Ленинградцы

Андрей Островский БОРОТЬСЯ ЗА ЧЕЛОВЕКА

Трамвай довез меня до Обводного канала. Некстати припустился дождь — крупные капли бились в вагонные стекла и, скатываясь, исчезали. Вылезать не было никакого желания, но пришлось. Под раскаты грома я пробежал, перепрыгивая лужи с пузырями, метров сто по набережной, толкнул плотно закрытую дверь в управление внутренних дел Фрунзенского района. Уголовный розыск расположился на четвертом этаже, и я стал подниматься по светлой, довольно крутой лестнице старого петербургского дома.

«Старший инспектор УР Соколов М. А.», как значилось на бумажке, прикрепленной к двери, не спеша попивал чаек из граненого стакана. Перед столом сидел парнишка. Лица его я не видел — слепил свет из окна, — видел только оранжевую капроновую куртку, лохмы волос, закрывающие воротник, и всю фигуру, опущенную, согнутую, страдающую — стандартную позу провинившегося.

— А собьешь кого-нибудь: это ведь может оказаться твоя матка, а может, моя сестра или чья-нибудь, — глуховатым голосом говорил Михаил Александрович, отпивая глоток и отставляя стакан в сторону. — Тогда ты уже будешь преступником, бандитом, убийцей за рулем. И тюрьмы тебе не избежать, можешь сесть на пятнадцать лет. Понял? Жизнь себе поуродуешь.

Тот согласно закивал головой.

— Ну, а раз понял, то вот тебе бумага. Пиши…

И Соколов стал диктовать. Парень старательно писал косым детским почерком, поставил подпись в конце, покрасивее, с завитушками.

— А теперь иди. И чтобы мы с тобой больше здесь не встречались. И хорошенько помни, о чем мы с тобой говорили.

Тот встал, обрадованный, заулыбался, и я увидел карие глаза, чуть приподнятую верхнюю губу, над которой темнел пушок, — открытое, приятное лицо непорочной юности.

— Профилактика, — предвосхищая мой вопрос, сказал Соколов, когда парень ушел, и взялся за стакан. — Хотите чайку? У меня конфеты есть, «Белочка», дочь моя их любит, я и купил.

— Кто же он, что натворил?

— Да пока ничего, замышлял только. Собирался покататься на чьей-нибудь машине, а по-нашему — совершить угон. Вон и ключики уже приготовил. — Соколов удовлетворенно приподнял со стола связку автомобильных ключей зажигания, побряцал в воздухе. — А кто он? В прошлом году кончил школу, десятилетку, работает на заводе токарем.

— Каким же образом вы узнали, что он собирается угнать машину?

Соколов усмехнулся:

— Мы же сыщики, мы обязаны знать и знаем. В этом — наша работа, то есть часть ее. Профилактика многообразна. Такая беседа — лишь одна сторона ее. Эти же малолетки ничего еще толком не знают, ни о чем не думают. У них одно желание, затмевающее все на свете: сесть в автомобиль, проехаться, и не просто проехаться, а с ветерком. Они ничего как следует не умеют — ни разобраться в машине, ни водить ее. Для них не существует запрета, — слова «нет», «нельзя», «это чужое» им неведомы. И о последствиях они не заботятся. Схватил чью-нибудь машину, вставил ключ… Подошел — хорошо, не подошел — разворотил щиток, соединил проводку напрямую. Ему что? Машина-то не его… Только бы завелась. Покатил. Натешился — бросил. Хорошо еще, если по дороге не сшиб кого-нибудь, не убил, не врезался в столб, не разбил машину и сам не разбился. Если это частный автомобиль, в нем могут находиться вещи — приемник, магнитофон, часы, да мало ли что… Соблазн взять их велик, раз никто не видит. А это уже кража, статья… Вот мы и объясняем таким, что угон машины — не шалость, не баловство, а серьезное дело — преступление. Знакомим со статьями Уголовного кодекса: знай, что тебя ожидает. А чтобы разговор не повис в воздухе, он и пишет бумагу, дескать, предупрежден, и теперь знает, что к чему, — вы это видели.

Соколов увлекся, забыв о моем вопросе, но я напомнил о нем.

— Видите ли, один совершать угон парень не будет. Ему нужно себя показать, покрасоваться, побахвалиться перед другими, такими же, как он. Там всегда группа. Либо живут в одном доме или по соседству, либо работают вместе, либо учатся. Так вот. Один покатается, то есть угонит машину, и попадется. Мы это дело расследуем. На допросе выясняется, что он дружит с таким-то и таким-то. Вон Сережка хвалился, будто тоже собирается за руль, а Генка даже ключи зажигания собирает… Проверяем вместе с детской инспекцией, что за Сережка, что за Генка. Как говорится, язык до Киева доведет… Ходим по домам, знакомимся, изучаем семьи, в которых они живут, беседуем с родителями, учителями, с мастерами в цехах, вызываем…

— И помогает это?

— Еще бы! — энергично тряхнул головой Соколов и полез в сейф. Достал пачку бумаг, протянул мне. — Это все заявления предупрежденных. Скажу вам так: на сто человек, пожалуй, только двое-трое забывают о наших беседах и нарушают свои обязательства.

— И тогда…

— Тогда к ним принимаем другие меры воздействия, смотря по проступкам. Остальные же бросают свои затеи: никому не хочется садиться в тюрьму или в колонию. Да и знают, что мы не оставляем их без внимания. Надо бороться за человека.

— А кто эти ребята, из каких семей? Вы проводите какой-нибудь анализ?

— Конечно. Большей частью из семей, которые семьей-то трудно назвать: уродство одно. Отец — пропойца, бездельник, не приносит в дом, а тащит из него все что попало. Держит над женой и детьми кулак. Бывает, оба пьют беспробудно — и мать, и отец, а дети бесхозны. Или мать одна — от кого сына приобрела, не скажет, потому что не знает. Она занята собой, ребенок ей обуза, лучше бы его совсем не было… Нередко в таких семьях кто-либо уже побывал в тюрьме. Словом, там, где дети брошены, о каком воспитании может быть разговор? Но правила нарушаются исключениями: вроде бы и семья цела, и родители непьющие, и дети ни в чем не нуждаются, а в поле зрения милиции попадают. Значит, какой-то разлад в семье скрытый или самое обыкновенное неумение воспитывать.

Вот и выходит, что сыщику, старшему инспектору уголовного розыска майору милиции Михаилу Александровичу Соколову (разумеется, не ему одному) приходится среди прочих своих обязанностей ставить на ноги подростков.

Вспоминаю, как однажды, проходя мимо сквера, я услышал вопль отчаявшейся, видно, матери: «Паразит ты, больше никто! Иди, пусть тебя жизнь научит!» А сын, на полторы головы выше матери, в добротном пальто и меховой шапке, что-то ответил ей с наглой усмешкой, перемежая слова непотребными, и под одобрительные возгласы приятелей пошел прочь. Что произошло — не знаю и никогда не узнаю, но в памяти осело исстрадавшееся, перекошенное от горечи и обиды, в слезах, лицо женщины, ее легкое платье (дело было зимой, в мороз) и слова: «Жизнь научит!» Что она вкладывала в свои слова? Конечно, надежду, что жизнь научит сына хорошему. Но кто, когда, если упущено многое, почти все? Посторонние люди? Милиция?

Жизнь человека до зрелости укладывается в цепочку: семья — почти для всех детский сад — школа (обязательно!) — производство. Много воспитателей на этом пути, но семья постоянна, она ближе к ребенку, тогда как остальные воспитатели чередуются. И вот нередко в эту цепочку врывается стихия улицы (тоже жизнь!), а вслед за ней — милиция. Последнее дело, когда начинающий жизнь подросток обретается в коридорах уголовного розыска. Плохо, когда молодого человека берутся воспитывать милиция или армия. Получается, что верх над всеми прошлыми воспитателями взяла улица.

Милиция — не академия педагогических наук. Это — карающая сила. Но прежде чем принять крайнюю меру — лишить свободы, не можно, а нужно еще предупредить человека, поговорить с ним, помочь избежать пагубного поступка, наконец, простить на первый раз, если не слишком серьезно нарушение закона. Словом, повлиять на разум. Это гуманно, но это и хлопотно.

