«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ПРОГУЛКА

Мачты судов уже светились в дымном воздухе над каналами, когда мы вышли из гаштета — уютной пивнушки на самом углу. Дверь за нами захлопнулась; голоса и музыка зазвучали отчужденно, как в транзисторе.

— Если угодно, теперь на улице вечер, — сказал дядя Федя.

Он тяжело дышал. Пожалуй, мы переусердствовали, запивая пивом шершавый вайнбрандт.

Был вечер, суховатый вечер в конце прибалтийской весны. К ночи холодало, и по улицам к морю начинал течь запах горелого торфа: во многих домах горожане подкидывали его бурые прессованные брикеты в свои индивидуальные водогрейные котелочки.

— Слишком много дыма! — заметил дядя Федя. — Один дом — десять труб. Центральное отопление более прогрессивно. Но — привычка! И экономия, мой дорогой. Экономия — не последнее дело. К-ха, к-ха!

Дядя Федя остановился и утвердил трость в щели между плитами тротуара.

— Кроме того, большая труба каждой котельной напоминает мне крематорий.

Его лицо со щеками мумии на секунду совсем закаменело. Он погладил трость и вскинул правую руку.

— Чем выше, тем лучше тяга! Зиг хайль, мой друг!

Пошатнувшись, он выдернул трость и двинулся дальше.

Фонари мягко зажглись наверху, за почти незаметной сеткой новорожденной листвы. Аккуратная травка на газонах лежала, как пепел. Шаги гулко отдавались в стенах узкой улочки, и зарево городских огней вставало за нами.

— Я покажу тебе один угол, один дом, старый дом, мой дорогой. Там у входа были ступеньки. Теперь их нет. Их сшиб танк. Идем, вот, вот, вот это место!

Дядя Федя остановился и постучал тростью по водосточной трубе на углу темного, как мореное дерево, кирпичного двухэтажного дома. Труба неожиданно мелодично и глухо зазвенела, запела, так что в верхнем этаже раскрылись створки окошка и раздраженный женский голос процарапал воздух:

— Что такое? Что вам нужно?

— Ничего, ничего, фрау Герлах, спите. Спокойной ночи! Это маленькая экскурсия, — ответил дядя Федя.

— А, это ты, Тео! Не стучи так громко, уже двадцать один час, — равнодушно сказали сверху, и окошко захлопнулось.

— Ах, мой дорогой, я опять забыл, что она медная, — засмеялся дядя Федя, — не обращай внимания! Но я люблю ее послушать: так гудела молодость, к-ха, к-ха!

Мы стояли на пути, ведущем к порту. Окна домов, за небольшим исключением, спали, но в конце пологой улочки светлело. Там угадывалось пространство гавани и горели фонари на причалах.

— Смотри, мой дорогой, здесь был вход в дом. А танк застрял здесь и здесь, напротив, в витрине, где опять парики. Значит, вот тут он и горел, понимаешь?

…Чего же не понять, дядя Федя? Запах жженого торфа струится по улице, а когда-то здесь пахло совсем другим и пламя кровянело в осколках разбитой витрины, где на манекенах демонстрируются парики.

Шеф мастерской предприимчив в рекламе: на головки хорошеньких пластмассовых девушек он нацепил короткие седые букли, а несколько сморщенных и обрюзгших стариковских голов увенчал задорными женскими прическами, уложенными в лучших салонах центральных улиц. Игривые фигуры странно смотрят на перекресток, где трудно было развернуться тяжелому танку…

— Почему ты говоришь: опять парики?

— Они были здесь всегда, для женщин и мужчин, только это не было большой модой. Потом хозяин стал делать фуражки, но я этого не видел. Говорят, он тоже напяливал их на манекены. Это было прибыльное дело, фуражки тогда нравились всем.

…Значит, водитель танка даванул их гусеницей. Наверное, он даже не успел разобрать, что это были просто чучела в фуражках, они ведь только промелькнули в смотровой щели. А настоящие — те ударили из того подъезда. Или, пожалуй, из этого, где такие добротные тумбы. И оттуда тоже удобно…

— Они все убежали, те, что с «фаустами». Они боялись, что танк их покарает. А им хотелось быть живыми, чтобы кричать: «Гитлер капут!»

Дядя Федя двумя руками оперся на трость. У него хрипело в горле, и видно было, как шевелится плащ на спине между лопатками.

— У нас не принято курить на улице. Это ведь все равно что есть пищу на ходу. Но давай закурим, а?

Он наклонился к огоньку зажигалки. Складки в углах губ и мешки под глазами заскорузли, как кожа сапог.

