«Пане-лоцмане» и другие рассказы

СИЛЬ ВУ ПЛЕ НА ДЖОРДЖЕС-БАНКУ

В те времена, когда мы с ним работали еще на рейдовых танкерах, я всегда начинал радоваться, когда видел его щеголеватую, собранную фигуру, сутулые боксерские плечи, поблескивающие кожей тужурки, и светлый скандинавский профиль. Фуражки ему шли любые. Что же касается обуви, то лучше было бы при швартовке ободрать ему краску с половины борта, чем наступить на свеженачищенный ботинок.

Его любили. Конечно, для нас он был просто кореш, Вадька Тартюк; сами понимаете, друзья уважают друг в друге недостатки и взаимно прощают друг другу слишком явные, слишком уж положительные качества, на то и дружба.

Итак, пока мы с ним работали вместе, я настолько привык к его целеустремленной фигуре на мостике, что мог бы различить его, пожалуй, за милю, стоило только увидеть его набрякший, погрузившийся по самые якорные клюза танкерок с отчаянно дымящей трубой. Мой стармех Сева Холмогоров всегда осуждающе смотрел на Тартюка, на его сияющие даже в сильный мороз ботинки: Сева давно хотел назвать Вадькину привычку носить яркие ботинки пижонством, но никак не мог выговорить это слово. Стармех стоял на нашем открытом всем ветрам и морозам мостике в капитально подшитых валенках и качал головой; у него у самого была своя привычка, от которой я не мог его отучить: на швартовках и вообще в сложных обстоятельствах он всегда взбирался на мостик, вместо того чтобы лезть в машину. Однако я потом убедился, что он по-своему был прав, так как бегал он в случае надобности очень быстро…

Вадька тогда возил мазут, а я — дизельное топливо, так что мы частенько воссоединялись у борта какой-нибудь плавбазы, стоящей на срочном отходе, или у борта тральщика, который стоял на еще более срочном отходе, или еще где-нибудь. Воссоединение происходило таким образом: Сева Холмогоров изготовлял традиционную сельдь по-архангельски с луком, заспанный артельщик выделял полбуханки черного хлеба, ну и поскольку ни один самый срочный отход не бывал ранее чем через восемь часов, то находилось время и для чая, а иногда и для доброй четвертинки, но это уже реже.

Хорошие были ночки: морозный пар на заливе, по корпусу слышно, как гудят грузовые насосы, выдавая солярку, а мы себе дуем чай после Севиной селедки!.. Когда же случалась четвертинка, то бывало несколько по-другому: Вадя Тартюк закуривал сигарету, долго качал ногой, глядя на кончик ботинка, и говорил:

— Я позволю себе сказать резюме. Все-таки это не та работа. Нужно подаваться на дальний заплыв. Каким красавцам мазут возим, а сами? Даже Макаров в люди вышел, здороваться перестал. Нет, только будет случай — я ухожу. Ву компроне?

Была у него еще и такая привычечка. Я помню, как на вечеринке он подошел к невесте Васи Селиванова и галантно предложил:

— Позвольте ангажировать вас?

Вася Селиванов, стоявший рядом, по простоте душевной побагровел, невеста его тоже застеснялась, ответила невнятно что-то вроде «никс ферштеен», а Вадя, чуть побледнев, так же галантно продолжил:

— Но? Ну что ж, милль пардон, мадемуазель, адьё! — И, едва заметно качнувшись, пошел дальше.

Вася Селиванов потом две недели допытывался у меня, что все это означало, пока я не отпросился на выходные, потому что мы с Васей плавали на одном судне и он имел практически неограниченное время для своих дознаний…

Итак, значит, Вадька Тартюк рассчитывал на случай, который должен был перекинуть его с невысокого мостика рейдового танкера на несколько этажей выше.

Судьба в принципе не возражала против подобного варианта, потому что вскоре предоставила моему другу тот самый случай, на который он рассчитывал.

Было так… Мы стояли среди ночи под бортом у плавбазы и выдавали ей дизельное топливо — короче говоря, соляр. Залив парил прилично. День до этого прошел суматошный, и на судне все кроме вахты блаженно спали, в том числе и мы со стармехом. А на палубе вахтенным матросом ходил Коля Лепок, хороший парень, но молодой, так что у него изо всех матросских качеств было в наличии в основном одно, причем не самое главное: голос. Его голосу завидовал даже боцман, не говоря о старпоме. Поэтому ночью я мгновенно услышал Колин истошный крик: «Горы-ы-ым!», натянул на себя что под руку попало, света не включая, сунул ноги в валенки, полушубок на плечи — и ходом на мостик. По дороге услышал шлепанье босых ступней от стармеховской каюты, и когда прибежал на мостик, машинный телеграф там требовательно звенел, показывая, что машины готовы дать любой ход.

Оказывается, горела дымовая труба. Это у нас была такая конструкция, что внутри, в трубе, обязательно раз в месяц должна была гореть сажа, которая там скапливалась. Мы со временем приноровились и сами трубу поджигали по графику, чтоб уж потом спать спокойно.

