Ленинградцы

Александр Итигин ПИСАРЕВЫ С ЗАВОДА ИЛЬИЧА

— Дед, а дед… А почему собачонки любят конфеты? Я нашей Тинке почти все отдаю. И она не отказывается.

— Дедушка, а какие розы мы с папой вырастили! Я тебе подарю. Достань, пожалуйста, цаску с водой, я поставлю, чтоб не увяли…

— Спасибо. Но только не «цаску», а чашку. Скажи: чаш-ку.

— Цас… Нет, я лучше скажу «стакан», дедушка.

— А мне на день рожденья знаешь что купят? Этого еще никто не знает и пока секрет: пианино! Я тогда устрою тебе концерт. Сыграю «Времена года» Чайковского. Ты любишь Чайковского, дедушка?

Дедушка больше всего любит своих неугомонных внучек. Все они учатся в музыкальных школах, все рады, навещая дедушку, рассказать о своих успехах… И наперебой зовут в гости к себе.

И все же, хотя разметчик Павел Федорович Писарев уже четырежды дедушка, он с трудом привыкает к этому знанию.

Мы сидим с ним и его женой Юлией Михайловной в их новой квартире на улице Руставели, что на Выборгской стороне. Я всматриваюсь в старые семейные фотографии, газетные вырезки, давно успевшие пожелтеть, в целые вороха бережно хранимых заметок.

Писарев и сам давно не заглядывал в свои «бумаги», теперь он надевает роговые очки, всматривается в них, словно видит впервые. И смеется. Когда смеется, его глубоко сидящие глаза, обычно очень внимательные, даже строгие под резким разлетом бровей, принимают вдруг озорное выражение. Темная копна волос, откинутая назад над высоким лбом, делает его сразу очень похожим на того, каким он запечатлен на старой пожелтевшей фотографии, которая когда-то, еще в тридцатые годы, висела в цехе на Красной доске рядом с фотографиями других ударников первой пятилетки.

— Видите, какие были звания. Ударник первой пятилетки, бригадир комсомольско-молодежной, лучший молодой стахановец, отличник боевой и политической подготовки. А вот еще — это уже после войны: лучший разметчик Ленинграда, депутат Выборгского райсовета, депутат Ленинградского Совета, член партбюро. И еще: первый ударник коммунистического труда, ударник всех довоенных и всех послевоенных пятилеток, в том числе, кстати, и нынешней, десятой… А тут на́ тебе — новое звание; дед, дедушка. Странно даже как-то. Вроде бы всю жизнь привык считать себя молодым, столько лет в цехе… Пашей звали дружки. Помню, давал жизни, когда за нападающего играл в заводской футбольной команде. Летишь к воротам, только ветер в ушах — ж-жих, ж-жих, и слышишь: «Давай, Паша, жми!» Попробуй теперь расскажи внучкам об этом — разве поверят? Уставят на меня свои хитрые мордочки и подумают: ну и заливает дедушка!..

Павел Федорович вздыхает, словно заранее обижаясь на возможную недоверчивость внучек, и опять достает какую-то старую, выцветшую любительскую фотографию. Я не сразу могу понять, что изображено на ней. И это явно доставляет Павлу Федоровичу удовольствие.

— Не догадываетесь, конечно? Нет? А между прочим, это из спектакля «На дне». Почти МХАТ… Наши заводские комсомольцы ставили. И я играл. Ну, не главную роль. Играл Татарина. А главная роль была по части декораций. Сами рисовали, сами мастерили — нас на все хватало, А вообще, на что только не хватало! Даже на стихи. Не шибко складно, но в точку. Вроде «В ответ на вражеские провокации даешь заем индустриализации». И всегда жили, что называется, на ходу. Надо в деревню агитировать за колхоз — поехали! Выступить перед пограничниками — отправились на границу. На субботник какой — только скажи. Или на диспут в клуб, — тогда были в моде антирелигиозные диспуты, народу набьется… И в каждом энергии было на тысячу киловатт! Только давай дело похлеще, чтобы скорее выполнить, перевыполнить промфинплан, утереть нос всяким там заграницам, одним словом, «догнать и перегнать»… Тогда, в первую пятилетку, кипучестью подзарядились мы на много лет вперед, хватило и до нынешней. Азартные начинались годки. Накопилось чего и сыновьям передать. И внукам, так сказать, в неделимое наследство. Я тут что имею в виду? Самое простое, а по сути самое главное — честь своей рабочей фамилии. Как говаривал отец: чтоб ветви были не хуже корней. Чтоб эстафета, как говорится, продолжалась…

Павел Федорович рассказывает мне с нежностью о «главном корне Писаревых» — о своем отце Федоре Писареве, потомственном и искусном стеклодуве, старом коммунисте, участнике гражданской войны, который и в преклонные свои годы не оставлял рабочего поста, трудился на «Большевике».

«Рабочий человек, Паша, — всему начало, всему фундамент, всему и венец, — вспомнил Писарев отцовские наставления. — Держись, сынок, рабочей линии, тем более, для нее самое время настало».

Начало этой линии для Паши Писарева совпало с 1931 годом. Ему едва пятнадцать стукнуло, когда перешагнул порог маленького завода на окраине Выборгской стороны, которому было присвоено имя Ильича. Собственно, и заводом это можно было назвать с натяжкой. Просто от старого предприятия, где «выпекали» абразивные круги, незадолго до того отделили механический цех. В цехе том начали выпускать немудреные, но все же первые шлифовальные станки, а говоря откровенно, просто точила. Для заточки резцов, сверл, фрез и прочего инструмента. Потом уже взялись за обдирочные, желобошлифовальные… Постепенно цех превратился в годы первых пятилеток в настоящий завод. По тем временам быстро осваивали все новую и более сложную продукцию — универсальные станки, профилешлифовальные. И потребовались позарез грамотные рабочие. Вот почему, когда перед «кадровиком», строгой пожилой женщиной в красной косынке, появился долговязый юнец с лихим чубчиком, ниспадавшим на лоб из-под отцовской кепки, она сразу спросила:

— Образование?

Паша ответил с гордостью и так же лаконично:

— Семилетка!

— Здоров. Почти профессор. А чертежи когда-нибудь видел?

— К вашему сведению, — обиженно ответил юнец, — я в школе по черчению огребал пятерки, если хотите знать!

— Милый! — воскликнула женщина в красном платочке. — Именно это я и хотела знать. Умеешь чертить, значит? А мы ищем днем с огнем разметчика. Вот это находка!

И, видимо, боясь, чтобы «находка» не исчезла, не растворилась, она тут же, презрев все формальности, отвела юнца в цех к плите, на которой мог бы выстроиться по меньшей мере взвод солдат. Недаром эта плита, служившая рабочим местом для разметчиков, — на ней устанавливали тяжелые отливки, которые надо было разметать для последующей механической обработки, — служила еще и трибуной во время митингов и местом для президиума во время собраний: здесь принимались на каждый год всех десяти пятилеток новые социалистические обязательства «выполнить досрочно», как, кстати, и теперь — к XXVI съезду КПСС.

