Ленинградцы

Людмила Региня УРВАНЦЕВЫ

«Я была еще девочкой, но мне запомнились окрашенные влюбленностью отношения Елизаветы Ивановны и Николая Николаевича. Они были нашими постоянными гостями и всегда усаживались рядышком — локоток к локотку… Николай Николаевич обожал Елизавету Ивановну, хотя на людях его эмоции были сдержанными, он ведь вообще очень сдержанный человек, зато Елизавета Ивановна была сама веселость, жизнь, душевная щедрость. Мама находила ее прехорошенькой, да и мы со старшей моей сестрой с первых минут знакомства ходили за ней по пятам, она была прелесть, элегантная, со вкусом и редчайшей доброты.

Мама сейчас живет в Луге, побывайте у нее, ведь они с папой были друзьями Урванцевых с сороковых годов, сразу после войны. Наш отец, инженер-гидролог Зенгер, связан фамильными корнями с Ленинградом, он и высшее образование получил здесь, в бывшем Путейском институте, приехал со всеми нами в Норильск в начале войны. Так мы здесь и осели. Отец преклонялся перед талантливыми людьми, я уж не говорю о его страсти к первопроходцам, исследователям, зимовщикам. Имя Урванцева он «поймал» еще в тридцатые годы по радиоприемнику, когда Николай Николаевич был участником очень трудной экспедиции на Северной Земле. И вот — Норильск, идет к концу война, вдруг отец узнает, что на комбинате работает «тот знаменитый» Урванцев. Конечно, он его разыскал. Так начались сохранившиеся на всю жизнь их дружеские отношения.

Помню свою радость, когда к нам приходил высокий, красивый гость — «геолог и путешественник», как говорил папа. Гость удивительно рассказывал, а потом замолкал, о чем-то думал, мы ждали, когда он заговорит снова. Вначале он приходил один, но как-то мы узнали, что к нему с фронта едет жена. Мама и папа заранее восхищались ею: ведь она всю войну была врачом-хирургом. Мы слышали, что они не виделись очень долго, дольше, чем шла война. Нам внушали, что Елизавета Ивановна и Николай Николаевич очень хорошие люди. Как легко было в это поверить!

…Елизавета Ивановна появилась на нашем «п и р у» в гимнастерке и высоких сапогах, сияющая, счастливая, с бесчисленными праздничными мелочами для детей и взрослых. Я не отходила от нее, влюбилась с первого взгляда, она была шумной, доступной, озорной. Николай Николаевич жил тогда в довольно большом номере старой гостиницы, — с прихожей и кухней, — это теперь старой, а тогда единственной в Норильске. Елизавета Ивановна превратила это жилье в чудо. Как там было уютно и красиво! Запах пирогов, белая скатерть, музыка, немножко танцев и много разговоров негромкими голосами, — нам разрешено было быть среди взрослых, слушать все, о чем они говорят, задавать вопросы.

Тогда мы вряд ли что-нибудь понимали, но теперь я знаю, что моих родителей и их друзей объединяло доверие друг к другу, лирическая привязанность мужчин к женщинам и женщин к мужчинам, одинаково понимаемая ими любовь, которую они и не прятали от детей, потому что она была настоящей, жила в них естественной жизнью. И, конечно, они были связаны любимым делом, без этого вообще не было бы никакого союза, никакого общения и… никакой любви. Такие это были люди. Норильск, его будущее — вот чем они все жили…»

Этот монолог неиссякаем. Воспроизвожу его, теряя по пути один эпизод за другим, интонацию, разные повторы, словом, все обаяние живой речи. Многокрасочно, со всеми оттенками выражений рассказывает об Урванцевых Милада Николаевна Гершунова, норильчанка, инженер горно-металлургического комбината. Она показывает массу фотографий: «Вот здесь мы жили…», «Это мама с папой…», «А вот Елизавета Ивановна…».

Характер человека складывается в детстве, во многом зависит от домашней атмосферы, — не от того, чему учат, а от того, как живут. Преклонение перед жизнью, уважение к людям, духовные ценности, которыми дорожишь больше, чем удобствами и комфортом, — все это у Милады Николаевны — из родного дома, из детства, окруженного, как она сама сказала, легендой. Послевоенное детство… Какой же это такой легендой? Жилось тяжело — и несытно, и несладко. А вот память взяла и сохранила праздник. В той жизни все пересиливала любовь. Детям же радостно только возле любви.