А тогда, пока боцман Колю Лепка за панику на чем свет разносил, огонь почти потушили. Вдруг, слышу, рядом в тумане дизеля урчат и кто-то в электроматюгальник спрашивает, нужна ли помощь и есть ли раненые. Конечно, это был мой корешок, Вадька Тартюк. Сыграл он пожарную тревогу, в сплошном молоке к нам подошел, а я дал отбой тревоги и пошел вниз, потому что почувствовал, как меня слегка стало знобить.

Сева Холмогоров стоял внизу у раскрытой каютной двери, в трусах и нательной рубашке, и бензином оттирал черноту со своих голых подошв.

— Ну как, «дед», борьба с пожаром?

Пока он мне собирался ответить, вошел в коридор Вадька Тартюк, а впереди него одно очень важное лицо. Лицо посмотрело на нас со стармехом и сказало:

— Странно, мы были о вас лучшего мнения!

Стармех окончательно стушевался, а я попросил извинения и ушел переодеваться, потому что обнаружил, что на мне вместо ожидаемых брюк — вахтенные китайские кальсоны с начесом.

Лицо просмотрело записи в судовом и машинном журналах, одобрительно потрепало Вадьку Тартюка по кожаному плечу и ушло на плавбазу попутно вздремнуть в комфортабельной каюте; Сева Холмогоров сделал селедку по-архангельски с луком, и после кружки чая Вадька Тартюк нам сказал:

— Монсеньёры, у меня сегодня звездный день. Они-с (он кивнул в сторону плавбазы) гарантировали место старпома на «Быстрице», через неделю иду к Лабрадору обслуживать рыбаков.

— Отличный ход, — сказал я, — а не жаль? Столько ведь отработал…

— Дело сделано. Если вы не против, я назначаю вам рандевю в «Дарах моря».

Мы со стармехом не были против.

…Через неделю я забежал к Вадьке на судно пожелать счастливого плавания. Подтянутый и чистый, в неизменной кожанке, Тартюк сбивался с ног.

— Честно говоря, я знал, что старпом перед отходом — каторжник. Но чтобы так? Вторые сутки ботинки некогда почистить, не скальте зубы, мсье! Слушай, посиди пока вот тут, в углу… Ну, что там еще?

— Слушай, Вадик, я пойду, — робко сказал я, — счастливо тебе.

— Извини, пока! — ответил он и протянул мне руку над плечом какого-то кладовщика, который просил расписку на шланги. — Сам видишь, что и как. Ничего, и это перетерпеть надо. Оревуар!

Я глянул на его сутулые боксерские плечи, склоненные над полированным письменным столом, вздохнул и ушел. Вот и еще одна перемена, а куртка у Вадьки все еще неплохо выглядит.

…Собственно, можно не рассказывать о нашей жизни с часа окончания мореходки до нынешних дней, достаточно рассказать о Вадькиной куртке.

Она была куплена в виде длинного кожаного пальто с меховой пристегивающейся подкладкой еще в тот отдаленный уже теперь совсем период, когда мы с ним, возвращаясь из рейса, не брились по пять суток, чтобы появилась мало-мальски заметная поросль и чтобы сами мы выглядели по возможности усталыми и слегка изможденными морскими волками, которым на берегу должно быть позволено больше, чем всем прочим… Это пальто, видимо предназначенное для заслуженных полярных капитанов, мы покупали с первой получки, в складчину. По жребию оно досталось Вадьке Тартюку, но Вадька недолго носил его в первозданном виде. Он вскоре женился, и из меховой подкладки была сооружена отличная шубка для молодой жены. Теперь та шубка, конечно, давно заброшена, и Вадина жена ходит в настоящей норковой, ради которой он как-то два года подряд не вылезал с судна… А пальто, в соответствии с цветами моды, я знавал потом и черным, и коричневым, и золотистым, оно было даже светло-шоколадного цвета. В соответствии с той же модой пальто постепенно укорачивалось, пока — как раз к тому времени, когда Вадька стал капитаном, — не превратилось в уже известную всем нам куртку…

После того как Вадька ушел на «Быстрицу», я не видел его почти целый год.

Мы встретились на морском вокзале неожиданно. Знаете, после судовых рационов неплохо бывает сжевать хороший бифштекс.

— Вадька! Разве вы пришли?

— Бон суар! Садись. Я рад тебя видеть. Ты что, не знаешь, я же новое судно принял?! Маша, еще коньяк!

— Обождете, — улыбаясь, ответила Маша.

— Как же вы обращаетесь с заслуженным капитаном? — спросил я.

— Хочу — и обращаюсь! — сказала веселая Маша и подмигнула нам.

— Ну ладно, Вадька, я тебя поздравляю!

Он сидел по-свойски, и новенькая тужурка с погончиками о четырех лычках была ему очень к лицу.