Поговорить с молодым человеком можно по-всякому. Наверное, с будущими правонарушителями разговаривали («воспитывали»!) не раз и дома, и в школе. Михаил Александрович не педагог, но что-то в нем, видимо, есть от педагога — умение расположить к себе. Он не сюсюкает, но и не впадает в другую крайность: не кричит, не стучит кулаком по столу. Он разговаривает как равный с равным, как мужчина с мужчиной, как отец, заинтересованный, чтобы сын не споткнулся о первый порог на жизненном пути. Может быть, последнее и есть самое главное. У многих ли из его подопечных есть отцы, а если есть, то говорили ли они когда-нибудь вот так, со всей сердечностью и болью за него?

Как-то раз Соколов познакомил меня с молодым мужчиной, — назову его Алексеем. Сейчас они с Соколовым добрые знакомые, даже больше, может быть, товарищи, хотя разница в годах у них солидная: Алексей вполне мог бы сойти за сына Михаила Александровича. Иногда соберутся и поедут на рыбалку или в лес за грибами, до чего Соколов великий охотник, а то и просто так Алексей заглянет к Соколову домой, в гости. А было время, когда Соколов выслеживал Алексея, как преступника, охотился за ним.

— Помнишь, как я тебя ловил?.. А ты хитер, хитер!.. — с нотой восхищения в голосе проговорил Михаил Александрович. — Знаем: тут где-то, поблизости, все обшарили, а его, сукина сына, нет, как в воду канул! А он чью-то коляску с ребенком схватил возле магазина и катит не спеша, словно прогуливается. Артист! Но потом кто-то из наших распознал: да вон же он!..

— Если бы поленница не рассыпалась под ногами, ушел бы, не взяли, — засмеялся Алексей, довольный признанием его лихости и смекалки. — Надо же, не вовремя развалилась!

— Не ушел бы… — уверенно сказал Соколов. — Не поленница, так что-нибудь другое… Деться тебе уже было некуда…

Жизнь Алексея исковеркана. За плечами годы тюрьмы. Из-за своей лихости, подогреваемый честолюбием (на спор полез к вершине сорокаметровой дымовой трубы, не удержался, упал, чудом остался жив, но переломал ноги; одну пришлось ампутировать), стал инвалидом. Жалеет ли он о прошлом? Наверняка жалеет, но не признается даже своему близкому. Человек он незаурядный, бесстрашный, с твердым характером, умный, находчивый, имеющий свой взгляд на жизнь и, несмотря на все свои беды, не потерявший оптимизма. В судебной практике, наверное, не часты случаи, когда прокурор (не адвокат, а прокурор!) признает незаурядность преступника. На суде же после побега Алексея из колонии прокурор-женщина отметила особые человеческие качества подсудимого и сказала, что, вполне вероятно, люди, подобные Алексею, во время войны могли стать героями. В словах прокурора прозвучал упрек всем, кто в буднях мирного времени не сумел распознать натуру юноши и вывести его в настоящие герои. Прогадал сам Алексей, не меньше его прогадало общество.

Было детство без отца (Алексею не исполнилось двух лет, когда отец покинул семью и уехал в другой город). У матери — свои заботы, не до сына. Чтобы занимался чем-нибудь на досуге и не мешал жить, раздобыла где-то по дешевке и подарила разобранную, видавшую виды «Яву». К великому ее удивлению, мальчик, не без помощи приятелей, довольно быстро собрал мотоцикл, завел и стал ездить. Учился он тогда в пятом классе. Гонял в школу, вызывая недоумение учителей и восхищение ребят. Водительских прав, разумеется, у него не было, и начались нелады с гаишниками.

Страсть к автомобильной технике с годами ничуть не угасала, а, наоборот, разгоралась ярким пламенем. Появилась компания, разношерстная по возрасту, да и по жизненным устоям: шоферы, автомобилисты-частники с сомнительной репутацией, лихачи-мотоциклисты… Кто с правами, кто без них, и все — в контрах с автоинспекцией. Среди этих людей Алексей оказался чуть ли не моложе всех: иным было под тридцать. Но он не привык уступать даже старшим, он должен быть на виду, в числе первых, и заслужить их одобрение. Старшие хвалили за лихачество, еще и подначивали. Садились за руль пьяные, носились по городу, превышая все дозволенные скорости, не разбирая дорог — под красный, под зеленый.

Кое-кто из этой группы не только лихачествовал. Милиция подозревала их и в угонах машин, и в кражах, и в спекуляции запасными частями. Мало-помалу компания развалилась. Пришел день, когда арестовали и Алексея за соучастие в ограблении пьяного, севшего в такси.

В колонии Алексей строптивился, конфликтовал с начальством, получал наказания. Ему казалось — несправедливые. Однажды кто-то из заключенных сказал начальнику отряда, будто Алексей собирается бежать, хотя такого намерения на самом деле у него не было. Алексея вызвали, пригрозили неприятными последствиями для него, если он попробует осуществить свою затею. Алексей вспылил, нагрубил и сказал, что теперь-то он наверняка убежит назло всем…

Практически бежать из колонии было невозможно. Бросивши сгоряча слово, Алексей не мог от него отказаться, — он не бросал слов на ветер. Слово превратилось в клятву.

Три месяца обдумывал он план побега, готовился к нему и в один из летних дней осуществил. Это был дерзкий побег среди бела дня. Он потребовал от Алексея колоссальнейшего напряжения сил, воли, хитрости и выдумки, достойных, как говорится, лучшего применения. Только все это было ни к чему. Он пробыл на свободе всего двое суток. Поднятая на ноги милиция перехитрила его. Тогда-то Соколов и ловил Алексея.

Потом состоялся суд. И снова — колония…

Прошли годы. После окончания срока, несколько укороченного за безупречное поведение и работу, Алексей вернулся домой и вскоре наведался к Соколову.

— Э-эх!.. — горестно проговорил Михаил Александрович, осматривая повзрослевшего Алексея и покачивая седой головой. — Что же ты с собой понаделал!..

— Что было, то прошло, дядя Миша, — сказал Алексей веселым голосом, давая понять, что о прошлом вспоминать не стоит. — Не хочу быть вором. А раз сказал, так и будет. Вы ведь мое слово знаете. Но совет нужен, а может быть, и кое-какая помощь, я же инвалид. Кроме вас, у меня никого нет… Как к отцу…

И Соколов принялся помогать своему бывшему подопечному.

Профессия у Соколова самая современная: его дело — раскрывать кражи автомобилей, мотоциклов, снятых с них деталей и уворованных вещей. По возможности — предупредить.

Лет двадцать назад в уголовном розыске не было такого подразделения. Теперь есть. Мир развивается, движется. Мир оседлал колеса. Колеса вертятся, наворачивают километры, требуют резины. Сколько таких колес в Ленинграде? Четырех-, пяти-, шестизначные цифры? Соколов не знает, не считал, но кому надо, тот знает. Много колес, и все равно их не хватает. Не хватает фар, ветровых стекол, бамперов, каких-нибудь колпаков, «дворников», масляных насосов и прочего, именуемого запчастями. Да и самих машин еще недостаточно. А раз нехватка, значит, висит угроза воровства, продажи из-под полы краденого. Есть, разумеется, и другие причины, но эта — существенная.

Интерес к автомобильной технике, особенно у мальчишек, безбородых еще отроков, растет быстро. Машина — богатство, подросткам недоступное. Есть транспорт попроще — мотоциклы, мотороллеры, мопеды, но и ими обладают единицы. Вот и тратят эти мальчишки все свое свободное время (а его у них много!), чтобы нацелиться на стоящую где-нибудь без присмотра машину или мотоцикл, завести и прокатиться. Это же факт, и к нему не повернешься спиной, что восемьдесят процентов угонов приходится на подростков, юношей!

Что же делать? Соколов считает, что необходимо создать центр, базу, называй как угодно, и может быть — не одну. Такой центр, подобно магниту, стянул бы к себе всех юных любителей автомобиля. Пусть они там под присмотром опытных инструкторов-механиков, шоферов, копались бы в моторах, учились ездить, познавали бы премудрости водителей-асов. Та же профилактика, только покрепче, чем беседы.

