне — тех надо бояться.

— А я-то что, похоже, с женщиной? Это ж не моя она, тетенька.

— Я знаю.

Из-за угла появился запыхавшийся Толик Лавренюк.

— Дело — полный швах, такси нигде нет. Что делать будем?

— Попробуем идти так, — сказал Вася.

— С ума сошел!

— Вы лучше «скору помощь» вызовите, — вмешалась сторожиха, — она завсегда приедет. А там уж вам ногу вправят и такси вызовут. Тут автомат только монеты глотает, — махнула она рукой в сторону ресторана, — справный возле детсада, на Рыбачьей.

— А что — гранд-идея! Бегу, а?

— Ее-от возьми, — сказала сторожиха, — женщине поверят точно, а то подумают: пьяный куражится.

Но Любаша отрезала:

— Никуда я не пойду, вот и все.

Толик стоял в нерешительности, смотрел поверх Васиной головы.

— Зря. Все-таки женщины-от поверят. Да я вашего друга покараулю заодно, чего уж тут.

— А ты чего, тетя, караулишь?

— Что положено, то и караулю.

— Ну, везет мне сегодня на караульщиков, — вздохнул Вася Шурухин, — вызывайте машину, не торчать же тут. Сходи, Любок, позвони.

Любаша запахнула воротник, толчком оторвалась от угла и быстро пошла на Рыбачью улицу, вниз. Пройдя несколько метров, сказала Васе строго:

— Только смотри сиди, нас жди!

Толя Лавренюк побежал за ней.

Вася Шурухин сидел такой бледный, что сторожиха наклонилась к нему. Лицо у нее оказалось неожиданно молодое.

— Здорово болит? Эх вы, мужики! Все шумите, драться лезете, а бесприютные — хуже ночного сторожа! — она засмеялась. — Много вашего брата тут, а после этого, — она кивнула на ресторан, — и голову приклонить некуда. Только шум да пустая трата денег!

Вася молчал и курил.

— Больно, значит? У мово отца, когда так случилось, он знаешь что сделал? Матери сказал: становись на ногу, ногу держи. А сам как повернется — и все на место стало. Во мужик был, самому ничего, а у матери аж пот на лбу!

Сторожихе явно было скучно.

— А дружок-от у тебя обходительной. Я видала, как он ей на Октябрьских машину у пьяных отбивал, отбил. Такой обходительной, нахальной, не то что ты. Язык-от от боли проглотил?

— Вообще трепаться не люблю… Ну-ка, будь друг, стань-ка мне на ногу, тетенька, попробую, как твой батя сделал.

— Ой, да вдруг хуже будет!

— Хуже теперь не будет… Держи коленку! — Вася помедлил, соображая, в какую же сторону нужно теперь повернуться. Дернулся, потом еще раз. Коленка вроде бы стала на место, даже боли Вася не успел заметить, потому что перекусил пополам сигарету и табак расползся по языку.

Вася сплюнул:

— Ну вот!.. Что-то ты толстая, а легкая больно, а?

— Это у меня для храбрости одежек понадевано, — ответила она, — я же еще молодая, али не видно?

— Видно. Чего же — в сторожихах?

— Способней так. Ночь дежурю, три дня свободная. Я на кулинара выучиться хочу, а стипендия — мала.

— Ну, давай на кулинара. Спасибо.

— Ты куда? Твои же — сюда придут.

— Скажи, что к ним похромал…

Вася шел все быстрее и быстрее и не заметил, как почти побежал. У детсада Любаши с Толиком не было, а когда он повернул к ресторану, то увидел, как оттуда вниз, к порту, промелькнула над штакетником продолговатая желто блеснувшая крыша «Волги». Вася посмотрел на часы. М-да, разошлись… И последний катер на Три Ручья отвалит через четыре минуты.

И Вася не торопясь тоже пошел вниз.

Город уже фактически спал. Улицы в темноте струились к заливу между разбросанными по скалам глыбами домов. Окна еще горели кое-где на верхних этажах; наверное, там жили те, кто помоложе. Но и эти окна затухали одно за другим. Странно, что это было видно, даже если не поднимать головы. Где-нибудь должно быть такое окно у каждого человека. А Вася мечтал еще иметь и такое окно, которое было бы видно с залива. Трудно ли спросить у вахтенного штурмана бинокль и глянуть на подходе: как там дела, в этом окне?

Боль в коленке почти прошла, и только оставалось такое ощущение, что сустав работает без смазки, словно бы с потрескиванием и шорохом, и потому приходилось прихрамывать…

Сзади захлопал мотор, и рядом с Васей остановился желто-синий «газик». Со строгой милицейской хрипотцой спросили:

— Далеко ли направляетесь, гражданин?

Вася обернулся.

— А! Старый знакомый! Казенных книжек больше не теряешь?

— Да нет, дядя Ваня, больше не теряю, за библиотеку не берусь. Ногу вот подвернул, двигаю потихоньку.

— Ладно, влезай, раз так. Подвезем его, Санька?

