Лев и Аттила. История одной битвы за Рим

В лагере гуннов

Некоторое время назад мы оставили Аттилу в комфортном императорском дворце Медиолана. Недолго предводитель кочевников находился в состоянии покоя, удобства — в окружении богатства и красоты. Хорошая добыча сыграла плохую шутку с великим завоевателем; его войско теперь желало вернуться в Паннонию. Гунны хотели порадовать жен и детей красивыми одеждами и вещами, которыми пользовались богатые римлянки и их отпрыски, они рассчитывали похвастаться своими подвигами и победами. Даже Аттила не мог возразить всему войску, и он не стал уговаривать кочевников обратить свой взор на богатейшие римские столицы. Коварный правитель воинственного народа согласился вести своих воинов в Паннонию, но… только новой, не разоренной ими же, дорогой.

Теперь, когда утреннее солнце светило им в глаза, воины Аттилы были уверены, что идут домой (ведь с востока они пришли в Медиолан), и гунны некоторое время не замечали, что все чаще это солнце светит в глаза… и в полдень. Войско незаметно отклонялось на юг и становилось ближе не к Паннонии, а к Равенне и Риму. Вопреки советам мудрого Онеге-сия, Аттила не отказался от своей мечты.

Гунны, отягощенные добычей, двигались далеко не с прежней прытью. Это не нравилось Аттиле, однако, словно назло ему, превращение боевых коней во вьючных животных продолжалось. На пути гуннов возник красивый, богатый город Тицин, основанный древними лигурами. Жители его, напуганные слухами о жестокости кочевников, разбежались по окрестностям, а потому защищать город было некому. С ним завоеватели обошлись милостиво: почти все дома Тицина остались стоять и после прохождения гуннской орды, но только уже пустыми. Окружавшие Тицин земли не имели в Северной Италии равных себе по плодородию. Некоторое время гунны отъедались в окрестностях ограбленного города. Только когда в этом, еще недавно цветущем, крае не осталось ничего, что можно было бы положить в походный мешок или в рот, гунны лениво поплелись дальше.

Войско Аттилы вышло на превосходную Эмилиеву дорогу, но, по собственной глупости, пользовалось ее удобствами недолго. Гунны поняли наконец, что с каждым шагом они становятся дальше от Паннонии, и ворчание их становилось все громче. Опасаясь бунта, Аттила повернул войско на северо-восток. Введенные в новое заблуждение гунны теперь шли веселее, прославляя своего вождя в песнях, слагаемых на ходу. Наивные, они и не подозревали, что мысли Аттилы по-прежнему занимала не Паннония, а Рим или, при худшем обороте дела, Равенна. Скоро гуннам станет не до песен, трудности нарастали, словно снежный ком, катящийся с гор, по мере удаления от Эмилиевой дороги.

Аттила водил гуннов по чужой земле, словно библейский персонаж иудеев по пустыне, и терпеливо ждал, когда в сердцах его воинов вспыхнет древний неукротимый воинственный огонь. На половине пути между Медиоланом и Равенной, воины Аттилы оказались в труднопроходимой местности, среди болот, озер, лесов. Гунны потеряли большую часть ценностей, награбленных по дороге; гибли воины — кто от болезней, кто от усталости, кого-то поглотила ненасытная трясина, но что для кочевников печальнее всего — гибли лошади. Гуннам приходилось пересекать небольшие реки с болотистыми берегами, строить мосты. Как оказалось, римские проводники намеренно повели гуннов по бездорожью, чтобы сберечь Мантую — город, который непременно должен был оказаться на их пути. Гуннов можно было обмануть, но рано или поздно Аттила разоблачал ложь. Проводников ждала мучительная смерть, но Мантуя избежала разорения и гибели.

Наконец, войско Аттилы вышло на огромную равнину, которая у римлян именовалось Амбулейским полем. Через эту местность шли дороги, по которым можно было добраться до Равенны, Рима — в общем, куда угодно. Однако прежде, чем куда-то направиться, гунны, не сговариваясь, не дожидаясь приказа, расположились на отдых. Стоянка затянулась на много дней; уставшим, изголодавшимся лошадям требовалось больше времени, чем людям, чтобы восстановить силы. У гуннов появилась возможность оценить свое положение и осмотреть имущество. Результаты последнего действа огорчили кочевников, потому что огромная добыча большей частью была утоплена в болотах и реках, а многие оставшиеся вещи были повреждены либо безнадежно испорчены. В головах гуннов укреплялась мысль, осторожно поданная их военачальником, что неплохо бы взять Рим. В таком состоянии войско Аттилы и застало римское посольство.