Мать Милады Николаевны, Галина Владимировна, в конце шестидесятых годов привезла больного мужа в Ленинград, надеялась вылечить здесь его тяжелую болезнь, но он скончался, она похоронила его в Луге, под Ленинградом. В Норильске ей стало как-то не по себе, и она перебралась вскоре в Лугу, поближе к родной могиле. Здесь и живет одна, но не одиноко.

Калитка в палисадник, зеленая дорожка к дому с музыкальным звонком в дверях.

Яблоко от яблони… Так похожи мать и дочь. Столько в этой семидесятичетырехлетней женщине душевной энергии и силы. От нее трудно оторвать глаза — стройна, подтянута, руки плывут в красивом, не сыгранном жесте. Приветлива прямо с порога. А за порогом — благословенная тишина дачного уюта. Круглый стол, покрытый клеенкой, сразу наряжается в белую скатерть, тут и свежая ватрушка, и пирог с вареньем, кофе. Будто мы с этой женщиной старые друзья и очень соскучились друг по другу, и ждем не дождемся поговорить по душам.

Сейчас, сейчас, она с удовольствием расскажет о Елизавете Ивановне и Николае Николаевиче, только вот не переоценила ли дочь ее способности к воспоминаниям, — впрочем, стоит лишь заговорить сердцу…

И в прелюдии, и в беседе она будет одинаково взволнованной, доберется до тончайших черточек характера любимых своих Урванцевых, — так глубоко понимает она в людях, так интересно говорит и, не желая того, открывает свое поразительно доброе сердце. Пусть так же помнят о нас наши друзья!

Она скажет о величии дел и заслугах Николая Николаевича и поставит рядом с этим его поразительную скромность в быту.

Она скажет о женщине, о жене, о том, как можно суетливостью, нетерпением, капризами погубить талант мужа, и, имея в виду Елизавету Ивановну, поразится ее дару — так глубоко и полно понять натуру Николая Николаевича, войти во все его интересы, окружить его великой заботой, раствориться в его личности, не потеряв себя.

«Они соединились очень удачно: он не сухой, нет, скорее, рациональный, а она очень бурная, открытая. И несмотря на такие характеры, — они часто поступают вопреки своим натурам, и она, бурная, не выскажет ему ни единого упрека, даже если он вспылит или сделает по-своему, а он, рациональный, не ляжет спать, пока не разделит с ней всю ее работу по дому. Что же это, если не любовь?»

— А вы разве не заметили, — спросила меня Галина Владимировна после долгой нашей беседы, — вы не заметили, что Николай Николаич страшно любит Елизавету Ивановну?

И со свойственной ей точностью речевых акцентов, с этой ее необыкновенно милой манерой стоять на своем, удивляться, удивлять всякими парадоксами, весело смеяться, сказала:

— Он и сейчас влюблен в нее. Он ее совершенно обожает.

— А их любовь в молодости?! — как-то мечтательно произнесла Галина Владимировна. — Это же целая романтическая, даже нет — романическая история! Их обоих охватило внезапное и сильное чувство, от которого не захотели, не смогли избавиться ни он, ни она. Елизавета Ивановна поняла, как подчинилась ему всем своим существом, подпала под влияние сильного человека, который стал неожиданно для нее самым близким и дорогим.

…Дверь мне открыл Николай Николаевич. Помог снять плащ. Пригласил в кабинет и первым пошел мелкими шагами. Сел в кресло перед большим письменным столом. Выражение его лица говорило: я готов вас слушать… Он молчал, старенький мягкий человек, в тот первый раз по-домашнему, по-стариковски одетый, уютный, — что-то он делал до меня, на столе лежало сито с дыркой у края, наверное, он и чинил это сито. Руки его сейчас отдыхали, лежа на коленях. Взор был обостренно внимательным. Вошла Елизавета Ивановна, сухощавая, высокая, выше Николая Николаевича, не седая, в очках, более проворная, чем он, видно, что и теперь очень живая, и хотя ей восемьдесят девять, старушкой ее никак не назовешь.

Так мы познакомились перед моей поездкой в Норильск.

