«Пане-лоцмане» и другие рассказы

ПОДВАХТА

…За пролетевшим мимо мотоциклом первой сорвалась маленькая собачка (такие всегда срываются первыми — и неожиданно), за нею — длинный пес в клочьях репейника, а за ними — бурая дворняга, сразу утонувшая в пыли и мотоциклетном дыму.

Вой мотоцикла и лай двигались переулками по кругу, посолонь — и вот всё снова появилось перед домом, только теперь за собаками мчались двое мальчишек (в одном из них, в алой рубашке, Гаврила Тебеньков узнал своего внука Ромку), а впереди мотоцикла неслась вдоль пыльных кустов куча растрепанно кудахтавших кур.

На следующем витке — пыли, гама и народу прибавилось: за мальчишками бежала ядреная соседка Груша, грозя им оборванной бельевой веревкой с мокрым лифчиком, прищепленным к ней; за Грушей, сверкая очками, мелко трясся поджарый (он и так каждое утро занимался бегом трусцой) сосед-пенсионер Иван Кириллыч; за Кириллычем — в отдалении — страстно топотало коровье стадо, и Тебеньков схватился за перекошенную калиточную щеколду.

Корявая щеколда, как всегда бывает в таких случаях, не поддавалась, и Тебеньков просто сорвал ее, едва снова увидел через забор яркую Ромкину рубашку, и вовремя! От стада уже оторвался широкомордый пегий удивительно знакомый бык, широко ронявший пену и нацеливший лоб свой именно на цветное пятно впереди.

Так Тебеньков оказался между мчавшимся быком и мчавшимся Ромкой, и сначала ему никак не удавалось догнать внука, а бык настигал. Это Тебеньков чувствовал спиной, но все же — для верности — он оглянулся на повороте. Бык был рядом; за ним, раскачивая тяжелое вымя, волнами махали коровы, за коровами снежно белели халаты молодых доярок, и за ними уже чернели бороды и транзисторы бойцов студенческих строительных отрядов.

Кружась вместе со всеми по переулкам, Тебеньков не считал кругов, хотя и видел время от времени сверкающую вдали озерную воду, пот заливал его покрытое пылью лицо, ноги отказывали, ватные (шут бы побрал вчерашний — с приездом! — родственный стол!), и влажное дыхание быка вдруг обожгло тебеньковскую шею…

И тогда Тебеньков перегнал Ивана Кириллыча, который на бегу погрозил ему пальцем и прокричал: «Пожарных! Пожарных сюда немедля!» Перегнал Тебеньков, прыгая через выбоины, и Грушу, едва уклоняясь от ее веревки; еще в два прыжка достиг Ромки, и, когда бык готов был уже поддеть их обоих на рога, они оказались рядом со своею полуотворенной калиткой, и Тебеньков успел втолкнуть в нее Ромку и упал в нее сам, запаленно шепча:

— Ромушка, Ромушка! Пусть их кружатся. Отлежимся. Отдышимся. Сами по себе побудем!..

Пока он лежал на мураве (а рядом бешено колотилось Ромушкино сердечко), он услышал и понял, что мотоцикла впереди давным-давно нет, будто бы центробежная сила унесла его в околоземное пространство, и что поэтому гоньба по кругу продолжается неизвестно зачем.

Тогда Тебеньков поднялся на колени и с высоты своего роста увидел, как, отбиваясь от быка, Груша хлестнула его по морде и бык рухнул в пыль на колени, ослепленный повисшим на рогах Грушиным лифчиком… И тогда куры, взорвавшись, перепорхнули придорожные кусты; коровы с доярками и бородатыми ухажерами, побренькивая колокольчиками и транзисторами, устремились вдоль озера на дальние поля; Ромкин приятель свистнул собакам, и те покорно легли в тень; бык тяжело поднялся и мирно побрел за своим стадом; Груша, плача и утираясь снятым с бычьих рогов лифчиком, пошла к себе домой (выговаривая при этом через забор Тебенькову: «Да ты бы, орясина, за рога его мог свалить, а ты?..»); и только неутомимый Иван Кириллыч круг за кругом продолжал дробно утрамбовывать пыль модными кроссовками, пока не упали и не затерялись в пыли его очки (несмотря на стягивающую — через затылок — дужки резинку).