Вот у этой-то плиты и начал свой путь по пятилеткам Павел Писарев, будущий разметчик номер один, первый среди самых прославившихся на всю страну. В газетах более чем сорокалетней давности, когда гремели имена Стаханова, Бусыгина, вы можете натолкнуться на сообщение с заголовком чуть ли не на полполосы: «Выдающийся трудовой рекорд! Разметчик Писарев выполнил норму на 450 процентов!» В ту кипучую пору Павел Писарев был одним из тысяч энтузиастов освоения новой техники. Едва прослышав о появлении знаменитого отечественного сплава «победит», он первым среди разметчиков попытался использовать его для целого набора инструментов, которые чаще всего приходилось менять, так как они очень быстро становились негодными, — всякого рода чертилок, рейсмусных наконечников и иных приспособлений, многие из которых придумал сам и которыми охотно и с удовольствием делился со всеми своими друзьями по профессии.

Друзей становилось у него все больше, и особенно среди заводских однокашников, которые невольно тянулись к своему неугомонному заводиле, с которым не соскучишься ни в цехе, ни в клубе на танцах, ни на футбольном поле… Но самым закадычным был Саша Михайлов, прославившийся в те годы фрезеровщик. Вот уж дружили! Где один, там и другой. Даже на доске Почета — рядом. Оба защищали заводскую честь «по всем линиям». В цехе Михайлов непременно старался обрабатывать именно те детали, которые размечал Писарев. На футбольном поле — забивать голы с подачи своего друга. И даже по-рыцарски ухаживали за одной и той же девушкой, молоденькой работницей, с которой познакомились на танцевальном вечере. И Юлия, так звали эту девушку, танцевала только с ними, долго не отдавая предпочтения кому-то одному из них.

Вместе до утра любили гулять в белые ночи по набережной, слушать, как о чем-то шуршит в прибрежном песке беспокойная невская волна. А Юлия шутливо и озорно напевала песенку, которую переиначила на свой лад:

Вышло так, что сама Юлия сказала «да» другу Писарева Саше Михайлову, и тот стал семейным человеком. Но дружили по-прежнему. Не могли и дня прожить друг без друга. Только вскоре в гости к Павлу Саша большой стал приводить Сашу маленького. Большеглазого широколицего крепыша с темными глазами. А потом и краснощекую кроху Ирочку с бантом на макушке. Павел неизменно оставался верным дружбе с Сашей и в трудную минуту рад был хоть чем-нибудь помочь его семье.

Но вот настал тяжелый день — два друга уходили на фронт. Уходили добровольцами.

— А помнишь, — с грустной улыбкой говорил в тот день Павел Юлии, которая провожала их на вокзале, — помнишь, как любили мы эту песню — «Уходили комсомольцы на гражданскую войну»? Я всегда думал, что песня эта про моего отца… А она и про нас, уходящих на войну Отечественную.

Друзья попрощались. Павел печально улыбнулся:

— Держись, брат… Мне-то что? Я один. В случае чего и жалеть-то меня, неженатого, особенно некому… Вот только отец…

Павел оставался в Ленинграде, служил зенитчиком, его батарея занимала позиции то в черте города, неподалеку от Исаакиевского собора, то в районе Пулкова. До родного дома рукой подать, а отлучиться нельзя! Только раз в сорок втором отпустили. Положил в вещмешок сухарей, банку тушенки, несколько кусочков сахару. По тем блокадным временам это было богатство неслыханное. Думал побаловать старика отца, для которого и табачку наэкономил. Но «баловать» не довелось. Отца схоронили. Покоится его прах на Пискаревке с тысячами других жертв фашистской блокады…

А друг его Саша Михайлов пал смертью храбрых в боях за освобождение Вены. Об этом зенитчик Павел Писарев узнал, когда лежал в госпитале.

…И вот уже по родной Выборгской стороне шагает на завод имени Ильича демобилизованный солдат Павел Писарев. Останавливается у железных решетчатых ворот и вздыхает. Сколько раз они с Сашей выходили из этих ворот после смены в обнимку, с песнями, мысленно стараясь походить на героев любимого фильма «Юность Максима»… Они ведь тоже были парнями с Выборгской стороны. Были. А теперь вот нет больше друга, его дорогого Саши. Казалось, не годы — десятилетия пробежали с тех пор. Заводская труба, прятавшая свою макушку в облаках, словно стесняясь, когда приходил час дымить, стояла мертвенно-одинокой с огромной щербатой раной от фашистского снаряда.

Павел Федорович молча постоял у заводских ворот, огляделся сиротливо, чувствуя, как щемит сердце. Потом решительно направился к проходной. Но и двух шагов не сделал, как увидел женщину, которая бежала навстречу.

— Юлия!

Женщина замедлила шаги. Остановилась в нерешительности.

— Паша! Неужели и вправду это ты, Паша?

И вдруг, закрыв лицо ладонями, заплакала. Горько. Беззвучно.

Павел Федорович осторожно обнял ее за плечи. У него самого сдавило горло. Насилу сдерживая волнение, проговорил:

— Я все знаю, Юленька, все. А как дети? Сашок? Иринка?

И столько искренней тревоги за ее детей, за детей друга прозвучало в его голосе, столько явной готовности помочь немедленно, сейчас услышала она в каждом его слове, что неожиданно для себя самой быстро пришла в себя. Взглянула в глаза Писареву и благодарно улыбнулась.

— Спасибо тебе, Паша, ты все такой же… Все такой же…

Она хотела еще что-то сказать ему — хорошее, доброе, ласковое, но он перебил ее:

— Ну, не надо раскисать. Жить надо. Вперед смотреть. Рассказывай. Может, чем помогу, так ты не стесняйся… Я опять в свой цех, на прежнюю работу. Руки вот к винтовке так и не привыкли, а по чертежам, по рейсмусу тоскуют. Ну да ладно. Ты помни: если что надо, я всегда рядом…

Начиналась первая послевоенная пятилетка. Завод осваивал новые, особо точные станки, а он, Павел Писарев, был все такой же. В цехе, как и прежде, стоял за разметочной плитой и переносил размеры с хитроумных чертежей на поковки и отливки будущих деталей, решая нелегкие задачи: как из одного и того же количества металла выкроить побольше деталей, как сберечь рабочее время, как выполнить задание с наименьшим числом рабочих рук. Это было и государственной задачей, — ведь после войны почти наполовину были разрушены цеха.

…Если вы перелистаете подшивки газет за те послевоенные годы, то обязательно встретятся вам такие слова: «Герои трудового фронта — герои восстановления народного хозяйства. Вчерашние фронтовики — сегодняшние ударники — продолжатели славных патриотических традиций Советской Родины. Пусть каждый вернувшийся с фронта заменит на трудовом посту и того, кто пал в боях за отечество…»

Писарев был одним из таких тружеников. Он словно чувствовал себя в долгу перед другом, бывало, целыми днями не покидал цеха. Наблюдал, анализировал. Когда пошли для новых шлифовальных станков двухтонные отливки, их ставили с помощью лебедок на плиту только для того, чтобы проверить, соответствует ли отливка чертежу, и наскоро разметить ее лишь для черновой обработки. Затем снова пускали в дело лебедки, поднимали отливку, перетаскивали на станок, а потом снова перетаскивали махину на плиту к Писареву, чтобы окончательно уже все разметить.

Так было заведено. Так было всегда. Так предписывалось по технологии.

А Павел Писарев подумал, подумал и решил, что тут по крайней мере половина работы лишняя. И пошел доказывать свое технологам. Один из них, самый пожилой, поглядел на прыткого разметчика в видавшей виды солдатской гимнастерке и сказал:

— Вы, молодой человек, служили в армии и знаете, как надо выполнять приказания…

— Знаю. И еще я знаю, что никому не возбраняется личная инициатива, если она на пользу…

— Да, конечно, но еще нужно доказать, что на пользу. Весь предыдущий опыт доказывает…

— Вот именно, что предыдущий, а вернее — старый опыт. Так давайте попробуем новый. Я докажу!

