Лето мафии

Глава 1

Когда я впервые увидел этого паренька, он сидел на пожарной лестнице, на площадке четвертого этажа. Времени было уже около полуночи; паренек держал в руке фонарик и, щурясь за толстыми стеклами очков в тонкой стальной оправе, читал книгу. Я сам только что выполз на соседнюю площадку пожарной лестницы и устраивался на матрасе, который моя мать положила на железные прутья. Паренек был так поглощен книгой, что не увидел и даже не услышал меня.

Наши площадки пожарных лестниц находились всего в трех футах друг от друга на фасаде жилого здания на углу Одиннадцатой авеню и Тридцать шестой улицы. Если доминирующей чертой «Адской кухни» являются жилые дома с дешевыми квартирами внаем, то доминирующей чертой этих домов являются пожарные лестницы. Доступ на них имеется из окон всех гостиных всех верхних этажей.

Та ночь выдалась особенно душной. Лето обрушилось на Нью-Йорк в конце мая и тотчас же превратило мощенные асфальтом улицы «Адской кухни» в дьявольскую сковородку. К полудню температура поднималась до девяноста с лишним градусов по Фаренгейту при соответствующей влажности, и не помогал даже Гудзон, протекающий за соседним кварталом. Битум на мостовых прекращал пузыриться только к шести вечера, но даже к полуночи ртутный столбик не опускался ниже восьмерки. Дома было еще хуже, и единственная надежда обрести хоть какое-нибудь облегчение заключалась в коротком путешествии из удушливого помещения на пожарную лестницу за окном. Только там можно было рассчитывать на относительную прохладу, на случайный освежающий ветерок.

В спортивных трусах и футболке, я сидел, прислонившись к кирпичной стене, и краем глаза наблюдал за тощим пареньком, который совсем недавно перебрался в наш дом, — его звали Сидни Батчер. Одетый в пижаму, с ермолкой на голове, он сидел на подушке, скрестив ноги. Книга лежала у него на коленях, и он придерживал ее одной рукой, другой сжимая фонарик. На меня паренек не обращал никакого внимания, а я тем временем изучал его в отраженном сиянии фонаря на углу. Мальчишка был настолько тощий, что казался сделанным из щепок. По моим прикидкам, в нем было не больше сотни фунтов при росте пять футов и два или три дюйма. Его черные вьющиеся волосы ниспадали на уши, а кожа была очень бледной. В профиль его голова казалась слишком большой для тела, а нос с горбинкой — слишком большим для лица. Лицо это нельзя было назвать отталкивающим, но оно разительно отличалось от смуглых сицилийских физиономий, господствующих в нашем доме и вообще во всем квартале. Вскоре мне предстояло узнать, что Сидни только что исполнилось шестнадцать лет, что он болеет чуть ли не всю свою жизнь и всему выучился сам.

Наконец любопытство пересилило меня, и я сказал:

— Привет.

Сидни испуганно вздрогнул, резко поднимая голову. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой, затем его голова медленно повернулась в мою сторону. За стеклами очков глаза казались совиными; похоже, он был озадачен. Наконец ему удалось, запинаясь, выдавить:

— Э… п-привет…

Едва слышно, почти шепотом.

— Ну… что читаешь? — продолжал я.

Замявшись, Сидни бросил взгляд на книгу, затем снова посмотрел на меня, так, словно ответ был очевиден.

— Книгу.

— Сам вижу… — Помолчав, я добавил: — И часто ты этим занимаешься — читаешь в темноте?

Покачав головой, Сидни показал фонарик, словно демонстрируя, что раз у него есть фонарик, он читает не в темноте. Решив не спорить из-за формальностей, я указал на книгу:

— О чем она?

— Это «Одиссея».

Я изумленно раскрыл рот. «Одиссея». Я слышал про «Одиссею» Гомера, но мне казалось, никто не станет читать эту книгу по доброй воле… и уж определенно не в темноте, подсвечивая страницы фонариком. Склонив голову набок, я сказал:

— Ты меня дуришь…

На лице Сидни мелькнула боль; он покачал головой.

— Не-ет.

Судя по голосу, он был чем-то расстроен — наверное, тем, что я ему не поверил. Решив, что я его незаслуженно обидел, я протянул руку через стальную решетку и сказал:

— Винни… Винни Веста.