— Слышь, Иван Кириллыч! — окликнул его Тебеньков. — Слышь, какие мы молодцы? Мы первыми сошли с общего круга!

— У вас неверное представление об обществе! — строгим голосом ответил, замедляя бег и останавливаясь, Иван Кириллыч. И вдруг смягчился: — Совсем вы задремались, Гаврил Гаврилыч! А вас на подвахту вызывают… Гаври-и-л Гаври-лыч!..

Тещин голос в такие минуты был (традиционно) проникновенен, и Тебеньков, приподымаясь с дивана, мотнул тяжелою головой. Это надо же!

Чайник уже, было слышно, посвистывал на кухне, быстро двигались за окном низкие мурманские облака, и теща Раиса Ивановна, поджав губы и притом улыбаясь, терпеливо ждала с телефонною трубкой в подоле передника (руки у тещи были в мыльной пене).

— Хо! — сказал в трубку Тебеньков. — Слушаю.

— Гаврилыч, в темпе! Грека от девятнадцатого в море, трескоеда — в порт, потом атомоход на девиацию и на выход, подождешь нашего разбойника и утром можешь получать получку. Да! Между трескоедом и ледоколом заскочи в лекторскую группу, Евгения Николаевна тебя срочно требует. И не забудь — сегодня техучеба, а завтра — ДНД! — высыпал капитан портнадзора.

— Все знаю, — с досадою сказал Тебеньков, — дал бы хоть проснуться!

— Не понял.

— Как хоть второго-то зовут? Заладили — трескоед! А я кто, по-твоему?

— Ты? — удивились в портнадзоре. — Ты — депутат Балтики, Гаврилыч! Ну, проснулся? Лесовоз «Семжалес» второй.

— Вот и ладно, — округло ответил Тебеньков. — Далась тебе эта злосчастная треска!

Капитаном на старом паровом греке «Фаэтонос» оказался итальянец, экипаж составлен был из людей самого разного цвета кожи (в основном, правда, желтого), люковые крышки не поддавались ржавым лебедочным тросам, чтобы закрыться, и редкий снежок с редким дождичком смачивали только что загруженный в трюма апатит. Старпом «Фаэтоноса», толстый усач, высунувшись из окна, отдавал команды на ломаном английском, а его безусый, зато обильно курчавый мастер метался по мостику, развевая по воздуху бакенбарды, и восклицал в музыкальном режиме форте, то и дело указывая то вниз на экипаж, то на старпома:

— The crew — борделло! Chief-mate — кретино!! Два часа не могут закрыть люки! И где гарантия, что они закроются?! Как вы полагаете, пайлот, я могу идти с ними в море?!

Тебеньков дипломатично молчал, подпирая подволок, хотя понимал, что круг сегодняшних дел начинает убыстряться: лесовоз «Семжалес» уже лежал в дрейфе у входа в залив, и атомоход, слышно, уже повторил заявку на девиационные работы (был в этом и тот плюс, что отпадала нужда бежать в лекторскую группу), но если и дальше так пойдет, то он, Тебеньков, вряд ли будет завтра дежурить в добровольной дружине (а это — хо! — трое дополнительных суток отпуска).

— А что, мастер, — сказал, наконец, Тебеньков, чтобы хоть как-то заполнить время да заодно и охладить капитана, — экипаж у вас — малайцы?

— Chinese! Chinese! Chinese! — с неугасающей патетикой ответил тот.

— Китайцы? А какие китайцы — континентальные или островные?

Капитан «Фаэтоноса» споткнулся на бегу:

— Что? Не понимаю!

— Ну, с Тайваня или красные?

— О поркка мадонна! Неужели вы не видите, пайлот, что они все желтые?!! — на немыслимом уже этаже фортиссимо ответил почтенный капитан.

«Хо, — подумал Тебеньков, — на таком форсаже кэп долго не протянет, несмотря на весь его итальянский темперамент…»

И тут — под восторженные клики — люковые крышки с грохотом повалились на свои места, усатый старпом, приотворив дверь во внутренние помещения, хлопнул в ладоши, на мостик тотчас явился смуглый стюард в суконной албанской шапочке, с пучком чашек и традиционным кофейником в руках, а вслед за ним появился на мостике запыхавшийся бойкоглазый и румянощекий исполняющий обязанности старшего лоцмана Славка Подосиновиков и заявил:

— Прости, Гаврилыч, тебя «Комета» ждет, на выход. Там трескоед криком, кричит!.. И атомоход потом неопытному не доверишь. А я уж, так и быть, на лоцботе поторчу, к вечеру «Леди Зэт» должна появиться. Не обижайся, Гаврилыч, да?