И доказал. Настоял, чтобы «в порядке эксперимента» устанавливали тяжелую отливку на разметочную плиту только один раз. После первой разметки ее уже не перевозили с места на место. После черновой обработки на детали, оставшейся на станке, Писарев и производил всю дальнейшую разметку. Теперь на все это тратилось времени вдвое меньше, высвободились такелажники. А разметка получалась несравнимо точней.

Решать задачи «производственные» стало легче. Но все труднее было решать те задачи, которые неотступно задавало собственное сердце. Незаметно шли годы, а он все крепче привязывался к семье погибшего друга. Он приходил к Михайловым наколоть дров, сбегать за врачом или лекарствами, если кто-нибудь заболевал, а то и так, навестить, побаловать чем-нибудь ребятишек, которых любил, как своих.

К этой семье, которую в душе давно уже считал для себя родной, тянуло все сильнее. Он ни о чем не говорил Юлии, Она, как и всегда, была приветливой, сердечной, только чуть-чуть задумчивой. О чем она думала? Им бы поговорить…

И нужное слово было произнесено, — его сказала маленькая Ира, когда Павел Федорович гулял с нею в сквере:

— Папа, — вдруг произнесла девочка, — я хочу к тебе домой…

Так началась у Писарева новая, необычная для него жизнь. Он сразу стал отцом двух детей. И хотел, чтобы они, Ира и Саша, выросли достойными их первого отца, и потому, хотя и усыновил их, решил: фамилию пусть носят того, кто дал им жизнь и свою отдал за них. Над кроватью маленького Саши Писарев повесил портрет Александра Михайлова в военной форме. Пусть его образ дети помнят всю жизнь.

Павел Федорович приходил с завода усталый, но всегда готовый принять на себя даже самые будничные заботы: помочь Юлии по хозяйству, сходить с Ирой к врачу, проследить за Сашиными уроками. Саша взрослел, казалось, не по дням, а по часам. И нередко, вернувшись домой, когда мальчик уже спал крепко после дневной беготни, Павел Федорович подолгу задумчиво стоял возле его кровати, узнавая в ребячьем лице дорогие черты друга.

Поначалу Саша, уже все понимавший, все-таки долго еще не мог назвать Павла Федоровича папой, хотя тот отдавал ему все свое сердце и мальчик это чувствовал. Все боялся и размышлял: а не будет ли это чем-то вроде «измены» тому, чей портрет висел над его кроватью.

Павел Федорович терпеливо ждал… Вскоре в семье появились «общие дети» Писаревых: Верочка, Михаил, Николай… Саша ревниво наблюдал: не отличает ли в чем-то новый глава семьи «своих собственных». Нет, нисколько. Ни в чем. Даже когда Саша был уже почти взрослым, заканчивал школу, Павел Федорович по-прежнему приносил и одаривал конфетами и пирожными и малышей, и его, старшеклассника.

И вот настал день, когда Павел Федорович от одной ничем в других условиях не примечательной фразы, тихо сказанной Сашей, почувствовал себя, как говорится, на седьмом небе:

— Папа, не хочу пирожных… Лучше дай мне, если можно, рубль на кино…

Писарев крепко обнял сына.

А в тот теплый летний день после последних экзаменов в десятилетке, когда самая пора была поговорить с глазу на глаз о будущем сына, он увез его на Карельский перешеек, на рыбалку — в те самые места, где перед войной бывали молодыми Павел и Сашин отец, Павел Федорович уселся на прибрежном камне, обхватив колени руками, и все рассказывал и рассказывал о заводе на их Выборгской стороне, носящем имя Ильича. О том заводе, где они с первым Сашиным отцом росли и стали настоящими рабочими. Увлекаясь, Писарев описывал своих новых друзей по цеху, удивительные станки, на которые уже начинают поступать заказы из-за границы.

— Отец, клюнуло! — тихонько тронул Павла Федоровича за плечо Саша.

Писарев схватился было за удочку, но, увидев лукавые Сашины глаза, вопросительно посмотрел на него.

— Это я к тому, что не надо меня больше агитировать. Я уже все понял.

Вскоре в механическом цехе у Писарева появился новый, очень смышленый ученик, его сын — Саша Михайлов. Ростом выше отца, в плечах пошире. Крутолобый, с черной копной волос, аккуратно зачесанных назад. Было это в самом начале пятой пятилетки. Его разметочную плиту установили рядом с отцовской. Павел Федорович вручил ему угольник, рейсмус, керн, чертилки и стал учить. Глядя на сына, радовался: «Хорош парень!» Но вслух хвалил редко. Остерегался.

Если случалась у парня осечка, никто так сурово не «прочищал ему мозги», как Павел Федорович. Однажды Саша, выслушав очередное наставление, обиделся:

— Даже мастер с меня так не спрашивает…

— А я, дурень ты мой, должен с тебя больше всех на свете спрашивать! Потому что я отец…

Отец…

Саша вспомнил: когда экзаменовали его на первый рабочий разряд, Павел Федорович не находил себе места, перекладывал в шкафчике инструмент, подходил к конторке, где заседала комиссия, снова куда-то уходил…

А вечером в их маленькой квартирке на Выборгской стороне был устроен праздничный ужин: в семье появился еще один рабочий.

И начались удивительные дни! Два разметчика, старый и молодой, вступили между собой в своеобразное соревнование. Старшего догонять было не так-то просто, он то и дело придумывал новые, причем самые неожиданные приспособления, какие-то особенные держатели.

Писарев продолжал учить Сашу, но старался делать так, чтобы сын не приучался пользоваться готовеньким. Пусть больше шевелит мозгами, пусть даже «открывает открытое» — это все равно на пользу!

И в скором времени на разметочных плитах начали появляться приспособления, придуманные Сашей. Но, как Саша ни старался, никак не мог сравняться с отцом. Да и не только ему, но и даже самым опытным разметчикам, таким, как Алексей Шушкин, было не угнаться за ним. Отец держал в уме конфигурации сотен самых разных деталей, помнил неисчислимое количество цифр, которыми обозначались размеры на чертежах, и сам «по мере необходимости» создавал новые и новые разметочные инструменты, о которых никогда ни в каком справочнике не прочтешь.

Иногда прикнопит отец к фанерному щитку кальку, исполосованную вдоль и поперек контурами деталей, озадаченно пожмет плечами: ну и размахнулись, ну и щедрые. Неужели металла не жалко?.. И пойдет рассуждать вслух: мол, если кроить стальной лист вот так, можно дополнительно изыскать металл еще для нескольких деталей. Ты как полагаешь, Саша, получится? А ну прикинь. По-хозяйски приглядись, и решим вместе.

Саша понимает: уж кто-кто, а отец в его совете, конечно, не очень-то нуждается. Понимает, что это всего лишь нехитрый прием, чтобы приучить к постоянному размышлению над любой работой, которую ему поручат. Но Саша виду не подает, что догадывается. Ему это все даже приятно. Приятно, что отец все время думает о нем, старается, чтобы Саша скорее «дорастал» в мастерстве. Чтобы привыкал думать о заводских интересах. Он все чаще примечал: отец ну буквально весь отдался заботам о заводе. Обучал молодых разметчиков, создавал новые точные инструменты, увлекся и стал разрабатывать новую технологию, которая во много раз облегчала труд разметчиков. А потом еще прибавились хлопоты, да какие! Павла Федоровича избрали депутатом от Выборгской стороны в Ленинградский Совет. И теперь ему приходилось думать о многом, что выходило за рамки цеха и завода: о строительстве жилья, озеленении улиц, приходилось разбирать жалобы, принимать участие в судьбах многих дотоле незнакомых ему людей.

