Ленинградцы

Семен Ласкин УЧИТЕЛЬ

Уже не первый раз я приходил в эту школу на Охте, серое типовое здание на пустыре со спортивным полем, залитым теперь талой водой. Шли мартовские каникулы, и в коридорах стояла непривычная тишина. Кабинет химии — на первом этаже. Несколько дней назад я договорился с Людмилой Михайловной о встрече, и мы для спокойного разговора выбрали каникулярный день, — в будни найти свободное время она фактически не могла.

Пришел я раньше назначенного. Людмила Михайловна еще не появлялась, но кабинет химии был открыт. В распахнутых дверях на табурете стоял мальчик, привинчивал к косяку магнитную планку. Я постоял рядом, разглядывая его работу.

— Вы заходите, — пригласил мальчик. — Людмила Михайловна будет без опоздания.

Я сел за парту. В только что сером небе появилось солнце, осветило кабинет, сделало его праздничным. В прошлый раз я был здесь на первом уроке и конечно же обратил внимание на цветы — целую оранжерею на окнах.

Мальчик легонечко отталкивал дверь, пробовал магниты, кажется, он был доволен своей работой.

— Нельзя ли вас попросить, — обратился мальчик с изысканной вежливостью, — войти в кабинет, как бы не зная о магнитном устройстве.

Он пропустил меня в коридор, прикрыл дверь. Я постучал. «Войдите!» — крикнул мне. Я распахнул створку и резко захлопнул. Дверь отлетела.

— Слишком резко, — огорчился мальчик. — Магниты на такой удар не рассчитаны.

Пришлось заново сыграть посетителя. На этот раз все получилось нормально.

— Полагаю, Людмила Михайловна останется довольна. — Он уже подметал мусор, принес воду и тряпку, мыл линолеум. — Чисто?

— Замечательно.

— А если бы пришел случайный рабочий? — обсуждал возможные варианты мальчик. — Тут и плати. И убирай. Рабочий бы решил, что уборка не его дело.

— Конечно, — согласился я.

— В том-то и суть! — воскликнул мальчик. — А как вышло? Людмила Михайловна говорит на уроке: «Неужели в классе не найдется юноши, который бы мог починить дверь?!»

— Нашелся, вижу.

Он смутился, опустил глаза:

— Я дома уже делал такое.

Он понес ведро и тряпку, а я остался один в классе. По правде говоря, с химией в школе у меня самого отношения не сложились. Не то что я не успевал, нет, я мог, конечно, выучить формулу, запомнить валентности и нарисовать молекулярное кольцо, но было чувство, которое не проходило. Я верил только в то, что видел, а все эти реакции на доске были для меня чем-то неконкретным, придуманным, что ли, недостоверным. У меня, как теперь говорят, недоставало абстрактного мышления.

Вероятно, поэтому, согласившись написать об учителе, я тут же огорчился, что это учитель химии. По мне ли задача?

Мальчик вернулся в класс, складывал разложенные инструменты. По вежливости и по манере разговора это был начитанный, «гуманитарный» мальчик. Я решил проверить.

— Тебе нравится химия? — осторожно приступил я.

— Это лучший, интереснейший предмет в школе! У Людмилы Михайловны очаровательные уроки!

Он произнес слово, которое скорее подходило к оперной певице, чем к учителю химии. Так мог сказать человек, который, вероятно, решил стать химиком.

— Ты, конечно, пойдешь в технологический или университет?

Он виновато улыбнулся.

— Если честно, я еще не думал, — признался мальчик. — Я еще в восьмом. Но скорее я стану радиоэлектроникой. Или физиком. Или…

Нет, это был не уникальный химик, не единственный в классе, это, видимо, был один из многих. Кстати, мое знакомство с Людмилой Михайловной Смирновой как раз и началось с обычного для нее урока, я пришел в школу и напросился в класс — очередное занятие в десятом.

Урок был как урок. Проходили свойства аминов, четырнадцатый билет. Работали дружно. Никто не смотрел в мою сторону, иногда, когда возникала необходимость, перешептывались друг с другом, шли к доске, отвечали вполне прилично, — обычная деловая атмосфера.

Задержавшийся на дежурстве вошел без стука, сел на свое место, сразу же включился в работу.

Блеска не было, впрочем, если честно, о возможном блеске я подумал только теперь.

