«Пане-лоцмане» и другие рассказы

БОРМОТУХА

Заднее колесо занесло, и Гошка Краснов едва не упал, кое-как проскользнув вдоль лужи. Не надо было так резко тормозить, да очень уж знакомый голос!

Заваливая мотоцикл на правую ногу, он оглянулся и никого не увидел.

Под густыми короткими тополями у зеленого забора мелькнули чемоданы, бабьи платочки, фиолетовая болонья и несколько неразличимых пиджаков.

Гошка подтянул мотоцикл во влажную крапиву у обочины, поближе к кирпичной стене сберкассы, попробовал, как он там стоит, снял очки и пошел к автостанции, огибая шумную проточную лужу. Тополя у забора блестели на солнце, и слышно было, как срываются с листьев капли и звучно падают в придорожный песок.

Несколько дней стояла такая сухая и пыльная жара, что пассажиры выкатились на улицу, как только отгрохотал дождь.

Чемоданы рядком уставлены на скамейках, а пассажиры дышат, жмурятся на солнце и от нечего делать разглядывают Краснова: и бабы, и дед с бамбуковым посохом, и та, в болонье. Туфельки каблучками на треть увязли в песке, плащ чуть распахнут, и рукава почти до локтей закатаны.

— И потолстел же ты, Гошка, право! — Шлепок по кожимитовой куртке был звонкий, его облапили сбоку, неумело и старательно стали тискать. Пахнуло бензином, дровами и нестираным бельем. Обнимавший был повыше, и, выворачиваясь, Гошка поймал ладонями его сухие ребра, надавил, и тогда его выпустили.

— Сразу не узнаешь тебя, хрипишь, тощий ты стал… Давно я тебя не видел, Коля.

— Были бы кости, мясо нарастет. Ну как, поздороваемся? Гошка ты мой!

Они снова обнялись, и Гошка на одной руке раза три прокрутил его вокруг себя.

Затем они еще похлопали друг друга по плечам и по спине, хохотнули, покрякали, посмеялись, и Гошка достал из нагрудного кармана пачку сигарет.

У Коли кожа на лице стала слишком просторной, оплывала под глазами; на щеках, где были улыбчивые ямочки, теперь висели глубокие вертикальные складки. Только глаза голубели как прежде из-под козырька зачуханной шестиклинки. У него по-прежнему не росла борода, только отдельные волосинки торчали кое-где.

Он курил, оглядывал Гошку и не замечал, что редкие капли с тополя падают ему на плечи, на кепку и за ворот пиджака. Гошка вспомнил и этот когда-то нарядный однобортный пиджак и сказал:

— Давай-ка отодвинемся в сторонку. За ворот льет, не видишь?

— Попривык, пиджачок жалеть не приходится, — ответил Коля и вздрогнул от очередной крупной капли.

Булькала лужа за спиной, сквозь кожимит ощутимо начинало жечь солнце.

— А помнишь, Гошка, как мы с тобой на Диксоне? А?

— На Диксоне теперь новый клуб построен, а этот снесли уже. Не читал? В газетах было.

— За всем не уследишь. И тот неплох был.

— Так ведь и свадьба неплоха была. Или как?

Коля вяло улыбнулся в ответ, поплевал на сигарету, отломил потухший кончик и сунул остальное в карман.

— После дождя еще жарче будет. Не сваришься ты в своей куртке?

— Ничего, я на ветерке…

— Ты же мотоциклы всю жизнь презирал. А теперь что — с жиру?

— Выходит, с жиру…

— Я тебя только по хохолку и узнал. Сверкаешь — смотреть больно; нет, думаю, это Гошка едет…

— Выходит так, Коля, — ответил Гошка, засмеялся и хлопнул его по плечу. — Чего мы тут на солнцепеке, пойдем хоть кваску выпьем. Ты как на это?

— Да не знаю, право. Надо ли? Ты сам-то как?

— Кваску можно.

— Квасок хороший, — Коля чуть засуетился, — пойдем, у Шуры и кроме кваску есть. Не оглядывайся, машину твою не уведут, давно такого не было. Зеркальце, бывает, отвинчивают. Так из буфета его видно будет. Мы так сядем… Пошли, Шура — она всегда…

Гошка задержался на ступеньках павильона.