Отец и сын… Все более крепкие узы связывали их: они друзья-товарищи, у них одно дело, одна цель. Старший, многоопытный, закаленный в боях и трудах, выводил на широкую дорогу жизни младшего. Он передавал ему свою любовь к партии, воспитавшей его, к Родине, за которую не раз проливал свою кровь, к заводу, с которым навсегда связал свою судьбу… И сын всеми силами старался принять отцовскую эстафету.

И чем пристальнее он присматривался к отцу, тем больше чувствовал его отзывчивость, справедливость. Увидит он, что запарились, скажем, сверловщики, пойдет подсобит. У кого-то в семейных делах осложнения — Павел Федорович поможет, посоветует… Правда, если заметит какой-то непорядок, то, кто бы ни был виноват — сосед ли по цеху или руководители, — вилять не станет, выскажет все напрямик. Видимо, по этой причине неизменно и выбирали отца на всякие общественные посты: в завком, в партбюро, в горсовет.

Саша чувствовал, как с каждым днем он сам рос в глазах товарищей. К нему тоже вскоре начали приходить за советом молодые разметчики, и он, как мог, помогал им. Ведь они были уверены: сын Писарева должен уметь и знать больше других. И ему невольно приходилось держаться на высоте, еще упорнее постигать тайны сложной и тонкой отцовской профессии, следить за самим собой в оба, чтобы никто не мог бросить ему с укоризной: «А ведь ты сын самого Писарева!»

Короче говоря, нелегко, но, однако, и радостно было следовать по отцовским стопам. И он старался следовать. Отец был членом партбюро, а сына избрали комсоргом этого же цеха. Когда-то футбольную команду цеха возглавлял Павел Федорович, теперь — сын. Саша со своей компанией молодых энтузиастов по собственной инициативе расчистил заводскую свалку и оборудовал там спортивную площадку.

Вскоре в цехе появилась доска Почета с первыми ударниками коммунистического труда. Рядом с портретом отца красовался и портрет сына.

Так они работали бок о бок не один год. Старший Писарев гордился сыном, гордился его успехами в профессии. Оба учились на курсах повышения квалификации, хотя, казалось, куда уж дальше учиться Павлу Федоровичу. Тем более, что он сам уже выучил стольких, сам выступал с передачей своего поистине уникального опыта перед лучшими новаторами-разметчиками Ленинграда, читал лекции в Технологическом институте, в Политехническом… Не раз туда за отцом увязывался и сын. В глазах загоралось откровенное чувство гордости и за отца, и за удивительную интересную профессию, которую тот помог ему постичь…

Но вот однажды, это было уже во времена шестой пятилетки, когда они вместе уходили домой после смены, Павел Федорович, взглянув искоса на Сашу, спросил:

— Ты что это такой молчаливый? Заважничал, что ли? Или что-то хочешь мне сказать, да не решаешься?

— Так…

— Ну, выкладывай, если не секрет. Чего таишься?

— Да я не таюсь. Но понимаешь, какое дело… — нерешительно начал он.

— Пока не понимаю.

— Ухожу я от тебя…

— То есть как это «ухожу»? — оторопел Павел Федорович. — Жениться надумал?

— Да нет. Ухожу на соседний участок.

— Зачем?

— Как зачем? Ты, наверно, слышал — завезли на завод новейшее, первоклассное оборудование. Металлорежущие станки…

— Ну?

— Работать на них некому, не хватает станочников.

— Знаю, что не хватает.

— Я решил: подамся в станочники…

— Но ты же разметчик!

— Разметчик. Но я еще и комсорг. И не далее как вчера агитировал на собрании: «Молодежь — к станкам!» Мне и карты в руки. Благодаря тебе я чертежи с закрытыми глазами читаю. А для станочника это тоже первое дело. Значит, мне будет легче освоить, чем другим. И, откровенно сказать, я уже облюбовал себе такой станочек фрезерный!.. Так что ты не сердись.

Писарев усмехнулся:

— Ну и орел! Что с тобой поделать, — вздохнул Павел Федорович. — Только я привык, что ты рядом, на разметке…

— Ничего, отец, скоро будет подходящая замена.

— Какая там замена?

— Как какая? Или забыл, что Миханя уже не маленький?..

А ведь верно. Второй сын Писарева, Михаил, уже заканчивал школу. Он не раз признавался старшему брату: буду, как и отец, разметчиком.

Саша исподволь учил младшего брата разбираться и в чертежах, и в элементарных приемах разметки, и вообще во многом из того, чему научился у отца. Так что, когда «вступил в строй» Михаил, отец только диву давался: когда ж это тот успел «нахвататься» многих премудростей в профессии, к которой только-только подступался.

Но в свою очередь и Михаилу было чему изумляться, когда он увидел, каким почетом окружен отец, непревзойденный мастер и знаток своего дела…

Вот едва начался трудовой день, и Михаил видит: конструкторы и технологи приглашают Павла Федоровича обсудить чертежи нового станка. Он слышит, как отец говорит:

— В этой конструкции не меньше двух тонн металла. А что, если убрать это и это, а вот это упростить за счет второстепенных элементов?.. По-моему, полтонны стали сэкономим, и конструкция будет компактней…

Каждый рабочий день Писарев-младший, которого, между прочим, за невеликий по сравнению с отцом рост прозвали Писаренком, делал открытия. Открытия в характере отца.

Он знал, например, что отец зарабатывает немало, пожалуй, больше других разметчиков. Но ведь вот что интересно: будучи сдельщиком, отец, казалось бы, должен быть заинтересован в возможно большем количестве разметочных операций. А он слышит, как Павел Федорович убеждает технолога? «Это зря… На этих деталях можно вообще аннулировать разметку, если применить универсально-сборочные приспособления…» — и называет, какие — те, что сам придумал и смастерил.

Или еще: отец получает задание на разметку пятнадцати сходных деталей. Подумав, сообразит, где что упростить, удешевить, улучшить. Но вместо того чтобы оформить пятнадцать рационализаторских предложений и соответственно получить за них, пишет одно на все детали сразу. «Чудак, — думал он. — Как будто нарочно хочет оставаться внакладе». Тем более, он слышал, как сам начальник уговаривал отца:

— Оформляй все свои предложения, независимо от их эффекта. Нам это очень важно для показателей…

А отец в ответ:

— Если все оформлять, бумаги не хватит… Да и ни к чему мне мелочиться. А что до показателей, то лучший показатель — само дело, а не цифирь в графе. Лучше сделал дело — вот тебе и показатель.

Тут было над чем подумать.