Людмила Михайловна — невысокая, подчеркнуто аккуратная, в строгом джинсовом костюме, не менее модная, чем те, кто в этом году собирался кончать школу, расхаживала по классу, поглядывала в тетради, а то останавливалась у доски, делая короткие замечания, комментируя или обобщая.

Нравились слова: «прилично», «сойдет» — в них не было формальной оценочности, была характеристика работы, степень учительского удовлетворения. Ни разу Людмила Михайловна не подошла к журналу, не потребовала дневник, это было, вероятно, неглавным.

Только однажды послышалось в ее голосе недовольство. Девушка торопливо и небрежно нарисовала молекулярное кольцо, надписала группу.

— Перепиши, — потребовала Людмила Михайловна. — Это не ошибка, но некрасиво.

Вначале я решил — замечание случайно, но потом понял — таков принцип, нет, позиция Людмилы Михайловны…

Она работала в Оленегорске, недалеко от Мурманска. Первый завуч — ей везло на хороших людей! — тоже химик, пришла на один из ее уроков и единственно что сказала: «Все у тебя хорошо, но некрасиво». — «Некрасиво?» — «Нет скатерти на столе, далее белого листочка. Ребята ставят пузырьки с растворами как попало. Цвет бутылочек не подобран, а подумай, разве не лучше, если флакон с медным купоросом будет иметь красную головку, щелочь — синюю».

Людмила Михайловна повернулась к шкафу с реактивами, открыла: бутылочки разных цветов стояли рядом — замечательное школьное войско!

— Завуч в Оленегорске была личностью. Преподавала ребятам художественное чтение, руководила самодеятельностью, вот тогда-то я и стала конкретнее понимать, что учитель не просто человек, знающий предмет, учитель — человек, умеющий многое помимо предмета.

Потом эта тема у нас в разговорах с Людмилой Михайловной повторялась, имела свои вариации, становилась то главной, то сопровождающей. Иногда разговор о красоте возникал внезапно, как отступление от другого, не менее важного разговора.

— Такого количества цветов в кабинете химии я еще никогда не видел, — признался я.

— Мы думали, цветы в кабинете химии расти не будут, говорят, действительно, не растут у других. А у нас! Это благодаря Марии Алексеевне, нашему лаборанту, у нее легкая рука. Она воткнет палку в землю — и палка цветет.

А в другой раз Людмила Михайловна говорила:

— Грустно, если учитель не понимает, что такое воспитание красотой. Помните у Достоевского: «Мир красотой спасается». Дети через учителя должны первыми ощутить это, у них должна возникать потребность в красоте. Вот класс, цветы, опыты на белой скатерти, не хаос, а обязательный порядок — флакон к флакону. Это уже красота. А потом еще важное — вид учителя, обязательная его элегантность, — платье, костюм. От учителя должно веять строгой взыскательностью, он обязан всем своим видом оспаривать сиюминутные вкусы, ту избыточность и нетребовательность, на которую так падки неподготовленные молодые. Впрочем, строгость в одежде не должна быть днем вчерашним, иначе станешь смешным, — мы проигрываем от возведенной в принцип косности в моде. Учитель тогда получит право сказать ученику — это у тебя некрасиво, когда он, учитель, сам современен и безупречен…

Так начиналось наше знакомство. Мне было всегда интересно, я пытался понять тайну педагогического «секрета».

Несколько лет назад я написал повесть об учителях и назвал ее «Абсолютный слух». Я предполагал, что талантливый учитель — это человек тонкого педагогического слуха, духовный камертон, способный уловить малейшие проявления неискренности, фальши. Фильм по моей повести был назван «Доброта». Я вижу в этом названии упрощение проблемы — доброта не может исчерпывать учительского таланта.

Встречаясь с Людмилой Михайловной Смирновой, учителем-практиком, мало похожим на мою литературную героиню, я еще раз убеждался, что в каждом индивидуальном опыте много общего. Это общее мне и хотелось нащупать…

Мы с черноглазым восьмиклассником ждали Людмилу Михайловну. В назначенное время она вошла в кабинет, поздоровалась.

Юноша встал. Что-то трогательное было в его волнении.

Людмила Михайловна покачала дверь — створку плотно держали магнитные планки.

— Кажется, неплохо? — нерешительно спросил мальчик.

— Прекрасно!

Он расцвел. Это была щедрая оценка.

— Главное, предупредить ребят, чтобы сильно не хлопали, — сказал он. — Если бить, то никакой магнит не удержит.

