Ленинградцы

Валентин Тублин В СЕРЕДИНЕ ПУТИ

Мало можно сейчас назвать проблем, привлекающих более пристальное внимание человечества, чем борьба со злокачественными опухолями. Злокачественный рост живой клетки присущ не только человеку, но и животным, и растениям: в науке описаны опухоли у роз и у брюквы, у рыб и лягушек, черепах и тритонов, у кур, гусей, уток, у свиней и лошадей, овец и быков, кошек и собак. Более того — опухолевые изменения в костях были обнаружены палеонтологами даже у динозавров, обитавших на земле миллионы и миллионы лет назад. Мое первое соприкосновение с этой проблемой вывезло меня на Николая Павловича Напалкова, который с первых своих институтских лет посвятил себя разрешению загадок, человечеством до сих пор не разрешенных.

И тут приходится бросить взгляд в прошлое.

Говорит профессор Н. А. Вельяминов:

Это было сказано за пять лет до Октября, на 1-м Всероссийском съезде о борьбе с раковыми заболеваниями.

Сегодня работают «специально раковые институты» в Москве и Ленинграде, Киеве и Баку, Ростове и Тбилиси, Ереване, Алма-Ате, Фрунзе, Ташкенте, Вильнюсе, Минске и во многих других городах, помощь населению оказывают двести сорок девять онкологических диспансеров и почти три тысячи онкологических кабинетов.

Вчитайтесь еще раз в последние слова Вельяминова:

Уже в самые первые, самые тяжелые послеоктябрьские годы в полуразрушенной невиданными испытаниями России это стало возможно. На месте существовавшего на частные пожертвования Института для раковых больных имени Морозовых возник Государственный научно-исследовательский онкологический институт имени П. А. Герцена. В Ленинграде, в организованном по инициативе профессора М. И. Неменова Рентгено-радиологическом институте, для лечения раковых больных стали впервые применять методы лучевой терапии. И, наконец, в том же Ленинграде по инициативе профессора Н. Н. Петрова при больнице имени Мечникова было создано онкологическое отделение, которое затем — я не случайно вынес в самое начало очерка этот приказ и его § 2 — стало «Научно-практическим онкологическим институтом». Сегодня он носит имя своего основателя, лауреата Ленинской премии, члена-корреспондента АН СССР, профессора Н. Н. Петрова — учителя академиков АМН СССР А. И. Сереброва и А. И. Ракова, учителя профессора Н. П. Напалкова, нынешнего директора института…

Чем больше я думал о Напалкове, тем больше мне хотелось его увидеть — одного из моих сверстников, одного из тек, для кого слово «война» наполнено не отвлеченным смыслом, кто знал голод и холод, видел смерть и горящие города, и разрушенные дома, кто прошел через эвакуацию и теплушки, к кому были обращены суровые лица отцов, уходивших на фронт, уходивших, чтобы защитить нашу жизнь. Мы были слишком еще малы, чтобы воевать самим, но мы были достаточно взрослыми, чтобы запомнить все это и не забывать никогда, ведь нам было уже по восемь, по девять, по десять лет, когда началась война. И уже вполне взрослыми были мы в то время, когда толпы пленных в серо-зеленых мундирах прошли по улицам Ленинграда: они ведь хотели пройти по ним, они для того ведь и явились к нам, и вот они прошли, хотя и несколько иначе, чем это им представлялось вначале.

Вот почему я думал о нем и почему мне так хотелось его увидеть — одного из поколения, которое больше других обязано помнить, что во имя нашей жизни, ради того, чтобы мы могли жить, дышать воздухом своей страны, посещать школы, учиться в институтах, строить, лечить, писать книги, обнимать девушек, нянчить детей, для того, чтобы мы просто могли не сгибаясь ходить по родной земле, независимой и свободней, миллионы солдат не вернулись с войны.

Мы договорились встретиться.

Я шел по Большому проспекту Петроградской стороны, поглядывая на названия улиц. Пока я шел от улицы Олега Кошевого, которая некогда, в дни нашего детства, называлась Введенской, шел к площади Льва Толстого, шел и никак не мог вспомнить, где же тут нужная мне Плуталова улица, странное волнение овладевало мной. При виде этих улиц, этих домов, кажется, даже и от самого воздуха этой Петроградской стороны, где жил Напалков, просыпалось во мне что-то давно забытое. Ведь здесь прошла моя молодость. Моя и моих друзей, моих сверстников, которые были сверстниками и Напалкова тоже. Да, я снова шел по Петроградской стороне, где в самые первые послевоенные годы проводили мы все свои дни и вечера.