Мы проговорили тогда долго, я в основном слушал. Улыбчивая Маша была готова обслуживать нас до бесконечности, но Вадька вдруг твердо сказал:

— На сегодня — хватит! Слушай, может, ко мне домой теперь, а? Лида, пожалуй, будет рада. А лучше заходи к отходу часов в девять на судно, рюмка «Баккарди» для тебя всегда найдется. Да и вообще переходи-ка ты к нам, чего застрял?

— Попробую исправиться, но теперь за тобой не угонишься.

— Это ты зря. Хотя, что поделаешь, се ля ви!

Он остановил мою руку и расплатился за все сам. Вырос Вадька, еще тщательнее стал его костюм, только плечи так и остались прежними, с сутулинкой. Выходит, не все меняется, даже если переберешься на несколько этажей выше?..

В девять утра ему уже было некогда. У него в салоне стояли с докладами механик и штурмана, а сам Вадька, слушая их, на пороге спальни менял мягкие домашние туфли на полыхающие лаком ботинки.

— Что смотришь — вещь? В Сент-Джонсе покупал. Продолжайте, продолжайте, Григорий Семеныч. Значит, претензий не будет? Отлично. Все свободны. Предупредите буксиры. Салуд! Ну, как дела? Хорошие ребята. Между нами говоря, в море можно сутками не вылезать на мостик…

— Как поживает твоя куртка, Вадька?

— Пока жива. Пожалуй, пора ее менять, а? — он похлопал меня по спине. — Извини, сейчас ко мне придут из главка.

…Когда плавбаза, облепленная тремя буксирами, вытягивалась на рейд, я стоял на причале в толпе провожающих, стараясь разглядеть на мостике Вадьку Тартюка. Мостик был высокий, и Вадька как-то потерялся на нем, а быть может, я еще не совсем отвык видеть его в другой обстановке и потому не находил глазами за сто метров, хотя раньше, ручаюсь, замечал за милю. Рядом со мной всхлипывала чья-то молодая женщина. Но Вадька Тартюк оставался самим собой: он был отличный моряк, не любил, когда его провожают слезами прямо на причале, и потому с женой всегда прощался дома…

Потом Вадькин след затерялся на промыслах в океане на полгода или даже больше, во всяком случае я долго ничего о нем не слышал, потому что сам ушел за границу принимать новое судно.

Первая весточка о нем пришла из розовых уст уже упоминавшегося в рассказе нашего однокашника капитана Геннадия Макарова.

Мы стояли у Медвежьего борт о борт, перегружая треску, и я отправился к Макарову в гости. Макаров, как всегда, был жизнерадостным и огорошил меня сразу, даже не помогая выпутаться из грузовой сетки, в которой меня опустили к нему на палубу.

— Хи-хи, — сказал Макаров, — слышал, Вадя-то Тартюк сгорел.

— Трави, — ответил я, выдирая из тросов каблук.

— Раз говорю, значит, сгорел. Случайно, говорят. Сидел в каюте, читал книжечку — хи-хи, — а помощник у него по запарке целую милю сетей на винт намотал. Буксировали в порт, то-се, простои, убытки, — скинули Вадю!..

…Эх, Вадька, Вадька! Богиня случая осталась верна тебе до конца! Только зачем она выдала тебе такой неподходящий билетик?

Я представил себе сутулую фигуру Вадьки Тартюка, какой я видел ее в последний раз на плавбазе, пожал гостеприимную макаровскую руку и полез обратно в грузовую сетку…

А потом я увидел Тартюка в знакомой куртке, сидящим верхом на куче всякого снабжения в кузове грузовика. Я помахал рукой, он лихо откинулся назад и громыхнул по крыше кабинки. Грузовик чавкнул тормозами, и Вадька спрыгнул прямо в холодную грязь.

— Бонжур! Видишь, какие пироги…

— Закури, Вадя.

— Не надо. Чего же ты не заходишь? Я уже месяц как в порту. Вышибли из-под меня капитанское кресло. Теперь каждый со мной снова на «ты», словно мы все щи из одного лаптя хлебали…

Он виновато усмехнулся:

— Рано, выходит, меня потянуло в лакировках ходить, сапоги еще поносить придется…

Что ему было сказать? Уж очень неожиданно он спрыгнул с грузовика, хотя сапоги, конечно… А я тоже хорош гусь, последние годы все со стороны на Вадьку смотрел, будто могу поклясться, что со мною такого не случится!

— А ты, слышал, капитанишь? Это хорошо. — Он обернулся к кабинке: — Да не шуми ты, Анн Михална! Успеешь еще два раза до обеда, если шофера за баранкой не усыпишь!.. Вот экспедиторша попалась, понимаешь!

— Ничего, бывает и хуже…

— Что же делать, переживем и это, как ты думаешь?

Вадька Тартюк поставил ногу на грязный, облепленный глиной и рыбьей чешуей скат, уцепился за борт грузовика, и из клубов маслянистого дизельного дыма до меня долетело:

— Хреново без вас, ребята! Силь ву пле на Джорджес-банку, а!

В те времена мы еще ловили рыбу на Джорджес-банке.

1967