На полу подсыхал след от мокрой тряпки. Солнце, кажется, в эту минуту светило еще сильнее.

— Молодец, — сказала Людмила Михайловна. — Большое тебе, Миша, спасибо.

— Я пойду, — сказал мальчик, стараясь скрыть от меня радость. — А вообще, это пустяк. Даже странно, что мы давно не догадались поправить…

Людмила Михайловна вешала пальто в лаборантской, а я разглядывал школьный двор. Миша с чемоданом в руке шел к дому — солидный рабочий, выполнивший важное дело.

— Прекрасный человек! — сказала Людмила Михайловна, заметив направление моего взгляда. — В следующем году собирается перейти в математическую школу.

— Жалко?

— Очень.

В ее сожалении слышалось понимание целесообразности этого.

Да, ей чрезвычайно жаль, что Миша уйдет в математическую школу, но что делать, если математику и физику он все-таки любит больше химии…

Я все больше и больше убеждался, что имею дело с искренним человеком. Искренность — одно из самых ценных качеств учителя.

Думаю, Людмиле Михайловне об этом качестве в ней самой известно немного, а то и совсем неизвестно. Искренний человек не может осознавать своей искренности, иначе она, эта искренность, была бы пустой и тщеславной, даже самодовольной. Искренний человек собою доволен быть не может.

Да и как Людмила Михайловна может быть довольна собой как классным руководителем, если у нее так мало времени на руководство классом?

Людмила Михайловна член горкома партии — это пленумы, комиссии, партийные поручения; депутат Красногвардейского райсовета, методист по химии, заместитель секретаря партийной организации школы, классный руководитель и, наконец, она Герой Социалистического Труда, а это не только почетное звание, но и многие нравственные обязанности…

Мы невольно говорим и об этом.

— Муж шутит, что он у нас и папа и мама, — смеется она. И уже серьезнее: — Нелегкая у него доля. Но он человек надежный, с золотыми руками. Все — сам, все у него получается.

Через неделю после нашей встречи я позвонил Людмиле Михайловне. Оказалось, она уехала в Кишинев, повезла на Всесоюзную олимпиаду по химии победителей ленинградского турнира. Понимаю, для гороно, как говорят, престижно, что группу возглавляет Герой Социалистического Труда, а каково ей? Ведь Людмила Михайловна — мать двоих детей. И как бы муж и дочки ни помогали по дому, но и самой нужно многое успеть.

Людмила Михайловна понимала это, когда пыталась отказаться от воспитательского класса, но… восстали ребята, восстал родительский комитет, и она согласилась. Она оставила за собой класс при условии, что класс ей поможет.

И вот эта поездка в Кишинев на неделю. Да что неделя! В начале учебного года Людмилу Михайловну включили в состав делегации, направлявшейся в Польшу, полмесяца класс жил без нее. Когда же она успевает? Ведь воспитательский процесс непрерывен.

В той очень короткой нашей встрече, после урока в десятом, на перемене, Людмила Михайловна сказала, что сейчас она долго беседовать со мной не сможет — идут выборы в Верховный Совет и она член избирательной комиссии, — но я мог бы встретиться с Леной Мясниковой, секретарем комсомольской организации школы.

— Я с ней дружу, — призналась Людмила Михайловна. — Лена многое из того, что вам нужно, расскажет. Я предупрежу.

Я позвонил Лене. И уже во время телефонного разговора невольно подумал: «Характер!»

Живу я недалеко от 533-й школы, но все же нужно ехать. И я, помня, что говорю с девятиклассницей, стал объяснять, как ей добираться ко мне.

— Найду, — остановила меня Лена.

Она явилась минута в минуту. Поздоровалась крепким пожатием. Весь ее решительный вид показывал, что она не терпит проволочек, я понял — нужно быть четким, спрашивать все, что меня интересует, без скидок на возраст.

— Я познакомилась с Людмилой Михайловной 2 сентября 1975 года, в одиннадцать часов, на первом уроке химии, — так начала Лена.

Потом разговор тек свободно.

— Что нравится в Людмиле Михайловне? Она уважает ребят. Не делит класс на отличников и лентяев. Справедлива, Не оскорбит, не унизит. У нее можно не понять. Объяснит, найдет время. Но главное — она уважает человека.

— Людмила Михайловна сказала — вы дружите, в чем же проявляется дружба?