Спустя несколько лет, когда в цехе стали добиваться, чтобы каждый сменщик работал со своим напарником на один наряд, не все на это легко пошли. Иные рассуждали так: конечно, для производства это выгодно. Меньше хлопот по оформлению заказов и подсчетам, меньше времени на передачу оборудования друг другу. Можно на ходу, как эстафету, передавать товарищу станок, не останавливая его, не снимая не готовой еще детали. Но… многих это смущало: если наработаешь больше, а сменщик меньше — прогадать можно…

Но Писаренок навсегда запомнил, что сказал отец: «Не к чему мелочиться — стыдно». И кстати, он, отец, первым перешел работать на один наряд со своим сменщиком Алексеем Шушкиным. Следом за отцом и старший брат Александр со своим сменщиком согласились работать на один наряд. Ну и, разумеется, Михаил их примеру последовал. Это уж само собой…

Как-то Павел Федорович сказал в раздумье:

— Сыновья — они как верстовые столбы моей жизни на одной рабочей дороге. И кажется иногда, что у меня с ними одна на всех трудовая книжка. Хочется, чтобы каждая страничка в ней была без единого пятнышка… Вот и переживаешь все время за каждого: как он? что он? Не подпортил бы своей, а значит, и отцовской биографии. Чтобы дорожил честью фамилии. Чтобы знал и любил свое дело. Чтобы нигде и ни в чем не чувствовал себя посторонним.

Я невольно вспомнил об этих словах, когда старший мастер механического цеха Емельянов, человек сдержанный и не особенно охочий до бурного выражения восторгов, предложил мне:

— Хотите, я сейчас познакомлю вас с одним парнем, который здорово и не раз выручал цех в самой сложной ситуации и заменил однажды даже целый токарный участок?

И через несколько минут мы с мастером очутились в небольшом помещении, примыкавшем к цеху. Там был установлен всего один, но огромный координатно-расточный станок. На нем работал невысокого роста молодой, худенький, темноволосый и темноглазый рабочий. Издали он мог показаться чуть ли не подростком. Добродушный и вместе с тем пристальный взгляд и слегка застенчивая улыбка… Где же это я видел его прежде? До чего же знакомое лицо! И тут вспомнил Павла Федоровича Писарева. Сходство удивительное!

Говорю старшему мастеру:

— Так это же Писарев!

— Он, — смеется мастер, — а вы разве уже встречались?

— С ним нет, а с отцом — да.

— Похож! Не только внешностью. В работе отцовская хватка… У него на счету уже свыше сотни рационализаторских… Так я насчет того, как Михаил цех выручил, «отбив хлеб» у токарей. Миша, может, сам расскажешь, как было, например, дело с этими самыми вкладышами?

Миша пожимает плечами:

— Что рассказывать? Делали их сперва на токарных станках — медленно получалось. Ну, решил попробовать у себя на расточном, считал, что так будет быстрее. Это удалось. Вот и все. Чего еще? Обыкновенно…

А «обыкновенное» заключалось вот в чем. Цеху для очень большого заказа на новейшие станки для точного шлифования калибров и других контрольных приспособлений потребовалось изготовить огромную партию специальных вкладышей. Подобные детали издавна изготовляли на токарных станках. Так предписывалось технологией. Как ни старались, как ни «потели» даже самые высококвалифицированные токари, 20—25 штук за смену — потолок. Сборщики сидели на голодном пайке. Не хватало комплектующих деталей.

Старший мастер нервничает — как быть? Мало толку ссылаться на объективные причины: мол, что же я могу, такова технология, выше себя не прыгнешь. От того никому не легче, сборке не поможешь, от оправданий деталей не прибавится.

А от чего прибавится?

Прослышав о волнениях дружков-токарей, Михаил Писарев задумался, зачастил к ним на участок. Стал присматриваться, стал думать-гадать над чертежами: что же бы тут такое сообразить?.. Очень хотелось помочь товарищам. Тем более, участок только-только получил классное место и вымпел за соревнование в первом году новой пятилетки… Он видел, чувствовал, как волнуется старший мастер, к которому все станочники относятся с искренней симпатией за справедливость, доброжелательность, за готовность помочь любому. И мысленно даже представил, в какое хорошее настроение пришел бы Александр Емельянович, если бы все удалось. И еще, даже пожалуй прежде всего, он представил себе, как бы обрадовался отец, узнав, что его Миша опять отличился по «новаторской линии».

Михаил не раз слышал, как отец, выступая на рабочих собраниях, говорил: новатор — это прежде всего тот, кто по-новому относится к труду. Это что значит? То, что ты видишь в своей работе не только средство для заработка, а понимаешь ее как… творчество! И все лучшее, что придумал ты, чего добился сам или перенял от товарищей, — в общий котел, для общего успеха! Главное — смелее думай, смелее замахивайся на препятствия и не отступай. Человек без смелости, что корабль без винта. По течению плывет, а ходу прибавить не может…

Отец то же самое внушал ему и дома: если ты в рабочие пошел, старайся изо всех сил стать мастером в своем деле. Настоящий мастер сегодня сделал вот так, а завтра иначе и лучше. Послезавтра опять по-новому… Голова-то у тебя на то, чтоб в ней живая мысль билась.

Михаил знал: у кого у кого, а у отца есть полное право на такие слова. Почти за полвека на заводе не было года, чтоб в БРИЗе не зарегистрировали десяток-другой рационализаторских предложений разметчика Павла Федоровича Писарева. Из них можно бы составить сегодня целый том. Начиная с первой пятилетки и по нынешнюю. Сотни, многие сотни тысяч сберег отец заводу сам, поднатаскал не одно поколение разметчиков и всех приучал думать.

Отец обучал в свое время старшего брата Сашу разметке, потом взял к своей разметочной плите его, Михаила… Правда, разметчиками проработали недолго, перешли в станочники… Но уже вошло в кровь братьев: думать, думать и думать над своей работой. Оба стали рационализаторами. Михаил, уже будучи завзятым расточником, приходил по старой памяти к разметчикам. По-отцовски наметанным глазом наблюдал за их работой часто даже не специально, а как бы подсознательно, по профессиональной привычке. И вот однажды видит: мается над разметкой парень, лоб в испарине. Надо ему разметить «сухарики» под сверловку. «Сухарики» — это очень сложные детали для балансировки станков. В каждом «сухарике» надо с величайшей точностью высверлить несколько десятков отверстий, и каждое точно на своем месте. Собьешься на самую малость — пиши пропало. Непоправимый брак. И «сухарик» твой можно выбросить в лом… Вот отчего взмок разметчик. Считает-пересчитывает. Замеряет-перемеривает…

И тут Михаил Писарев, который долго за ним наблюдал, вдруг говорит ему:

— Погоди, оторвись на минуту. Слушай, давай сделаем так, чтоб эти «сухарики» вовсе и не размечать.

— То есть как «не размечать»? — недоверчиво косится на него разметчик. — А сверлить потом наугад, что ли? Или святой дух подскажет?

— На святого духа я не очень похож, но уже давно приглядываюсь к этой занудливой операции, она ведь как заноза для меня, хотя я уже разметкой не занимаюсь. Так вот, есть одна идея. Хочу с тобой обкатать…

«Обкатали»: вскоре появилось на свет приспособление, созданное собственными руками по собственным эскизам. Разметчик хотя и ухватил идею сразу, но глазам своим не поверил, когда Михаил изготовил «сухарик» с предельной точностью с помощью нового приспособления и в несколько раз быстрей. Еще бы! Теперь, не боясь ошибиться, мог с полной гарантией выполнить сверловку даже самый неопытный сверловщик. А операции по разметке таких деталей навсегда отпали.

Михаил ходил смущенный от обрушившихся на него похвал. Его приветствовали в «молниях». Цеховые разметчики обнимали его, словно хоккеисты лучшего игрока, забившего в трудном матче первую шайбу. Старший мастер тоже гордился своим подопечным и говорил:

— Чего удивляться? Это же Писарев! Фамилия! Она уже сама по себе знак качества!

