Лев и Аттила. История одной битвы за Рим

Эхо каталаунских полей

Аттилу внезапно охватил приступ ярости. Взгляд его упал на толпу пленных римлян, франков, вестготов — израненных, истерзанных, едва волочивших ноги.

— Перебить всех!

Гунны с радостью принялись исполнять повеление вождя. Два десятка несчастных было изрублено мгновенно. Занятие понравилось кочевникам, но обычное убийство скоро им наскучило. Для общего удовольствия понадобилось усложнить кровавое действо. Гунны определили некоторое расстояние, ближе которого не разрешалось расправляться с живыми мишенями. На полном скаку они пускали стрелы в здоровых пленников, которые использовались в качестве тягловой силы, вместо съеденного вьючного скота.

— Всех! Всех уничтожить! — подзадоривал воинов Эл-лак; люди, неловко падающие с кувшинами и прочей ношей, вызывали только его смех. Старший сын Аттилы, вместе с ровесниками, вымещал злость на беззащитных людях за не слишком удачное сражение.

Даже старикам-гуннам, привычным к смерти и мучениям, не понравилось занятие молодых воинов; они шли молча, отвернувши лица в сторону ближайшего леса — словно мохнатые ели были им более всего интересны.

— Пленные несут нашу добычу, — осторожно заметил Онегесий. (Только старый советник осмеливался в эти дни возразить Аттиле.) — Если мы лишимся рабов, то нашим воинам придется тащить все на себе. Их руки будут заняты кувшинами с вином и мешками с хлебом, но не оружием. Если ты считаешь, что пленные заслуживают смерти, то можно убивать их по мере того, как кладь, что сейчас на плечах обреченных, употребится войском.

— Останови их, — кивнул Аттила в сторону воинов, которые совершенствовали умение в стрельбе из лука на собственном обозе. Ярость предводителя гуннов длилась недолго, здравое рассуждение всегда побеждало чувства.

20 июня 451 г. на одной из равнин Галлии произошло величайшее сражение, в котором участвовало большинство воинственных народов Европы. Каталаунские поля покрылись мертвыми телами, и обе стороны разошлись по своим лагерям. Некоторое время противники стояли на прежних своих позициях, не понимая, как использовать результат битвы, и даже сомневались про себя: кто же одержал победу в самой кровавой битве, какую только видели на своем веку ее участники. Поскольку Аттила отказался возобновить сражение и первым покинул равнину, народы Запада во главе с Аэцием сочли себя победителями. Аттила не стал оспаривать их мнение; он привык отвечать делами, но не словами.

Посчитавши тела павших воинов, остготы объявили правителю гуннов, что не могут возобновить сражение по причине великих потерь. Поведение главного союзника не разозлило Аттилу и не удивило, потому что готы говорили правду.

Битву можно было продолжать без воинов, которыми управляли гордящиеся своим происхождением потомки Амана, так как западные готы покинули лагерь Аэция. Но Аттила видел, как неохотно вчера умирали его воины. Проснувшаяся в них великая любовь к жизни более всего озадачила Аттилу. Напрасно он стыдил гуннов, напрасно убеждал, что если не начнут вновь храбро сражаться, если не вернут былую славу, то превратятся в рабов надменных римлян и трусливых вестготов. Гигантская добыча изнежила бесстрашный народ, который вкусил множество приятных вещей, доставшихся из захваченных городов и разграбленных римских вилл. Аттила слишком поздно понял, что позволил своим воинам вкусить не сладкое бытие, но яд, от которого не существует противоядия. Роскошь безмолвно призывала грубых кочевников не торопиться расставаться с жизнью, и они вняли голосу соблазнов. Аттила впервые не был уверен в победе перед началом сражения, а без уверенности в успехе глупо начинать любое дело. Враг же, напротив, сражался необыкновенно упорно. Он мог либо победить, либо умереть, а третьего пути не имелось. Ибо, если победит Аттила, у него не останется равных соперников на просторах Европы, и все народы ожидала участь рабов.