Тополя быстро обсыхали, земля тоже. Бабы, сняв чемоданы, сидели на скамейках и щелкали тыквенные семечки, двое девчушек облизывали эскимо, вглядываясь в поворот улицы, и только дед, поставив легкий посох между ногами, обутыми в лыжные ботинки, с завистью смотрел в их сторону, да еще женщина та глянула искоса и тут же отвернулась.

Была середина недели, за полдень, июль. Малолюдный поселок подремывал, не слыша пролетающих по обводному шоссе машин.

— Ты что пропал? Давай сюда. Душновато, но переживем.

«Душновато» — не то слово. В павильоне, где вплотную разместились два крытых пластиком стола, стойка, стулья и несколько пивных бочек, стоял сырой настой пива и винегрета. С потолка тяжело свисали облепленные мухами липучки. Но все было чисто прибрано.

— Добрый день, — сказал Гошка.

За занавеской зашевелились, но не ответили. Потом оттуда, из полутьмы, вышла буфетчица в белой куртке и ярком платочке.

— Ничего не получишь, Коля, сначала деньги давай.

— Да ты что, что ты, Шура, я же не один, мы вот…

— Добрый день, — повторил Гошка.

Она вгляделась, помедлила, недоверчиво улыбнулась:

— Здравствуйте. Вам перекусить что?

— И это тоже. А вот нельзя ли ради дождичка форточку открыть?

— У меня решетки на окнах. Место слишком бойкое, форточки с этого года не открывала. Вот посмотрите.

— Я все же попробую. А ты, Коля, закажи чего-нибудь.

Пока Гошка, подстелив на бочках несколько бумажных салфеток, возился с форточкой, отгибал ножом гвозди, Коля приговаривал у стойки:

— Эх ты, Шура! Мы что пить-то будем, Гошка? Беленькую?

— Для меня не надо. Если вина полстакана…

— Правда, жарко для беленькой. Вечером еще пойдет, в холодке, «боровичанка», а сейчас жарко. Ты, Шура, пару пива дай, яичек, ну и бормотухи по стаканчику. Яйца-то свежие?

— Видишь, из холодильника достаю.

— Ты, Шура, не стесняйся, наливай по каемочку. Бормотушка сейчас в самый раз. Свежая бормотушка-то?

— Не пробовала. Как привезли, первый чайник разливаю. А ты что, теперь разбирать стал?

Чавкал пивной насос, плескалась в стекле жидкость.

Гошка открыл форточку, отодвинул шторку, в буфете посвежело, и в окно стали видны длинная, уходящая в гору подъездная дорога, мотоцикл в крапиве, листья тополей и угол автостанции, заваленный пустыми ящиками.

— Ну вот, теперь жить можно.

Коля уже ставил на столик соль, тарелки, пиво и стаканы с вином.

— Четырнадцать градусов. Раньше это вино плодовыгодным звали. Видишь, прямо из чайника льют. Бочковое вино-то, и пиво тоже. Ну что, сядем?

— Пойду уплачу…

— Да ладно уж, заплатите, как посидите, — ответила буфетчица.

Гошка расстегнул и снял куртку, повесил ее на стул, и они сели.

— Ну что? — спросил Коля.

Гошка разглядывал его узловатые, словно ревматичные, пальцы, обнимавшие стакан. Не верилось, что это были те самые пальцы. Когда-то Коля мог не глядя прочертить мелом на доске какого хочешь диаметра окружность, и было бесполезно промерять ее циркулем; когда-то он мог на любой качке с первого раза взять секстаном высоту звезды, и было напрасно проверять точность его отсчета. И много кое-чего он еще мог.

— Ну что? — повторил Коля. — Помнишь, как мы на Диксоне?..

Чего же не помнить? Тогда был прозрачный, теплый, сонный сентябрьский арктический вечер. Затих поселок Диксон, и сам остров Диксон, и остров Конус, покрытый угольной пылью; недвижно отражались в воде корабли на рейде, ожидающие своей очереди на ледокольную проводку. На мусоре у домов врастяжку валялись диксонские собаки. Гошка возвращался на судно с почты, но вельбота не было, и он сидел на завалинке причальной водопроводной будки, курил и пытался рассмотреть крановщицу, которая разгружала речной лихтер с дровами.