Потом с разных участков приходили станочники к Михаилу поделиться своими трудностями. Упрашивали: придумай что-нибудь, чтобы дело полегче пошло…

Когда он начинал в чем-то сомневаться, не зная точно, может ли помочь, товарищи не унимались:

— Послушай, ты Писарев или не Писарев?

Тут, конечно, из кожи лезешь, чтобы найти выход. Впрочем, делал он это всегда с удовольствием, а если приходила удача, возвращался домой сияющий, как именинник. И жена, открыв дверь, с улыбкой спрашивала:

— Ну, с чем тебя сегодня поздравить?

На радостях он чмокнет жену в щечку, подкинет до потолка визжащую от удовольствия маленькую свою дочку Коринку. Потом, уважив настойчивые просьбы, начнет с увлечением рассказывать, как удалось ему выручить товарищей по цеху в сложной ситуации.

Михаил принимал все близко к сердцу, в том числе и неожиданные заботы и тревоги токарей, и волнения старшего мастера, о которых шла речь вначале. Михаил до поры до времени никому ничего не рассказывал, пока в нем идея только вызревала. Дома, помогая маленькой своей Коринке-первокласснице с уроками, вдруг отвлекался, что-то для себя высчитывал, прикидывал и чертил. Перезванивался по телефону со старшим братом, с помощью которого когда-то осваивал координатно-расточный станок. Ездил советоваться к отцу. Если надо, собирались. Советовались. «Выносили вопрос» на всеобщее семейное обсуждение.

Вот и сейчас отец и сыновья обсуждали в «предварительном порядке» идею Михаила: что, если освободить токарей от изготовления вкладышей?.. Ну что за производительность на токарных станках — 25 штук за смену! Капля в море. Михаил подсчитал: по шесть раз надо включать и выключать станок за смену, чтобы только переустановить одну деталь. А у него, у Михаила, на координатно-расточном есть на самом станке так называемый глобус для обработки подобных деталей. Если чуть модернизировать его, можно эти самые вкладыши, как семечки…

Отец с братом одобрили. Предупредили только: давай сперва сам попробуй, чтоб не кричать «гоп», пока не перепрыгнешь. Дело-то серьезное. Убедишься, что порядок, тогда и откройся Емельянову. Он с радостью пойдет навстречу. Так именно и произошло. Правда, Александр Емельянович, хотя и догадывался о каких-то Мишиных поисках, все же сперва с сомнением выслушал его столь же соблазнительное, сколь и неожиданное предложение.

— Если вы не против, то отдайте все вкладыши на мой станок. И больше у вас с ними хлопот не будет. Вот увидите.

Старший мастер в тот же день увидел, убедился, что Михаил слов на ветер не бросает. Пока токарь обточит 25 деталей, Михаил — 35. Назавтра он уже выдавал по 40—50 штук, на третий — 80 и больше.

Короче говоря, в новую неделю никто из токарей вкладышами уже не занимался. Михаил Писарев на своем координатно-расточном один выполнил срочный заказ в сверхкороткое время, даже заготовил впрок солидный задел. И все это ему не помешало управиться и со своим обычным заданием, которое он делал из месяца в месяц, растачивая целые серии особо точных деталей для прецизионных станков…

На Михаила поначалу «обижались» нормировщики, он сводил на нет их ориентировку на «среднего рабочего». Неловко чувствовали себя и молодые технологи. Они так старательно расписывали и рассчитывали техпроцессы, последовательность операций, необходимый инструмент. А он, этот «маленький Писарев», все по-своему переиначивал — и технологию, и последовательность операций, и даже инструменты. И результатов добивался — сверх ожидания — наилучших…

В конце концов технологи «рассердились» и предпочли вообще ничего не расписывать в технологической карте, если работа поручалась Михаилу. Ограничивались иногда простой пометкой «сделать согласно чертежу». И не сомневались — будет сделано.

Михаил действовал и действует в таком же духе… Технологи приходят теперь чаще всего посоветоваться с ним. Порасспросить, чем и в чем могут ему помочь, познакомиться с опытом, который можно бы перенять с пользой для других станочников. Его удивительная энергия, находчивость и изобретательность кажутся неистощимыми, нарастающими буквально с каждым днем.

Характерный штрих. Недавний его сменщик на координатно-расточном, человек высокого мастерства, но не устоявший перед «зеленым змием», был вынужден покинуть завод. Такое с ним, к слову говоря, случалось не раз и не два. Увольняли, потом брали опять… по причине безвыходности. Со станочниками и так зарез, тем более с такими. А они вдвоем с Писаревым обеспечивали весь цех на заточке…

Но чаша терпения переполнилась. Стало ясно, что непомерный любитель спиртного начал спекулировать своей независимостью. Уверен, что, как и прежде, простят, все равно без него никуда не денутся.

Однако на этот раз вышла у него осечка. Не простили. Уволили. Прошла неделя, другая, месяц. Приволокся опять на завод, а ему от ворот поворот. Не утерпел, полюбопытствовал: кто же на его месте? Ему ответили — никого. Он было возрадовался, попытался опять предложить свои услуги, уверенный, что все пойдет по-прежнему.

А ему вдруг отвечают:

— Нужды нет. Теперь Михаил один обеспечивает весь цех полностью!

Вот какой он, Писарев-маленький. Отец по этому поводу замечает в своей обычной лукавой манере:

— Не тот мал, кто ростом не взял. А тот, кто душой увял… (Он имел в виду сменщика Михаила.) Под «градусами» не очень-то расцветешь…

Михаил тихо, скромно, даже порой не очень заметно для окружающих набирал высоту… И когда к празднику 60-летия Октября стали подбивать итоги соревнования, оказалось, что он, Михаил, уже почти перемахнул через свою личную пятилетку и работает в счет 1980 года.

Выл как-то я у него дома и застал его за необычным занятием. Вместе с дочуркой наводили порядок в «голубином госпитале», устроенном Михаилом в оконном проеме. Как рассказывала мне Коринка, папа однажды подобрал на соседней улице голубку с перебитым крылом. Принес, накормил, сделал тщательную, по всем правилам, перевязку раненой птице. Сперва рана долго не заживала. Михаил консультировался со специалистами-орнитологами о методах лечения. Коринке сказал:

— Назначаю тебя старшей сестрой в голубином госпитале. Будешь перевязывать, давать лекарства, кормить.

Черноглазая Коринка очень серьезно отнеслась к неожиданной «должности»: выхаживала птичку с любовью, нежностью, переживая за нее, радуясь вместе с отцом каждой примете выздоровления. Когда Михаил приходил с работы, Коринка ему «докладывала» о состоянии птицы. Пока длилось лечение, к «госпиталю» каждое утро подлетал и стучался клювом в оконное стекло другой голубь. Ворковал, взмахивал крыльями.

— О чем это он? — спросила Коринка отца. — Что ему нужно?

— Как что? Прилетел наведать подружку. Спрашивает: как поживаешь?

— А она?

— А она говорит: «Уже гораздо лучше. Девочка Коринка за мной хорошо ухаживает. Она просто молодец!»

— Ну и выдумщик ты, папка.

— Разве я неправду сказал? Разве ты ей не помогла?..

— Помогла… А откуда ты их слова понимаешь?

— По выражению глаз… Потом, если ты доброе дело делаешь, то и без слов все понятно…

Весной, когда распахнули окно, залетел за выздоровевшей голубкой ее дружок, и они оба улетели, покружив на прощанье над Коринкиным окном.

Девочка заплакала.