«Не Подосиновиков ты, Слава, а Подосвиновиков! С твоею прытью в трех местах зарплату получать. Зачем же меня на подвахту выдергивать было?» — заметил сам себе Тебеньков, однако вслух сказал достаточно мудро:

— Я, Слава, сегодняшний день наперед постиг. Потому как видение мне, будто святому, было… Мастер, прошу извинить меня, у меня другая работа…

— О мон дью! — завопил капитан «Фаэтоноса». — Почему? Я уже привык к вам, пайлот!

Тебеньков только развел руками и отправился к причалам морвокзала на «Комету»: что поделать, любил по молодости Славка Подосиновиков иностранцев, хлебом не корми, дай ему на грека попасть!

«И что это за жизнь такая? — размышлял Тебеньков, с трудом втиснувшись на приступок за капитанским креслом «Кометы», глядя, как проносятся вдоль заплаканных стекол начинающие зеленеть берега. — И что это за жизнь такая? Помню я за последнее время хоть бы день, когда никуда спешить не надо было? Хо! Не было такого дня! Плавал пока — такое вроде бы случалось. Там, если и спешишь, так вместе с пароходом. А это все равно что движение Земли: разве заметно, как летит она вокруг Солнца, а с ним вместе — черт знает куда? Двадцатый век, называется! Чего же мы тогда в двадцать первом веке делать заведем?»

Он вывернулся назад. («Ты мне, Гаврилыч, «Комету» не развали!» — заметил при этом капитан.) За кормой, за коротенькими дымовыми трубами, за дюралевым плавником, летела и горбилась гора пены, кружевами разлеталась по заливу, дробилась на красивые даже в дождь пузыри, и две дорожки от винтов «Кометы» лежали на воде, как инверсионный след самолета в небе.

«А вот тебе и образ жизни, Гаврило! — сказал сам себе Тебеньков. — Мощь, стремление, пена и пузыри!» («Н о и п е н а есть выражение сущности!» — отметил в «Философских тетрадях» Ленин. Однако Тебеньков, к сожалению, этого не читал.)

— Ты-ч, Гаврилыч, там вздыхаешь? — спросил капитан «Кометы». — Ты глянь на подопечного и присвистни.

Тебеньков глянул вперед и действительно присвистнул: «Семжалес» лежал на левом борту, и караван леса на нем свисал набок наподобие петушиного гребня — как еще вовсе за борт не ушел! Понятное дело, почему криком кричат…

Когда он подошел к лесовозу на лоцманском боте, он увидел, что штормтрап намного не достает даже до леерных стоек, и моряки сверху, с каравана, кричали, что дальше трап потравить не могут. Пришлось подтягиваться на руках, пока коленка не поймала нижней ступеньки-выбленки. Дальше, на трех привычных еще со времен курсантской парусной практики точках, стало легче.

Однако наверху, держась за накрененную стойку, Тебеньков сказал:

— Не те годы, чтоб акробатикой заниматься и технику безопасности нарушать! А если б пониже ростом был? Вы что, под надстройку не могли его привязать?

— А там кормовой подзор близко, — виновато ответил вахтенный штурман.

Стоять на разваливающемся караване было неприятно (с первого взгляда определилось, что его, вдобавок к портовым креплениям, аврально стягивали еще швартовными тросами, такелажными талрепами и цепями — в общем, всем, что под рукой в море оказалось), — можно понять, каково этим ребяткам в море было.

— С первым караваном пришли, с первых барж в Игарке лес первыми же брали, — рассказывал по дороге на мостик штурман.

— В метель грузились?

— Факт. Даже заморозок прихватил. А мастер спешил план делать. И порт назначения хороший был — Антверпен.

— А теперь? — спросил Тебеньков, косясь, однако, с некоторым неодобрением на словоохотливого штурмана.