— У вас еще растет махорка? Если можно, привези, когда соберешься сюда еще раз. Хорошо?

— Ладно.

— Ладно? Что значит «ладно»? А, вспомнил. Не поладим — так это говорилось.

— Где так говорилось?

— А, это моя жизнь… Вот здесь, где были ступеньки, я говорил с Хельгой. Я сказал ей, чтоб она… Она была совсем девочка и пыталась плакать. А я орал, чтоб она убиралась ко всем свинячьим дьяволам! Так было нужно… С этого места я и пошел с побрякушками на руках прямо в гостиницу фюрера… А танк пробивался к порту, где нами хотели набить трюмы старого фрахтера. Оказывается, был приказ утопить нас всех в море, но Гиммлер не виноват, что нас не утопили!.. Видишь, тут стою, сигареты «Каро» курю — «мухам капут».

Можно представить, как тогда, в тридцать третьем, таким же вечером, дядя Федя прибежал сюда и вызвал невесту, постучав по водосточной трубе. Он уже знал, что будет дальше, и у него не было времени скрыться, и единственное, чего он хотел, — не впутывать в то, что будет, и ее.

Она выбежала в серый, пропахший паленым торфом воздух, забыв приличествующую аккуратность, одетая по-домашнему. А он орал, он ругал ее грязными припортовыми словами. Он старался кричать, хотя знал, как откликаются створки окошек на зов водосточной трубы…

— Чего стоишь, мой милый? Пойдем к порту. Тут, по дороге, есть кое-что интересное.

— А где Хельга, дядя Федя?

— Ее не тронули. В сорок втором я получил сапогом в лицо от Вилли, который раньше жил в этом подъезде, видишь, где такие толстые тумбы? Он разбил мне лицо у входа в лагерный бордель за то, что я его увидел. Когда я лежал, он сообщил мне, что Хельга вышла замуж за Герлаха. А мне было все равно, потому что я не надеялся выжить, хотя и не хотел умирать, у меня к фюреру были свои вопросы. Но Вилли не забыл сказать мне про Хельгу.

О, мой милый! Вот как раз такими они и были, понимаешь? Им было наплевать на всех, но они не забывали ничего из того, что им было нужно! Даже быки служили им! Исправно и до конца, как Тисс и «Фарбениндустри»! Они делали кнуты из бычьих половых органов. Ты бы никогда не додумался до этого, мой дорогой, а? Прекрасные плети! Они приучали не забывать! Вот, пощупай плечо, нет, не здесь, а вот здесь, у шеи. Видишь — как это по-русски? — борозда? Один удар — и наросло дикое мясо. О, они это умели!..

Бич из бычьего члена. Пожалуй, до этого не додумаешься. Но я видел его своими глазами, в музее при лагере, за чистым полированным стеклом. Он такой желтоватый, длинный, плотный. И, наверное, вязкий, когда им бьешь по живому телу. Это, должно быть, чудесно, если у тебя к тому же лакированные кожаные сапоги, чистое шерстяное сукно на брюках, расстегнутая кожаная тяжелая кобура на широком кожаном поясе, а на руках тонкие, облегающие кулак, пружинистые кожаные перчатки! Всю одежду тебе дали животные; а другие животные после каждого твоего взмаха надламывают длинные спины и падают тебе в лакированные ноги, и ты брезгливо видишь сверху их нелепые бледные тонкие шеи… Но это недоразвитые животные, их кожа лопается после каждого удара, как желтая наледь…

— А ты спрашиваешь, где Хельга! В сорок втором фюреру еще везло, и я, мой милый, не хотел умирать, хотя не знал, как выжить. Это было самое плохое время… Там были такие специальные круглые пляцы, такие пятачки, усыпанные колотым острым кирпичом. Или щебнем. И мы там часами стояли на коленях, а вокруг нас с тяжелыми рюкзаками, тоже набитыми щебнем, бегали топтуны — так они назывались, — которые до упаду испытывали разную солдатскую обувь. Понимаешь, можно было упасть на пятачке или броситься на проволоку с током. Это все равно, мой дорогой. На проволоку было бы даже дешевле для фюрера. Они убрали уже двух топтунов, и я захотел падать на свой пляц, когда услышал, как бормочет пленный рядом со мной, на коленях. Он спал в конце нашего блока. Я его помнил. И вот он бормотал, и я подумал, что он сошел с ума. Потом я подумал, что он молится. Потом я стал слушать. Я понял, что он пел песню, и я снова подумал, что он сумасшедший. Но он мне сделал глазом вот так!.. — дядя Федя подмигнул, и мы остановились.