Не выкурил он и полсигареты, как появились на причале Коля в форме с нашивками, без пальто, под руку с аккуратным старичком, одетым в ненецкую кухлянку, кепку и хорошие серые брюки, и еще несколько человек.

Они выстроились вдоль отбойного бруса и закричали на стоявший поблизости беленький точеный теплоходик, скандируя, словно болельщики на хоккее:

— Шлюп-ку! Шлюп-ку!

И старичок и Коля кричали тоже.

Они вволю наорались, вызывая шлюпку, потом начали разбредаться в поисках места для перекура, и тут Коля наткнулся на Гошку.

— Гошка! Ты чего тут притаился? Здравствуй, земеля! Профессор, знакомьтесь: это мой друг Гошка Краснов. Профессор Анохин Иван Алексеевич. Иван Алексеевич, Гошка — мой земляк. Жалко, что он не был с нами, право. Здравствуй, дружище! Ну, Гошка!

— Эк тебя понесло. Ты что нарядился, словно министра встречать собираешься?

— Женюсь, право, женюсь.

— Здесь?!

— А как же! Жаль, тебя с нами не было!

Он стал закуривать, и профессор, доверительно наклонясь к Гошке, сообщил:

— Вы его земляк? Мы сейчас были у его невесты, на помолвке. Коля — очень способный молодой человек. Да. Мы с ним сделали два прекрасных гидрологических разреза. Но — его нужно оберегать. Он слишком возбудим. Я его предупреждал. Но — пока, видите, — профессор развел руками, — помолвка есть помолвка.

Коля действовал решительно. Через минуту записка с ценными указаниями старпому лежала в глубине профессорской кухлянки, еще через пять минут он погрузил всех в подошедшую шлюпку, и еще через минуту они с Гошкой шагали к дому невесты, хотя Гошке совсем не хотелось пить, даже за помолвку, в такой чудный, редкий день…

— Правда, хорошо было на Диксоне? — еще раз повторил Коля и облизнул губы. — Давай-ка за это!

Передергиваясь и морщась, он выпил стакан до дна, схватил кружку с пивом.

Гошка тянул липкое, с привкусом рябины и наверняка разведенное водой вино и смотрел на Колин кадык, ходивший вверх-вниз.

— Слушай, Коля, а тебе можно ли это? Стоит ли…

— А, подумаешь, право, стакан бормотухи. Вот сейчас закусим поплотнее… Верно, Шура?

Буфетчица не отвечала, что-то перекладывала из ящика в ящик.

И Гошка вспомнил, как обрадовались там, на Диксоне, Колиному возвращению, как бегала в магазин невеста, как хлопотали ее пожилые родители, как они сидели за вновь накрытым столом с полотенцами на коленях, а потом ходили по вечернему Диксону, пели, добирались, в знак дружбы моряков, до могилы норвежца Тессема, и хотели было идти за копченым омулем километров за пять, на рыбфакторию, но пошли все-таки к причалу, и потом он вез клевавшего носом Колю в своем вельботе, и еще за полмили видел, что им с причала машет вслед Колина невеста, тихая северная девушка, которая весь вечер смотрела на Колю с такой преданностью, что Гошке становилось и завидно, и страшно за него… Коля уснул в вельботе, и он увез его к себе на судно, и стыдно было поднимать шлюпку с таким грузом на борт, но ее подняли, и Коля еще часа полтора спал у Гошки в каюте, и потом его старший помощник долго и осторожно швартовался, чтобы забрать своего капитана…

— Слышь, Гошка, я ведь, право, тогда бы так не напился, если бы тебя не встретил. А встретил — и перебрал… Какого друга встречу — так и переберу!..

Гошка еще раз посмотрел на Колины руки, на отечное лицо, на его влажные глаза и подумал, что, может быть, он и прав, хотя не с ним же одним он напивался в жизни…

— Закурить здесь можно?

— Да уж курите, — бесцветно ответила буфетчица, — сделаю вам исключение.

— За форточку?

— Так просто.

Дорога в зарешеченном окне все так же тянулась в гору, в зное плыли листья тополей. Пока Гошка вспоминал про Диксон, он даже забыл, что сегодня такой жаркий, промытый ливнем день, а тут снова его увидел и почувствовал, что все-таки душно, и шея сразу вспотела под подбородком.

— И чего мы тут сидим, Коля?