— Я часто ошибаюсь. Вот поссорилась с девочкой. Она плохо дежурила, и я ей наговорила… А Людмила Михайловна разобралась и сказала, что я не права. Я извинилась.

— А в комсомольской работе?

— Тем более! Недавно на партсобрании обсуждали работу комитета, по косточкам разбирали. Отчитываюсь. Говорю, не получается. А одна учительница возмутилась: «Что значит — не получается?! Должно получиться!» Я вспылила. Решила уйти из комсоргов. Потом мы с Людмилой Михайловной обсудили все спокойно, она говорит: «Уходить нужно, когда в делах полный порядок, а так ты бросаешь, а не уходишь». Я и осталась на следующий год, хотя предстоит десятый.

— А ты с Людмилой Михайловной можешь поспорить?

— Конечно.

— О чем?

— О чем угодно. Недавно спорили, о людях, которым все надоедает, которым мало что интересно. О мужестве говорили. О книгах. Я не читала «Овода», она попросила прочесть…

— А с ее восьмым классом у тебя контакт?..

Лена глядит на меня с улыбкой.

— Наверно, Людмила Михайловна вам сказала, что не справляется? — И машет рукой: мол, известно. — Если и существует самоуправление в школе, то это только у нее. Самостоятельные ребята. Поглядите вахтенный журнал класса — все поймете. Ребята сами планируют работу, сами намечают мероприятия. Кстати, на последнем собрании ребята единогласно выбрали старостой Олю, дочь Людмилы Михайловны.

Что-то, видимо, промелькнуло в моем взгляде, потому что Лена твердо сказала:

— Вы, пожалуйста, не подумайте чего-нибудь… Оля — личность. Добрый, отзывчивый, серьезный человек…

Да, самоуправление — сложная педагогическая проблема. Собирая в свое время материал для книги о школе, я раздумывал и над этим. Похоже, неудач у педагогов, внедряющих самоуправление в классах, бывает больше, чем успехов. Нужен опыт, точный взгляд, выверенное чувство меры, высокая требовательность к коллективу плюс, как утверждал Антон Семенович Макаренко, полное уважение к личности ребенка. Незначительное упрощение — и коллектив, в котором учреждается самоуправление, из средства воспитания может стать средством подавления личности. Я, конечно, говорю о детском, неопытном коллективе.

«Такт» в переводе с латинского означает «прикосновение». Разговаривая с Людмилой Михайловной, раздумывая о педагогическом ее почерке, я неоднократно вспоминал это емкое и куда более точное русское слово.

Структура классного самоуправления несложна.

Класс имеет комсорга и старосту. Старосте подчинены бригадиры. Шесть бригад в классе. В каждой бригаде — шесть человек.

Среди этих шести один отвечает за культурную жизнь, один — за учебу, один — политинформатор и т. д. Обязанности эти ребята исполняют не постоянно, а только в те недели, когда их бригада принимает на себя полную власть в классе, иначе — в неделю дежурства.

Итак, если бригадир принял вахту, он — самый главный. В руках бригадира вахтенный журнал, в котором он, бригадир, записывает происшедшие события, объявляет благодарности тем, кто отличился за неделю, дает выговоры отставшим и провинившимся, ставит оценки за ежедневные дежурства. Впрочем, классная демократия такова, что каждый ученик имеет право потребовать журнал у бригадира и записать свое мнение, это правило строго соблюдается.

Дел у бригад полно — каждая проявляет личную инициативу, предлагает классу свои культпоходы, встречи, экскурсии, доклады. В этом смысле даже возникает соревнование. У девочки, скажем, из первой бригады мама — агроном фирмы «Лето». Организуется поход. Едут, обсуждают, слушают, смотрят. У Наны Матросовой мама — театральный художник, встреча проходит в мастерской живописца. Друг папы одного мальчика — конструктор протезов сердечных клапанов…

— Главное, о чем мы твердо договорились и что строго выполняем: пишем в вахтенном журнале правду, и только правду. Иначе для нас невозможно, — говорит Людмила Михайловна. — Поэтому, когда я возвращаюсь из командировки, мне не нужно расспрашивать ребят или учителей, что произошло в классе, я открываю журнал и вижу все объективно.

У себя дома я провел замечательные часы с вахтенным журналом! Поражает не только честность всех записей, но полная раскованность ребят, проявляющаяся в свободной манере изложения. Вот строгий, серьезный администратор, ему не до юмора, а этот живой, ироничный, Приведу несколько выдержек из вахтенного журнала, взятых без особого выбора, но, думаю, характерных для всей классной жизни.