— Конечно, кое-что для этого нужно. Специальная территория, например, — автономная, отгороженная от городских магистралей, с общепринятыми дорожными знаками, не карликовая, но и не гигантская, а так, чтобы ездить можно было свободно. Гаражи, мастерские, машины. Машины не новые, разумеется, из старья, которые не жалко разбирать и собирать, но все-таки на ходу. Затраты? Да. Но без затрат ничего не бывает. А тут затраты не ахти какие великие по масштабам большого города. Заводы, автохозяйства могут поскрести у себя по задворкам без ущерба для производства. Мы-то знаем, сколько добра скапливается у них, лежит, ржавеет, списывается! Здесь же все это пригодилось бы. Выгоды — неоспоримые. Во-первых, мы займем делом подростков, интересным, любимым для них делом. Это — главное. Во-вторых, сколько можно дать тем же автохозяйствам шоферов, механиков, даже если не все изберут себе эти специальности! В-третьих, в любом случае, мы сделаем людей грамотными в техническом отношении, заставим понимать, что такое машина, уважать ее, если хотите…

— Но ведь есть, кажется, подобные кружки?

— Есть, — махнул рукой пренебрежительно Соколов. — Именно кружки! Где они? Сколько их? Кто из пацанья знает об их существовании? Нет, я не о том. Кружок есть кружок. Там больше лекции, изучение по таблицам, схемам. Ну, может быть, тисочки какие-нибудь… Ребята любят практику во всем объеме, чтоб своими руками потрогать, пощупать, обжечься, наконец. Покумекать. И — ездить. Вот и пускай себе ездят на собранных, отремонтированных самими машинах. Зачем им тогда заниматься угонами?

Мысль человеческая бьется беспрестанно, ищет, как лучше, комбинирует, примеряет. Идеи вырастают из жизни, опыта. То, что раньше было хорошо и достаточно, теперь нехорошо и недостаточно. Мысль Соколова мне кажется интересной и весьма обоснованной. Но от мысли до ее материализации — солидная дистанция: годы, может быть, многие годы. Может случиться, что она и вовсе не материализуется, заглохнет. Как известно, прежде всего она должна овладеть массами. Нужен энтузиаст, а лучше — группа энтузиастов, которые загорелись бы идеей, прикинули бы с карандашом в руках, где, что, сколько, сумели бы доказать важность и целесообразность ее не умозрительно, а конкретно, ходили бы по инстанциям, увязывали, согласовывали, пробивали. Найдутся ли такие энтузиасты и кто они — комсомольцы, пенсионеры, педагоги или кто-нибудь еще — неизвестно. Ноша на их плечах окажется не из легких. И нужна еще смелость.

В этом деле существует тонкая, деликатная сторона вопроса, о которой вслух не говорится. Когда юный угонщик садится за руль чужой машины, он отвечает перед законом сам. Разбил машину, покалечился — виноват он, и никто больше. Если же это, не дай бог, произойдет на воображаемой Соколовым базе, ответственность понесет уже инструктор, руководитель. Соберутся же там не маменькины сыночки, не розовощекие бутузы, пионеры-отличники, а шалопаи, которых сейчас модно называть «трудными ребятами». А за ними, за каждым в отдельности — глаз да глаз… Теперь понятно, почему требуется гражданская смелость…

Но пока мысли зреют, жизнь идет своим чередом. Соколов занимается профилактикой, как положено, возвращает владельцам исчезнувшие автомобили, мотоциклы, приемники, колеса и прочее и прочее, дежурит круглосуточно раз или два в месяц — по графику, проводит рейды. Рейды он любит, полагая, что они имеют свои неоспоримые достоинства как при раскрытии преступления, так и в целях профилактики.

К ним он готовится загодя и тщательно. Сколачивает оперативные группы. В них, наряду с милицейскими оперуполномоченными, участвуют общественники, большей частью автомобилисты-любители. Каждую группу инструктирует, определяет ей свой микрорайон, дает определенные задания, назначает старших. И сам, конечно, всю ночь мотается по тихим заснувшим улицам с одной из групп. Потом обрабатываются результаты. Все непорядки — как на ладони. Тут ленивый водитель грузовика не дотянул до гаража, бросил машину у дома, а сам пошел спать. Там остановили подозрительно вихлявший МАЗ. Подозрение не лишено было основания: веселый усатый шофер оказался под градусом. В первом случае с грузовика сняли номер, Соколов написал официальную бумагу руководству, в чьем ведении находилась машина, шофера наказали, досталось и завгару за недосмотр. В другом — отобрали у шофера права…

В таком вот рейде однажды зимой на Софийской улице патруль увидел двух мужчин, которые околачивались возле «Жигулей». Одного задержали, другой убежал. Сам по себе факт мелкий, незначительный, но настораживающий: что было нужно этим людям ночью, в мороз, у чужой машины? Спросили. Задержанный ответил: «Оправлялись». Кто был второй? Не знает, случайный прохожий. Липа, конечно. Встретились около четырех часов ночи случайные прохожие для того, чтобы оправиться у «Жигулей». И вдруг один из них неизвестно почему побежал… Кто поверит? В карманах у задержанного оказались две отвертки и плоскогубцы. Тоже странно, но что делать, — не пойман, не вор. Старинная поговорка и сейчас к месту. Фамилия мужчины — Юрьев. Проверили и записали. Имя и отчество, год рождения, адреса, где работает и живет, тоже проверили, записали и отпустили на все четыре стороны.

Для милиции любой, даже такой незначительный случай важен. Бывает, что он действительно ничего не приносит — все так и есть, стечение обстоятельств. Но бывает совсем иная картина.

В тот период в Купчине не проходило ночи, чтобы на следующий день не поступало заявлений от автомобилистов-частников: из машин исчезали приемники. Напасть на след воров не удавалось.

Соколов покопался в своих конторских книгах, картотеках (бумаги он любит, и они находятся у него в идеальном порядке): не встречается ли там фамилия Юрьев? Не нашел. Но покоя не наступило. Зачем отвертки и плоскогубцы? Кто был второй, убежавший? Почему он побежал?..

Надо, значит, искать свидетелей. Казалось бы, зряшное дело искать бодрствующих людей в глухую ночь, когда все кругом погружено в крепкий сон. Нет, не зряшное, не надо только лениться искать. Город большой, в современных домах сотни окон, а за ними тысячи людей. И если окна темны, то это вовсе не означает, что все спят. У старушки из восемьдесят шестой квартиры бессонница. Снотворные не помогают, бродит она одиноко по своей однокомнатной квартирке, присядет, уставится в окно бесцветными глазами на белеющий снегом тихий двор, и может, придет дремота… В шестнадцатой — муж загулял. Или случилось что-то? У молодой жены — страх и тревога за него, возможно, обида, какой уж тут сон в ожидании! Полежит, встанет, выглянет из-за тяжелых портьер…

И вот кто-то из оперуполномоченных четвертого отделения милиции — то ли Петр Никитенко, то ли Станислав Рыжик — отыскал степенного гражданина, хозяина мордатого сенбернара. Прогуливался он в ту ночь по Софийской — сам дышал свежим воздухом, и собака дышала. Видел он у парадного пятерых: трех мужчин и двух женщин. Видел, как один из них ходил возле машины, а другой сел в нее, но потом вышел, поспешно вышел — так ему показалось. По приметам, тот, который садился в «Жигули», походил на Юрьева. Попросили описать других. Кое-что вспомнил, обрисовал как мог.

Вот как, не двое, выходит, а пятеро! Для Соколова это было неожиданностью и меняло положение вещей. Вызвал владельца автомобиля. Да, кто-то в его машине побывал той ночью: болты, крепящие приемник, раскручены, но приемник на месте. В милицию не заявлял, потому что ничего не пропало, да и поломка — ерунда, мелочь, не о чем говорить. Разговор Соколов запротоколировал. Хозяин «Жигулей» подписал.

