Ленинградцы

Виталий Нестеренко ХОДЯТ СТЕРНЕЙ АИСТЫ…

В свои тридцать лет шофер совхоза «Колос» Кингисеппского района Станислав Сергеевич Сергеев стал кавалером ордена Трудового Красного Знамени. Этой награды он, коммунист с 1971 года, был удостоен за ударный труд в девятой пятилетке. И в десятой он работает ударно, возглавляет один из лучших в районе механизированных отрядов по заготовке кормов для животноводства.

Районные гостиницы в отличие от больших городских полны местными новостями, народ здесь квартирует в основном многознающий. Потому мне вроде как повезло: сосед по номеру, оказалось, знал Сергеева.

«Как у него в отряде здорово воюют за качество! — сосед при этом показывал большой палец. — Он семенники при сырой земле не уберет, накажи — не уберет! Абы лишь бы поскорее накосить? Нет. Дождется, пока почва на ветерке протряхнет. Тогда и начнет косить: оберегает корневую систему, и об укосах завтрашних головой думает».

Словом, еще до знакомства мне о Сергееве порассказывали: его в районе знают.

Честно сказать, оно и беспокоило. Чего греха таить — имеется в иных районных, да и в кое-каких городских организациях список расхожих фамилий. Припасен и для праздничного доклада, и для прессы.

К моей радости, о Сергееве еще не писали. И это обстоятельство ныне, при обилии средств массовой информации, становится все редкостнее: наверное, многовато нас, пишущих?..

Итак, о знакомстве. Оно состоялось, Сергеев встретил меня ровно: не с объятиями и не в штыки. Но было заметно: нервничает.

Оказалось, у него ЗИЛ «охромел». Тут еще и гости.

Мы сразу же после знакомства пошли в мехмастерские.

На вид Сергеев показался мне человеком обычным — чего это его все живописали?

Рост — средний. Сказать: крепыш? Нет, но и не заморыш — скроен нормально. Прическа у него по давней моде, укороченная. Да и не в моде, как оказалось, суть: удобнее ухаживать за головой, в работе не жарко, утром причесываться — секундное дело.

Глаза у него светлые. Смуглолиц. Нос с маленькой горбинкой. Как в старину писалось в паспортах — особых примет нет. Вот разве что руки. Крупные. Не каждая большеразмерная перчатка окажется впору. При знакомстве мне даже показалось, что у него на руке что-то вроде чехла из крупнозернистого наждака. Значит, тоже обычные шоферские руки: монтировками-ключами отбитые. В зимовья выстуженные, обожженные разными ГСМ.

…Идем с Сергеевым. По календарю начало августа, солнце должно бы донимать. А его нет, небо в тучах, морось, от асфальта тянет осенней промозглой сыростью.

Вдруг к нам молчком пристраивается еще один человек. Одет он в немаркую, старенькую курточку на молниях. Резиновые полусапожки по погоде. Ростом — по плечо Сергееву, пристроился быстро, зашагал с нами в лад, деловито посапывая.

— Сын… — представил Сергеев. На два мои вопроса Сергеев-младший ответствовал кратко, дельно: тринадцать и осенью пойдет в седьмой.

И примолк солидно.

Сразу за деревней Пустомержа, где расположена центральная усадьба совхоза «Колос», дорога от околицы круто взяла вверх. Мы, миновав три достраиваемых двухэтажных жилых дома, поднялись на вершину. Нашему взору открылись две башни. Старинная кирпичная кладка, добротная, как по шнурочку, сейчас такая встречается, к сожалению, все реже. Башни походили на крепостные: кажется, не хватало лишь зубчатки по верху и амбразур.

— Старые, точно говорите, — подтвердил мои предположения Сергеев. — Силосные. Скотный двор тут был. Давно, еще при колхозе.

При этом он почему-то взглянул на своего Андрея.

Может, вспомнил что-то свое.

Издалека встает в воспоминаниях день. Летний. Колкий — остро покалывает яркое солнце. Он долгий, тот день из детства. Таких, кажется, во взрослой жизни не бывает.