— В Карских Воротах на Египет, на Александрию, переадресовали. А там — на внешнем рейде пару месяцев прокукуешь, факт. И план плакал, и Европа. Мастер так и ругается: Епи-пет!

Все понятно. Спешил, значит, капитан, обмерзлые балансы брал, а в Баренцевом потеплело, ледок растаял, груз порыхлел — и поплыло.

— Ветра что, много было?

— Так три дня такой с норд-веста! — обрадованно подтвердил штурман. — Крепеж каждый день обтягивали…

— …Одна просьба, пайлот, — сказал Тебенькову, здороваясь, серый на лицо (то ли смертельно усталый, то ли язвенник), со впавшими щеками, капитан, — одна просьба: резких поворотов не делать…

— Хо, какие вопросы! Давайте для начала маленький вперед!

— Место у причала я просил, с краном, под перегрузку… — садясь в кресло и как бы угасая, продолжил капитан.

— Значит, будет и место…

— Как там капитан порта настроен? — еще тише спросил капитан.

— Как всегда, делово настроен…

— И нотариа… — начал капитан и не закончил: он уже спал — незаметно для рулевого, стоящего позади, спал, сидя в кресле прямо, и голову держа прямо, и руки легко держа на подлокотниках, — со спины ни за что нельзя подумать было бы, что человек спит. Тебеньков и сам так умел, когда был капитаном (обычно минут пяти хватает, чтобы снова стать как штык или — как огурец!).

«…В общем, думает сейчас (не исключено, что и во сне) мастер о заявлении морского протеста в нотариальной конторе, чтоб возможные убытки по грузу не отнесены были ни на счет судна, ни на счет судовладельца, хотя как божий день ясно: перегрузка будет немалых денег стоить плюс простой судна в Мурманске, хотя — и это тоже из практики ясно — торчать «Семжалесу» без толку на рейде Александрии, в роскошной средиземноморской воде, до обрастания днища (темпы разгрузки там еще те! — разве что у нас в Дудинке мешки с мукой медленнее выгружают)».

«Семжалес», называется! Где же это леспромхоз там нашли, у этой милой полузабытой морошково-семужной деревушки Семжи, где раньше, помнится, ло́цмана брали на портопункт Мезень, когда ходили из Архангельска снабженцем по Летнему, Зимнему, Абрамовскому, Конушинскому и прочим берегам Беломорья. Юные лета, юные (и не совсем) девы, жадные до встреч (и — меньше — до денег)! Здоровья было, как грязи на архангельских и беломорских улицах, и ноздри сами раздувались на запахи жизни. Чего и говорить, тогда и море пахло не то что нынче!

На штилевой воде за мысом Пинагорий, у входа в южное колено залива, увидел Тебеньков вообще-то неудивительную, но все же таки неожиданную картину, поглазеть на которую бросился весь находившийся на мостике комсостав «Семжалеса», отчего лесовоз еще более накренился: греческий рудовоз «Фаэтонос» испытывал носом прочность Кольской земли, и машина при этом у него работала вперед, на берег, хотя буксир, ошвартованный у борта, и буксир за его кормой молотили в обратную сторону так, что буруны хлестали по черной от мазута береговой черте.

«Зря горячку порют, — подумал Тебеньков, — надо ждать полного прилива — сам слезет. Впрочем, кэп — вулкан Стромболи, и Славка Подосиновиков — живчик, и буксиры за работу сполна получат, все верно».

— …Все, что движется, должно когда-то сталкиваться. Все, что горит, должно когда-то гореть. А все, что плавает на воде, должно когда-то оказываться на суше, — стоически произнес оживший капитан «Семжалеса». — Как, пайлот?

— Я этого чумного грека должен был в море вести, да вот на вас срочно перекинули…

— Значит, фортуна такова, — все так же фатально ответил капитан. Стало понятно, что он готовит себя к предстоящим испытаниям. В море ему было легче: там надо было держаться и командовать, а тут придется как-то отвечать.

Тебеньков нашел на рации канал буксиров, вызвал «Фаэтонос»:

— Чего там у вас стряслось, Слава?

— Да понимаешь, руль у них заклинило право на борту, и машина вовремя не отработала. Зря я согласился с тобой поменяться, Гаврилыч!

— Хо! А я-то при чем?