Разве неощутим за всеми этими записями характер человека? Веселый, быстрый подросток с большой заинтересованностью и чувством долга осуществляет свое командное дело.

А вот еще характер, это Миша Семенченко, тот самый, с которым в кабинете химии ожидали мы Людмилу Михайловну.

Обращает на себя внимание то, что в журнале почти нет пометок классного руководителя. Людмила Михайловна как бы в стороне. На полях не встретишь восклицаний, упреков, директивных советов.

И все же присутствие учителя можно предположить. То здесь, то там ее карандаш исправляет грамматические ошибки — в этом, как говорится, Людмила Михайловна отказать себе не может. Впрочем, виден только ее росчерк, палочка, вписанная буква.

Но один раз в журнале я все же нашел короткую запись. Там, где бригадир заклеймил всех не явившихся на генеральную уборку гневными, непрощающими словами, фамилия одного мальчика была дважды подчеркнута красными чернилами, а рядом аккуратным взрослым почерком написано: «Был болен!»

Несправедливости допускать нельзя, тут требуется учительское вмешательство и авторитет. Это и есть то, что должно называться педагогическим прикосновением.

И все же правомочен вопрос: ну и что — вахтенный журнал, зачем он классу, если воспитатель в стороне, если его рука не видна ни провинившимся, ни тем, кто ожидает поощрений? Если это только детская игра, то достигает ли она педагогических целей?

Это не так. Ребята, конечно, знают, что Людмила Михайловна следит за журналом, что ни одна их запись не остается без внимания. И все же действия Людмилы Михайловны не прямые, она не торопится вызвать того, о ком пишут. Ей нельзя ошибиться, иначе можно надолго потерять человека.

Вот Саша Одарченко, неоднократно «заклейменный» журналом. Что с ним?

Он умен, талантлив, хороший музыкант, и вдруг что-то случилось с подростком: грубит, бросил занятия в оркестре, не стал ходить на уроки литературы.

Почему? Не всегда такое можно понять, да и сам подросток словно бы этого понять не может. Говорят, это результат быстрого роста, взросления, «неуправляемых гормональных бурь». То, что в быту называют «трудный период». Значит, в это время учитель должен быть и врачом, от него требуется такт, терпение, внимание к юноше и некоторая даже, может быть, хитрость. Кричать, одергивать, прорабатывать, вызывать родителей, как правило, бесполезно.

Впрочем, даже на обычном уроке, когда Людмила Михайловна видит разыгравшегося ученика, она не кричит, не призывает стать внимательнее, она постепенно втягивает ученика в урок, нагружая заданиями, организуя его внимание. И только добившись своего, обращается ко всему классу.

— Как было с Одарченко? Учитель труда и руководитель оркестра Павел Дмитриевич стал жаловаться, что Саша больше не ходит на репетиции, заявляет, что он, мол, без оркестра легко обойдется, пусть оркестр попробует обойтись без него. Тогда я сама стала ходить на репетиции и однажды сказала Саше, что хотела бы и его послушать. И исчезла. А Саша стал предупреждать, что он уже играет, и не раз, и не два, а постоянно. Вот тогда я и пошла снова, чтобы похвалить, поддержать, закрепить достигнутое. Впрочем, с ним-то не все еще просто, не все легко…

Трудное дело — педагогика.

Я оказался невольным свидетелем разговора Людмилы Михайловны с молодой интеллигентной мамой, взволнованной чем-то случившимся с ее сыном.

Все каникулы мальчик увлеченно писал реферат о космосе. О чем только они не переговорили с отцом! И вот готова рукопись — тетрадь вдохновенного творчества! Теперь ему предстоит прочитать это в классе.

И что же? Учитель ставит пятерку, даже не спросив ученика.

Где же проблема? Справедливость вроде бы восторжествовала. Но именно «вроде бы». Почему же не дал выступить? Для чего юноша трудился, писал, горел идеей? Изучал уйму книг за пределами школьной программы, мучился и страдал?

Нет, ему нужно быть оцененным. Дома он говорит, что такую же «пятерку» он мог бы получить проще, без труда, на обычном уроке. Это оскорбительная для него «пятерка».