Вполне могло оказаться, что в бесчисленных скитаниях из школы в школу наши пути пересекались. Да я просто мог его встретить — хотя бы на набережной Невы, а кроме того, мы могли запросто удить с ним рыбу с любого моста. А кроме того…

Мы встретились. Не сразу, нет. Дела и дела все мешали нашей встрече. Иногда мне казалось, что встреча и не состоится: Напалков был неуловим. Рано утром он уже был в своем институте; вечером, поздно вечером, он еще был там. Или он был на конференции. Или в исполкоме. Или в командировке — оппонентом на защите докторской диссертации. Или на симпозиуме, или в министерстве, или… Но чаще всего повторялось одно и то же: нет, еще не вернулся, еще на работе, на работе, на работе, в институте — в том, что за городом, в Песочной. Так было в будние дни, так было в субботы и в воскресенья.

Признаться, мне это не понравилось даже. Мне это было непонятно, какой-то непорядок чудился в том, что директор не непрерывного какого-нибудь производства, а научно-исследовательского медицинского института пропадает в нем в воскресные дни и до позднего вечера.

Разгадка оказалась простой: по субботам и воскресеньям, после полного рабочего дня, член-корреспондент Академии медицинских наук Напалков снова, как и много лет назад, как всегда, еще с самых первых студенческих работ, становился простым исследователем. Ставил очередную серию опытов, обрабатывал данные, намечал новые эксперименты. Он был ученым и хотел оставаться им, а этого можно достичь только одним старым как мир способом — работой, и он работал. Вот только времени для этой работы у него с каждым годом становилось все меньше и меньше. Но если человек не хочет или не может довольствоваться достигнутым, если хочет прибавить, успеть сделать в жизни многое, то добиться этого можно, только уплотняя время, сжимая его; в этом случае счет времени изменится и волей или неволей пойдет не по календарю. Иным будет и результат, тем более, если человек не согласен укрыться за титулы и звания, заслуженные им титулы и звания — это следует подчеркнуть.

Мы говорим в его директорском кабинете — просторном, с окнами на сосновый бор; в кабинете, где на огромном столе высятся горою книги, где на стенах два портрета: основателя института профессора Н. Н. Петрова и его преемника на посту директора, академика А. И. Сереброва. На стенах еще и эмблемы. Их тоже две. На одной, с надписью «Нэйшнл Канцер Прогрэм», изображен человек, единоборствующий с огромным раком и уже отсекший у него одну клешню; на другой — удивительно мерзкого вида краб, в которого с обеих сторон, как бандерильи, воткнуты два флажка, советский и американский, — символ совместных усилий двух великих держав в решении противораковых проблем.

Да, вот в этом самом кабинете мы говорим и о международных связях института (их много, и они разнообразны; достаточно сказать, что на базе института успешно работают семь международных центров, занимающихся различными вопросами онкологии; кроме того, многие ученые института избраны членами редколлегий зарубежных и международных онкологических журналов); и о самих проблемах сегодняшней онкологии; и об институте — одном из ведущих в Союзе, да и в мире, пожалуй, учреждений, занимающихся вопросами противораковой борьбы, институте, чье пятидесятилетие со дня основания отмечалось недавно и было увенчано правительственной наградой — орденом Трудового Красного Знамени. И о тех, кто составляет золотой фонд этого института, и, в первую очередь, о тех ста пятидесяти докторах и кандидатах медицинских наук, чьи труды поддерживают высокую репутацию института, известного во всем мире; и о тех, кто создал эту блестящую школу, без чего присущий институту высочайший уровень работы был бы немыслим.

Здесь нелишне отметить, что за послевоенные годы в институте подготовлено и защищено шестьдесят пять докторских диссертаций, двести тридцать семь кандидатских, подготовлено триста пятьдесят восемь клинических ординаторов, сто тридцать шесть аспирантов, а на рабочих местах в клиниках и лабораториях института прошли подготовку 2655 врачей.

Беседовали мы и о научной работе. И тут Напалков, тоже не без видимого удовольствия, снова привел цифру — пять тысяч. Это было количество статей, опубликованных работниками института, а кроме того, десятки методических рекомендаций, информационные сообщения, руководства, учебники и монографии, посвященные экспериментальной и клинической онкологии…

И в голосе Напалкова, когда он рассказывал обо всем этом, слышалось нечто большее, чем удовлетворение, и даже большее, чем гордость, — названия этому чувству я не знаю, но я понял, что право говорить об этом, называть эти цифры имеет лишь тот, кто и сам причастен к ним вот так — вплотную.