Небо позднего вечера сгущалось над крышами, автомобили на центральных улицах шумели изредка, и только слышно было, как скрипит угольный конвейер в порту.

В стеклах портовых кранов пробегали красные отсветы, как будто это отражался, разворачиваясь, флаг или ветер толчками выдувал еще невидимое отсюда пламя.

— Ну как?.. Давай постоим. Я подышу немного. Все-таки мы здорово разорились на пиво, а? К-ха, к-ха!

Дядя Федя оперся копчиком о трость, уперев ее в угол между панелью и фундаментом дома, и достал флакончик с таблетками.

— Э, не волнуйся, мой дорогой, это не от пива. Это вообще, чтоб я мог жить, понимаешь? Это и вайнбрандт. Нельзя? Мало ли что нельзя! Суть жизни в том и состоит, чтобы делать то, что нельзя… Двенадцать самых здоровых лет я пробыл там, где не место молодым. Я бы и остался там, на кирпичном пляце, если бы не тот, который подмигнул. Он мог так делать! Если бы не это, на моем пепле росли бы цветы, которые не можно нюхать, или овощи, которые не можно есть. Понимаешь?

Чего же не понять, дядя Федя? Я помню эту ровную площадку из квадратных плит, плашмя уходящую в озеро. Над площадкой плачут каменные женщины, а в озере растет жирная трава, плавают большие жирные рыбы и плещутся жирные утки, которых не только не можно есть, но которых не можно видеть, потому что здесь, вот в это озеро, вот на это место, был высыпан пепел ста тысяч человек…

По переулку послышался дружный стук каблуков, и мимо нас прошел патруль — четверо матросов в касках, с автоматами поперек груди, в тяжелых сапогах и с подвернутыми вверх штанинами широченного клеша. Старший вежливо козырнул.

— В сорок пятом нас вели из этого переулка, и многие тут бы и остались, если бы нас не должны были утопить. Нас били прикладами, заставляли поднимать трупы и тащить их дальше, нас толкали дулами «шмайсеров», а пушки стреляли совсем близко…

У кого ты перенял русский говор, дядя Федя? Это ведь у нас так говорят, так придыхают мягко в слове. (Еще за пивом в гаштете дядя Федя сказал: «Жарко здесь, как в байне, пойдем вон». Так и сказал — не «в бане» а «в байне». Так говорила у меня бабушка: байня, баенка; даже, пожалуй, легонько так: байенка. Стопить байенку…)

Мы вышли к площади.

Налево, над стенами судоверфи, сияло зарево электросварки, и темные корпуса строящихся судов на стапелях разбегались для взлета. Вторая рабочая смена грохотала железом, заканчивая суточный план, и сотни автомобилей и мотоциклов с выключенным зажиганием последние минуты скучали у проходной.

Справа, откуда вырывался скрип угольного конвейера, мигали огни на железнодорожных стрелках, а за ними, на гребне города, вспыхивала, разворачиваясь по буковке, длинная, как эшелон, фраза: «Да здравствует дружба немецкого и советского народов!»

— Видишь?

— Вижу.

— А теперь иди сюда, смотри, это вот здесь, слева от проходной… Первые уже скрылись в трюмах, и охрана ни разу не выстрелила в нас. Это было непонятно. Но теперь ты знаешь, нас должны были утопить в море, без следа. Фюрер испугался встретиться с нами в земле! Поэтому мы с тем, который подмигивал, тащили с собой мертвого француза. А потом он остановился. Жаль, ты никогда с ним не здоровался. Я думаю, там были одни сухожилия и кости. Вот там, где сходятся линии, он оттолкнул меня с французом, и мы упали. А он вот так, кольцом, заложил в рот пальцы, свистнул и запел эту свою песню. Слушай:

Его толкали прикладом, но бесполезно. И тогда один в шинели не выдержал и поднял «шмайсер», и все кончилось вон там, на рельсах. Начальник колонны заорал: «Тихо! Слушать только меня!» Ему ведь надо было всех нас, без убытка, погрузить в трюмы, понимаешь? И стало тихо. И мы слушали. Мы слушали танковый мотор и траки, которые по камням — понимаешь? — к нам, к порту! А потом «фаусты» там, на углу, где мы с тобой были. И тогда мы побежали к охране. Мы все. И мы покончили с ними! И мы остались живы, понимаешь? Только вот…

Дядя Федя отшвырнул трость, схватился за железные прутья портовой ограды, и мы с ним постояли, глядя на то место, где сходятся две до блеска накатанные колеи.

1969