Людмила Михайловна слушает маму с тревогой. Потом мы обсуждаем вдвоем это событие в классе. Нужно действовать. Получен сигнал бедствия. Следует сегодня же идти к коллеге, исправлять ошибку. На ближайшем уроке учительница должна будет оценить работу, вызвать к ней серьезное внимание ребят. Последствия безразличия страшны. Безразличие учителя порождает цинизм ученика…

Девочка, у которой дома пьяный отец, бежит за помощью к педагогу, а педагог — депутат, у кого же еще ей искать избавления? Как хочется сразу же броситься на помощь! Но и здесь нужно все взвесить, обдумать…

— Помогите, Людмила Михайловна! Вы можете!

Да, может. А что будет завтра? Хорошо ли станет завтра ребенку? Не осложнит ли это домашней жизни?

Нет, и тут осторожность и педагогический такт должны контролировать эмоции. Не торопись действовать. Ты должен выиграть и этот спор за ребенка. Что поймет пьяный отец? Лучше забрать девочку с собой, а завтра, завтра у тебя найдется нужное для этого человека слово.

Людмила Михайловна не забывает горьких минут учительской жизни. Конечно, учитель может отчаиваться, но он не имеет права сдаваться.

Если учитель — авторитет для ученика, это на всю жизнь, в любое время ученик может прийти к такому человеку за жизненно важным советом. Всего один год учился я в павловской школе, но и сейчас со старой своей учительницей литературы чувствую себя школьником. Я помню, как много дала эта сердечная женщина мне, мудро поддерживая, но и мудро ругая. Учительское, нет, материнское неизбывно.

Учитель только тогда достигает успеха, когда он живет чужой болью, радостями и бедами своих воспитанников.

В прошлом году Людмила Михайловна встречала свой день рождения одна, грустный получился день в ее жизни. Так уж завелось, что в апреле ребята прошлого выпуска приходили в школу поздравить Людмилу Михайловну. И вдруг — никого.

Долго она не уходила из кабинета. Стояла у окна, не могла поверить, что забыли. Дома ее ждали. Она знала, что дома все будет иначе, но как, оказывается, важна для учителя такая память!

На следующий день после занятий она прибиралась в лаборантской и неожиданно в окно увидела девочку, бывшую свою ученицу.

Девочка медленно пересекла школьный двор, шла она в черном, вся ее сломанная фигура выражала скорбь. «Я сразу поняла: что-то случилось ужасное, — говорила Людмила Михайловна. — Ко мне направлялась женщина, вдова».

Людмила Михайловна выскочила навстречу, обняла ученицу.

— Кто? Что случилось?

— Муж.

В это было невозможно поверить. Всего полгода назад она, Людмила Михайловна, сидела на веселой свадьбе недалеко от мальчика-жениха в строгом костюме, от счастливой невесты…

Первая беда, первое горе! Чем ты можешь помочь, как утешишь, учитель?

Класс узнал о беде в день рождения Людмилы Михайловны и принял решение: не идти. Не портить праздник учительнице общей скорбью. Галя тогда сказала: «Вам, ребята, не нужно. Я сама к ней пойду завтра. Так лучше».

Были и другие беды, не из легких. Первый ребенок у девочки из того же выпуска, у будущей учительницы химии, родился с вывихом тазобедренных суставов. Куда идти? К кому?

Никто из ребят, учившихся у Людмилы Михайловны, не предполагал, что их учительница перенесла такое же горе. Ее Ольга пять лет не ходила, это нужно было преодолеть.

— «Вы героиня как мать», — говорили мне учителя. А когда муж стал учить Олю ездить на двухколесном велосипеде, я чуть не кричала от страха.

Нет, не только слова утешения нашлись у Людмилы Михайловны для своей ученицы. Слов мало. С рентгеновскими снимками она поехала в институт имени Турнера, нашла врачей, которые лечили ее дочь, положила ребенка в больницу. И вот девочка уже давно здорова.

Да, учителю бессмысленно говорить о доброте, если он злой, о смелости, если он трусливый, если у него не хватало мужества посмотреть правде в глаза, если он не высказал своего мнения, когда ребята ждали защиты, учитель не может требовать принципиальности от других, если сам суетлив перед начальством. Чтобы рассчитывать на доверие класса, учитель всегда и во всем обязан быть требовательным к себе и честным.

В послевоенном сорок шестом году в школе на Большой Охте, которая тогда находилась в старинном и мрачном доме у кладбища, в помещении бывшей богадельни, нам преподавал в девятом классе математику маленький стремительный человек, всегда летевший с невероятной скоростью по коридору.