Да, много вели мы разговоров — и в кабинете у Напалкова, и у него дома, и в машине, но сейчас я хочу рассказать лишь об одном из них, которому я был только свидетелем и который, тем не менее, запомнился мне ничуть не менее остальных. Разговор этот происходил в том же директорском кабинете, но касался он не онкологии и не медицины вообще. Может быть, именно потому он и запомнился особенно.

В одно из самых первых моих посещений Напалкова, когда я только еще осваивался в этом доселе мало известном мне мире стерильных халатов, онкологических проблем, медицинской терминологии, в кабинет вошла секретарша. Она наклонилась и что-то тихо сказала ему, отчего на лице у директора сразу появилось выражение, какое бывает, когда внезапно надавишь на больной зуб. Я отвернулся только на мгновение — хотел пристальнее рассмотреть портрет Н. Н. Петрова, а когда повернулся — секретарши уже не было, она исчезла так же бесшумно, как и появилась, а вместо нее был он — молодой человек, точнее было бы сказать, великолепный молодой человек, одетый очень модно и весь какой-то ладный, уверенный, напористый. Чем-то он был похож — крепкой ли шеей, наклоном корпуса или полубоксом стрижки — на восходящую звезду провинциального футбола, на защитника с крепко поставленным ударом, любимца публики… Он был, в отличие от других, и от Напалкова, и от меня даже, не в халате; в руках у него был листок. По тому, как напрягся директор, я понял, что уверенность молодого человека вовсе не безосновательна, что речь пойдет сейчас о делах срочных и важных, на что указывало и еще одно обстоятельство: в приемной терпеливо ожидал своей минуты секретарь ученого совета, доктор медицинских наук Юрий Геннадиевич Пучков, и терпение его в это утро было подвергнуто сильному испытанию.

А молодой человек? Он не стал терять времени. С тем же стремительным наклоном корпуса, словно отобрав у нападающего мяч, он решительно приблизился к столу, положил перед Напалковым бумажку, которую держал, и произнес: «Я хочу уволиться».

Вот тут-то в первый и надо сказать об этом сразу, в последний раз я уловил на лице всегда спокойного и собранного, готового, кажется, к любой сложной ситуации Напалкова нечто вроде растерянности. Тихо и даже нежно как-то он попробовал отодвинуть от себя листок и сказал:

— А как же трубы?

— Труб нет, — твердо ответил молодой человек, оказавшийся завснабом, и по его тону, по всей его уверенной манере, с которой он держался, я понял ситуацию: было лето, и, как в любом учреждении, его старались использовать для проведения всех и всяческих ремонтов, и для этого-то и нужны были трубы, но — понял я также — труб для института уже не будет. То есть могут они и быть, но молодой человек всем своим видом показывал, что он тут уже будет ни при чем.

— Так что же будет с трубами? — спрашивал Напалков, стараясь поймать взгляд своего завснаба. Но нет, не таков тот был, ничего он не дал поймать.

— Нет труб, — сказал он еще более твердо и снова придвинул Напалкову свой листок. — Прошу меня уволить.

Это выглядело, как игра, да, как странная игра, правила которой известны только играющим. Эти правила, похоже, включали в себя условия, по которым победа доставалась более выдержанному, более терпеливому, тому, кто последним отодвинет от себя листок, — так, по крайней мере, это выглядело со стороны. Напалков терпел, на скулах у него появлялись и исчезали желваки, но он терпел, и я его понимал — у него работали десятки крупных ученых, но замены завснабу, тем более — в середине лета, у него не было, и он терпел; терпел через силу, но держал себя в руках. Он говорил мягко, он советовал подумать, отложить разговор, вернуться к нему позднее, он намекал на какие-то возможности; он был великолепен.

Но молодой человек только еще упрямее наклонил свою крепкую стриженую голову и объявил, что все бесполезно: бесполезно его уговаривать, он уже все решил и будет стоять на своем. Да, он все понимает. Да, он представляет, как важно закончить ремонт. И про аварию он тоже слышал. «В курсе дела», — сказал он. Да, он знал, что в комнате рядом с операционной во время операции лопнула труба, которую давно уже надо было заменить, и что двадцать тонн мазута, необходимые для котельной, не завезены, — и это он знал, он был вовсе не прост. Но ему не нравилось здесь работать, он не скрывал этого, именно здесь ему не нравилось работать, и удержать его насильно, сказал он со скрытой, но угрожающей интонацией, удержать его никто не может.