Теперь можно было вообразить, смоделировать, как было дело. Юрьев с инструментами залез в машину, совершенно ясно, зачем. Другой, у него на подхвате, в случае опасности должен был дать сигнал. Те, у парадного, стояли «на стреме». Когда послышался шум мотора патрульной машины, система сработала: трое сразу убрались в подъезд, и вовремя — их не заметили; Юрьев успел выскочить из «Жигулей», а его напарник побежал…

Вскоре этого напарника нашли. Фамилия его оказалась Парфенов, и жил он в одном доме с Юрьевым; нашли по приметам также двух молодых женщин и парня, которые стояли у подъезда. Предварительно собрали о пятерке все, что возможно, для общего представления об их образе жизни. Характеристики невзрачные: кто-то работает, работает ни шатко ни валко; кто-то еще устраивается, сменив десяток мест; женщины незамужние, выпивают, погуливают… Словом, компания так себе.

Взяли всех одновременно по подозрению. Рассадили по камерам, чтобы не общались. Стали допрашивать. Конечно, в ответах разнобой, путаница. Потом — очные ставки, частичные признания, наговоры друг на друга. Но во всем этом клубке уже искрятся блестки истины. День за днем, шаг за шагом, и они выстраиваются в цепочку, где есть начало и конец.

Станешь рассказывать эту историю, она уложится в минутное сообщение: мужчины вынимали приемники из «Волг», «Жигулей», «Москвичей», притулившихся бесприютно на ночь у домов (как тут не посетовать на нехватку гаражей, стоянок с охраной для личных машин!), спешно сбывали — сами или через своих подружек — за червонец, за полста, как удастся, а деньги — на гульбу. Оказалось, что Юрьев и вся эта компания и похищала приемники в Купчине, а также в Московском и Кировском районах. Тридцать три радиоприемника украли они, продали и пропили. Тридцать четвертый — не успели.

Признание есть, но признание — еще не истина. Чтобы оно стало истиной, нужна скрупулезная проверка фактов, еще раз проверка и перепроверка. Только тогда можно считать, что требования закона соблюдены и можно передавать дело в суд.

— А началось оно с рейда, — напомнил Соколов. — Вот что такое рейд…

Кабинет Михаила Александровича тесен, как монастырская келья, что-нибудь два метра на пять. Окно с видом на Обводный канал; два канцелярских стола на железных каркасах, три стула, два сейфа, платяной шкаф. В углу ствол какой-то зелени в кадке, может быть, дикого винограда. Полстены занимает план Фрунзенского района с разделенными сферами влияния четырех отделений милиции. План не простой — магнитный. К нему возле определенных домов прилипли железные прямоугольнички и квадратики, символизирующие автомобили и мотоциклы. Красно-синие — угнаны; с полоской — похищены детали. В общем, железок немного. Каждый день Соколов наводит ревизию на плане согласно реальному положению дел: какие-то снимает (машина найдена, преступник пойман), налепляет новые (только что поступило заявление).

И еще одна примечательность кабинета — тумбочка, на которой электрическая плитка и алюминиевый чайник. Тумбочка под боком, в самом прямом смысле слова, под левым боком, и Соколов, не прерывая дел и разговоров, время от времени отработанным движением вставляет вилку в штепсель.

Кто-то сказал, что по обстановке в комнате, по вещам, можно определить характер ее обитателя. Это верное наблюдение. Михаил Александрович домовит и щедр. Любой из проголодавшихся коллег может зайти к «дяде Мише», зная, что получит от него все, чем тот богат. А в тумбочке его можно найти и картошку, и сардельки, и соленые огурчики (по осени Соколов сам солит огурцы и маринует грибы, закатывает в банки компоты из собранных собственноручно ягод, не доверяя это святое дело жене и дочери), а возможно, и вяленую рыбку.

Эта тумбочка создает своеобразный домашний уют казенной милицейской комнате. Вместе с плиткой и чайником она наталкивает и на другую мысль — о том, что человек, если не живет здесь, то, по крайней мере, проводит основную часть жизни. И еще один вывод можно сделать, глядя на это хозяйство: здесь работает человек немолодой, с большим жизненным опытом, лишенный юношеского легкомыслия.

Ошибки в выводе не будет.

В восьмидесятом Михаилу Александровичу Соколову исполнилось шестьдесят лет. Одна из так называемых круглых дат. Пора человеческой зрелости, подведения жизненных итогов, воспоминаний, размышлений о бытии, юбилеев. И наград, если прошедшие годы прожиты не только достойно, но и с пользой обществу. В ноябре семьдесят восьмого, в канун шестидесятилетия милиции, Михаилу Александровичу прикрепили на синий китель орден Ленина. Этот высший орден оказался у него тринадцатым среди других орденов и медалей, но занял первое, самое почетное место.

Соколова избрали в райисполком. К нему зачастили корреспонденты. Очерки с его портретами замелькали в газетах, о нем рассказывали по радио. Самый раз закружиться голове, воспарить, отпустить малость вожжи. Но Соколов все так же раненько приходит в ставший родным райотдел, с легкостью (он сухопар и подвижен) взбирается на четвертый этаж и принимается за дела. Неизменно, как тридцать с лишним лет назад…

Он не предполагал, что судьба свяжет его жизнь с милицией. Уже четко наметился путь: после школы ФЗУ — завод. Этим заводом стал «Электроаппарат» на Васильевском острове, в электроцех которого и направили начинающего слесаря-инструментальщика.

Подходили к концу тридцатые годы. Страна электрифицировалась полным ходом. Завод изготовлял выключатели для высоковольтной сети и направлял своих специалистов устанавливать их. Поосвоившись, получив квалификацию, Соколов ездил по разным областям, помогал монтировать. Нравилось, интересно. Довольна была мать: выбивается Миша в люди. Иногда проливала слезу, жалея, что покойник муж никогда не узнает, каким стал их сын (отец Соколова умер, когда Мише было тринадцать).

Потом пришло время служить в армии. «В какие войска хочешь?» — спросили его в военкомате. «В пограничные», — не колеблясь ответил Соколов. В пограничные не направили, направили в стрелковый полк. И уехал новобранец служить в Хабаровск… Учился, стал командиром пулеметного взвода… А вскоре грянула война. Однако фронтового пороха Соколов понюхал не сразу.

В числе лучших его направили на Урал, в Челябинск, где формировалась в то время восьмидесятая армия НКВД. Когда прибывших выстроили в шеренгу, командир дивизии скомандовал:

— Ленинградцы, пять шагов вперед!

Сержант Соколов вышел четким шагом из строя, скосил глаза: оказалось, он не один, есть еще земляки.

Ленинградцам, как ему показалось, доверили особо важные посты. Соколова назначили командиром орудия — полевой пушки-гаубицы.

— А я ведь пулеметчиком был, об артиллерии понятия не имел, не знал, с чем ее едят… Но раз надо, значит — надо. Осваивал. За три месяца подготовки изучил свою гаубицу, как мать родную…

Полк был брошен в бой под Ельней в сентябре сорок первого. Шли кровопролитнейшие сражения с рвущимися к Москве фашистами. Непрерывно лили дожди. Земля набухла, превратилась в кисель. Лошади падали, обессиленные, и не могли тащить тяжелые орудия; глохли моторы гусеничных ЗИСов. Приходилось перетаскивать пушки на руках.

В первом же бою Соколов отличился. Его орудие прямой наводкой ударило в немецкий склад боепитания и разнесло в дым. Тут же командира гаубицы наградили медалью «За отвагу».

Потом отступали, переформировывались и — снова на передовую. Теперь уже вперед, только вперед! Севск на Брянщине, Курская дуга (в одном из боев этой битвы из всего расчета остались в живых лишь наводчик да командир. За этот бой Соколов был награжден орденом Красной Звезды и получил личную благодарность Верховного главнокомандующего), Орел, Речица, Ковель, форсирование Буга и — Прага, предместье Варшавы.