— Как! Как при чем? Ты же должен был идти на нем, а не я!..

— М-да… Спасательный контракт уже небось подписали? Ты подожди-ка, Слава, водичку часик-другой, может, тогда и снимешься…

— Легко смеяться, Гаврилыч! Зря я согласился!.. — Подосиновиков понизил голос. — А ждать не могу, Сверкун на борту командует…

— Буксиры надрываются, а ваша машина вперед работает?

— Так паровик же, вакуум держать надо. А?! Как вперед? Давно полный назад команда была!

Подосиновиков замолк, а кто-то из буксировщиков проворчал, впрочем вполне удовлетворенно:

— Во-во, тут потеешь…

Прежде чем окончательно уложить лесовоз курсом на юг, Тебеньков минуту поразмышлял о том, что назначение заместителя капитана порта Сверкалова шефом спасательных работ было исключительно удачным: Б. Б. (Буки Букиевич) Сверкалов был (вообще в жизни) большой философ, любил четкую, как меню-раскладка, организацию службы и не любил дергаться по пустякам (отчего презирал бокс, футбол и судоводительскую работу). Уж он-то хладнокровною рукой водворит на мостике суматошного «Фаэтоноса» порядок и непременно и без излишних дискуссий и повреждений снимет «Фаэтонос» с берега (заодно он с удовольствием снял бы с должности парочку лоцманов). Так что Славке Подосиновикову есть почему пускаться на подлог, и притом столь явно…

…«Семжулес» поставили к причалу без единого толчка, так что растроганный и окончательно оживший капитан, подписав квитанцию, предложил Тебенькову пропустить пару рюмашек («Красноярский сучок, но на собственной рябине», — сказал он, извиняясь) и выставил на стол щербатую тарелку с кусочком копченого муксуна и рюмочку.

— Сами понимаете, пайлот, мне сейчас не до… — помявшись, снова извинился капитан, и Тебеньков действовать отказался:

— Мастер, я же не дворник с бляхой к вам на пасху! Вы бы мне еще рупь серебром…

Капитан покраснел и полез в посудный шкафчик, но Тебеньков застопорил его:

— Да будет, мастер, хлопотать! Счастливо вам перегрузиться. И рябину на сучке поберегите для ускорения технического прогресса. До встречи!

…В накуренной лоцманской шли дебаты по поводу посадки «Фаэтоноса». Одна из чьих-то ручных радиостанций «Причал» (во всем мире радиостанции этого типа зовут жаргонно walky-talky — «слушай-болтай») работала на дежурном приеме, лоцмана комментировали ее скудные сообщения и никто не повернул головы к Тебенькову, и сам он постарался внимания не привлекать во избежание лишних расспросов, почему не он лично оказался на «Фаэтоносе». («И откуда столько пилотов вдруг взялось? — спросил он сам себя, открывая журнал регистрации квитанций за лоцманскую проводку. — Хотя — техническая учеба. Нарочно не придумаешь».)

В журнале желтел сложенный вчетверо листок, адресованный ему, Тебенькову:

Да, многоуважаемая Евгения Николаевна привыкла подписываться именно так. А поскольку Тебеньков был наставником и одним из активистов курируемой Евгенией Николаевной школы передового опыта, он частенько получал такого рода любовные записки, вызывавшие многозначительные покашливания лоцманов и совершенно ненужную озабоченность у самого Тебенькова: как бы послание с такой подписью ненароком не попало домой; теще (традиционно) не объяснишь.

Тебеньков вложил листок в записную книжку, чтобы потом не забыть тему семинара, потому что дежурный капитан портнадзора молча тянул уже его за рукав на выход: буксир, буксир давно ждет!

На буксире, по дороге на атомоход, Тебеньков вдруг почувствовал, что сегодня слишком рано устал, и догадался — почему: сон ему с Ромкой не дали досмотреть, с Ромкой, с акациями, с далеко мелькающим озером, с соседкою Грушей и пегим быком — вообще с отдыхом, с отпуском, с родиною жены — вольным демилитаризованным городом Каргополь, как его называл Тебеньков, когда позволял себе вздыхать об отпуске (преимущественно за круглым столом).

— Расслабился, Гаврило! — сказал себе Тебеньков. — Конечно, отпуск с Ромкою — это вещь, но ведь до него еще доработать надо, минимум полсотни квитанций!