«Не может», — подтвердил Напалков. Он все так же был приветлив, он походил на дипломата, которому не дано проявлять своих эмоций, поскольку эмоции не помогали делу, — но мне казалось почему-то, что он сдерживается из последних сил. Он все же советовал не торопиться и подумать, он и сам брался подумать, нет ли возможности найти какой-то приемлемый для обеих сторон выход…

Но выхода не было. То есть, конечно, был, но его в то же самое время и не было, поскольку на заводе железобетонных изделий, куда молодой человек собрался перейти, ему обещали платить на пятьдесят рублей больше. И еще поквартальную премию…

Он победил. Он понял свою победу потому еще, что Напалков первый раз не ответил ему, но, видно, что-то еще не совсем удовлетворяло молодого человека.

И тут он начал говорить о научно-технической базе будущего общества… Похоже было, что ему не хотелось, чтобы все дело свелось только к пятидесяти рублям и поквартальной премии. А может быть, это вообще свойственно людям — облекать свои интересы в оболочку более возвышенных идей, только молодой человек как-то вдруг повернулся спиной к низменной, меркантильной стороне вопроса, и вот тут-то появилось у него неукротимое желание заниматься не чем-то побочным, на его взгляд, а первостепенным, наиважнейшим. Это ведь самое главное, самое главное на сегодняшний день, говорил он с напором. Говорил замечательные, правильные слова, — он ведь читает газеты, — говорил о том, что он будет делать на новом месте работы, — о десятках тонн груза, о вещах таких понятных и нужных, он вскидывал глаза на Напалкова и говорил: «Ведь правда?» Он требовал от Напалкова подтверждения, признания того, что щебень и цемент, арматура и песок неизмеримо важнее, чем какие-то там баночки и склянки, которые ему приходится перевозить здесь. «Перед ребятами стыдно, — сказал завснаб, — честное слово». Он, оказывается, заботился о снабженческом престиже. А какой, сами понимаете, престиж у пробирок, лекарств, инструментов, — ведь правда?

Я не понимал Напалкова в этот момент. Я не понимал, почему он молчит.

Но он молчал. Он не говорил ни слова, и в этой тишине вдруг что-то произошло. Я увидел, как вспотел великолепный молодой человек; крупные капли пота текли у него по шее, и он вытирал их клетчатым платком. А Напалков, зацепив его острым, впивающимся взглядом, спросил:

— Вы никогда не болели?

Тишина стояла в кабинете еще долго после того, как закрылась дверь, и только белая бумажка с заявлением об уходе лежала на столе, разделяя его, как демаркационная линия, которая делит не стол, а две страны, говорящие на разных языках…

Как-то я попросил Напалкова назвать качество, без которого, по его мнению, нельзя стать врачом, и он, не задумываясь, что означало внутреннюю давнюю решенность этого вопроса, ответил: «Доброта». Я сказал: «А еще?» И тут он задумался, он думал недолго, а потом решительно сказал: «Терпение». И тут, вспомнив давнюю уже к тому времени сцену, я сказал: «Как тогда с завснабом?», на что Напалков тотчас же, словно он и сам томился какими-то сомнениями, ответил, что да, именно.

— Так чем же все это закончилось? — спросил наконец я.

— Он уволился, — сказал Напалков.

— Да я бы его в тот же день уволил бы, — сказал я со злобой.

— Ну зачем же, — сказал Напалков. — Ведь непонимание, глупая заносчивость, самодовольство — это ведь тоже болезнь…

Вот тут только я и понял, что никогда мне не пришло бы в голову рассматривать пышущего здоровьем завснаба в качестве пациента и никогда для этого пациента не хватило бы в моей душе ни доброты, ни тем более терпения. Но это означало лишь — и ничего другого означать не могло, — что врачи смотрят на мир иными глазами.