— В Праге остановка была, месяца полтора. Не отдых, нет, какое там!.. Фрицы наседали, мы вместе с поляками бились, с дивизией Костюшко. Захватили плацдарм на Висле. Нашу батарею тоже туда бросили. Сектор метров триста на два орудия. Что там было! Мины кругом рвутся, снаряды, грохот стоит посильнее, чем в грозу. Сколько товарищей моих полегло! Как жив остался, до сих пор не понимаю, и удивительнее всего — даже не поцарапало. А фашисты прут и прут. Танки, самоходки… Мы тогда четыре танка подбили и самоходку. — Соколов замолчал и прикрыл глаза, точно предвкушая нечто приятное. Так оно и было. — Ночью вызывает меня на КП командир полка. Скатываюсь в землянку, рапортую, все честь по чести. Полковник спрашивает: «Товарищ старшина (я уже тогда старшиной был), ты где живешь?» — «В Ленинграде», — отвечаю, «Кто у тебя там?» — «Мать и сестра, если живы». — «Хочешь поехать в Ленинград?» У меня аж язык отсох от счастья… Дали мне месячный отпуск, за танки. И «Славу» я тогда получил… Документы мигом оформили, и рванул я на Брест, оттуда — в Ленинград. Лечу, как на снаряде от своей гаубицы. Приезжаю, елки-моталки, что фашисты с Ленинградом сделали! Сколько домов разрушено, побито, стены щербатые от осколков. Отыскал своих — худые, как щепки, платья болтаются… Кое-что я им привез — тушенку, хлеб, что мог… И месяц — как сон…

А потом снова фронт, снова в наступление. Теперь уже скоро, Берлин виден, конец войне, конец страданиям, фашизму конец!

Первомайские праздники сорок пятого Соколов встретил в боях за Потсдам, под Берлином. Всю войну на передовых, в самом пекле и — целехонький. А тут, в двух километрах от Потсдама при бомбежке аэродрома ударило его осколками в руку… Но послушаем самого Соколова:

— Рана ерундовая, в мякоть. А получилось так, что на мне была шинель, гимнастерка, под ней — свитер. Осколки втянули тряпье в рану, и крови нет. Да и боли особенно не чувствовал. А к вечеру плохо стало, разболелась рука, жар начался. Показал санинструктору. Он, ни слова не говоря, тряпки рванул, кровь хлынула, боль адская, в глазах черти черные заплясали, и я — с катушек долой. Привезли в госпиталь, сделали операцию. Положили. Лежать надо. А я не могу. Меня тогда старшиной дивизиона назначили, и еще замещал я комсорга полка. Не мог я лежать, не до лежания. У меня машина тогда была, по должности. Я и убежал к себе в часть…

Операцию Соколову делали спешно, не все осколки вынули. Рана не заживала. Когда война кончилась, в первую же демобилизацию его отправили домой, в Ленинград.

Вернулся он на свой завод, походил, посмотрел. Печальное было зрелище. Одни стены, аппаратуры — раз-два и обчелся. Все требовало восстановления, отладки, умелых рук.

Поставили Соколова сразу контрольным мастером в четвертый цех, единственный, который сумели пока запустить в работу. Делали маленькие выключатели на шесть киловольт (до войны завод поставлял на двести двадцать и даже триста восемьдесят киловольт!), испытывались соленоиды для трамваев, словом, занимались тем, в чем остро ощущало нужду расстроенное хозяйство.

Как-то раз Соколов встретил на улице Катю, обрадовался. До войны ходил с ней на танцы, а потом потерял след. Поговорили. Узнал, что работает она на «Скороходе», пережила блокаду, осенью сорок первого года в числе других комсомольцев работала на оборонительных сооружениях под Лугой… Соколов рассказывал о себе… Да разве наговоришься зараз, когда люди нравятся друг другу! Стали видеться все чаще и чаще и вскоре поженились.

Теперь у него появилась семья. Соколов ходил на завод в радостном, приподнятом настроении, но к концу дня уставал чрезмерно: все работали тогда не считаясь со временем. Завод преображался. Вступали в строй цех за цехом. Начали испытывать выключатели на двести восемьдесят киловольт. Значит, достигли довоенного уровня. Хорошо! Соколов прекрасно зарабатывал, приносил в дом до трех тысяч рублей, деньгами тех лет, конечно.

И вдруг все изменилось. Вызвали его однажды в райком партии. Секретарь сказал, что милиция сейчас нуждается в сильных, отважных людях и выбор, среди прочих, пал на него, Соколова. Кому, как не вчерашним солдатам, защищать имущество государства и граждан? Подумайте, посоветуйтесь дома и решайте, но быстро, сказал секретарь.

Соколов мог ожидать какого угодно разговора, но не такого. Слишком уж далек он был тогда от милиции.

Весь вечер обсуждали они с Екатериной Ивановной предложение. А обсуждать было что. Тем более, что секретарь не сулил золотых гор. Наоборот, прямо сказал, что заработок будет меньше. Соколов знал жену: она не пойдет против его роли. Как решит, так и будет правильно. А он думал о том, что раз его вызвала партия, значит, он нужен, необходим на новой работе. И дал согласие.

Его направили во Фрунзенский районный отдел милиции.

— Тогда в милиции были такие должности: помощник оперуполномоченного, или, как обычно говорят, пом. опера, опер и старший опер. Затем сыщик и старший сыщик. Послали меня старшим сыщиком в сороковое отделение, чтобы зарплата повыше была: пожалели, наверное, — даже на этой должности я почти в три раза терял по сравнению с заводом. А я думаю: ну какой я сыщик? Да еще старший. Я же представления не имею, откуда и что начинается. Школы нет… От старшего отказался, наотрез. Черт с ними, с деньгами, главное — дело. Ладно, сказали, тогда иди сыщиком в отдел, там тебе помогут. Пошел. Направили меня в карманную группу, то есть на борьбу с карманными ворами. Первым моим учителем был лейтенант Масарский. Стал у него набираться ума-разума. За несколько месяцев освоил эту науку. Стал я старшим группы, через год присвоили младшего лейтенанта, и дальше все пошло само собой.

Семнадцать лет воевал с карманниками Соколов. Знал их всех как облупленных — по именам, кличкам, изучал их приемы, повадки, привычки, даже личную жизнь. Они его тоже знали, боялись, но уважали. Уважали за то, что не кричал на них, не унижал, не ругал. Постепенно измельчало это племя, повывелись карманники. Рука Соколова чувствовалась. Разумеется, не одного Соколова. Он работал с товарищами, коллегами и всегда ощущал рядом их дружеское плечо. И еще Соколов понимал, что одна милиция, как бы она прекрасно ни работала, не справилась бы со своими делами, если бы ей не помогали люди, жители города — общественность. Соколов находил добровольных помощников на заводах, в институтах, сплачивал группы дружинников. Во Фрунзенском универмаге у него работала дружина, в которую Соколов вовлек даже директора.

Перевелись карманники, началась борьба с угонщиками автомашин. Опять Соколову пришлось браться за новое для себя дело. Собственно говоря, не совсем новое — система та же, но все-таки со своими тонкостями.

Но теперь все это уже позади. Дела у Соколова идут хорошо. Раскрываемость преступлений в районе, связанных с автотранспортом, лучше, чем у других. Выходит, труды не пропадают напрасно. Теперь работать намного проще, потому что человек, прожив большую и нелегкую жизнь, непременно натыкается по пути на разного рода препятствия и преодолевает их, правильно или ошибочно, но преодолевает. Соколов осилил эту жизненную полосу препятствий. На ошибках учился, то, что делал правильно, учитывал. Результаты того и другого откладывались в копилку мудрости, называемую обычно опытом. Теперь есть что оставить после себя, передать тем, кто придет на смену.

Размышляя о Соколове, его жизни, я невольно думал о моем хорошем и давнем знакомом Викторе Павловиче Бычкове, тоже кадровом работнике милиции, полковнике, который вышел в отставку лет десять — пятнадцать назад. Я познакомился с ним, когда он еще служил. Занимал он тогда пост заместителя начальника уголовного розыска Ленинграда. Мы часто беседовали — о милиции, преступности и преступниках, и просто так, обо всем. И сейчас нет-нет да и заеду к нему справиться о здоровье, посидеть вечерок, поговорить, послушать что-нибудь из прошлого: здоровье у Виктора Павловича неважное, а память отменная, как у молодого. Помнит он много интересного.