Он любил свой предмет больше всего на свете, любил нас — мы это знали, но он был беспощаден. Помню, как он ставил «двойки», подряд, столбиком, ничто, никакие директорские проценты не могли удержать его от справедливого гнева. Если бы он поосторожничал, кому-то надбавил — мы бы этого не пережали.

Не пережили бы мы и другого: если бы он обошел кого-то в своем лютом списке, а вызвал бы всезнающего Ромку. Этот Ромка был гений. Он бы не дрогнул, ответил. Но его фамилия, черт бы его подрал, стояла самой последней, и выручить нас он не мог.

Когда же математик до него добирался — все вздыхали свободно. Ромка, который во всем остальном был как мы, тут оказывался неподражаем. Ах, как он шел к доске! Как держался! Он отвечал на любой вопрос!

И тогда математик кричал, обвинял нас в лени, говорил, что вот есть же человек, который знает абсолютно все!

Мы опускали глаза, нам было стыдно. Но почему-то нам, двоечникам, было приятно смотреть, как весело мечется по доске умный мелок Ромки. Наша песенка была спета, шестерым в классе грозил второй год, и мы были уверены: Мотя — так по-домашнему звали мы Справедливого — не остановится перед такой астрономической цифрой.

Так и случилось, но никто никогда не попытался поставить под сомнение этот трагический акт нашего Моти.

Похороны его я хорошо помню. Он умер нелепо, от врачебной ошибки, мы были потрясены, что его вдруг не стало. Оказывается, он был необходим нам больше всех учителей школы. Шесть второгодников шли за гробом, я и сейчас чувствую огромную горечь детской утраты.

Странные вещи, оказывается, были связаны с Мотей. Он внезапно обрывал свой грозный опрос и читал наизусть удивительные стихи Тютчева или Фета.

То, о чем нам не говорила учительница литературы, — говорил математик в редкие свободные минуты своих искрометных уроков.

Я не случайно вспомнил о Справедливом. Людмила Михайловна для своих ребят тоже больше чем учитель, — я сразу это почувствовал. Она — пример человека, нравственный камертон, по ней — и это прекрасно! — они себя проверяют.

Почему все так удается Людмиле Михайловне Смирновой? Талант? Несомненно. Была в ее юности и детстве единственная на всю жизнь мечта стать учителем, решение, которому она последовала без колебаний.

Что греха таить, наряду с теми, кто идет по призванию в институты, сколько еще есть случайных людей, так никогда и не полюбивших своего дела, бесконечно тяготящихся трудностями выбранной работы.

Может быть, Людмила Михайловна, как бывает, потомственный педагог? Нет. Она родилась в Ленинграде перед войной. Отец работал шофером на Петрозаводе, мать — рабочая «Красного треугольника».

Рассказывала Людмила Михайловна о раннем детстве скупо: любила всегда играть в школу и уже в младших классах занималась с отстающими.

Был в ее детстве полиомиелит, страшная болезнь, которая, к счастью, прошла без последствий, но оставила у родителей неизбывное чувство страха на долгие годы.

Интересно, что в институте, когда студенты поехали на целину — их группа выбрала Кокчетав, — врачи, конечно же, не пустили бывшую их больную. И тогда мать написала письмо декану, она просила не отделять дочь от группы, девушке лучше поехать с друзьями.

Диплом, как и всем в то время, вручали на месте работы. В шестьдесят первом группа в полном составе приехала в Мурманскую область. Людмила Михайловна выбрала Оленегорск. Помнит она, как волновалась перед первым уроком, сколько готовилась, а рассказала все за двадцать минут.

Растеряйся, не отыщи, что сказать, — и все пропало! И тогда Людмила Михайловна заговорила о своем городе, о Ленинграде.

Вот когда она поняла, что не только химия, но любое учительское слово — тоже урок, что есть в ее профессии нечто выше конкретного знания, то, что, как шутили старые педагоги, уже «не выпадет в течение жизни в осадок», а станет душой человека.