Тот не ответил, сунул наполовину облупленное яйцо в соль, откусил и, прожевывая, сказал:

— Давно мы с тобой не виделись, Гошка. Я теперь здесь, у матери живу. Когда же мы с тобой виделись последний-то раз, право, не помню… В Мурманске летом?

— Да нет, Коля. А впрочем, да, в Мурманске, летом. Душно было, вот как сегодня…

Но они встретились последний раз не в Мурманске летом, Коля это забыл или не хотел вспоминать… На Двине уже начинался ледостав, белели забереги в излучинах, промерзающий мокрый снежок лежал на крышах и обочинах канав, и скользко было идти по настилу деревянных тротуаров вдоль бесконечной архангельской улицы. Гошка так долго ждал трамвая, что шел пешком.

Разъезжались каблуки, похрупывал снег, серый вечер сливал крыши в одну зубчатую и холмистую стену. Впереди шел пьяный. Он несколько раз падал, с трудом, с четверенек, поднимался, и опять падал, и искал свою фуражку, и опять начинал все сначала. Гошка догнал его, потому что тот снова упал, скатился в канаву и не мог из нее выбраться. Гошка прошел бы мимо, но узнал в этом измочаленном человеке своего земляка и однокашника Колю. На кого он был похож в светлом заграничном пальто!

Когда Гошка вытащил его из канавы, Коля заплакал.

— Гошка, ты? Земеля, видишь как я? Видишь? Сволочи. Сволочи все! Ух-х! Фуражка где? Тут? Тут я живу, Гошка, земеля! Пойдем ко мне. Шура стол накроет, что ты! Ух-х! Нет, не накроет… Чихать ей теперь на меня, понял, право? Не, домой не пойдем!

— Какой у тебя адрес-то?

— Дом одиннадцать, квартира семь. Не пойду я туда! Если любят — помогают, а не так…

— Пойдем потихоньку. Только не обнимай меня, грязный ты, как цуцик.

— Не пойду!

— Потихоньку.

— Слушай, Гошка, возьми меня к себе матросом, возьми, а? Я теперь в портнадзоре. На берегу я, понял? Я теперь, дружище, старший надзиратель. Ух-х! Где смысл-то теперь, а?

Гошка повел его к дому, и они несколько раз падали, и Гошка тоже перемазался застывшей грязью, потому что нужно было довести Колю домой. Он совсем раскис, и пока Гошка затащил его на второй этаж, он взмок. Коля тогда еще не был таким тощим, как сейчас…

— Т-ты о чем думаешь, Гошка? — спросил Коля, и Гошка увидел, что тот пьет пиво уже из его кружки.

— Тебе хватит, Коля. Закусывай как следует. И пива не трогай. Хватит.

— Ну ладно, не буду, право. Ты о чем думаешь?

— Да так, смотрю…

Коля начал очищать яйцо, а Гошка довспоминал до конца, как привел его домой в Архангельске.

Открыла соседка, со вздохом посмотрела на них. Гошка спросил, которая дверь, протащил Колю по коридору, постучал и толкнул дверь, не слыша ответа. В чистой комнате за столом, у электросамовара, сидела тихая круглолицая женщина, видимо после бани, с белым платочком на голове, с розовыми щеками, в халате, и пила из чашечки чай.

— Добрый вечер!

Она отодвинула от губ чашечку, медленно повернула голову.

— Здравствуйте, — еще раз сказал Гошка, — куда мне его?..

— А положите на пол.

— Под голову бы что…

Она не ответила.

Гошка положил Колю вдоль стены у порога, расстегнул ему ворот, подложил под голову измятую и грязную его фуражку.

— Фу-у, черт возьми. Вот, встретил…

Женщина молчала.

— Вот, я напишу записку: тут мой адрес, и судно, и где сейчас стою. Пусть завтра зайдет, может быть, что-нибудь придумаем.

Она не поднималась со стула. Гошка положил записку на пол рядом с Колей, хотел было попросить одежную щетку, передумал, махнул рукой и ушел, пожелав ей счастья.

Так они встречались с Колей в последний раз…

А Коля уже упирался подбородком в руки, и локти его разъезжались в стороны по пластику стола. Зря они пошли сюда!

— Ну, это ты брось, Коля, это ни к чему, слышишь?