Урванцев и Норильск — два нерасторжимых понятия. Я ехала в Норильск, чтобы понять жизнь Урванцева.

Более шестидесяти лет назад, в 1919 году, маленькая экспедиция во главе с выпускником Томского политехнического института Николаем Урванцевым высадилась в Дудинке и пешком отправилась на то место, где сейчас стоит Норильск. Экспедиция искала уголь. Северный морской путь остро нуждался в топливе.

Тут была тогда голая тундра — и больше ничего не было. За спиной молодого геолога, кроме вуза, тоже, собственно, не было ничего. И для него, и для Норильска 1919 год стал началом всего.

Что же вместили в себя эти шесть десятков лет? Как были прожиты? В чем секрет цельности этой редкой судьбы? И чему стоит нам всем поучиться, чтобы успеть свои жизни потратить с толком?

Знаменитое имя Урванцева мне было хорошо известно по литературе. И о нем писали, и сам он написал немало. Вот — будто нарочно к моему визиту — подоспело издание новой книги Н. Урванцева «Таймыр — край мой северный». И я взяла ее с собой, чтобы Николай Николаевич что-нибудь написал мне на память. Однако на первый раз не дерзнула. Вот заслужу — тогда.

А Николай Николаевич, узнав, что я еду в Норильск, обрадовался, заинтересовался. Не готовая к разговору об «ученых делах», я и не стала его затевать, и вот — не было бы счастья, да несчастье помогло — отпирались сами собой замки просто к жизни двух на вид самых обыкновенных старых людей, сидящих сейчас передо мной.

Сквозь знаменитое и м я мне захотелось пробраться к живой сути ч е л о в е к а, и, как я теперь видела, не одного человека — Урванцева, а двух людей — Урванцевых. Мне захотелось этого не раньше, не предварительно, а внезапно, сейчас, в их доме — так было легко и просто с ними. Так легко и с любыми другими стариками, которые — только коснись — по-житейски расскажут о своих переживаниях. Мы редко и неохотно их слушаем.

— Что же вы не на даче? — в какой-то момент спросила я.

Мое слово «дача» крайне удивило Елизавету Ивановну. «Что вы? Какая дача?»

Да, конечно, у них никогда не было и не могло быть никакой дачи. Оба они — автомобилисты, и куда захотели — туда поехали. Только что вернулись они от знакомого егеря, охотились, наслаждались воздухом, лесом, рекой, но — замерзли. Очень уж плохое нынче лето.

Оберегая Николая Николаевича, машину сейчас водит только Елизавета Ивановна. В Ленинграде ее знают и как заядлого автомобилиста. (До последней поры она была общественным инспектором ГАИ!)

— Вы и на работу отвозите Николая Николаевича?

И опять это ее не принимающее «что вы?». Надо плохо знать Николая Николаевича, чтобы так подумать. Он спокойно переносит городской транспорт, на третий этаж своей ленинградской квартиры поднимается без лифта, а кусок Мойки — к Научно-исследовательскому институту геологии Арктики (теперь он относится к «Севморгео») — сознательно идет пешком, там у него любимые грачи, надо их покормить, послушать их разговоры… Да и есть о чем подумать на прогулке…

Город, в котором Урванцевы безвыездно живут теперь уже четверть века, связан тесно с их судьбой. В тридцатые годы, после норильских экспедиций, Николай Николаевич работал в НИГА, Елизавета Ивановна, окончив медицинский институт, начинала тут свою деятельность врача.

Оглядываюсь в кабинете Николая Николаевича по сторонам, тут интересно, как в музее. И духу нет от стандартного, холодного, нежилого уюта: все подчинено умственным трудам, удобству, покою, а любимые предметы и вещи возвращают к прошлому. Одна стека сплошь завешана акварелями Таймырского побережья — остров Диксон, прибой на острове Песцовом, верховья реки Агапы… Другие акварели изображают первые дома на Севастопольской улице в Норильске… Большие живописные портреты Елизаветы Ивановны и Николая Николаевича… Шутливый рисунок — на память от учеников… Цветные фотографии под стеклом — Елизавета Ивановна совсем молодая. Так выглядят невесты.

Пожалуй, можно спросить и об этом: когда и где они познакомились?