Давний день тот начинается с упряжи. Славка запрягает Голубку. Эта кобыла безропотная и работящая. Не то что у Славкиного друга, у Генки. У него — Буря, Хитрющая, ехидная — даже не скажешь на нее, что просто лошадь. Если Буря не в настроении, то берегись. Изловчится — и укусит исподтишка, улучив момент.

Наука запрягать давно постигнута, еще до этих своих тринадцати лет. Она проще таблицы умножения. Сначала заводишь Голубку в оглобли. Остерегаешь ее, стараясь придать голосу басовитость, густоту: «Ну-ну, не ба-луй!» Густота и басовитость нужны на тот случай, если вблизи вдруг окажется кто-то из взрослых. Он, взрослый, тогда сразу убедится — здесь трудится народ солидный, самостоятельный.

Не беда, что чересседельник и подбрюшник почти не подвластны мальчишечьим малость коротковатым рукам. Рядом-то друг! Генка, хоть он и борется с Бурей, а все равно в любой момент поможет: закадычные они со Славкой друзья.

Вот смотрите, люди добрые, как мастерски заложена дуга в гужи! Как умело она затягивается — только бугорки-мускулы на руках играют!

Осталось вожжи подцепить: расступись, народ, айда, н-ноо!.. Давай, Голубка, поворачивайся, работать пора!

Будем сегодня возить силос с поля. Единый маршрут, наезженный: от поля на скотный двор, прямо в кирпичные силосные башни!

Ребята сами грузят, сами к разгружают. Ох и нелегки вилы! От них руки крутит, спина с болью гнется…

— Генка, у тебя тоже все болит?

— Ага! На части разламываюсь!.. Все равно велик охота!

«Велик», велосипед. Мечта… Вот она и сбылась: никелированный Конек-Горбунок. Вот он, купленный не на выклянченные деньги, — отец с матерью все равно бы не сыскали прогалины в скромном семейном бюджете…

Как у старшего брата, теперь и у Славки велосипед, купленный на собственноручно заработанные, с в о и деньги!

Куда хочешь можешь катить! Сначала — в поле, к бригаде, к тракторам. «Дядь Коля, ну можно я?.. Ну разочек, дядь Коль, а?.. Вы же сколько раз мне показывали — скорости не перепутаю, не бойтесь!»

Бригадир — и первый Славкин учитель в тракторных, машинных науках — кивает согласно, улыбается: «Да лишь бы ты не боялся! Давай!»

И ХТЗ-7, чуть рывком, но все же в охотку, трогается с места. Подчиняется он мальчишечьей руке. И дядя Коля — Николай Сергеевич Федоров — поощрительно шлепает мальчишку чуть пониже спины: «Да ты самый форменный механизатор! Бурю с Голубкой вы — как? Холите с Генкой? Корки хлебца, говоришь, припасаете? Во-во, и с машиной так надо — обласкивай, обласкивай! Она тебе потом добром отплатит, оправдает всегда уход твой!»

Хорошим был учителем дядя Коля, его наука и по сей день служит Сергееву. Он не таит злопамятно случай, когда дядя Коля хорошенько оттягал его за уши, будто по-отцовски. И поделом. Не след под видом «станочной учебы» вытачивать на токарном себе пистоль-пугач для опасных забав. Сейчас, став отцом такого же падкого на шкоду подростка, Сергеев отлично понимает — прав был дядя Коля.

Хорошо еще, что теперь старый снаряд или проржавевшая мина совсем редкостны в полях — все уже сыскали, нет опасностей, оставленных далекой войною. А ведь у Сергеева врезалось в память, когда они с Генкой, малолетки, подпалили кучу артиллерийского пороха. Едва глаз не лишились.

Теперь «эхо войны» — большая редкость.

Теперь вот и сыну — тринадцать. Какая странная случайность: Андрей родился именно 22 июня.

«Двадцать второго июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили…»

Была такая песня в годы детства Славки Сергеева. Теперь эту песню почти и не услышишь, редко кто поет. Да и все меньше тех, кто пел ее.

Какая это незабываемая даль — детство.

Какая это незабываемая даль — война.

— Андрей, все гайки выбрал?