При сем он представил себе своего первого и пока единственного внука Ромку, круглого, как бублик, которые он, кстати, так любил, что называл не иначе как «люблик»… Несколько сильных счастьев познал в жизни Гаврила Тебеньков — и последнее из них, когда внука заимел в сорок два года. Но между тем именно внук дал понять Тебенькову, что самая, казалось бы, длинная жизнь невероятно коротка: и глазом не моргнул, душа еще вовсю в лапту играет, а половину жизни уже наверняка прожил.

Подтянутый и даже, можно сказать, принаряженный вахтенный штурман на атомоходе посмотрел на Тебенькова растерянно, замотанный предотходной суетой капитан (с которым Тебеньков штурманил в свое время) — вовсе недоуменно, и тогда Тебеньков приступил к вопросам и распоряжениям по швартовке, чтобы стереть с лица навеянную мыслями о Ромке философическую паутину, и прежде всего, по старой дружбе, попросил капитана убрать с мостика лишний народ: его всегда смущало обилие людей на мостике атомоходов, одних судоводителей набиралось человек до пяти (лоцмана, естественно, не считая).

Тут вышел на связь «Фаэтонос», и Буки Букиевич Сверкалов приказал атомоходу не трогаться с места, пока грек не сойдет с мели.

— Я не могу терять время, у меня восточный сектор Арктики трещит! — ответил капитан. — Мы вниз, к порту, разворачиваться отойдем.

— А я не могу терять воду, уверенность в безопасности и взаимопонимание с иностранной клиентурой. Стойте!

Кое-что официально здравое в словах Сверкалова было, и, таким образом, Тебеньков получил возможность полчаса погулять по огромному, светлому, как Кремлевский Дворец съездов, мостику атомохода, пока капитан говорил с разными службами пароходства, пока штурмана лихорадочно дописывали последние отчеты для берега и пока, наконец, «Фаэтонос», густо задымив и качнувшись, не пополз от берега прочь.

Пришлось и Тебенькову заторопиться (чего он на нюх не терпел), и, хотя процедура отвязывания атомохода была уже выполнена на две трети, отошли и развернулись на север не сразу (в заливе — это не во льду работать!), подхлестываемые нетерпеливыми требованиями пароходства. В восточном секторе Арктики назревала сложная обстановка, и ясно было, что дальневосточникам без атомохода не обойтись.

Сами девиационные работы (то есть определение погрешностей в показаниях компасов и радиопеленгаторов) были для лоцмана, да и судоводителей — тоже, делом достаточно скучным, рейд — достаточно просторен, погода — достаточно спокойна, и Тебеньков еще раз крепко помянул Славку Подосиновикова, умело подсунувшего ему эту нудную работенку, от которой неудержимо тянуло в сон, несмотря на три чашки крепчайшего чая.

К вечеру вдруг резко похолодало, залив задымился, и это внесло кое-какое разнообразие и даже некоторое напряжение (для души), так что, обнявшись на прощание с капитаном атомохода, Тебеньков снова почувствовал себя готовым к новым трудовым свершениям. И они не заставили себя ждать.

«Леди Зэт» оказалась небольшим датским рефрижераторным теплоходиком и появилась из тумана точно посредине залива, на ведущих створах.

Кроме того, «Леди Зэт» оказалась еще и весьма веселым теплоходиком; по крайней мере, в распахнутых дверях нескольких кают Тебеньков, поднимаясь на мостик, увидел цветные фотографии голеньких дам, замысловато трубящих о радостях жизни, и он тут же решил, что на этом судне не только не притронется ни к еде, ни к питью, но даже не будет браться за перила трапов и навигационные приборы.

Приборов на «Леди Зэт» имелось не так уж много, даже авторулевой действовал всего лишь от магнитного компаса, но зато в уголке светились цифры на экране «Магнавокса» — спутниковой системы навигации.