Сидни уставился на мою руку так, словно никогда не видел ничего подобного, после чего наконец снова поднял взгляд на меня и пожал ее. Уголки его губ чуть приподнялись, и он сказал:

— Сидни. Сидни Батчер.

В фас его лицо показалось мне ликом херувима, и я уже тогда мысленно отметил нелепость подобного сравнения, поскольку всем известно, что тощих херувимов не бывает. Так или иначе, лицо Сидни Батчера показалось мне ангельским. Улыбнувшись в ответ, я сказал:

— Вот и отлично. Ну… рад с тобой познакомиться.

— И я тоже, — ответил Сидни.

Его улыбка стала шире, он крепче стиснул мне руку и тряхнул ее несколько раз. В том, как Сидни это сделал, было нечто такое, что я сразу понял: этот паренек не похож на всех тех, кого я знаю, совсем не похож, и внешность его тут ни при чем. Мои размышления были прерваны женским голосом, донесшимся из квартиры Сидни. В нем прозвучал теплый, едва заметный восточноевропейский акцент.

— Сидни, с кем ты там разговариваешь?

— С соседским мальчиком, — ответил Сидни.

— Поговоришь завтра, — окликнула его женщина. — Уже очень поздно.

— Хорошо, мама, — бросил он через плечо, затем снова повернулся ко мне. — Увидимся завтра? — с надеждой спросил он.

Его вопрос прозвучал чуть ли не как мольба.

— Разумеется, — машинально ответил я, нисколько не уверенный в этом, и Сидни скрылся у себя в квартире.

Вот так все началось.

Я как раз окончил среднюю школу вместе с пятью из семи членов моей банды. Мы называли себя «Налетчиками» — пять сицилийцев, один негр, один ирландец. Пятерым из нас уже исполнилось восемнадцать, шестому, который этой осенью должен был пойти в выпускной класс, было семнадцать, а седьмой не знал свой точный возраст, поскольку у него никогда не было свидетельства о рождении. Я был главарем — не потому, что победил на выборах; просто так обстояли дела с самого начала. Мы росли вместе, и я всегда был чуть выше и сильнее остальных, поэтому к шестнадцати уже имел шесть футов росту и весил сто восемьдесят восемь фунтов, из которых большая часть приходилась на накачанные мышцы. Мне казалось, господь бог меня любит — он благословил меня крепким отцовским телом и его сицилийской внешностью: смуглой кожей, черными вьющимися волосами и прямым как стрела носом. Мать говорила, что у меня лицо с римской монеты. Конечно, ее мнение было предвзятым, но, возможно, она все же была права — девчонки любили меня так же, как я их.

Из семерых членов моей банды у троих отцы были членами мафии, а у четвертого вечно мечтал к ней примкнуть. У пятого и шестого отцы были «гражданские», а у седьмого — ветеран Второй мировой войны, контуженный на фронте. Мы росли вместе и с малых лет занимались тем, чем занимаются дети мафии и их друзья. Мы обчищали склады, железнодорожные пакгаузы, магазины, аэропорты — все, что обладало ценностью и не двигалось. Не так давно мы прослышали, что много добра скапливается в грузовом терминале аэропорта Ла-Гуардиа, и я внес его в список. Наступало лето, которое впоследствии станет известно как «лето мафии», но сейчас, в начале июня, все было тихо…

Однако в истории мафии понятие «тихо» является относительным. Если газеты не пестрят кричащими заголовками о гангстерских разборках и на улицах не льется кровь в результате дерзкого покушения, это и есть «тихо».

С точки зрения широкой общественности, чудовище спало. Однако на самом деле оно не спало — а отдыхало, набираясь сил. В то время в Нью-Йорке действовали пять крупных преступных семей — Лучано, Маньяно, Луччезе, Профачи и Боннано, получившие названия по фамилиям главарей. В свою очередь, Семьи подчинялись так называемой Комиссии, своеобразному «совету директоров», состоящему из главарей Семей. Самой многочисленной и могущественной была Семья Лучано, однако ее основатель Чарльз Лучано по прозвищу Счастливчик, в 1945 году депортированный в Италию, передал бразды правления Фрэнку Костелло, человеку, которому были знакомы все ходы и выходы. Половина судей, политиков и полицейских Нью-Йорка принадлежала Костелло с потрохами, а остальных он «брал внаем». Всем было известно, что он человек мафии, однако это не имело значения. Фрэнк Костелло был знаменитостью, а Нью-Йорк любит знаменитости — и неважно, чем именно они прославились.