Так вот, сравнивая две жизни, жизни людей разных поколений, я увидел в них немало сходного. Подобно Соколову, Виктор Павлович ушел с завода, нынешнего Адмиралтейского, на работу в милицию по призыву партии (правда, тогда, в конце двадцатых годов, вопрос ставился круче: надо — и точка, возражений быть на могло!), хотя любил математику, имел недюжинные способности к этому предмету и рассчитывал пойти учиться. Во время войны в блокированном Ленинграде командовал комсомольским полком… Что ж, ничего удивительного тут нет: рабочий бережет свою рабоче-крестьянскую власть. А в войну кто из мужчин не был готов биться с врагом? Но я подметил еще нечто общее у обоих: человечность, доступность, внутреннюю доброту, душевную щедрость по отношению к окружающим людям, как к товарищам, так и к своим подопечным. Полно, скажет кто-нибудь из читателей, да возможно ли сохранить эти качества при работе, которая немыслима без борьбы с преступностью, этим воплощением зла, грубости и насилия?

Помню, в одном из наших разговоров Бычков заметил как бы между прочим: «Я всегда старался видеть перед собой не преступника, а человека, и понять его. Прежде всего понять. Поняв его, можно, как мне кажется, легче отыскать ключи и к раскрытию преступления, и к улучшению человека, каким бы он ни предстал перед нами».

Вот что произошло однажды. Поймали парня, подозревавшегося в четырех убийствах, Ракитина. Крупного телосложения парень, сильный, угрюмый. Два следователя пробовали по очереди допрашивать его, но все впустую: молчит, глядя исподлобья на следователя, чем выводит его из себя, и хоть бы слово! Вызвал тогда его к себе в кабинет Бычков. На столе — никаких бумаг, даже чернильного прибора нет. Ракитин сел, уткнулся в одну точку. Бычков не спеша (он вообще производит впечатление неторопливого человека) подошел к окну, спросил о чем-то постороннем, отвлеченном, как спросил бы своего гостя. Тот ответил односложно. Мало-помалу завязался разговор. Бычков поинтересовался, где родители Ракитина, чем занимаются, и заметил по оживившимся глазам, промелькнувшей улыбке, что мать ему не безразлична… Не ускользнуло от внимания Бычкова и другое: разговаривая, Ракитин несколько раз бросал взгляды на шкаф, где лежала шахматная доска.

— Играешь? — спросил Бычков, показывая пальцем на доску.

— Играю.

— Хотел бы сразиться?

Ракитин кивнул.

— Разряд есть?

— Есть, третий.

— А у меня разряда нет, — усмехнулся Бычков. — Некогда в соревнованиях участвовать. Вот из-за таких, как ты…

Ракитин слабо улыбнулся.

Виктор Павлович решил рискнуть. Достал шахматы, расставил, дал возможность партнеру разыграть цвет фигур. Все как положено.

— Давай сыграем три партии, — предложил Бычков. — Но с условием: если я выиграю, ты все мне рассказываешь как на духу. Идет?

— А если я?.. — спросил Ракитин.

— Тогда… что бы ты тогда хотел?

Тот подумал и сказал:

— Мать свою хотел бы повидать. Вызовите ее сюда.

— Договорились.

Ракитин двинул пешку. Играл он уверенно, умно. Но Бычков со своим математическим складом ума не уступал ему. Партию играли долго, напрягая все силы. Бычков выиграл. И вторую выиграл, но гораздо уже легче. Ракитин помрачнел. И попросил все-таки сыграть еще раз… Надвигалась ночь. Иногда в кабинет Бычкова заглядывали коллеги и захлопывали дверь, пожимая недоуменно плечами: играет с преступником в шахматы? Ну и дела-а!.. Не знали они, что Виктор Павлович сам с большим удовольствием полежал бы сейчас дома на диванчике с газетой в руках.

Проиграв последнюю партию, Ракитин молча сложил фигуры, сказал хмуро:

— Раз уговор был, то слушайте… Записывать будете?

— Буду.

За окнами посветлело, а Ракитин все рассказывал и рассказывал, с каким-то ожесточением, словно очищал душу от скверны. Бычков писал. Страшненьким человеком оказался Ракитин, весьма… Но Бычков ни малейшим намеком не подал вида, что изменил отношение к нему. Наконец закончили. Ракитин подписал листы протокола, потом проговорил с тоской и неверием в голосе:

— Мать-то мою теперь уже не вызовете?

— Почему же, вызовем. Повидаешься, — ответил Бычков.

Ничего противозаконного в раскрытии этого сложного преступления, разумеется, не было. Но произошло оно как-то уж очень необычно, не по криминальным законам и вроде бы просто. Может быть, со стороны и могло так показаться, но на самом деле не просто: ведь другие-то не сумели!

В молодости, когда Бычков делал первые шаги на милицейском поприще, он занимался малолетними преступниками — подростками, обездоленными гражданской войной, которая все еще давала о себе знать. Некоторым службистам Бычков казался чудаком, действовавшим не по раз навсегда установленным правилам, а бог знает как. Но, к удивлению, добивался редких успехов. Один его коллега, работавший с ним в то время, рассказал о таком эпизоде. Ловили однажды пацанов, мелких воришек, которых накрыли на рынке. Те бросились врассыпную. Бычков погнался за одним, сверкавшим лохмотьями и голыми пятками, в картузе, натянутом на самые уши, стал быстро его нагонять (Бычков еще на заводе серьезно занимался легкой атлетикой и боксом, и ему не составляло труда настичь беглеца), догнал, но не стал хватать за шкирку, а продолжал бежать молча рядом. Мальчишка с испугу ринулся в сторону из последних сил, а Бычков — тут как тут. Наконец малец остановился в изнеможении, дыша как загнанная лошадь и размазывая пот по грязному лицу.

— Ну, — сказал Бычков, смеясь. — Ты же бегать совсем не умеешь. Кто так бегает? Посмотри: у тебя уже язык на плече, а я старше тебя, но даже не запыхался. Давай-ка, брат, разберемся сначала с нашими делами, а потом я научу тебя, как надо по-настоящему бегать…

Нехитрый фокус, а ребячье сердце было покорено.

Давно это происходило. Выросли те мальчишки. Взрослые парни, портившие кровь Бычкову, стали дедами. Самому Виктору Павловичу под семьдесят, но все равно жизнь его крепким узлом связана с ними. Он знает судьбу многих, которых считали отпетыми, но которых сам Бычков такими не считал и продолжал в них верить. Иногда встречается с ними, ему рассказывают о других. Конечно, не все вышли с честью из жизненных бурь, но таких земля долго не держит, рассыпает в пыль. Зато жизнь остальных доставляет ему радость, удовлетворение, потому что и он причастен к этим судьбам.

Выйдя в отставку, на пенсию, Бычков долгое время был одним из руководителей народной дружины Ленинского района, где жил с самого детства. (Как-то раз в кино я увидел с экрана знакомое лицо. В эпизоде киножурнала показывали награждение дружинников, в том числе Виктора Павловича, заместителя начальника штаба.)

В один тихий осенний день он отправился с трехлетней внучкой гулять и возле старого дома на Измайловском проспекте заметил группу людей — мужчины в небудничных костюмах, при галстуках… Господи, да это же… Целый букет! И с женами… Не успел подойти, как один из них, невысокий, худощавый, с густой седеющей шевелюрой — Виктор Ш. — окликнул с радостью Виктора Павловича и порывисто пошел навстречу.

Бычков от удивления развел руками, засмеялся:

— Фотографа вызывать или не надо? Что-то происходит, вижу, дело серьезное.

— Еще бы… Шапки долой. Степану Васильевичу орден дали. Трудового Красного Знамени…

— Ну-у, Степа, поздравляю!.. С меня приходится, — весело проговорил Бычков, с чувством пожимая лапищу круглолицему мужчине, с крупным носом и тяжелым подбородком.

— Давайте с нами, Виктор Павлович, по такому случаю… Мы как раз в «Метрополь» собрались.