Так уж это странно произошло и так давно было — в 1922 году. Он приехал в Новониколаевск (Новосибирск) по делам… «Я был тогда довольно колоритной фигурой: человеком, только что вернувшимся с далекого Севера, где зимовал, вел разведку угля, путешествовал все лето по неизвестной реке и даже плавал на простой рыбачьей лодке далеко на побережье Ледовитого океана… Рассказывал я об этом с увлечением…»

Это было в веселой молодой компании, в застолье, и Николай Николаевич заметил, что его с особым интересом слушает молодая женщина с живым энергичным лицом, Елизавета Ивановна.

— Представьте себе, — прерывает она его монолог, — что Николай Николаич ни больше ни меньше, как произнес тогда во всеуслышанье: «Эта женщина будет моей женой…»

Как же он так у г а д а л судьбу? Чего тут было больше: интуиции? Таланта? Ведь только час как они были вместе, и он понял, что сидевшая напротив незнакомка и есть его единственная любовь.

Николай Николаевич даже не улыбнулся на мой вопрос, ответил серьезно, с достоинством:

— Передо мной сидела миловидная молодая женщина, в энергии которой нельзя было сомневаться ни минуты. Она оказалась в командировке, одна проделала путь от Москвы до Новониколаевска, что говорило о ее характере. Мне предстояла суровая жизнь путешественника, и разделить ее со мной мог только человек самоотверженный, умный и добрый. Я увидел, что Елизавета Ивановна именно такой человек, и не ошибся.

Николай Николаевич потянулся за чем-то на большом своем старинном письменном столе. Чего тут только нет: камни, компас, часы, линзы, гранки, ручки, кисточки, напильники, ножички, тетради, книги, мангазейский маленький тигель для плавки руды, лампа, которую держит молодой бронзовый сатир… Как много говорят вещи о хозяине! То, за чем тянулся Николай Николаевич, была толстая рукопись — триста страниц на машинке.

— Вот здесь, — он долго листал, — на сто девяносто второй странице я описываю нашу встречу с Елизаветой Ивановной… Можете посмотреть.

Он поднял на лоб очки, взял линзу, приблизил ее к тексту. Потом посмотрел на меня. Теперь, когда он был без очков, я видела его счастливые глаза.

Он только что завершил эту большую работу, посвященную норильским экспедициям 1919—1926 годов. Я прошу у Николая Николаевича рукопись домой — на два дня.

— С удовольствием вам дам, — говорит он. — Мне очень интересно мнение первого читателя.

Дочитывая очередную главу, я закрывала глаза, чтобы все это увидеть. Молодой горняк, высокий, поджарый, в форменной фуражке, лезет по крутому уступу Енисея, все осматривает, берет образцы — ищет уголь: «Промышленного значения такие прослои, конечно, иметь не могут…» И, значит, путь должен лежать дальше, в тундру, к норильским горам; под ногами — месиво глины и цепкие, как проволока, заросли карликовой березки; ледяная вода, тучи оводов, мошкары; олени, падающие от измождения, — шутка сказать, восемьдесят пять километров бездорожья и вечной мерзлоты; «темная пурга» — этот хаос в природе, когда «снежные иглы смешиваются со снежной пылью, взвихренной ветром с земли…».

Но снаряжается — по инициативе Урванцева — одна экспедиция за другой.

1920 год. Нащупан уголь. «Судя по осыпям, выходы пластов, по-видимому, окаймляют гору Шмидта…» Обнаружены сульфидные медно-никелевые руды на горе Рудной — всего в полутора километрах от угольных пластов горы Шмидта. «Такое благоприятное сочетание в природе встречается не часто».

1921—1922 годы. Первая зимовка. Строительство первого дома на нулевом пикете.

1923—1924 годы. Еще одна большая экспедиция. Она особая в жизни Урванцева. Он зимует вместе с Елизаветой Ивановной. Никакую свою будущую эпопею (даже и Северную Землю!) он никогда не поставит рядом с этой. Я спрошу — почему? «Как бы это вам помягче сказать? Кроме работы у нас был еще и медовый месяц…»

К р о м е р а б о т ы… В невероятно трудных полярных условиях, при самом минимальном и примитивном оборудовании непрерывно шла проходка двух штолен, была пройдена буровая скважина через все рудное тело, и тем определена его толщина… Тысяча тонн добытой руды — вот результат этой работы. А быт людей? Организация их труда? Сложные характеры… А громадное стадо оленей, доставившее сюда всю технику, снаряжение, продовольствие; — как сберечь его на обратный путь?