— У Николая Николаевича Петрова, — продолжал Напалков, — есть небольшая книжка — «Вопросы хирургической деонтологии», то есть о должном в хирургии. И он там пишет, в частности, вот что: «Хирургия не исчерпывается наукой и техникой. Больно затрагивая человеческий организм, глубоко в него проникая, хирургия достигает вершины своих возможностей лишь в том случае, когда она бывает украшена высокими проявлениями бескорыстной заботы о больном человеке, и при этом не только о его теле, но и о состоянии его психики»…

Напалков причастен к истории непрекращающейся противораковой борьбы, которая ведется во всем мире. И не просто причастен: он один из ведущих экспертов Всемирной организации здравоохранения ООН. Три года он возглавлял онкологическую программу этой организации. Три года он проработал в Женеве. Вот тогда-то и побывал в Африке и Азии, Америке и Австралии. Он помогал налаживать противораковую борьбу на Филиппинах, составлял программы для Индии и Малайзии, для Новой Зеландии и Канады, читал лекции онкологам Франции и в Соединенных Штатах Америки докладывал об успехах советской противораковой службы. Он знакомился с достижениями выдающихся современных онкологов мира в Национальном раковом институте в Вашингтоне, в институте Густава Руссии в Париже, в Международном агентстве по раку в Лионе. В Италии он работал в онкологическом институте Милана и Римском институте королевы Елены, в ФРГ — в Германском раковом центре, который расположен в Гейдельберге, он работал с коллегами из Хьюстона и Монреаля, Ванкувера и Мадраса.

Он работал на самом высоком, на самом ответственном посту, он должен был координировать работу научной элиты, он должен был быть в курсе последних достижений мировой онкологии, знать в каждый отдельный момент положение в любой точке земного шара — в лабораториях и клиниках, где работали американцы Ф. Раушер и Ли Кларк, Дж. Мэрфи и Ф. Шубик, французы Денуа, Фламан и Тюбиана, итальянцы Веронези и Томатис, онкологи из ФРГ — Друкрей, Иванкович, Вагнер, Прейсманн, он получал письма из далекой Новой Зеландии от М. Гудэла и сам писал их в Индию доктору Джусавалла.

Он должен был отвечать самым высоким требованиям как руководитель и как врач — и он отвечал им, и как соблазнительно было бы пуститься по его следам, окунувшись в экзотику на фоне напряженной, не дающей отдыха работы в Новом и Старом свете, и я бы сделал это, но я и так перескочил во времени, забежал вперед. Ведь все это произошло потом, потом, — это было как бы устье реки, у истоков которой я остановился, а мне хотелось другого: мне хотелось с помощью Напалкова разобраться в том, откуда вообще берутся подобные реки, добраться до того самого ручейка, с которого все и начинается и с которого все началось у самого Напалкова. Для этого пришлось нам идти вспять, вверх по течению.

И тогда, следуя этим путем, мы и вернулись к тому, о чем я думал еще до того, как увиделся с ним впервые. К вопросу о призвании, о выборе профессии и образа жизни.

Никакое воображение не даст на эти вопросы столь четкого и убедительного ответа, какой дает сама жизнь.

Напалков родился и все свое детство прожил возле больницы имени Мечникова. Это не было случайностью, поскольку в этой больнице работал его отец.

С 1929 года отец Николая Павловича, профессор Павел Николаевич Напалков, работал в Мечниковской больнице. Точнее — работает, несмотря на солидный возраст. Итак — преемственность. Доктор медицины — отец, и доктор медицины — сын.

Меня, всегда интересовали профессиональные династии. Здесь есть материал для раздумий. Сейчас говорится много — и очень правильно, своевременно — о выборе профессий. Профессии, переходящие от отца к сыну, дают, как мне кажется, наименьшее количество ошибок, которые, как известно, очень дорого обходятся и самому человеку, и государству. Практически возможность ошибки в этом случае почти исключена, ибо все здесь обусловлено не только свободным выбором, но и той атмосферой, при которой причастность к кругу вопросов, касающихся профессий, рождается с детства.

Так, похоже, было и в этом случае. Но здесь корни уходили еще глубже, поскольку не только отец Николая Павловича Напалкова посвятил медицине всю жизнь, но и дед. Прадед Николая Павловича к медицине никакого отношения не имел — он был ямщиком и держал конские подставы на одной из московских окраин. Образованием он не блистал, но, похоже, хорошая голова была на плечах того Ивана Напалкова всех своих детей, всех пятерых, определил к учебе, хотя высшее образование из ямщицких детей смог все же получить только один — тот самый Николай Иванович, что перед первой мировой войной дерзнул даже подать документы на соискание штатной профессорской должности в Москве. Но тут ему напомнили, кто он такой, тут его и осадили… Осадила его, по семейному преданию, сама императрица, начертавшая на прошении, что, дескать, только ямщицких детей и не хватало в попечительствуемых ею заведениях…

Революция застала семью Напалковых в Ростове. Николай Иванович Напалков занимал профессорскую кафедру, он был известен как искусный хирург. Сын его, Павел Николаевич, тоже стал хирургом, но профессором он стал в Ленинграде.