Великий понтифик сбавил шаг, когда приблизился к лагерю гуннов, потому что он не представлял, куда идти. На первый взгляд казалось, что гунны расположились в полном беспорядке, но когда гость углубился в эти лежащие, сидящие толпы вооруженного народа, то обнаружил между ними свободные улицы и целые тракты. Примерно так устраивались римские лагеря. Впрочем, было и существенное отличие; стоянка гуннов не имела внешних защитных сооружений: ни вала, ни рва, ни стены из вбитых в землю кольев. Многочисленность гуннов позволяла им проявлять некоторую беспечность. Долго не думая, Лев выбрал самую широкую дорогу, ведущую к холму.

Льва не особенно интересовала чужая жизнь, но некоторые невольно вставшие перед глазами картины его поразили. Грязные, оборванные люди ели и пили из серебряных, и даже золотых, чаш и кубков. Удивительнее было другое: бесценные вещи валялись где попало, но молодые воины пользовались скромной деревянной и глиняной посудой и не обращали на них внимания. Ни у кого не возникало соблазна потихоньку прибрать к рукам разбросанные повсюду сокровища. То была чужая награда за храбрость, и право на нее священно. Равнодушием к богатству они напоминали непобедимых, лишенных корыстолюбия римлян республиканских времен — когда для доблестных воинов не золото и серебро, а одобрение соотечественников было самой высокой наградой.

Невольно Лев почувствовал симпатию к гуннам за их равнодушие к вещам, которыми страстно желали обладать его единоверцы. Не будучи христианами, эти полудикие люди понимали, что все в этом мире преходяще. Гунны не старались наполнить свои могилы по примеру соседних народов, сокровищами; они не насыпали огромных курганов и холмов над могилами знатных воинов. Они хоронили своих усопших в неприметных местах, сравнивая место погребение с окружающим ландшафтом. Такие действия отнюдь не свидетельствовали о презрении к умершим соплеменникам. Кочевой народ понимал, что завтра они снимутся со стоянки и больше, возможно, никогда не вернутся в эти края. А потому могилы непременно окажутся во власти чужих народов.

Между тем Лев поднялся на холм и оказался перед большим шатром, венчавшим природную возвышенность. Шатер был оцеплен плотным строем воинов, которые зорко следили за всеми, кто пытался приблизиться к незамысловатому строению, обтянутому простыми воловьими шкурами. На глазах Льва воины окликнули подвыпившего гунна, который случайно забрел на запретную территорию. Чтобы любитель вина скорее начал соображать, воины несколько раз полоснули его плетками. Хмель мгновенно покинул голову гунна, и он с великой прытью помчался в обратном направлении. Бежать вниз было нелегко и трезвому; гунн упал, но не остановился, а продолжил ползти, чтобы поскорее оказаться как можно дальше от запретного места.

Льва, беспрепятственно прошедшего почти весь лагерь варваров, также остановили. Впрочем, поступили с ним далеко не так жестоко, как со случайно забредшим за невидимую черту соотечественником. Его спросили на довольно неплохой латыни: кто он и почему здесь. (Многие гунны раньше служили во вспомогательных римских войсках, пожилой собеседник был, видимо, из их числа.)

— Я посол императора Рима и глава христиан. Мое имя Лев. — Великий понтифик представился столь же кратко, как и прозвучали вопросы. И добавил: — Мне необходимо изложить некоторые просьбы вашему королю.

— Жди.

Из шатра вышел Онегесий и пригласил Льва войти внутрь. Следом за Великим понтификом двинулся и Проспер, но ему преградили путь.

— Кто этот старик, который желает быть твоей тенью? — спросил Онегесий.

— Мой помощник, — ответил Лев.

— Там, где беседуют господа, слугам нет места, — произнес грек. — Не беспокойся о своем спутнике; если с тобой будет все благополучно в конце встречи с Аттилой, то и он не потерпит никакого ущерба.