Участник этой экспедиции, большой друг и помощник Урванцева Виктор Александрович Корешков оставил воспоминания, привлекающие своей достоверностью, подробностями, точными характеристиками людей. О Николае Николаевиче в них рассказано не елейно, не подобострастно — виден человек деятельный, решительный, на которого временами находило угрюмое молчание. «…Это обычно бывало в периоды неполадок в работе экспедиции. Нужно пояснить, что такие периоды были для нас тягостными. Его все раздражало: и наша веселость, и плохая погода, но он обычно уходил тогда в свою комнату…»

Елизавета Ивановна, надо думать, и тут выручала всех, но вспыльчивый руководитель огорчал и ее.

У скольких супружеских пар был т а к о й медовый месяц?

Вот еще один штрих из рукописи. «В нашей комнате под кроватью лежал динамит «гремучий студень». Рядом у кровати стоял сундук с бикфордовым шнуром и чемоданчик с капсюлями. Теперь мы с Елизаветой Ивановной ограждены со всех сторон».

Трудно, но молодоженам не изменяет чувство юмора.

Елизавета Ивановна — врач экспедиции, но лечиться к ней приходят в основном местные жители, они любят доктора и жалуются то на «кашлю», то на «брюхо». Елизавета Ивановна — и прекрасная хозяйка дома. Она умудрилась привезти из Красноярска самовар, чайный сервиз, обеденную посуду, и «эта сервировка, — как напишет Николай Николаевич в рукописи, — создавала приятное чувство домашности». И дальше, после точки, без абзаца, последуют слова: «Говорили о Норильске, о его будущем».

В домике был граммофон и пластинки, слушали Собинова, Шаляпина, Нежданову… «В карты играли мало, разве только в пургу, когда на улицу и носу высунуть нельзя. Собиралась партия в преферанс. Я в карты никогда не играл, не любил это занятие».

«…Из дома в ясную погоду было видно и слышно, что делается на горе Рудной. Светились огоньки штольни и вышки, слышно постукивание молотка по буру, стрекот мотора».

«…Уже накопилась опытная партия руды. Но вывезти ее нам будет трудно. Руду отправляем в Петроград в деревянных бочках, а складываем до Дудинки — в мешки. Бочки легко купить в любой фактории».

Экспедиция подходит к концу. Наступает время расчета с рабочими. «О нас, судя по всему, забыли, и перестали переводить на текущий счет Красноярского банка деньги…» Надо кого-то посылать в Москву, в Центрпромразведку. Но — кого? Всех перебрали по пальцам. Кроме Елизаветы Ивановны — некого. «Послать ее в далекий путь одну решиться нелегко, однако иного выхода нет».

Николай Николаевич пишет о Елизавете Ивановне редко. Она — герой повествования наравне со всеми другими. Мы нигде не прочтем «личного» и «волнующего», как он скучал без нее или как нервничал, когда ей приходилось брать на себя непомерную ношу. Но детали, будто бы сухо изложенные, обретают в его воспоминании о былом по-настоящему лирическую силу.

…Она едет в Москву. На Енисее ледоход. Попутных пароходов нет. На счастье, подвернулся катер, но места в каюте и кубрике заняты. Она шесть дней мерзнет на палубе в маленькой палатке, но в двухстах километрах выше Туруханска не станет и этой счастливой оказии: катер уйдет вверх по Нижней Тунгуске. Теперь остается один, подсказанный местными рыбаками путь — бечевой на собаках. Собаки бегут по берегу и тянут лодку, а хозяин правит… Добрые люди достали лодку, дали двух собак, — так и двигалась Елизавета Ивановна до Енисейска. Она очень устала, лицо ее распухло от укусов комаров и мошек. Попавшиеся в пути знакомые Урванцеву топографы сфотографировали ее и подарили «моментальный» снимок на память. Он ей очень пригодится в истории с «выколачиванием» денег. Их, конечно, не будет в Москве. И ее пошлет в Петроград, предварительно позвонив в Петроградский геолоком, сам Иван Михайлович Губкин, которому были тогда подчинены все геологические и геологоразведочные работы. Но, несмотря на это, препятствия появятся и здесь. Тогда Елизавета Ивановна прорвется на ученый совет геолкома и попросит ее выслушать: вот доклад ее мужа, Урванцева, о проделанной работе, вот — та фотография. («Может быть, она их убедит?») И что же? Убедила именно фотография. Сняв со сметы каждой из экспедиций и партий понемногу денег, собрали необходимую сумму. Через неделю, получив полный расчет, Елизавета Ивановна уезжала новым экспрессом Москва — Владивосток в Красноярск.