Бычков отшутился, показывая на внучку:

— Я ведь при исполнении служебных обязанностей, не смогу, спасибо…

Да… Целый букет… Степа (шесть судимостей), Витька (семь), Иванов по кличке Чернявый (три или четыре), Володька Косой (кажется, что-то вроде этого)… Соберись они вот так же все вместе лет сорок назад — банда. Правда, бандой они никогда не были, промышляли в одиночку или с другими, но жили в этой округе, знали друг друга и сейчас общаются. Клички исчезли, помнят их разве что они сами да Бычков; остались фамилии и имена-отчества. У всех семьи. Степан — прокатчик, Виктор — начальник цеха, Володька — по снабжению…

О каждом Бычков мог бы рассказать. Жизнеописания получились бы интересными и поучительными. Особенно — Виктора Ш. С ним жизнь столкнула Бычкова, может быть, раньше, чем со всеми другими. Корни закопаны в нэпе.

Погубила Витьку страсть к дочери хозяйки, у которой тот снимал угол. Жила хозяйка за Путиловским заводом, у больницы Фореля, разводила огород, торговала на рынке корешками. Виктору шел тогда девятнадцатый год, работал слесарем на «Красном путиловце», подавал надежды — старший мастер Зубов не мог нахвалиться им: голова светлая, руки ловкие, быстрые, чувствующие тонко металл.

Девица была красива, капризна, любвеобильна. В доме то и дело менялись ухажеры — торгаши с золотыми перстнями на пальцах, нэпманы… Виктор пробовал обратить ее внимание на себя, в ответ получал насмешки, презрение. Понял: нужны деньги, и немалые.

А тут подвернулся случай. Один приятель попросил тайно выточить по чертежам набор отмычек для какого-то типа. Сделал два комплекта — один оставил себе. В руках оказалось триста рублей гонорара — деньги по тому времени баснословные. В два счета промотал их с хозяйской дочкой, которая сразу проявила к нему интерес. Любовь требовала еще… Тогда он уговорил приятеля свести его с тем человеком. Им был много раз судимый вор, еще с дореволюционным стажем. Пригляделись, понравились друг другу. Виктор пошел к нему на выучку. И завертелось…

Бычков узнал эту историю на допросе и по рассказам свидетелей. Виктор вызывал симпатию: душа нараспашку, ничего не таил, не заставлял при следствии ставить капканы, не пускал на ложный след. Что было — то было. Эту черту Бычков подметил сразу. Откровенность способствовала сближению.

Сидел Виктор обычно недолго, сравнительно, конечно, недолго — чистосердечное признание, добросовестная работа в местах заключения, зачеты… А потом снова встречался с Бычковым в тюремной камере или в его кабинете.

— Ну что мне с тобой делать, — сказал Бычков, глядя на неунывающее лицо Виктора, усеянное веснушками. — Что, скажи на милость? Ты у меня уже шестой раз.

— Сажать, — весело ответил тот. — Что же еще?..

— Конечно, без этого не обойтись, придется, а мне жалко.

— Вам-то чего?.. Мне не жалко, а вам жалко.

— Пропадешь, а парень ты неплохой. Остепенись. Зачем тебе все это нужно?

— Жениться надо, Виктор Павлович (он называл Бычкова не «гражданин начальник», а по имени и отчеству, и тот не возражал). А кто за меня, такого, пойдет? Порченый я теперь. От работы отвык, стоять-то у тисков каждый день по восемь часов… Да еще попробуй устроиться с моей анкетой, прописку ведь не дадите?

— Трудно, не спорю, — сказал Бычков, хмурясь. — Кто же виноват в этом? Сам виноват. А дальше будет еще тяжелей. С рецидивистами, сам понимаешь… Отсидишь, приходи, устроиться я тебе помогу. Поручусь своей головой, потому что верю в тебя. Но прежде всего сам для себя реши. В этом никто тебе не поможет…

Забирался в квартиры Виктор не ко всякому. Высматривал «паразитов», «недорезанных буржуев», как выражался он, называя состоятельных людей, ставших его жертвами. Бычков пытался разуверить его, объясняя, что нет и не может быть у нас теперь буржуев, но тот упорствовал. Эта «классовая» ненависть уживалась в нем с довольно распространенной тогда в преступном мире романтикой и даже с сентиментальностью. Был случай, когда Виктор, спускаясь днем по лестнице, увидел приотворенную дверь в квартиру, зашел — чем черт не шутит?.. Никого. Смотрит, в комнате малыш играет в кроватке, на столе — наган; повертел головой, увидел на гвозде милицейские шинель и фуражку. Присвистнул от удивления. Надо уносить ноги. Вытащил из кармана яблоко, сунул малышу и — смотался. Потом выяснилось: жил там сотрудник седьмого отделения милиции. Вышел купить хлеба в булочную. Жена была на работе. Вернулся, заметил яблоко у сына, поразился: «Откуда у тебя яблоко?» — «Дядя дал». — «Какой дядя?» Но что мог сказать трехгодовалый малыш? Милиционер оглядел комнату. Все цело, и наган на месте! Отлегло…

Другой раз залез по ошибке не в ту квартиру, которая была заранее намечена, а этажом ниже. Комнаты обставлены бедно, взять нечего. Собираясь уходить, заметил на столе записку. Прочел. Из нее было видно, что дочь ушла на рынок продавать пальто и купить на вырученные деньги лекарство матери. Расчувствовался. Положил на стол деньги, несколько сотен, все, что оказалось в кармане, приписал: «Здесь был вор, деньги используйте как знаете». И ушел, довольный собой.

После разговора с Виктором Бычков написал сопроводительное письмо, в котором дал свою характеристику заключенному — отметил его способности слесаря, заслуживающие внимания человеческие качества и просил особо присмотреться к нему. Работал Виктор на Беломорско-Балтийском канале. Работал отлично. При освобождении ему вручили грамоту и сняли судимости.

Он появился у Виктора Павловича чуть ли не на следующий день, сияющий, гордый от сознания, что входит к нему в кабинет один, открыто, свободно, без сопровождения конвойного. Бычков тоже обрадовался его появлению.

Поговорили, рассмотрели грамоту, потом Бычков, не ожидая, пока Виктор начнет рисовать свое будущее, спросил, что думает теперь делать.

— Отдохну недельку, а там надо устраиваться на работу, — ответил он и выразительно посмотрел на Бычкова.

— Это хорошо. Помогу, как говорил тогда, но на твоем месте стал бы сразу устраиваться. Зачем тянуть? Отдых, он… — Бычков повертел неопределенно руками. — В общем, всяко может обернуться.

— Нет, не бойтесь, Виктор Павлович, не обернется… А отдохнуть надо, мы там вкалывали знаете как? Сверхурочные, часто без выходных.

— Ну, смотри, тебе виднее, не мальчик. Деньги-то есть на первое время?

— Есть, — похлопал самодовольно по карману Виктор. — Честно заработанные… Я к вам скоро приду…

«Взялся наконец парень за ум», — с удовлетворением подумал Бычков. За неделю он переговорил с кем нужно. Обещали прописать. Подготовил приличное место на заводе.

Но Виктор не пришел. Ни через неделю, ни через месяц… Бычкову не требовалось объяснения, что с ним случилось, все было ясно и так.

А еще через какой-нибудь месяц или полтора Виктор снова очутился в кабинете Бычкова, но на сей раз не как гость. Неприятной была встреча для обоих.

— Наотдыхался? — спросил его колко Бычков. — Молодец! Вот и поручайся за тебя головой. Мигом слетит. Не думал я…

— Так уж получилось, Виктор Павлович. Встретил Шурика, «Короля», вы его знаете…

— Я тебе не Виктор Павлович, а гражданин начальник, — оборвал его Бычков и передразнил: — «Встретил Шурика»… Не мужик ты, а баба, тряпка, слякоть, воли никакой… Сегодня одно, завтра другое, только помани, — вздохнул, подписал бумаги. — Ну, делать нечего. Получишь, что заслужил. Пеняй на себя.

Больно вытравливать из сердца веру в человека. Долго саднит оно. Выходит, ошибся в оценке, недоучел чего-то. Чего же?..

Объявился Виктор в самом начале войны, в сентябре. Бычков не смог встретиться с ним, не до встреч было, но прослышал о нем. И вот каким образом.