Тут же выяснилось, что капитан и совладелец судна (так он отрекомендовался, пожимая пятерню Тебенькова горячими ручками) с типично датской фамилией Енсен, розово-белесый, пышущий здоровьем, — незаурядный навигатор. Широко улыбаясь, он сообщил Тебенькову, что близ полуночи, у полуострова Рыбачий, у него вышел из строя радар и поэтому он входил в залив, ориентируясь по «Магнавоксу» и по мутной ветви Гольфстрима, которая строго по меридиану идет в залив (именно так понял Тебеньков английскую речь датчанина), и что именно благодаря таким методам навигации «Леди Зэт» оказалась точно на ведущих створах. Все так же широко улыбаясь, Енсен в заключение осведомился, какие правила действуют в Мурманском порту относительно загрязнения окружающей среды:

— У вас тоже, как в Сингапуре, капитанов сажают в тюрьму за пятно нефти диаметром более тридцати футов?

Тебеньков ничего не ответил жизнерадостному датчанину, хотя подмывало спросить, действительно ли их королева снималась в эротическом фильме в целях пропаганды сексуальной революции в собственной стране. Пришлось ограничиться добросовестным изложением Енсену правил Мурманского морского торгового порта («в порту-то правила действуют…» — подумав при том про себя).

Таким образом «взаимопонимание с иностранной клиентурой» было налажено, и «Леди Зэт» бодренько побежала на юг, к Мурманску, тем паче помощник Енсена, угрюмый детина ростом едва ли не с самого Тебенькова, доложил, что радар удалось наладить. Надо же — кстати!

Весельчак Енсен без умолку болтал о последних новостях Европы (Бинг Бангли развелся и развалил свою группу, теперь ему не выплыть… Перспективы группового секса в странах общего рынка… Возрождается спрос на парики… Бывшие волосатики образумились…).

Тебеньков слушал его, едва успевая уразумевать, о чем речь, а Енсен болтал и болтал, пока не показалась впереди громада атомного крейсера, окутанная понизу пеной и туманом. Енсен замолк, отошел поближе к окну, выдувая меж тем губами какой-то ритмовый мотивчик, и долго стоял, глядя на приближающийся корабль, пока Тебеньков не окликнул его, чтобы он перевел авторулевой на новый курс, поскольку подходили к точке поворота, а детина-помощник с мостика исчез.

Плавучая скала слилась позади с берегами и морем, отбойная волна от нее ощутимо стукнула в скулу и прокатилась по борту «Леди Зэт», и Енсен сказал, снова широко улыбаясь:

— Хорошая игрушка!.. Я надеюсь, пайлот, меня поставят к причалу без промедления? На борту — баранина. Как видите, и мы помогаем вам!..

— Хо, совершенно бескорыстно, абсолютно безвозмездно и уж совсем невыгодно для себя… Вы ведь ничего не имеете на этом?

— Ах, пайлот, конечно, я частный предприниматель, хотя и моряк. Вы давно были в Северном море? Чертовски много нефтяных вышек, невозможно плавать! У вас тоже скоро так будет, я слышал? А что пайлот думает о проблеме цветных «гастарбайтеров» и вообще о разжижении Европы цветными? USSR не имеет такой проблемы? Как! Тогда, может быть, по глотку «Белой лошади» за отсутствие проблем? Как! А кофе? А кофе с лучшим в мире — не спорьте! — датским молоком?! Вы меня просто обижаете, пайлот!..

Тебеньков, проклиная себя за уступчивость, все же сумел отказаться от виски и кофе, однако консервированного (а словно бы совершенно свежего) датского молока выпил, и даже две банки, протерев их предварительно носовым платком.

Енсен, как и полагается, развел виски содовой, отпил глоток, поставил стакан и снова широко улыбнулся. Радость клокотала в нем.

Что думает пайлот об этих маршах мира? Он, Енсен, только что видел один из них, скандинавский. Чудовищно! «Першинги» — да, «першинги» — нет! Где эти люди находят время? Очевидно, все они — бездельники. Мир — это бизнес, но бизнес — это наличие времени для него. Ага, он, Енсен, догадывается: марши — это шоу, это политическая реклама. Неплохо, неплохо. Так как же понимает пайлот проблемы мира?

— У меня родители погибли в прошлую войну, и меня вырастило наше государство, — ответил Тебеньков, отходя от Енсена к локатору, хотя, в общем-то, нужды в том не было: туман поднимался, открывая берега, и помощник Енсена вел прокладку, скрупулезно отмечая позицию «Леди Зэт» на карте.