…Надо закрыть глаза, чтобы все это себе представить. Острее увидишь — лучше поймешь.

Вот уже второй или третий день гуляю по Норильску. Ищу его «лицо» и не нахожу. Это стыдно и нехорошо — нести в себе невосхищение Норильском. Ругаю дождь и низкое небо, — видно, они так придавили чувство. Открытие города произойдет, я это точно знаю, но почему не сразу? И как оно возникает у других?

Вот и хожу в предчувствии открытия. Нетерпение мое велико.

Арсений Иванович Башкиров оторвался от казенных бланков и графиков, лицо у него усталое, и только по глазам понятно — не казенный он человек. Нервный, горячий взгляд его выражает душевное беспокойство.

Башкиров не только директор Музея истории Норильского комбината, он еще и журналист, и историк, и горняк по профессии. Но самое любимое — история. Так, по любви, он занимается семидесятыми — восьмидесятыми годами России, а поскольку уже много лет живет на Крайнем Севере, то «копает» клады и этого края. Амундсен, Нансен, Вилькицкий… Он задумал книгу о первопроходцах.

— Урванцев? Я завидую вам. Рад, что собираетесь написать о Николае Николаевиче. Я близок к этому материалу, но мне иногда кажется, что у современных людей притухает интерес к истории: ну что, мол, «первый домик», ну что — «Урванцев»? Должное, разумеется, отдается, — я не об этом, не хватает душевной потребности обращаться к прошлому, к н а ч а л у. Я сам занимаюсь первопроходцами не случайно, для меня п е р в ы й ш а г — это всегда свято… Вы только представьте себе, закройте глаза и представьте…

— Да закрывала я, Арсений Иванович.

Меня рассмешил его совет. Пришлось честно признаться в одинаковости нашего с ним творческого метода.

Но он не смеялся и велел мне все-таки представить тундру, замкнутое пространство в горах, где ни души вокруг, и только кучка людей, каких-то странников, чудаков — они завязают в грязи, мерзнут, мокнут, страдают физически и нервно… Во имя чего? Что их ведет — все дальше, все глубже?

Он был прав. Увы, я столкнулась в Норильске с этаким арифметическим подходом к переоценке ценностей: если-де подсчитать заслуги, то были и работали здесь геологи, у которых этих заслуг больше, чем у Урванцева. Сам этот подход никакого отношения к делам Урванцева и к личности Урванцева, разумеется, не имеет. Николай Николаевич не ставит себя ни выше, ни ниже коллег. Он лучше других знает, сколько с Норильском связано замечательных судеб ученых, исследователей, строителей города и комбината…

Правда и скромность — вот два основных условия, которым он следовал в жизни, следует и теперь, работая над книгой воспоминаний. Ему важно оставить молодым геологам, географам, путешественникам, полярным исследователям свое понимание долга перед Родиной, ее богатствами, природой, недрами.

Мы договорились с Башкировым съездить вечером в домик Урванцева, в тот самый первый дом на нулевом пикете.

К вечеру появилось наконец солнце, и город стал, конечно, совсем другим. Нарядные люди прогуливались по его главному проспекту. Но дело было не только в солнце. «Норильск надо узнавать, отталкиваясь от истории», — догадывалась я и волновалась в ожидании встречи с прошлым.