Виктор отбывал наказание в Усть-Луге на строительстве береговой обороны. До окончания срока оставалось ему что-то около трех месяцев. Фронт стремительно приближался к Ленинграду. Немецкие фашисты без устали бомбили строительство. Охрана поредела. Бежать было несложно, и кое-кто бежал. Подумывали смотаться все сразу, используя сложность и неясность прифронтовой обстановки. И тут у Виктора проклюнулись организаторские способности; в тяжелый момент вылилось наружу то здоровое, не поддавшееся порче, что было заложено в нем. Это нечто Бычков видел в Викторе раньше, а если и не видел, то по крайней мере чувствовал подспудно. И не ошибся-таки! Виктор собрал группу, большую, человек в двести, и произнес зажигательную речь. Суть ее сводилась к тому, что бежать в такое время — предательство, что они — преступники, но советские люди, а не предатели. Потом от философии перешел к земной прозе: за побег — увеличение срока минимум на пять лет. Не бежать — можно угодить к врагу. Что же делать? Выход есть: пойти всем организованно в военкомат, попроситься на фронт. Пошумели, помахали руками, но согласились с Виктором.

И вот нестройная колонна серых ватников запылила к Ленинграду.

В военкомате слушать не стали. Где паспорта? Паспортов нет, сгорели. Отправили всех своим ходом, как пришли, в милицию на Дворцовую площадь. Тут-то и доложили Бычкову, что какой-то Виктор Ш. привел колонну заключенных и упоминает фамилию его, Бычкова. Узнав, в чем дело, Виктор Павлович срочно связался с начальником управления внутренних дел И. А. Аверкиевым, и тот немедля дал команду выдать людям временные паспорта и направить в Куйбышевский райвоенкомат…

Зимой сорок второго года дежурный доложил Бычкову, что два каких-то человека, один военный, старший сержант, другой — штатский, просят принять их.

— Виктор? — удивленно спросил Бычков, никак не ожидавший увидеть его. И покосился с не меньшим удивлением на худого, изможденного подростка в рваном свитере, державшего под мышкой не что иное, как пишущую машинку «ундервуд». — Проходите. Какими судьбами?

Парень безучастно поставил машинку на стол и прилип всем телом к теплой печке. Виктор сказал бодро:

— Прибыл в командировку для закупки канцпринадлежностей и решил навестить. — Достал из кармана командировочное предписание, протянул Бычкову, — Чтобы не подумали чего-нибудь.

Бычков подошел ближе, оглядел Виктора оценивающе. Не смог скрыть радости:

— Смотри-ка ты, старший сержант! За какие такие заслуги?

— Значит, есть, — серьезно ответил Виктор. — Так просто не дают, сами знаете. Да я уже старшина, треугольник прикрепить не успел.

— А командир части знает, кто ты… был?

Виктор засмеялся:

— Как же, конечно знает! Сказал: вот ты-то и будешь хорошим старшиной — черта лысого у тебя украдут.

— А это кто с тобой? Откуда машинка? — кивнул Бычков в сторону печки.

Виктор поманил пальцем Бычкова, и они отошли в дальний угол кабинета. Сказал вполголоса:

— Украл он машинку. Но, прошу вас, не заводите на него дело, пропадет парень. Ей-богу, пропадет. Помогите ему.

— Что значит, «не заводите дела»? Я обязан его допросить.

— Я уже допросил его на лестнице… — тихо сказал Виктор. (Ну и хваткий, подумал Бычков, — «допросил»). — Помирает мальчишка с голода, один остался. Вы уж устройте его куда-нибудь на работу. Я знаю, вы поможете, иначе бы не пришел… А мне пора…

— Иди, а с этим разберемся, что смогу, сделаю, — сказал Бычков, прощаясь. — Но смотри, сам после войны не вздумай запускать руку…

Виктор улыбнулся, показав два ряда белых зубов:

— Да уж хватит…

Он провоевал всю войну, вернулся с медалями на груди — «За отвагу», «За боевые заслуги», не считая — за взятие городов. В сорок четвертом его ранило, не слишком тяжело, но полежать в госпитале пришлось. Этот эпизод не прошел для него бесследно. Там он познакомился с Лидой, молоденькой санитаркой. При нем она получила с фронта похоронку на мужа, и он оказался свидетелем ее горя. Осталась Лида двадцатилетней вдовой с крохотным ребенком на руках, девочкой.

Демобилизовавшись, Виктор вернулся в Ленинград. Пришел к Бычкову. Целый вечер проговорили они, вспоминая минувшее. Выпили за победу. Рассказал Виктор и о Лиде, не утаил своих колебаний: время прошло, переписки не было, да и ребенок… Бычков запротестовал. Раз зацепило сердце, не дает покоя, нечего сомневаться, действовать надо, и решительно! А девочка?.. Это хорошо, что девочка, с парнями мороки больше…

Разыскав Лиду, Виктор женился на ней, перетащил в Ленинград и стал воспитывать дочку. Своих детей у него не было.

Вот что произошло с Виктором Ш. Со Степой дело обстояло и сложнее, и проще. Иной совсем Степа, и подход к нему требовался иной. Но о Степане — в другой раз…

— Все-таки, может быть, поедете с нами, Виктор Павлович? Хоть ненадолго? За внучку не беспокойтесь, нас много, будем с ней по очереди… — теперь наступали на Бычкова со всех сторон.

— Нет, не могу, но считайте, что я с вами.

Пока разговаривали, мимо проходил председатель исполкома, недавно избранный на сессии. Бычкова он знал. Остановился, поздоровался за руку со всеми, сказал что-то шутливое и направился дальше.

Через день, когда Бычков зашел к нему по делам дружины, он сказал:

— А штаб у вас, я смотрю, крепкий, солидные люди…

— Где вы видели штаб? — удивился Бычков.

— А тогда, на Измайловском, разве вы не со своим штабом были?

Бычков покачал головой, улыбаясь:

— Нет, это не штаб… Просто мои старые знакомые…

Знал бы председатель, кем раньше были эти знакомые! Но Бычков не стал уточнять. Зачем?..

Существует расхожее выражение: «На таких земля держится». Земля держится на массе, множестве. Иначе бы не держалась. Под словом «земля» можно подразумевать весь земной шар, но можно и не размахиваться на такие масштабы, а взять что-нибудь поменьше, скажем, завод, министерство или ту же милицию. И везде есть такие люди. Люди, на которых можно положиться, которые знают свое дело, живут им, имеют свой стиль, рабочий почерк что ли, свой взгляд на вещи. Словом, крепкий, надежный народ. Оба героя этого очерка — Михаил Александрович Соколов и Виктор Павлович Бычков[2] — представляются мне именно такими. Двое из многих.

И не так уж важно, что один действовал в прошлом, а другой находится на своем посту сейчас. Для меня важно как раз другое. В деяниях этих людей, не знавших друг друга и служивших в разное время, прослеживается тот гуманный подход к человеку, который обязателен для социалистической милиции, как части социалистического государства.

Не нужно думать, что все считали взгляды Бычкова правильными, а стиль его работы — разумным. Были люди, которые видели в преступнике только лишь преступника, врага общества и больше ничего. А раз враг, то нечего с ним цацкаться. Милиция должна ловить, вникать в его душу незачем, пускай этим занимаются другие, кому положено. Бычков же стоял на своем и не изменял своей идее, как иной раз ни приходилось туго: вчера — преступник, завтра — не завтра, так послезавтра — он будет человеком, обязательно будет! Для государства это далеко не безразлично. Надо лишь бороться за человека и верить в него.

…А я снова еду в трамвае к Обводному каналу. Выхожу. На этот раз дождя нет, вёдро. Поднимаюсь по лестнице. В кабинете у Соколова молодой человек.

— Знакомьтесь, — сказал Соколов, — Володя Капустин, мой практикант. Скоро начнет работать самостоятельно… — И добавил с грустью: — Вот и готовим себе смену помаленьку.

Лицо у Володи совсем юное, даже нежное, не испорченное покамест морщинами прожитых лет. И глаза блестящие, пытливые, жаждущие знаний. Я подумал о том, что ему, наверное, повезло с наставником. И мысленно произнес напутствие: пусть и Володя будет таким, на ком держится земля.