Андрей все их выбрал. Он наверняка понимает, сколь спешен должен быть ремонт, но — не суетлив, не мельтешит, хотя весь отряд в этот час в поле, корма заготавливают, а начальник отряда и его неторопливый сын, выбирая гайки, возятся с задним левым.

Когда Андрей выбирал их, годные в дело, я увидел старый немецкий штык. Он, обрезанный до половины, служит в шоферском инструментарии вместо ножа.

— Хорошая сталь? Золлингеновская, кажется? — я покрутил трофей, отыскивая старогерманскую фирменную марку.

— Да какая там хо-ро-шая, — Андрей полон презрения к фирме «Золлинген». — Хлипкая! Затачиваешь — она плывет. Отец вона за шестьдесят копеек в сельмаге купил ножик. Он куда обстоятельнее. Не дает мне на рыбалку, чтоб не посеял!..

За разговором дело, конечно, не забывается: Андрей будто ассистент при профессоре хирургии.

Понятно, что не впервой сын помогает так вот отцу: все у них слаженно, слов они почти не расходуют.

Позже, присматриваясь к делам и действиям Сергеева-старшего, я увидел начальника отряда столь же о б с т о я т е л ь н ы м, если пользоваться определением Андрея качеств отечественной стали.

Сергеев начальствует в отряде второй год. Если коснуться лишь технической стороны, под его началом 8 автомашин, 3 силосоуборочных комбайна, 3 косилки и пара тракторов ДТ-75 с бульдозерными ножами…

— Андрей, ну-ка пробуй!

Не пробует, а прямо-таки профессионально крепит Андрей выбранные, перепроверенные гайки. Он при мне их выбирал с тщательностью, присущей, может, какому-нибудь въедливому и придирчивому ОТК. Правда, одну он попробовал отшвырнуть — и не вышло. Отец велел подобрать — и в отдельный ящичек: «Сейчас жирно живем, а вдруг случится так, что и эта, выбракованная, по нужде да сгодится?»

Тогда же Андрей, исполнив безропотно отцовское указание, поведал мне с улыбкой иную историю. Про вещь, которую хотели было в помойку: про старый фотоглянцеватель. Никуда уже не годный, казалось. Оно только казалось. А когда настала пора рыбалки — в окрестных сельмагах сгинули спиннинговые блесны.

«Отец говорит: а из глянцевателя вырежь. Хорошая вышла блесна, лучше даже покупной. И бесплатная. Если очень блестит — наждачком чуть тронь, она и порыжеет… А чего ей, рыбе, не клевать? Я Володьку Фомина тоже учил на спиннинг. Два дня на Ревицу ходили — хоть бы одна для смеха клюнула. Я было озлился, два дня вовсе не ходил. Потом опять перестал обижаться, взял спиннинг. Что было!.. Две форелины! Одна старая-старая, брюхо такое желтое. Килограмма на два!»

При этом восторженном «два» из-за машины подал голос отец. Поправил: даже полтора не вытянула. Оба Сергеева засмеялись понимающе.

Итак, мехмастерские. Ремонт ЗИЛа в разгаре. У грузовика нарощенные выше обычных борта. В кузове я углядел волокушу с цепью. Впоследствии видел, сколь оно удобно с ее помощью в считанные минуты сгружать силосную массу.

Неподалеку от ремонтируемой машины стояли красные «Жигули». Это на них сюда же приехал поутру Гена. Тот самый, друг детства. Теперь он, разумеется, Геннадий Георгиевич, по фамилии Карру.

Рядом с «Жигулями» вскоре оказался еще один мальчонка, вполовину, пожалуй, младше Андрея. Димой зовут. «Дима, опять за зажигание? Сколько раз говорено — не трожь!»

Но окрик вовсе не строгий. Это — Карру-отец. Он крупно скроен, плечи с гвардейским разворотом, лицо округлое, добродушное, хотя его, Карру, фамилия переводится с эстонского грозновато: «Медведь».

Геннадию Георгиевичу в мехмастерские ненадолго: он заглянул сюда, чтоб взять инструмент. Познакомившись, мы с Карру идем на улицу. Точнее — на площадку, где Геннадий Георгиевич ладит к уборке зерновых «Колос».