Он открыл белесые глаза, похлопал все еще красивыми ресницами, заулыбался:

— Эх, хорошо, Гошка, что мы с тобой встретились, верно ведь, хорошо? Давно я тебя не видел. Рад я, понял, право?

— Ты посиди, я рассчитаюсь и закусить возьму заодно. Добро?

— Давай. Я еще чего-нибудь съел бы…

Буфетчица уже давно смотрела в их сторону и, наверное, прислушивалась.

В павильон вошел дед с лыжным посохом, и они вместе пошли к стойке.

— Вам чего, дедуся?

— Налей, милая, винца стаканчик. Не, белого не сдюжить, ты мне этого вон, из чайника. Сколько стаканчик-то стоит?

— Тридцать семь копеек сто грамм.

— У меня тридцать пять тут, не обессудь.

— Ладно, недолью на две копейки.

Дед взял стакан, зорко посмотрел на Гошку:

— Можно, милый, я тут за столик сяду?

— Места не закуплены, батя.

— Ну, спасибо, милый.

Гошка попросил чаю покрепче, но его не было, про кофе и говорить нечего.

— Тогда дайте, пожалуйста, еще чего-нибудь поесть и расчет.

— Зачем вам закусывать-то? Вы не будете, а Коле и вовсе ни к чему. Ему бы теперь на травку. Три семьдесят с вас.

— Пожалуйста. Сдачи не надо.

— Возьмите. Напрасно вы с ним пили. Теперь он неделю опять не человек.

— Спасибо. Он что — уже совсем?

— Куда уж дальше. Боюсь, его и шабашники от себя выгонят. Лес они тут для полтавских колхозов заготовляют. Тоже вроде его все, да получше. Ну, а вы как живете?

— А вы что, меня знаете?

— Знаю. Я ему женой была. Вы у нас на Диксоне в гостях были.

— Шура…

— Так вот… Я уж и на алименты рукой махнула, какие с него алименты? Так, подарок иногда занесет… Дочка у нас, шестой годик. Сама зарабатываю, в буфете можно. Вы уж на меня не сердитесь за Архангельск. Стыдно, стула не предложила. Я думала, это он с вами пил. А его тоже совесть заела, не пошел он к вам наутро, опять напился. Лечился он… С партии выгнали… Сюда переехали, а что толку? Год уж как развелись… У вас-то, видно, все в благополучии?

— Да так… Шура, я зайду как-нибудь? Может, надо что?

Она не ответила, отвернулась и пошла за занавеску. Гошка вернулся к столику.

Коля спал, и дед, отставя бамбук, подтаскивал его голову к середине стола.

— Что в парной тут, развезло парня. Видать, крепкие вы друзья были.

— Были.

— То-то и видать, как даве целовались. Ты что же, пить не будешь?

— Хватит по этой жаре.

— Смотри, конечно, милый, на мотоцикле с этим делом надо осторожно. У нас летось один…

— Кто тебе, батя, такую справу подарил?

— Это? Да это у меня зимой дачники жили, оставили…

— Хороший посошок…

Коля спал, и в углах губ у него начала скапливаться слюна. Гошка попробовал растормошить его, но едва не уронил под стол. Весь он вихлялся и сползал со стула, пока Гошка его тряс. Тогда Гошка вычеркнул спичку и поднес ему к носу синий серный дым. Коля вздрогнул, выматерился и продолжал спать. Кепка-шестиклинка валялась под стулом, и нестриженые русые волосы прядями лежали на мокром столе, на тарелке с яичной шелухой. Наконец-то Гошка почувствовал, как здесь, несмотря на открытую форточку, жарко и душно, и понял, что намокшая рубашка уже давно облепила шею и прилипла к спине. Коля спал. Лицо его медленно краснело, начиная с ушей, и слюна уже выползала с губ на рукав пиджака.

— Батя, подержи дверь, пожалуйста.

Он обхватил Колю под мышки и поволок на улицу. Упал зацепившийся за ноги стул, и Гошка уже в дверях увидел, как вышла из-за стойки Шура, поставила стул на место и принялась убирать со стола.

Он спустил Колю с крыльца, огляделся и подтащил его к углу автостанции. Дед с лыжным посохом семенил рядом. Кое-как удалось усадить Колю в тени на ящик и прислонить к стене. Он все время пробовал падать, и дед сел с ним рядом. Гошка отряхнулся, положил куртку на ближний чемодан и закурил. Дед от сигареты отказался.