— Не плакать, радоваться надо, — сказал Михаил дочери, — раз вылечила птицу. Ведь не ради себя, ради птицы ты старалась. Ведь так, дочурка? — И пообещал ей подарить такое, что всегда будет напоминать о голубке и ее приятеле.

Коринка перестала проливать слезы. Удивилась: «Что за подарок? Ведь вернуть птицу уже нельзя». Но твердо знала: отец даже и в шутку не обманет.

В день рождения к девочке вернулись голубь и голубка… вычеканенные на тонком бронзовом листе. И запечатленные в момент «беседы» по обе стороны оконного стекла…

Коринка тогда еще не знала, что ее отец почти каждый вечер пропадает в художественной студии Дома культуры.

Вот так семья Писаревых в известном смысле слова стала задавать тон в цехе. Тем более, что эта семья снова и снова пополняла завод своими «кадрами». Подросла дочурка Вера. Павел Федорович и ее привел в цех. Вера, недавняя школьница, хоть и занимает в цехе наискромнейшую должность «распреда», а тоже стала «вносить свой вклад». Ведь от «распреда» зависит многое: подготовить наряд, чертежи, проследить, как загружены станки, чтоб никто не тратил времени попусту…

Ну, а тут подрос и третий сын, Коля. Он заканчивал ПТУ. Правда, с Колей все было сложнее. После окончания училища его распределили почему-то в строительный трест, и Писареву-старшему пришлось много хлопотать, чтобы отдали мальчишку на завод. При этом имелось в виду то, что Николая, возможно, по той причине, что был самым младшим в семье, излишне баловали старшие, а это сказалось на его характере. В отличие от «солидных» братьев, он, как говорилось в семье, проявлял шалопутство. Значит, тем более нужен был за ним отцовский глаз. Когда Николая в конце концов устроили на завод, в цех, где работал Писарев, он тотчас попросился на станок: «Хочу, как Саша и Миша».

Кого из сыновей любит больше Писарев-старший — вопрос, конечно, риторический. Но Александр — первый советчик по всем делам, как семейным, так и заводским. Бывает, засидятся оба допоздна, готовя выступление или материалы к докладу на рабочем собрании. И искренне радуются итогу: за минувшую пятилетку производительность труда в цехе возросла в полтора раза, потери от брака сократились вдесятеро. Исчезла штурмовщина, и новую пятилетку начали неплохо. Разумеется, это дело рук всего коллектива цеха, всех коммунистов и беспартийных, молодых и старых рабочих. А все же не сбросить со счетов и роли писаревской рабочей семьи. Особенно сыновей…

Навсегда запомнил Павел Федорович то уже давнее собрание, на котором Александра принимали в партию. Запомнил, как нерешительно вышел к трибуне Саша и тихо, запинаясь от волнения, рассказал о себе. А все, что он мог сказать, изложил в нескольких словах: окончил школу, поступил на завод, стал комсомольцем, разметчиком. Но это и так все знают.

Кончив говорить, Саша глубоко вздохнул. Ему хотелось поскорее пристроиться на скамье где-нибудь в задних рядах.

— Вопросы будут? — спросил председатель. — Нет? Тогда предоставим слово рекомендующим. Павел Федорович, прошу вас.

Павел Федорович волновался не меньше Саши. Многим парням из цеха давал он рекомендации. Но теперь было совсем другое — принимали его сына…

— Я знаю Сашу, виноват, Александра Михайлова, можно сказать, почти с самого его рождения. Он… он мне сын родной. Вот… И я, как отец и коммунист, рекомендую его. Рекомендую и несу ответственность…

В красном уголке воцарилась тишина. Волнение Писарева-старшего передалось присутствовавшим на собрании.

Павел Федорович почувствовал это. Но потом один за другим выступали рабочие, мастера. Все рассказывали, как здорово, с каким азартом Саша работает.

— Вот взять хотя бы такой случай, — делился своими впечатлениями мастер участка. — Забюллетенил наш расточник, а заменить некем. Все координатно-расточные станки загружены. А один, как на грех, простаивает, когда работы срочной — навалом. Обида — хуже некуда. Как быть? Хоть сам становись к станку. Впрочем, если бы даже пришлось, то, откровенно говоря, было бы не много толку. Ведь я-то сам из токарей… А тут вдруг Саша говорит: «Поставьте меня». — «Как это «поставьте меня», если ты совсем не по той специальности? Координатно-расточный — тонкая штука. С наскоку не освоить». А он: «Зачем с наскоку? Я уже давно к нему примерился. Могу заступить хоть сегодня». И что вы думаете? Встал за координатно-расточный и с ходу начал выдавать детали, будто сто лет работал по этой специальности. На сегодня у него пятый разряд. И уже сколько всяческих приспособлений навыдумывал и применил. И скольким помог! Одним словом, что там говорить! Весь в батьку своего, Павла Федоровича. В общем, писаревская традиция. От отца к сыну. И я за то, чтоб принять.

На том открытом партийном собрании сидел, притаившись где-то незаметно в самом углу, и юный Михаил. Смотрел, слушал, мысленно представлял себя в эти минуты на месте Саши. О чем он думал тогда, никому не сказал. Однако на другой день он то и дело украдкой приходил на рабочее место Саши, — тот ему что-то показывал на своем станке, объяснял. Потом они не раз оставались в обеденный перерыв, а потом и после смены…

Короче говоря, прошло немного времени, и Михаил сдал экзамен на «координатчика». И в соседнем цеху ему доверили самый новенький, самый совершенный координатно-расточный станок, который только что доставили на завод из Чехословакии.

Павел Федорович не обижался на такую «измену» профессии. И, откровенно говоря, подозревал с самого начала, что Михаил, для которого Саша с первых дней был добровольной «нянькой», последует его примеру. Сколько он помнит, старший брат всегда был для него объектом для подражания и обожания. Все, чем он увлекался в играх, в спорте, в разных поделках по дому, все перенимал Михаил.

Да, Павел Федорович не только не держал обиды, но в душе радовался: сыновья не ищут путей полегче да повыгодней. Берутся за то, что и им интереснее, и заводу сегодня нужнее…

Да, приходится взглянуть на вещи прямо. Ведь как ни приятно работать со своими сыновьями рядышком на разметке, но… Во-первых, благодаря ему же, Павлу Федоровичу, подготовлено разметчиков более чем достаточно. Во-вторых, благодаря множеству новейших приспособлений, значительную часть которых придумал и сконструировал сам Писарев, можно уже обойтись и меньшим количеством разметчиков. В-третьих, его труды на обучение сыновей отнюдь не пропали даром: навыки разметчика сгодятся в любой профессии, они приучают к скрупулезной точности и строгому расчету. Да и разве в профессии дело? Главное, чтоб в каждом жило его, писаревское, отношение к труду, где нет места ни своекорыстию, ни легкомыслию.

Да, всеми своими детьми он мог бы гордиться. Обе дочери — отменные труженицы. С Сашей и Михаилом — все ясно.

— Но о самом младшем, о Николае, не могу сказать, что без сучка, без задоринки. Прямо злость иной раз берет… И в кого только пошел! Он у нас шлифовальщиком работает… Ну и хлопот с ним набрались, я вам скажу… Представляете, был случай — прогулял. Он, видите ли, у приятеля на дне рождения выпил, у него и заночевал, а потом, конечно, голова трещит, на работу не вышел. Всей семье позор. Сроду никто из нас, Писаревых, себе такого не позволял. Ну что с ним сделаешь? Собрались мы всей семьей дома, выдали ему по первое число, а он хоть бы хны. Стал себе у зеркала, ухмыляется, примеривает фасонистую моряцкую фуражку с «капустой» и даже оправдываться толком не думает:

«Ну и что? Ну погулял, с кем не бывает?»