— Тьфу, опять моросит! — чертыхается Карру, ведет меня к комбайну. Напросился я — ведь «Колос» не совсем обычный. Интересно.

Например, клинцовый барабан — такого вообще нет в серийных зерноуборочных. Своими крепкими клиньями этот барабан призван разрывать плотную массу полеглых хлебов, заведомо неподвластных «Колосу» обычному. Таким способом зерно вымолачивается не пропадая, — эта вот машина противоборствует нашему неласковому северо-западному климату, погодным прихотям.

— Нет, не моя придумка. Коллективный ум! — Карру чужой славы не надо. Он показывает еще один, усовершенствованный с помощью ученых из Сельхозинститута города Пушкина узел. Они вместе с механизаторами-практиками задались целью все же создать, наконец, комбайн, способный одолевать и полегшие хлеба, и другие горечи хлеборобов Нечерноземья.

— Так что не моя придумка, — говорит Карру, — вот Слава, он кое-что тут накумекал, помогал ученым.

— А вы со Славой все время вместе?

— Да только в армии в разное время служили. А так — от весны и до весны, знаете такую армейскую песню?

Весеннее, припозднившее в том, 1979 году солнце пригревало щедро, благостно. Кончался май — уже отпраздновали очередной День Победы.

Земля, словно истосковавшись за долгую, казавшуюся вечной зиму, радостно подставляла себя плугу.

Она повидала немало, эта земля, прилегающая к устью реки Нарвы.

Я объездил те места — много памятников, военных мемориалов. Едешь — и вдруг встает навстречу «тридцатьчетверка» на пьедестале. А над излучиной Нарвы — вонзенные в небо трехгранные, из бетона, штыки: во славу героев-пехотинцев.

Станислав Сергеевич рассказывал о свежевспаханной земле: отливала она, разверзанная плугом, цветом крови, алела от ржавчины, от обилия осколков, другого военного старого железа…

И вот что случилось во время весновспашки в конце того мая: плуг вывернул останки — покореженное, проржавевшее дуло «дегтяря», был такой в войну пулемет системы Дегтярева.

Сергеев там и нашел пластмассовый разъемный патрончик — «смертный медальон». Внутри оказались две узкие, мелко исписанные бумажки. С фамилией, именем, отчеством того, кто в войну сложил свою голову именно здесь, где ныне пашут, хлеб растят…

…Пока мы с Карру смотрели экспериментальный комбайн, в мехмастерских, оказывается, дела шли к победному концу. Я застал отца с сыном, затягивающих последние, особенно неподатливые гайки — футорки.

— Теп-ла-я ра-бот-ка, — в такт движениям, ритмично приговаривал отец. Сын ему вторил:

— Со-гре-ешь-ся…

— Да не рви, не бери на силу! — поучал отец. — Еще резьбу сорвешь. Ишь, сила!..

Вправду, в тощеньком подростке откуда она, сила, и бралась. Наверное, окреп в этакой вот отцовской науке-практике, да и наследственные клетки-гены.

— Ну, теперь все, порядок, — удовлетворенно говорит отец, проверив еще разок крепление ступицы ко внутреннему колесу. — Давай прогрей двигатель, коль сам согрелся.

Андрей, как десантник по тревоге, в мгновение взбрасывает себя на высоковатое, не под его рост сиденье окончательно обутого, вставшего твердо на все четыре ЗИЛа. Без помех, единым движением запускает двигатель. Тот работает ровно — Андрей при этом вслушивается. Сторожко, будто опять он из автоОТК. Лицо у него сосредоточенное, взрослое.

Мне сразу же представляется та пора, когда Сергеев-старший взбирался радостно и быстро на сиденье старичка ХТЗ.

Вот и прогрет двигатель, вот мы все трое в кабине.

Быстро добираемся до участка, где работает отряд. А он — не работает.

В продрогшем под холодным дождем поле остро пахнет свежесрезанной зеленью: хороши нынче травы, укосны.

На окошенном крае стоит бездеятельно комбайн, тут же — ненагруженные автомашины. Только мы к ним подрулили — сразу вокруг собрался народ.