Наши разговоры с Людмилой Михайловной не были спором, это были раздумья о растущем человеке…

— Педагог должен выявлять лучшее в характере ученика, постараться укреплять это лучшее, утверждать сильную, целеустремленную личность, — говорила Людмила Михайловна. — А что делаем мы? Помогает ли главной задаче школа? Не совсем, к сожалению. Учитель поставлен в такие условия, которые — мы можем уже сейчас говорить — недолговечны, они будут изменяться. Я говорю о процентомании, о страхе оценивать ученика по заслугам, о странной обязанности выпускать неуспевающего с аттестатом, «дотягивать до трех». Что делаем мы этим? Разрушаем характер подростка. Внушаем ему мысль о безнаказанности, о всепрощении: все равно, как ни учись, аттестат будет. На производствах или в институтах, куда приходят эти же люди, выращенные нами, привычка к безнаказанности выливается в потребительские формы поведения, становится государственным злом. Что же делать? Думаю, нужно больше возлагать ответственности на подростка. Лентяй не должен быть аттестован. Нет, не двойка, конечно, а прочерк, который в дальнейшем может стать правом на новый экзамен. Я убеждена: человек, поработавший на производстве и понявший для себя, что без образования невозможно, упущенное наверстает. Он, этот человек, преодолевший затянувшийся духовный инфантилизм, сдав позднее экзамен и получив аттестат, совершит первый поступок, в нем возникнет нужная для характера гордость за себя, появится вера в то, что он может.

Наше самое доброе гуманистическое государство во имя доброты должно проявлять и твердость. Мы часто говорим, что готовим детей к жизни, это не совсем верно. Дети живут. И когда утверждают, что жизнь выявит, кто чего стоит, мне невольно хочется спросить: не дорогая ли цена этому? Легче воспитать и научить ребенка, чем потом всю жизнь страдать от неисправленных недостатков взрослого.

А учителя? Как много им нужно! Знаете, — вспоминает Людмила Михайловна, — когда пришли новые правила правописания, я с дочерью вместе учила грамматику. Иначе нельзя. Всегда с завистью читаю, что такой-то театр шефствует над таким-то заводом. А если бы собрать учителей? Показать им последнюю работу, обсудить с ними… Учитель — проводник, даже если он не захочет, он все равно полученное отдает, он не сможет не поделиться с ребятами своей радостью или удивлением.

Наши разговоры невольно возвращаются к одним и тем же проблемам.

— Прописная истина: дети — наше будущее. Но ведь будущее нужно готовить, значит, учитель должен находиться на уровне сегодняшней педагогической науки. А книги? У многих ли на полках дома стоят работы Макаренко, Сухомлинского, Корчака? В сегодняшнем книжном буме, что греха таить, книги идут часто не по назначению, к случайным, но чрезвычайно активным людям. Значит, и в этом случае нужно помочь беспредельно занятому учителю, дать ему возможность купить эти книги первому. Я уже говорила: учитель хорош тем, что его знания не могут умереть в нем, он обязательно отдаст полученное детям…

Я, пожалуй, не преувеличу, если скажу, что Людмила Михайловна человек счастливый. Она живет так, что каждый ее день напряжен до предела. Счастье Людмилы Михайловны многогранно, полно еще и потому, что оно начинается дома, в прекрасной семье, где каждый спешит помочь друг другу.

— Старшая, Оля, берет из садика Валю, ходит по магазинам, покупает, что надо. Недавно Оля заболела, и мы сразу почувствовали, как стало труднее. Сама заплати за квартиру, принеси белье, сдай в прачечную… Маленькая тоже рвется помогать, но в магазины мы ее не пускаем. Пока она у нас «ответственная за салфетки».

Потом мы говорим с Людмилой Михайловной о польской школе, о ее поездке с делегацией. В класс Людмила Михайловна привезла подарок — огромный пряник с изображением Коперника. Хотели съесть, но кто-то предложил отложить до «Огонька». Спрятали. А потом пришлось применять инструменты, колоть и пилить. Но энтузиазм и веселье были такими, что все равно съели…

Мне весело от рассказа Людмилы Михайловны, но, как говорится, пора и честь знать. Я прощаюсь. И все же не хочется идти, не задав одного трудного вопроса. Пожалуй, он труден для меня, так как не очень ловок. Я решаюсь. Я спрашиваю, как она считает, за что ей, практическому учителю, присвоено высшее звание — Герой Социалистического Труда?

Меня поражает естественность и спокойная искренность Людмилы Михайловны.

— Это как сон… — сознается она. — Знаете, я и сама-то совершенно не была к этому готова…

Но, подумав, она говорит:

— Наверное, за то дали, что я очень люблю детей, правда, очень.