Несколько месяцев Аттила со своим войском бродил по Галлии. Аэций шел по его следам; он терпеливо ждал, когда предводитель гуннов совершит очередную оплошность. В том, что это произойдет, Аэций не сомневался, потому что нервы противоборствующих сторон напряглись до предела, но даже если струны арфы бесконечно натягивать, они начнут рваться. Военачальник римлян превосходно знал Галлию и не сомневался в успехе. Но тут возмутились его остальные союзники; бургунды, франки опасались оставить без защиты свои земли, жен, детей; и менее всего им хотелось гоняться за таким опасным противником, как Аттила.

Гунны изрядно опустошили Галлию, и оставаться в разоренном краю не имело смысла. Их путь лежал в бывшую римскую провинцию Паннонию, ставшую родиной для этих кочевников. Гунны благополучно вернулись к местам своих прежних стоянок, но в Паннонии оставались ровно столько, сколько понадобилось для отдыха, присоединения новых воинов и пополнения запасов продовольствия.

Тем временем соглядатаи принесли сведения, которых Аттила и ждал: альпийские проходы не имеют защитников. Накануне битвы на Каталаунских полях Аэций увел на соединение с союзниками все немногочисленные войска, которые только удалось собрать. Валентиниана он попросил перевести в Альпы два легиона с юга Италийского полуострова. Они находились там на случай нападения другого опасного врага — вандалов. Верный своей медлительности император не торопился исполнять советы Аэция, а потом и вовсе о них забыл. Вспомнить их помешали радостные известия с Каталаунских полей; коль над врагом одержана победа, то и бояться его не стоит.

Кочевой народ-воин не может долгое время находиться в состоянии покоя. В самом начале лета 452 г. волна гуннов выплеснулась за пределы Паннонии и устремилась к Альпам. Тонкими нитями тысячи всадников потекли по горным ущельям и прорубленным в скалах тропинкам. Топот великого множества конских копыт гулким эхом разнесся на десятки миль. Казалось, горы содрогнулись от ужаса, созерцая множество свирепых пришельцев.

К императору Валентиниану прибыл гот, который представился послом Аттилы. Он объявил уже подзабытое требование властителя гуннов:

— Мой господин желает видеть нареченную невесту Гонорию, а также половину империи, обещанную ею. Аттила огорчен, что Галлию ему не отдали и теперь гуннам придется забрать Рим, если император не выполнит справедливые требования.

— Я не знаю, где находится сестра, — признался император. Охваченного ужасом Валентиниана даже не возмутило наглейшее заявление, какое ему только доводилось слышать.

— О каком приданом может идти речь, коль невеста исчезла? — пришел на помощь императору его любимый евнух Ираклий. — Предположим, Гонория действительно выразила согласие стать женой твоего короля, но ведь она не могла обещать то, что ей не может принадлежать.

— Мой господин думает иначе. И его слова вы услышали, — невозмутимо произнес гот.

— Как можно забрать у римлян Рим?! — дрожащим от страха голосом спросил Валентиниан. — Разве наш народ сможет называться римским, лишившись своего города?

— Значит, ты, император, отказываешься отдать моему господину то, что ему обещано?

— Это невозможно, — пробормотал Валентиниан, судя по всему, напрочь забывший, что он является правителем величайшей империи. Непосвященному зрителю трудно было бы разобраться, кто есть кто из двоих беседовавших.

— Аттила надеется получить другой ответ и скоро за ним придет. Мой и твой господин передает тебе, император, распоряжение приготовить для него дворец в Равенне, — с ухмылкой прокаркал наглый гот.

— Уходи… наглец, — с тяжким вздохом произнес император.

Он бы приказал казнить любого другого человека, кто посмел бы так пошутить. Но император Запада не мог ответить даже словами на оскорбления посла Аттилы.

— Вот, что нам приходится выносить, — заныл Ираклий. — И кто в этом виновен?

— Кто? — встрепенулся император.

— Кто получил почести и награды за сражение на Каталаунских полях?! Его называют "Спаситель империи", "Последний римлянин". А что нам с мнимых побед Флавия Аэция, если разбитый им Аттила скоро будет стоять у ворот Рима?

Валентиниан часто был подвержен чувству, позорному для любого римлянина, но за свой страх император подвергал наказанию тех, кого назначал виновниками бессильной императорской дрожи.