Лица хмурые:

— Режемся…

Это значит, что колеса силосоуборочного комбайна взрезывают почву, перенасыщенную влагой, — дождит вообще сверх всяких норм.

Можно, махнув рукой, косить дальше. Но прав был мой сосед по районной гостинице: Сергеев сам не позволит и другим повелит — корневую систему многолетних трав не портить, думая об укосах следующих.

— Куда дальше! — слышны голоса. — Да и вечереет…

— Так-так, — Сергеев скороговоркой. — Так. Значит, пусть сюда Дорофеев по-быстрому. Кто первый добежит к весовой, тот и передаст ему.

Я еще в мехмастерских успел повидать машину, на которой работает Дорофеев: она опять-таки не похожа на своих собратьев по серии. Вместо стандартных, в тридцать сантиметров шириной, колес — дорофеевская «обута» в другую резину. Потому что узкое колесо и есть то самое «лезвие», которое вожделенно впивается на ходу во влажную землю, режет ее, портит корневища.

А резина широкая (ее называют арочной), в обхват с хороший бочонок, — вроде бы лыжи для заснеженного пути: комбайн идет ходко и по переувлажненной трассе, не портит многолетних трав.

…Закончилась полевая пятиминутка, нам снова в путь. Это маневр техникой; подобное содержится и в знаменитом ипатовском методе хлебоуборки.

Здесь тактическое обоснование нашего переезда таково: «Ничего, что на переход убежит определенное число минут. Там — почва с песочком, она с утра успела просохнуть, теперь посуше. К закату дело идет? Ничего, ничего. Даже если каждый из нас сделает по одной ездке — приплюсуется сорок тонн силоса. Тоже вес!..»

Все это объяснено мне в кабине. Пока едем, я спрашиваю о лучших в его отряде. Сергеев одной из первых называет фамилию Евпалова. А она мне немного знакома.

Евпалов, Евпалов… Так и есть: в блокноте она появилась, эта фамилия, после встречи в рабочкоме совхоза. Там и поведали вкратце судьбу этого человека.

Его зовут Анатолием. До работы в отряде жизнь вроде бы дала трещину. Разладилась вконец. Пошел по совхозу упрямый слушок, что Анатолий стал куда чаще прежнего заглядывать в рюмку.

Ну, и поехало-пошло: в одном месте не сработался, в другом. Глаза все с краснотцой, голова понурая: «Значит, такой я неприкаянный…» И — опять за нее, за горькую…

Сергеев как-то повстречался с Анатолием. Поговорили. Тот снова свою песню: «Все одно никому я не нужен, никто меня не берет!» — «А если я тебя?..» — «Не дозволит начальство!»

Сергеев пошел в дирекцию. Вроде как на поруки взял? Да нет, совхозное руководство давно присмотрелось к Сергееву: коль он берется за какое-либо дело, то худого от этого никогда нет. Потому ему и тут не возразили.

И Анатолий прижился в отряде. Почувствовав к себе доверие, круто изменил свои прежние повадки: то один из водителей Евпалова к себе зазовет, то другой. Не ханжи, иногда и бутылка на столе появится. Но в тепле, в доме оттаивал постепенно человек, по личным причинам чувствовавший себя до этого одиноким, никому не нужным…

Словом, через год примерно Анатолий Евпалов стал другим человеком. И когда на следующую страду зашла речь в парткоме, кого бы на период заготовки кормов в партгрупорги — Сергеев опять вспомнил человека, опять вроде как размыслил вслух: «А что, если мы комиссаром Толю Евпалова?..»

Теперь у него в отряде есть хороший комиссар. Его фамилию начальник мехотряда называет в числе первых, когда речь касается и передовиков соревнования за успешную подготовку к зиме.

К новому месту работы мы приехали вторыми. Впереди нас оказался ГАЗ Толи Михиенкова — он рванулся более прямой дорогой, проселками, а мы — асфальтом.

Вечереть только-только начинало.

Подруливали одна за другой остальные машины. Выстраивались ровно, будто на армейском плацу. Шоферский народ расположился уютным кружком на траве, подстелив ватники или водительские сиденья — кто какой хозяин.