— Куда попадать-то надо? — спросил молоденький милиционер, сидевший за рулем.

— Да мне вообще-то на Три Ручья бы…

— К зазнобе, что ли? — удивился старшина.

— Да не то чтоб…

— …Вроде того…

— Туда сейчас автобус радиоцентровский пойдет, Иван Кондратьич, перехватим? — предложил шофер. — От шоссе до дома дотопаешь?

— Не дотопает, так на спине доедет, там под горку. Они, заочники, народ настырный.

— Какие там заочники, когда круглые сутки за рыбоделом, — ответил Вася, нахлобучивая шапку. — Бросил я это дело, дядя Ваня!

— Выходит, зря я твои книжечки тогда нашел? Давай наперехват, Санька!

И в «газике», и позже, в автобусе. Вася глядел вперед на серую набегающую и похрустывающую ледком дорогу, и ничего кроме этого не видел. В автобусе ребята радиоцентровские смеялись над своим шофером, который бурчал, что всегда ему из-за них не вовремя вылезать из теплой постели, от жены. А Васе ничего не думалось. Он только вспомнил прошлогодний случай, когда в тумане траулер напарывался на кусок айсберга, плоский такой кусок, его и заметишь-то, если только внимательно и непрерывно наблюдать в локатор. Сергей Степаныч, капитан, дал тогда машине полный ход назад и повернулся к айсбергу спиной: чего же зря волноваться, если ничего уже нельзя сделать? Такое было воспоминание…

У самой Колы, уже на Печенгской дороге, попалось навстречу такси с зеленым огоньком, может та же самая «Волга».

Вниз он шел так же медленно, у заборного поворота остановился, закурил и потом уже пошел к калитке.

Окно комнаты выходило на калитку, и Вася сразу увидел его освещенный квадрат. Боковые створки до сих пор были наискось заклеены синей клеенкой, так берёг их дед Серега с самой войны. И в этом окне виден был Любашин знакомый силуэт, уже в теплом свитере с высоким воротом. Резкие широкие плечи Толика Лавренюка затемняли половину окна. Так… Полуотворенная калитка поскрипывала под отяжелевшей рукой. Нужно ли было идти сейчас, если через неделю ему опять в рейс — на три с лишним месяца? Кто же, кроме нее самой, будет защитником тогда, когда он уйдет в море?

Захотелось швырнуть в эти освещенные стекла булыжник, а потом влететь туда, прихватив в руку кол потяжелее, как это делали когда-то у них в деревне. Или лучше молча? Но кто же будет ее защищать, когда он будет в море? Память? Дед Серега? Толик Лавренюк? Сама?..

И Вася Шурухин прочно притворил калитку, повернулся спиной к жилью и пошел вниз, к плавмастерской. Он даже не матерился про себя, а в глазах его стоял синий сигаретный дым их большой прокуренной четырехместной каюты…

Он не приходил несколько дней. Не потому, что боялся посмотреть в лицо Любаше, а просто раз уж она не пришла к нему на судно, так и ему у нее делать нечего.

Он вкалывал, как зверь, а матросы, удивленные его молчаливостью и тем, что он не ходит на берег, тоже молчали, и никто не хихикал за его спиной. А потом, в воскресенье, когда стало ясно с отходом, Вася попросился на берег, и старпом без задержки отпустил его.

С оказией до Трех Ручьев было добраться пара пустяков.

Вася подошел к дому с половины деда Сереги и столкнулся с ним у крыльца. Дед молча поставил у ног помойное ведро, огладил рукой зад в толстых стеганых штанах и прищурился на Васю.

— Прогулеванил Любку, рыбак? Стенки-то тонкие: не трогай меня, кричит, слышу, — он ведь третью ночь тут ночевать пробует… Ты горд, а она тебя гордее!.. Ну ладно, Васюха, засмолим, что ли, по одной, с утра кашлем задыхаюсь. Жаль бабу. Не тебя — бабу жаль! Ты — что? У тебя руки. Бить их будешь? Дома оба.

Вася молчал, затягиваясь зверским дедовским табаком.

— Не будешь? И то правда: пару бить — никого не бить.

Вася растоптал цигарку и сказал:

— Я к тебе с просьбой, дед: вынеси мне нож такелажный, финский, в сенцах слева на полке лежит. Да не бойся. Когда концы ростишь — без него как без рук, а я у старого свайку сломал.

— Эк сказанул! Я и не боюсь. Чего мне бояться, это ты, милок, бойся, — дед хмыкнул и пошел за угол, на другую половину.

Вася сидел, руки в колени, в дом идти боялся. Дед вернулся скоро, отдал Васе нож, громыхнул ведром, глянул на Васю. Глаз у деда даже не видно было.

— Отход на носу? Ну, иди-ка ты на тральщик, паря, не пачкай рук. Топай, топай. Заходи табачком побаловаться опосля, чего еще мужику надо?

Вася Шурухин медленно поднялся, посмотрел в зеленую стеганую спину деда Сереги:

— А ну поставь ведро, дед! Подержи-ка нож!..

1968