Автобус выехал за черту города. И тут вскоре качался д р у г о й город — старый. Его не сломали, не перестроили, и не нужны старые кадры кинохроники, чтобы войти в прошлое Норильска. Вот оно. Первые улицы — Октябрьская, Заводская… Дома, дома, голые дворы — ни единой краски пейзажа, его нет. Но если всмотреться, то увидишь, как преодолевали свое архитектурное однообразие эти «простые» дома: наличники у окон — то белые, то красные, какая-то декоративная малость, но она есть почти в каждом здании, вот плоская крыша, а вот ее приподнял над центральной осью треугольник, вот ритм колонн перебивает резкая асимметрия…

С Заводской сворачиваем на Горную: маленький отросток, самая первая улица, которая начиналась от дома Урванцева. Он стоит на обочине дороги и напоминает магазин, лавку, чуть вдали от другого жилья, рядом с автобусной остановкой. Кто-то заглядывает в окошки.

Мы нарочно тянем время, чтобы войти в дом не сразу, — надо вжиться, попривыкнуть к месту, оглядеться.

Рыжим ворсистым ковром окутана гора Рудная, — все сегодня в фокусе, ясный вечер, не заволоченный дымом, и видны ее складочки, прожилки, — и рядом в крепях и в арматуре гора Шмидта, как бы спеленутая для прочности железом.

Поднимаемся на ступеньки. Арсений Иванович открывает дверь с в о и м ключом. Он — хранитель дома. Для всеобщего обозрения музей еще не был открыт, только что утвердили штатное расписание. Но стоит Арсения Ивановича попросить, и он с удовольствием, как бы ни был занят другими делами, приводит сюда и гостей Норильска, и норильчан.

Сени… Дверь из них в само жилище обита оленьими шкурами, как и было, — для тепла. Остро пахнет прохладой и смолой. Капельки смолы выходят на поверхность бревен. Здешняя лиственница… Ох, и помучились с ней первые строители! Растет она медленно и потому отличается мелкослойностью и смолистостью. Эта несчастная смола то и дело забивала зубья пил, спасибо, что у запасливого завхоза экспедиции Андрея Ивановича Левковича нашлась банка с керосином, и спасибо, что лиственничная смола растворялась в нем.

Да, сегодня нам легко сказать: «Ах, как хорошо здесь дышится!»

Мы только что прочли у Арсения Ивановича в кабинете воспоминания, присланные на его имя из Куйбышева восьмидесятипятилетним Николаем Валентиновичем Умовым. В 1921 году, когда он был студентом Томского технологического института, Урванцев пригласил его с собой на Таймыр — строить и зимовать. Николай Валентинович прислал и фотографию тех лет — ежиком стриженные волосы, густые брови, усики. Лицо волевого и умного человека. На светлой рубашке — галстук-чулок, прикрепленный к воротничку запонками. Таков портрет строителя дома Урванцева, который и теперь, спустя столько лет, вспоминает то трудное время с волнением.

Тем же волнением наполнена сегодня атмосфера в домике-музее. Три комнаты, маленький коридор, кухня… Тут мало вещей и предметов — только самое необходимое. Кровать, стол, чугунный камелек, керосиновая лампа под потолком… Ружье, накомарник, кайло, ковш… Документы и фотографии рассказывают обо всех норильских экспедициях, которыми руководил и в которых участвовал Урванцев. Камни, карты, справочники…

Комната Николая Николаевича и Елизаветы Ивановны. Пусть простят мне будущие хранители, но такое настроение — и Арсений Иванович разрешает мне посидеть на кровати, покрытой шкурами, той самой, под которой хранился динамит. «Ну как?» — спрашивает. «Прекрасно». Мы любуемся портретом Николая Николаевича на бревенчатой стене. Как нигде, он здесь похож на себя, удивительно точно передан характер, напряжение мысли, он сидит, подперев рукой подбородок, — излюбленная поза. Картина в бликах желтого света — от костра или зарева. Арсений Иванович не может скрыть радости, когда видит лица людей, потрясенных маленькой экскурсией. Так счастливы люди, исполнившие дело. Именно его руками тут все отмерено, выпилено, отшлифовано, проявлено, приклеено, вымыто…

Полчаса, как мы здесь, однако очень свежо, и лукавый Арсений Иванович приглашает меня к камельку. Протягиваю руки к открытой дверце — тепло… Идем на кухню, он поднимает затворку русской печи — опять тепло. Уже нагрелись первые кирпичи. Теперь э т о достигнуто чудо-электричеством, а тогда топили углем — все, кроме единственной этой печи: хлеба пекутся на дровах.