Подсели к обществу и мы.

Поодаль реяли над далековатой щетинкой леса большекрылые птицы.

— Выжидают… — кивнул в их сторону Сергеев. Оказалось, здесь давно, уже несколько лет кряду, облюбовали себе жилье аисты.

— Одна и та же стая, — пояснил Сергеев. — Всегда нечетное число. В прошлую уборку зерновых Генка считал — девять. А нынче семь бывает, бывает — пять. Значит, с холостяком одним, или со вдовцом. Все парно, а его не гонят, горемыку. Жалеют, — и голос у него потеплел.

— А что их привлекает?

— Да как же!.. Хлеба убираем, травы ли косим — распугиваем и мышей полевых, и кое-где лягушек, жаб. Они пешком, крылатые, нам вслед и ходят. Нечетные… — Сергеев улыбнулся, поднимаясь.

Опять стало похоже на армейский плац: командир поднялся, остальные (правда, без громкой, по-воински, команды) тут же пошли к своим машинам. Потому что подоспел комбайн. И начал действовать, заработал без понуканий и инструкций четкий «сергеевский» конвейер, о котором мне рассказывали еще в районном центре — в Кингисеппском горкоме партии: «У него ну как на настоящем конвейере: один за другим, по технологической цепочке, безостановочно, упорядоченно…»

Верно. Четкая, заранее отлаженная, отработанная вереница.

Конструкторы силосоуборочной машины — она создана совместно странами — членами СЭВ — предусмотрели на крыше водителя мигалку. Ну почти такая же, как на «скорой» или «пожарной». Надо подозвать очередную машину под погрузку — водитель комбайна и включает призывный свет.

У Сергеева он не включает. Нет необходимости: сергеевцы, как суворовские гренадеры, — каждый знает свой маневр, каждый внимательно следит, чтоб не потерять даром времени, не дать комбайнеру возможности сигналить мигалкой.

Очень ладно работалось по вечерней зорьке отряду Сергеева. Он действовал примерно в тех местах, где некогда погиб у «дегтяря» пулеметчик. Его прах ныне захоронен в братской могиле, вблизи родной всему роду Сергеевых деревни.

Сергеев показал мне, даже дал подержать в руках узкую, с выцветшими, тронутыми временем краешками полоску бледновато-розовой, чуть пожухлой, похожей на пергаментную бумажку. Сказал, что сын, Андрейка, и обмерил ее: 13 сантиметров в длину, 4 — в ширину.

Этот листочек был в пластмассовом патрончике, который подобрали у отвала в майский пахотный день.

Не могу забыть, как мы вместе с Сергеевым после работы, в густые сумерки притормозили близ околицы его родной Тормы.

На развилке, среди пышных, ухоженных флоксов и солнечно-оранжевых ноготков, стояла укрепленная вертикально плита из нержавейки. Большая, отполированная до зеркального блеска. На ней четко, строгим шрифтом выфрезерованы фамилии земляков.

Вся Торма — неспешно обойдешь в десяток минут. А погибших на войне — 22… Почему-то тот скорбный список начинается на плите с буквы «С»:

— Вроде бы однофамильцы, — тихо сказал стоявший за моей спиной Сергеев. — Хотя знаете как в деревне? Все окрест если не ближние, то обязательно дальние родичи.

— А того пулеметчика где захоронили?

— Поближе к центральной усадьбе. Тоже, значит, наш земляк, если голову на нашей земле сложил.

В «смертном медальоне» было указано место рождения, фамилия, имя, отчество: «…Уроженец деревни Романово, Романовского сельсовета, Калининской области…» А года рождения почему-то не указано.

Все равно я переписал данные: вдруг где-то и есть родные солдата, захороненного теперь в нашей, родной для всех — калининских, кингисеппских и иных, — кровно родной, побратавшей нас спокон веку земле.

…На полную мощь работал сергеевский конвейер: спешили ребята, подгоняла их вечерняя зорька.