Третий Напалков, которому суждено было стать врачом и профессором, родился в Ленинграде в 1932 году. Сейчас уже трудно понять, что на самом деле помнилось ему из тех немыслимых уже теперь далеких довоенных лет, а что отложилось в памяти позднее. Война положила начало новой точке отсчета.

Это было детство целого поколения, и, зная год рождения, можно даже не трудиться выдумывать реалии: они одни и те же у всех — эшелоны, увозящие отцов на фронт, эшелоны, увозящие в эвакуацию матерей и детей.

У Напалкова на фронте с первых и до самых последних дней была вся семья — отец, закончивший войну главным хирургом 2-го Белорусского фронта, мать — врач полевого госпиталя, и он сам, десяти- или одиннадцатилетний мальчишка, прикомандированный к автосанроте. Не тогда ли ощутил он в себе первый толчок, который привел его позднее в медицину, — там, на фронтовых дорогах, где видел он войну лицом к лицу — кровь, разрывы снарядов, слышал крики раненых, — и самоотверженную, хотя для них она была обыкновенной, работу врачей, спасавших, спасавших, спасавших человеческие жизни и тогда, когда условия для этого были и когда условий не было?..

Где-то в Румынии колонна машин, перевозившая раненых, была атакована с воздуха. И долго еще в ушах тех, кому посчастливилось уцелеть, стояли крики тяжелораненых, которых не удалось вынести из горящих машин.

С войсками фронта Напалков закончил войну. Он не видел, как взлетели, рассыпаясь, разноцветные ракеты над Невой, как люди, выигравшие самую тяжелую в истории войну, обнимались и плакали в День Победы, — 9 мая 1945 года Коля Напалков встретил в Германии. Он видел имперскую канцелярию, ворохи бумаг, некогда бывших документами, развалины фашистской столицы, он видел красный флаг, развевающийся над рейхстагом, видел немцев, выбирающихся из-под развалин, и других, которые лежали повсюду в черных и зеленых мундирах, с оружием, которому не дано было больше стрелять.

Тогда ли, позже ли родилось решение стать врачом? Теперь можно говорить об этом лишь гипотетически, — теперь, когда медицине отдана большая часть жизни, когда иное и не мыслится. И даже высказанное когда-то намерение посвятить себя журналистике воспринимается сегодня просто как известное всем нам сожаление о невозможности объять необъятное, хотя четкий, даже хлесткий стиль, которым написаны некоторые напалковские работы, позволяет предположить, что намерение это было вовсе не лишено оснований. А впрочем, что ж: стиль — вовсе не последняя вещь и для ученого, которому приходится обращаться к аудитории самого разного уровня подготовленности, и для автора нескольких десятков крупных работ и едва ли не сотни журнальных публикаций.

Тогда, в 1945 году, тринадцатилетнему парню, вернувшемуся из освобожденной Европы, пришлось — и от этого никуда было не деться — идти в пятый класс вместе с одиннадцатилетней мелюзгой.

И он пошел. Он отстал за годы войны на несколько классов, но получил взамен такой жизненный опыт, какого не дала бы ему никакая школа и который может дать только сама жизнь. Он не жаловался и не просил поблажек, заканчивал один класс со всеми, а за каникулы, за лето, наверстывал пропущенные годы. Он был еще мальчишкой, но опыт жизни у него был, как у взрослого, и, как всякий взрослый, он понимал, что упущенного времени вернуть нельзя и ссылаться на войну тоже нельзя, именно потому, что с этим посчитались бы всюду и везде. Он догонял, своих сверстников, ушедших вперед, и он догнал их, окончил школу, а потом пошел в медицинский.

Не знаю, не могу сказать, долго ли думал Напалков о неосуществленной карьере журналиста, но свою первую научную работу в медицине он написал уже на втором курсе. Она была посвящена отнюдь не онкологии, — о том, что он станет онкологом, Напалков тогда и не думал, он собирался стать хирургом, как его отец и дед. Случай, как всегда, вмешался в намерения и повернул его жизнь по другому руслу: прежнего руководителя научной работы перевели в Москву… И тут на пути Напалкова оказалась онкология. А может быть, он, Напалков, оказался на пути онкологии, возможно, он все равно пришел бы туда, где решаются одни из самых животрепещущих вопросов современного здравоохранения — вопросы борьбы со злокачественными новообразованиями (в просторечье называемыми раком), — так или иначе вся дальнейшая жизнь Николая Напалкова связана с тех пор с онкологией.

Его кандидатская диссертация, написанная в 1959 году, называется «Экспериментальный рак щитовидной железы».