Единственным исключением был Вито Дженовезе, очень могущественный капорежиме (глава банды) из той же самой Семьи, считавший, что Лучано должен был назвать преемником его. Дженовезе не любили, однако он, умный и необычайно хитрый, по части зарабатывания денег был настоящим «тяжеловесом». Его банда заколачивала миллионы, и солидный процент этих денег отправлялся наверх к Костелло и Лучано. Дженовезе не только завидовал отношению Лучано к Костелло; он никак не мог смириться с тем, что в отличие от Костелло, который пользовался всеобщим уважением, его самого лишь терпели. Дженовезе поклялся отомстить; на протяжении пяти долгих лет он вынашивал планы избавиться от Костелло. До сих пор этого не происходило потому, что Костелло был слишком силен и слишком хорошо защищен, но в мае 1950 года Дженовезе наконец представился шанс действовать: внимание пяти Семей, правоохранительных органов и вообще всей страны оказалось приковано к другим событиям.

В мае 1950 года сенатор Эстес Кифовер организовал Специальный комитет по расследованию участия организованной преступности в торговле между штатами и объявил о том, что слушания состоятся в четырнадцати крупнейших городах Соединенных Штатов. Однако существовала огромная разница между тем, что наметил Кифовер, и всем тем, что было до него. Слушания комитета Кифовера должны были транслироваться на всю страну с помощью нового средства массовой информации, которое называлось телевидение. Впервые вся нация должна была получить представление об организованной преступности, которая неукротимой колесницей смерти неслась по Америке. Мафия была в ужасе от того внимания, которое будет приковано к ней благодаря телевидению, и Комиссия вынесла постановление: ни в коем случае не допускать насилия, которое привлечет к мафии еще большее незаслуженное внимание. К несчастью, это предостережение не только не остановило Дженовезе; наоборот, он решил воспользоваться им, чтобы устранить Фрэнка Костелло и прибрать к рукам семейство Лучано. И, что самое страшное, по его замыслу участвовать в осуществлении этих планов суждено было моему отцу и мне.

Я был свидетелем или участником почти всех событий, происшедших тем летом, а обо всем остальном узнал вскоре после того, как это случилось. Ближайшее окружение моего отца… члены моей банды… Фрэнк Костелло, глава семейства Лучано… наводчики и осведомители, множество журналистов — полицейских хроникеров, и, наконец, «гражданские» — шесть монахинь, проститутка, два швейцара, директор похоронного агентства, жены двоих игроков и любовница третьего, — у всех нашлось, что рассказать про запутанные взаимоотношения нашего семейства и противоборствующего семейства Лучано. Всплыла вся подноготная о тайных совещаниях. Получили огласку разговоры с глазу на глаз. Были раскрыты источники информации и мотивы. И хотя кое-кто предпочел бы не вдаваться в подробности, мне удалось добиться своего — не без посторонней помощи. Но даже обладая всей той информацией, которую я собрал тогда, потребовалось ждать несколько лет, прежде чем наконец стали ясны истинные масштабы тех событий: руководство мафией перешло в новые руки, что предопределило ход событий на последующую четверть века.

Но началось все с Сидни. Отец Сидни был портным, и по невероятной прихоти судьбы в конце мая 1950 года Батчеры, еврейская семья из Куинса, перебралась в квартиру жилого дома в «Адской кухне» прямо по соседству с той, что занимала сицилийская семья, принадлежащая к мафии… то есть мы. Разумеется, когда мы с Сидни впервые встретились, выйдя вечером подышать на соседние пожарные лестницы, невозможно было предположить, что мы станем друзьями, невозможно было представить, что дружба эта сделает нас более близкими, чем родные братья. Этой связи предстояло изменить нашу жизнь, жизнь всех членов моей банды, жизнь наших родных, наших врагов и тех, кого мы любили.