Вот настал черед и нашего ЗИЛа. Общее отрядное правило, распространяющееся и на командира: мы, скажем, приехали вторыми, вслед за Толей Михиенковым. Значит, и под погрузку сохранится очередность: мы вторыми пристраиваемся, пробежав сотни метров свежескошенной дорожкой к комбайну. Нет никаких команд типа «начали» или «давай»: шофер и комбайнер понимают друг друга без слов и жестов.

Может, кто видел в кино дозаправку в воздухе военных самолетов? Они имеют зримый связующий символ — серебристый канатик-шланг. Шланг этот ясно видим — и яснее смотрится четкая, спаренная работа двух пилотов «на ходу», во время скоростного полета.

А здесь — никаких тебе канатиков, никаких соединений. Но есть полное впечатление: слиты воедино шоферская и комбайнерская кабины, спарены воля водителей, каждое из их движений.

Силосоуборочный забуксовал — прорабатывает мотовило. Во мгновение Станислав исчезает из кабины, оставив нас вдвоем с Андреем. Вот Сергеев вместе с комбайнером — это Кирилл Васильевич Запорожан, он тоже значится в моем списке лучших из отряда — колдуют, высвобождая мотовило.

Кажется, и минуты не прошло, — вновь заработали на сопредельных скоростях, как тот самолет с летающим танкером, обе машины. Вновь в наш, не по росту ЗИЛа высокий кузов сыплется и сыплется густой зеленый пахучий дождь. Измельченная тимофеевка заполняет кузов равномерно. Это Станислав регулирует загрузку, то слегка сближаясь с комбайном, то как бы отстраняясь от него. Ну как самолеты!

Потом нас, загрузившихся ровно и полно, сменяет очередной. Это Сережа Егоров. «Полторы нормы у него — закон», — сказал начальник отряда, диктуя мне традиционный для журналиста список лучших.

Потом мы чуть было не застряли при въезде с проселка на асфальт. И пока Станислав, высадив нас, пассажиров, во имя техники безопасности, буксовал, меняя скорости и направление, неподалеку притормозил кто-то из отрядных. Сергеев буквально ревет мотором своего ЗИЛа, а он, притормозивший, стоит поодаль. Дескать, ты давай. Пока сам. Не сдюжишь — тогда уж я тебе помогу. А как иначе? Если бы я буксовал так же — неужто ты проскочил бы на первой скорости мимо?

Станислав выцарапался наконец на сухую дорогу — ЗИЛ при этом очень рискованно клонился из стороны в сторону (борта-то высокие, кузов полон!)

Поехали опять. На окантовке ветрового стекла трепещут порубленные комбайном под единый размер травинки. Приткнувшись ко мне бочком, тихо сидит Андрей. Руки его, по-деловому измурзанные солидолом, еще чем-то машинным, помалу двигаются. Они, похоже, дублируют движение рук водителя. И лицо у Андрейки сосредоточенное, деловое. Кажется, весь он устремлен вперед, только вперед, все внимание на дорогу…

Мы въезжаем на мост через небольшую речку. Ее берегом гонит подпасок деревенское стадо. Коровы явно заскучали по родному хлеву — бегут, смешно галопируя. Бежать за ними подпаску мешает гитара. Она по размерам ничуть не меньше самого музыканта: очень большая. Болтается на шнурке, переброшенном через голову, мешает бегу.

Андрей, проследив за моим ироничным взглядом, смеется, глазастик:

— Он только днем на такой тренируется! Пока пасет! А вечером в клубе — так на электро!..

И — смеется: очень смешно гоняться за коровами с большеразмерной неэлектрифицированной гитарой.

А у меня все не идет из памяти только что виденное: как за комбайном, за нашими машинами вышагивали деловито, сосредоточенно, безбоязненно и привычно с полдюжины аистов…

На этом бы и поставить точку, но дело в том, что мы с Сергеевым разыскали все же родичей нового земляка родных сергеевских мест. Не так давно из Калининской области пришло письмо от сестры солдата Великой Отечественной Шмулева Василия Ивановича, уроженца деревни Романово.

Поблагодарив за весть, Анна Ивановна Шмулева из калининского села Романово пишет:

…И опять вижу этих безбоязненных аистов: идут за нами следом, идут. И — зорька хорошая.