Его докторская диссертация, защищенная десять лет спустя, называется «Бластомогенное действие тиреостатических веществ» и исследует канцерогенные свойства таких веществ, как некоторые гербициды, лекарства, различные пищевые добавки, промышленные продукты и т. д.

Этим же вопросам посвящены десятки и десятки научных работ.

Ему повезло с характером — без упорства в науке сейчас нечего делать. Ему повезло со здоровьем — далеко не всегда и далеко не каждый может выдерживать напряжение, длящееся неделями и месяцами.

Ему повезло с учителями — он учился и работал бок о бок с корифеями советской онкологии — Н. Н. Петровым, А. И. Серебровым, Л. М. Шабадом.

Ему повезло, как повезло всем, кто занимается любимым делом, вне зависимости, как это дело называется — онкология, химия, физика, музыка, селекция, выплавка стали или прокладка дорог; для таких людей существует только одна проблема — проблема времени, которого им всегда не хватает.

В медицине все это, правильное вообще, трижды и четырежды усугубляется самим предметом исследований, предметом, связанным с надеждами тысяч и тысяч людей.

Нет, пожалуй, человека, оставившего свое имя в медицине, который так или иначе не задумывался бы над тайной перерождения здоровой клетки в злокачественную, тайной, разрешению которой уже столько лет противится природа.

Но задача эта столь обширна и столь сложна, что одному, даже самому развитому государству она не под силу — так фантастически велика сегодня стоимость исследований по всему фронту и всем направлениям онкологии. И нет страны, из тех даже, где борьба с раком в силу объективных условий не входит пока в число первоочередных задач, которая отказалась бы внести посильную лепту в общее наступление на рак, болезнь, к последней четверти двадцатого столетия занявшую второе после сердечно-сосудистых место среди причин смертности.

В этом случае должна, очевидно, существовать какая-то главная, первоочередная задача, которой должно быть отдано, на решении которой должно быть сконцентрировано наибольшее внимание исследователей. Я задаю этот вопрос Николаю Павловичу Напалкову, и он в обычной своей, чуть склонной к парадоксальности манере говорит:

— Самой важной задачей, стоящей сегодня перед онкологами, вернее, перед людьми, ответственными за направление и развитие исследований, является согласованное определение того, какая задача является для онкологии важнейшей…

И это — не парадокс, нет, — это признание, лишний раз признание того, сколь сложна проблема. Сейчас уже ясно, что дальнейший успех в борьбе с раковыми заболеваниями может прийти лишь при сознательном ограничении направлений поисков, грозящих иначе раствориться в необозримых возможностях неконтролируемых исследований. Да, надо прежде всего решить, что исследовать вообще и что — в частности; на каком направлении наиболее вероятен успех, куда направлять концентрированные усилия коллективов и отдельных исследователей, что финансировать в первую очередь — поиски ли возбудителя рака или исследования по ранней превентивной диагностике опухолей, обследования ли факторов внешней среды и их связи с онкологическими заболеваниями (эта огромная, общечеловеческого значения тема вплотную смыкается с борьбой за сохранение природы) или следует все силы бросить на разработку новых, более радикальных способов лечения, на создание новых лекарств, совершенствование старых, уже апробированных способов, на расширение коечного фонда, открытие новых онкологических пунктов, подготовку высокопрофессиональных кадров.

Это десятки и десятки проблем, требующих ответа сегодня, сейчас, поскольку уже сейчас тысячи больных ждут помощи и сотни тысяч тех, кого своевременно проведенный осмотр может спасти от возникновения самой болезни; и вместе с тем это вопрос будущего, ибо каждое непродуманное решение может изменить весь ход развития онкологии, а это так или иначе скажется на судьбах других тысяч и тысяч — тех, кто, может быть, еще только делает по земле самые первые шаги.

Возбудитель рака? Похоже, что в ближайшее время ожидать каких-либо кардинальных открытий в этом направлении не приходится.

Из существующих (правильнее было бы сказать — сосуществующих) сейчас теорий возникновения злокачественных опухолей наибольшее число приверженцев имеют вирусно-генетическая и созданная Н. Н. Петровым полиэтиологическая. Но, дополняя в чем-то друг друга, они все же не дают представления о единой причине, вызывающей заболевание.