— О, тогда с вами бесполезно говорить, пайлот! — расхохотался Енсен. — Простите… Кажется, я перешел черту дозволенного…

Тебеньков пожал плечами: обычно разговоры на мостике ограничивались новостями навигации, морскими — по большей части — анекдотами или информацией о погрузке-разгрузке и наличии развлечений в порту. Весельчаку Енсену хотелось чего-то большего. Что же — да здравствует датское (лучшее в мире!) молоко!

Домой Тебеньков добрался только утром, хотя проблем с «Леди Зэт» не возникло: еще на подходе к причалу они увидели тепловоз, подававший на подкрановые пути тройку рефрижераторных вагонов, так что частный предприниматель Енсен, потирая ручки, сказал: «Вери велл». Опять же как частный предприниматель он предложил Тебенькову не брать буксира для швартовки (излишние расходы!) и уже как моряк полностью был швартовкой, произведенной Тебеньковым, удовлетворен. (А чего, спрашивается, не швартоваться без буксира, если «Леди Зэт» имела хотя и не очень сильное, но вполне для ее тоннажа приличное носовое подруливающее устройство?)

Снова речь зашла о рюмке «Белой лошади», но Тебеньков, на некоторое удивление и самому себе, был тверд, и тогда, прощаясь в каюте, словно бы раздосадованный, Енсен вытащил из холодильника и с грохотом выставил на стол перед Тебеньковым дюжину разноцветных банок с консервированным (тоже — лучшим в мире?) датским пивом и консервированным — на выбор — молоком.

Тебеньков чокнулся с Енсеном банкою молока, сунул ее в карман плаща и откланялся, надо полагать, оставив гостеприимного Енсена в большом недоумении относительно сугубо специфических (морских) качеств мурманских лоцманов…

Работы для подвахты в принципе больше не было, разве что зарегистрировать квитанцию на лоцманские сборы, однако там, где давеча желтел листок от Евгении Николаевны Пановой, лежал теперь голубенький бланк служебного распоряжения, и Тебеньков узнал твердый почерк Буки Букиевича Сверкалова:

Тебеньков чертыхнулся, сел за стол, достал бумагу и добросовестно, будто составляя лоцию, описал обстановку на мостике грека, как он, Тебеньков, ее реально наблюдал. Затем ему стало жаль экспрессивного фаэтоновского капитана, и он спрятал исписанные листки за обертку регистрационного журнала и на обороте сверкаловского бланка написал:

Пока он пешком, чтоб не толкаться локтями с утренним народом, добирался до дому, жена успела уйти на работу, и дверь открыла теща Раиса Ивановна. В тот же момент, словно бы вызванный тебеньковским звонком, появился на площадке сосед-пенсионер Иван Кириллыч в обычном своем утреннем тренировочном костюме и кроссовках «Адидас». Пожимая ладонь Тебенькова обеими руками, он спросил, строго глядя сквозь очки:

— Как обстановка?

— Приближенная к боевой, но — стоим!

— Добро! — ответствовал Иван Кириллыч и заспешил вниз по лестнице; дужки очков на затылке Ивана Кириллыча действительно стягивала резинка, чего, вообще-то, Тебеньков ранее не замечал.

Дома, посмотрев (на фотографии) в ясные Ромушкины глаза, Тебеньков вдруг устыдился:

— Однако слабак ты, Гаврило! Чего, спрашивается, объяснительную за обложку прятал? Чтоб Сверкалова подразнить? Все равно ведь ее вытаскивать придется, если «Фаэтонос» на лоцманов бочку катит. И прежде всего нужно будет Славку Подосиновикова выше всяких подозрений, как жену Цезаря, ставить, ибо лоцмана — товарищи суть!

После чего Тебеньков легонько щелкнул Ромушку по носу, на глазах у изумленной тещи налил себе стакан водки, выпил, закусил куском черного хлеба с венгерским шпигом и сказал:

— Я, Рай Иванна, телефон отключу и спать лягу. Разбудите меня, пожалуйста, в четыре часа, мне еще получку получить и на ДНД надо…

Диван шарахнулся под ним, как конь под Тарасом Бульбой, и, уже засыпая, Тебеньков услышал выговаривание старых настенных часов:

— Вот так! Вот так. Вот так. Вот так…

1984