В кухне, в уголке, стоят старые бревна, те самые-самые первые. Арсений Иванович берет одно из них, потом ножовку, выскакивает на улицу и возвращается с двумя чурбашками: один — Николаю Николаевичу, второй — мне. Пишет на каждом: «Первый дом Норильска. 1921—1978 годы».

У человека должно быть развито чувство истории. Мне кажется, что без этого домика, — а он был реставрирован Норильской геологической экспедицией только в начале 1978 года, — понять по-настоящему судьбу такого города, как Норильск, нельзя до конца. В процесс постижения жизни должно быть обязательно включено чувство. Дом-музей Урванцева в этом смысле — редкий подарок городу, его молодежи.

Если бы могла, я бы переписала все записи в Книге отзывов, которую завел Арсений Иванович Башкиров. «В самый счастливый день своей жизни» сюда пришли молодожены К. У них ведь тоже — первый шаг, и их поступок понятен. Благодарят за счастливую возможность увидеть все это актеры Московского театра сатиры во главе с Валентином Плучеком… Бригадир, геолог, зарубежный гость, норильские экскурсоводы выпуска 1977/78 года, — все потрясены: прямо тайна какая-то скрыта в этом доме. Вот что такое чувство.

«Самый трудный и порой потерянный в истории — первый шаг, шаг и мужество первооткрывателя. Но грешно забыть зерно, из которого выросло могучее дерево Норильска… Мы склоняем головы перед мужеством Николая Николаевича Урванцева и благодарим всех, кто восстановил уникальную реликвию освоения Таймыра — избу Н. Н. Урванцева. С благодарностью и восхищением члены экспедиции «Таймыр-78»…»

Тут все и сказано.

Возвращаясь к себе в гостиницу, я вышла у въезда в город. Он был светел и огромен. Красивая Октябрьская площадь несла на себе отпечаток какой-то знакомой и близкой «петербургской» гармонии. Выходило, что в Норильске два ярких архитектурных центра — эта площадь и вторая, круглая, у гостиницы. От нее, прямая, как на чертеже, и длинная — без единого препятствия для глаза — уходила главная улица Ленина.

Незакатное солнце до ночи сходило с ума и не отпускало ко сну.

В полярную зимнюю ночь, когда и день — тоже ночь, город, одетый в снег и горящий немыслимо яркими электрическими огнями, говорят, неотразим и величествен более, чем в любую другую пору…

Надо было обладать талантом, профессиональной страстью, чтобы 60 лет назад в этот город поверить.

…Урванцевы прожили в Норильске до 1956 года. И все это время — после норильских экспедиций — Николай Николаевич совершал одно открытие за другим: Хантайка, река Таймыра и горы Бырранга, Северная Земля, нефтяное месторождение на Хатанге…

Первым орденом Ленина его наградили за Северную Землю.

Вторым орденом Ленина — за исследования полезных ископаемых Таймыра.

Есть у Николая Николаевича и Большая золотая медаль Географического общества СССР.

Есть научные труды и популярные книги. Имя ленинградского ученого, доктора геолого-минералогических наук, заслуженного деятеля науки и техники РСФСР Урванцева известно далеко за пределами нашей страны.

Есть редкий минерал «урванцевит»…

Не занимая уже по здоровью административных должностей, Николай Николаевич каждый день, как на работу, ходит в родной НИГА. Его научные консультации высоко ценят молодые исследователи, в свою очередь питая своими идеями неистощимый ум старого ученого.

Дома он очень много пишет. Как и всю жизнь, самое большое удовольствие находит в чтении. У него громадная библиотека по геологии, минералогии, петрографии… Он собирал ее с юности.

Елизавета Ивановна ухаживает за ним, как прежде, и больше, чем прежде. Она говорит, что к старости характер Николая Николаевича стал много мягче, уступчивее.

Елизавета Ивановна и Николай Николаевич уже давно сыграли золотую свадьбу.

Живут они хлебосольно. Рады друзьям и в любую минуту готовы прийти на помощь.

Они берегут друг друга, хотя и болеют временами.

Решительно ни на что они не жалуются и мечтают только о том, чтобы как можно дольше прожить вместе.