Вполне может со временем оказаться, что ее нет вовсе и что заболевание действительно возникает под влиянием нескольких факторов, действующих одновременно или в какой-то последовательности. Более того, говорит Напалков, не исключено, что даже появление всеобъемлющей теории или выделение и обнаружение возбудителя рака не даст еще гарантированного и безоговорочного успеха в борьбе с ним. Вот ведь, говорит он, мы знаем, каков возбудитель гриппа, но едва ли не каждый год, а то и дважды в году вспыхивают новые и новые эпидемии, уносящие сотни жизней. Впрочем, при том, что о раке мы знаем далеко не все, — очень многое о нем мы уже знаем. Онкологи уже умеют бороться со многими опухолями, умеют их рано распознавать, и часто — много чаще, чем об этом принято говорить, — они выходят из этой борьбы победителями. Нет, пожалуй, такой области онкологии, в которой с каждым годом не появлялись бы обнадеживающие тенденции. Разрабатываются и после тщательнейших испытаний уходят в производство — одно, к слову сказать, из самых дорогих производств в мире — новые противораковые лекарства, появляются все более прогрессивные методы лечения тех или иных форм злокачественных новообразований, их раннего выявления.

А борьба — она ведется в общегосударственных масштабах — с загрязнением атмосферы, почвы, водоемов, контроль за качеством пищевых продуктов, а также за изделиями других отраслей промышленности, с которыми соприкасается население, борьба с курением и т. д.

Мы все, подозреваю, знаем об этом очень немного. Да и кто по доброй воле, не чувствуя к тому никакого побудительного мотива и не будучи профессионально связан с медициной, станет искать новые сведения о достижениях онкологии? Разве до того, как судьба свела с Николаем Павловичем Напалковым, знал я о тех поистине гигантских усилиях, которые прилагаются во всем мире и в нашей стране для борьбы с раком? О том, во сколько обходятся эти поиски? Или о том, что зачастую мы, сами того не замечая и не желая замечать, готовим свои собственные несчастья? И тут я снова сошлюсь на Напалкова. Он сказал, что у человека, который изо дня в день выкуривает свою пачку сигарет, столько же шансов уберечься от рака легких — одного из самых трудноизлечимых на сегодняшний день заболеваний, — сколько их у человека, который в час «пик» стал бы переходить Невский с завязанными глазами, надеясь не попасть под колеса автомобиля; заядлые курильщики заболевают раком легких чуть ли не в сорок раз чаще тех, кто не курит.

Производит ли это впечатление?

Должно, казалось бы, производить, не может не производить…

Труднее всего в этой ситуации приходится врачу.

Впрочем, ему всегда трудно, труднее, чем всем. Потому что мы пользуемся и распоряжаемся своим здоровьем так, словно всем нам суждено бессмертие; а он, врач, зная истинное положение вещей, взывает к нашей осторожности или к нашему разуму, но тщетно, ибо, пока мы здоровы, мы сами с усами и все знаем получше его. Да, мы не помним о враче и не слушаем его, когда нам хорошо, и к нему же, как к последней надежде, обращаемся, когда нам плохо. А он всегда ждет, он всегда готов к моменту, когда придет его очередь вступить в борьбу за человеческую жизнь во всеоружии человеческого и профессионального умения, во всеоружии терпения и доброты. Для того чтобы и нужный час все знать и все уметь, он должен кроме исполнения своих непосредственных обязанностей каждый день обогащать свой опыт и свои знания — ведь он врачует людей.

Это к нему обращен наш взгляд, когда мы больны, обращен с надеждой, а он должен, обязан эту надежду нам дать, дать нам веру, для чего нужно верить и самому, верить и поддерживать веру в пациенте, и в родственниках пациента, и в своих помощниках. А ведь врач — такой же человек, как и вы, и я, как все остальные люди.

Но, оказавшись у постели больного или один на один с его близкими, он ни на что не имеет права — ни на усталость, ни на домашние неурядицы, — он должен забыть обо всем.

Это великая человеческая профессия, и можно лишь позавидовать тому, кто к ней причастен.

Я снова хочу его увидеть, встретиться с ним, я звоню ему. Он еще не вернулся. Он уже уехал. Он на работе, на конференции, на защите. Тогда я стараюсь понять, кто же он и в чем есть то главное, что привлекает в нем, и я думаю, пока не начинаю понимать — в чем.

Это — ответственность. Ответственность перед страной, перед самим собой, перед прошлым, настоящим и будущим.

И снова, и снова я звоню ему, но его снова и снова нет — работа, работа, депутатские дела, защиты, лекции.

Но мы встретимся, я знаю. У нас еще будет и время, и повод. Ведь для своих лет Напалков так еще молод.

Он всего лишь в середине пути…