А я ему:

«Ты помнишь, чтобы кто-нибудь из нас всех себе такое позволил?»

Вижу, что на него не действует… Вижу, что на него «по-семейному» не повлияешь. Тогда попросил начальника участка собрать рабочее собрание. Собрались. И все сказали, что думают по этому поводу. Сидел Колька красный как рак. Потом он совсем оторопел, когда на собрании выступил отец. А когда председатель собрания спросил, кто, мол, еще желает выступить, подняли руки и оба брата, и сестренка. Такого он себе представить не мог. Задумался, понял, что даром ему не пройдет позорить рабочую фамилию. Ну, вроде бы стал перестраиваться помаленьку. Хорошо бы!

…С Павлом Федоровичем и его семейством мы встречались много раз и на заводе, и дома, и на его даче. В цехе он по причине своего недавнего перехода на «пенсионное положение» бывает не каждый день, а только тогда, «когда запарка и надо помочь». Кстати, как мне рассказывал начальник цеха, все Писаревы, «когда надо помочь, выручить», — тут как тут. Если бывает вдруг затор на разметке, то и сыновья Саша и Михаил немедленно вспоминают отцовскую профессию.

Павел Федорович показал мне ту уже почти легендарную разметочную плиту, за которой он проработал сорок пять лет.

Писаревская плита незримыми нитями связана со многими странами Европы и Азии. И неудивительно: за минувшую пятилетку станки этого завода, вошедшего в объединение имени Свердлова, буквально хлынули на мировой рынок.

И вообще перемен не счесть. Сам завод теперь и тот, и не тот… Недавно появился новый, «с иголочки», термоконстантный цех. И в старом цехе все новое. Чего стоят одни только станки с электронным программным управлением!

А разметочная плита все та же. В цехе шутят, что на этой плите разметчик вычерчивает не только детали, но и историю советской индустрии.

Между прочим, не случайно в день юбилея преподнесли ему изящный, любовно отделанный сувенир «со значением». На крошечном постаменте из нержавейки — рейсмус и никелированный шарикоподшипник. Это напоминание о том, что когда-то, много лет тому назад, Писарев размечал и расчерчивал первые детали для первой автоматической линии на московском заводе «Шарикоподшипник» и проявил при этом немало находчивости и сметки, которые ценят и помнят в цехе по сей день. Ему приятно было, что старики, которые знали его еще молодым, называли Пашей, по-свойски толкали в плечо, жали руку, а молодые преподносили цветы, читали коллективно сочиненные в честь наставника стихи. А кто-то преподнес лист ватмана с дружеским шаржем, который особенно растрогал и рассмешил Павла Федоровича. Почтенный юбиляр был изображен длинноногим, в спортивных туфлях, с футбольным мячом под мышкой, а рядом еще десять игроков — от великовозрастных сыновей до будущих «внуков», — с улыбкой внимающие своему «капитану». Шарж намекал на давнее пристрастие Павла Федоровича к футболу, которое тоже переняли сыновья.

Писарев долго водил меня по заводу, объясняя, что «работенка в десятой пятилетке совсем иного класса», что совсем недавно завод утер нос американцам, которые прекратили продавать нашей стране некоторые особо точные станки, а теперь мы сами их освоили.

Дела и заботы завода стали неотделимы от забот семейных. Когда соберутся вместе все Писаревы за столом, сразу и не поймешь — то ли это домашнее застолье, то ли производственное совещание.

Впрочем, под одной крышей они теперь собираются гораздо реже, потому что и у Саши, и у Михаила, и у Николая — у каждого «свой дом». Когда-то все жили на Выборгской стороне, в отцовской квартире. Потом Саша женился и живет теперь со своей семьей в трехкомнатной квартире в Петродворце. Михаил и Николай — тоже в отдельных квартирах. Приходят к отцу в гости с молодыми женами. Но потом в квартире Писаревых опять стало тесновато: старшая дочь вышла замуж, внучка бегает по квартире, «посягая» на чертежи Павла Федоровича. На этот раз пришлось переехать «старым» Писаревым в новый дом на улице Руставели, где живет теперь множество заводских.

— С жильем стало куда получше. Да и то сказать: в нынешней пятилетке объединение строит много новых домов за счет фонда социального развития.

Кстати, за счет этого фонда строятся и построены здравницы и базы отдыха для рабочих на Кавказе, на Карельском перешейке, куда особенно любят ездить все Писаревы на «семейную рыбалку».

Собираются под отцовской крышей все реже, но тогда разговорам и новостям конца нет, впечатлений сколько угодно. Саша Писарев вернулся из туристской поездки по Финляндии. Павел Федорович путешествовал по Европе, побывал в Австрии, в ее столице Вене, в боях за освобождение которой от фашистов погиб его друг и отец Саши Александр Михайлов.

Вот пришел Михаил. Он с чуть застенчивой улыбкой преподнес родителям, каждому брату и каждой сестре тончайшей работы чеканку: романтические алые паруса, лирические пейзажи, образы восточных сказок, навеянные поэзией Шота Руставели. У всех Писаревых стены украшены этими произведениями искусства…

Где Михаил раздобыл их? Нигде… Это его собственные произведения, плоды его собственного творчества, которым он неожиданно и горячо увлекся. Оказывается, он не зря, как говорила мать Писаревых, «пропадает» в клубе имени Первого Мая, что на проспекте Карла Маркса. Сначала даже тревожились: что ему там делать? До танцулек он не великий охотник… А оказывается, в тамошней художественной студии проводил каждую свободную минуту. А как стало у него получаться, силком оттуда не увести! На выставке его работы показывали. Всей семьей ходили смотреть…

Но вскоре выяснилось, что художественной чеканкой увлекся и самый старший брат — Саша.

— Это Михаил меня приохотил, Михаил меня учил, открывал «секреты». Понемногу их постигал… Знаете, как интересно! А когда пробуешь сам хоть чуточку прикоснуться к искусству, начинаешь во сто крат больше ценить и понимать тех, кто настоящие мастера в этом деле. Когда мы с Михаилом зачастили в Русский музей, Эрмитаж, особенно это почувствовали. Да, когда-то я учил младшего братишку держать молоток в руках, как в свое время учил меня отец. Теперь младший брат — мой «шеф» по линии искусства чеканки.

Сейчас Саша учит свою младшую дочь Юлю-крохотулю, школьницу. И Юлия свою любовь делит между музыкой и чеканкой. Фантазия девчушки неукротима, и она уже знает, как воссоздаст на металле придуманную ею встречу Чебурашки с крокодилом Геной и волком, которые отныне будут «своему» зайцу лучшим другом…

Когда по большим праздникам все семейство Писаревых собирается под одной крышей, кажется, дом ходуном ходит от разговоров, песен, от щебета многочисленных внучек. Идет горячее обсуждение новостей и со всего света, и заводских, и семейных.

Я спрашивал Павла Федоровича, когда же наступают для него «большие праздники».

— Тогда и наступают, — ответил он, — когда вся моя «команда» собирается вместе.

Когда вся «команда» в сборе — дети, внуки, правнучки того Писарева, которого уже нет, но с кого начиналась династия, отправляются все вместе на поклон к нему, на Пискаревское… Ветки не должны забывать, от какого корня происходят, от кого начало берут.