Пассажиры с любопытством смотрели на них: и бабы, и девочки, что лизали эскимо, и женщина в легком платье с плащом через руку. Струился вверх пар от сохнущей земли, Гошка курил, и от его одежды отделялся настой пива и винегрета. Наконец он даже стал понимать вкус табака.

Коля похрапывал и почмокивал, изредка невнятно бормоча матерщину. Если б он хоть себя любил побольше!..

Гошка затоптал окурок, походил по упругому скрипящему песку, принесенному сверху ливневым ручьем, осмотрел мотоцикл. Зеркальце было на месте, бензобак нагревался под солнцем, и песок посыпался с крыльев, когда он постучал ногой по колесу. Что же делать-то?

Гошка вернулся к автостанции.

— Батя, не знаешь случайно, где здесь лес для Полтавщины заготовляют?

— Как не знать, это, милый, за Кувизином, на леву руку, километра три, там и рубят.

— Машины туда ходят?

— А вот валдайский автобус как раз мимо идет. Сколько время-то? Ровно бы опаздывает он.

— Двадцать минут третьего.

— Так и есть, опаздывает, у них всегда так. Ну, зато приятель твой выспится. А сам-то ты куда?

— В Валдай.

— Кабы он не спал, а тут вишь какое дело…

— Дело такое…

Дед опустил бородку в ладони, умиротворенно вздохнул, устраиваясь возле Коли. Начинали трещать кузнечики, и листья тополей жестяно обвисли под солнцем. Бабы в платочках негромко переговаривались, девочки сидели, смирно положив липкие пальцы в колени, и только женщина с болоньей медленно прохаживалась вдоль автостанции, поглядывая на часы.

Гошка смотрел на нее и видел, как за ней, за пригорком, появился квадратный верх стреноженного жердью сена, потом кабина, потом весь грузовик.

Потный, облепленный сенной трухой, усатый шофер выскочил из кабины и весело заорал:

— Автобуса не ждите, бабоньки! Он на восьмом километре сломался. Ждите вечернего! Самую красивую, с ребенком, с собой прихвачу, до большой повертки. Всего и делов — полрубля в переводе на мягкую пахоту! А ну, кто самая красивая, залезай!

Шофер забежал в павильон, через мгновенье, утирая усы, выскочил оттуда, хлопнул дверцей и укатил. За грузовиком вдоль улочки приподнялась низкая пыль.

Гошка потрогал лыжного деда за плечо:

— Батя, ты его покарауль здесь, я часика через полтора вернусь. Маленькая с меня за труды.

— И так посмотрю. Мне твои посулы, милый, что попу хоккей. Не бойся, в санаторию за три рубля сдавать не буду, да и далече санатория-то. Пускай спит.

— Я часа через полтора-два приеду.

— А хоть и не приезжай, это уж ваше дело, дружецкое…

— Сказал, приеду!

— Ну и хорошо, милый.

Гошка натянул куртку, надел очки, вывел мотоцикл из крапивы и обрадовался, когда мотор заработал с первого толчка. Выхлоп шел мягкий, оба цилиндра работали отлично. Гошка сел в седло, и руки сами по себе впаялись в рукоятки, а колени прижались к горячим мотоциклетным бокам. Он развернулся вокруг бывшей лужи и тормознул в метре от женщины:

— Ну, королевна, серый волк к вашим услугам!

Бабы смотрели на них, и женщина колебалась. Потом шагнула к мотоциклу.

— Болонью вы наденьте, жарко не будет. Садитесь вот сюда. Ремешок у меня тю-тю. Держаться будете за меня, не бойтесь, за карманы куртки или вот так. Как вам удобнее. Держитесь крепче.

— Я боюсь немножко…

Она устраивалась на сиденье и все пыталась натянуть платье на колени, словно это кому-то на мотоцикле удавалось. До колен ли будет, когда он выжмет на шоссе этак под сотню в час!

Гошка оттолкнулся ногой, переключил скорость и, заворачивая за угол, оглянулся на автостанцию.

На крыльце буфета показалась Шура с чайником в руках. Она посмотрела в их сторону и плеснула из чайника за крыльцо…

1971