Льву было жаль расставаться с Проспером, который все желал видеть и слышать своими глазами и ушами, однако спорить с Онегесием не имело смысла. Великий понтифик кинул ободряющий взгляд на писателя и не колеблясь вошел в шатер. В нем находилось два человека. Внимание Льва в первую очередь привлек тот, кто не мог являться предводителем гуннов. В дальнем углу на войлоках сидел древнейший старик, вероятно, он уже встретил свою сотую весну. Глаза старца были закрыты, сидящий находился в состоянии полной неподвижности и потому напоминал статую. Жидкие седые волосы обрамляли ужасного вида лицо. Одно веко неестественно проваливалось внутрь глазницы и, судя по всему, закрывало пустоту. Лицо изрыли глубочайшие морщины, смешавшиеся со шрамами; и не понять: где отметины природы, а где людей. Нос на этом страшном лице вообще отсутствовал. Ноги старика заканчивались чуть ниже колен. Льву понадобилось некоторое усилие воли, чтобы оторвал свой взор от уродливого человека и перевел его на властителя гуннов.

Грозный Аттила обедал. Из простого деревянного блюда он ел повседневную пищу кочевников: нечто похожее на творог или сыр, закусывая при этом ячменной лепешкой. Военачальник не прервал трапезу с появлением гостя и не приподнялся со своего места — лишь жестом пригласил сесть на расстеленные войлоки. Подобное поведение не являлось признаком невежества либо показным презрением к гостю: Аттила привык ценить свое время и не обращал внимания на отнимающие его условности.

Прислуживающему человеку было обронено несколько слов, и спустя недолгое время он явился с золотой чашей, наполненной вином.

— Говорят, это самое лучшее римское вино — из фалернских виноградников. Отведай и выскажи свое мнение. К сожалению, не могу разделить с тобой дурманящее питье, потому что необходимо иметь голову светлой. Сейчас время великих дел, а не веселого пира. — Аттила заметил, что Лев вновь устремил взгляд на сидящего в углу человека, и пояснил: — Это Ульдин — мой родственник. Множество прожитых лет отняли у него часть тела, но подарили великую мудрость, и я часто пользуюсь жизненным и воинским опытом нашего старца. Слово Ульдина многого значит для всех гуннов.

(Онегесий стал переводчиком Аттилы и справлялся со своими обязанностями превосходно. Лев накануне визита как мог знакомился с гуннским языком, и если теперь понимал не все слова предводителя гуннов, то был уверен, что перевод верный.)

Льву было тоже не до вина, любителем которого Великий понтифик и вовсе не являлся, но отказаться было невежливо. Раздумывая, он промедлил с угощением.

— Можешь пить без боязни. — Аттила по-своему понял нерешительность гостя. — Мы не привыкли подмешивать в вино яд и с врагами расправляемся только с помощью меча или пущенной из лука стрелы.

Льву, чтобы не обидеть хозяина подозрением, довелось отпить из чаши несколько глотков:

— Напиток удивительно хорош, — похвалил угощение гость, — но позволь и мне не увлекаться им. Хотелось бы также иметь незамутненный разум.

— Как пожелаешь, — великодушно согласился Аттила и пояснил: — Я предложил вино, чтобы у тебя имелось занятие, пока я закончу трапезу. Разделить ее со мной не предлагаю; вы, римляне, не оцените вкус пищи гунна. Затем я внимательно тебя выслушаю и отвечу на все вопросы.

— Я с удовольствием подожду без всякого занятия — столько, сколько потребуется, — смиренно произнес Великий понтифик.

Аттила продолжил поглощать свою скромную еду, а у Льва появилась возможность внимательно рассмотреть собеседника. Простота не только в еде, но и в одежде, обстановке его шатра вызвала бы презрение у римлян, но Великому понтифику скромность Аттилы внушила только уважение.

Могущественный вождь гуннов имел довольно неприглядный вид: небольшого роста с широкой грудью, огромной головой и непропорционально маленькими глазами, почти скрытыми веками. Довершали не самое лучшее впечатление: редкая козлиная бородка, местами тронутая сединой, приплюснутый нос и омерзительный цвет кожи, который присущ человеку, который долгие месяцы не пользовался баней и даже не умывался. Но в то же время в каждом его движении, в любом жесте чувствовались великое могущество и некая, недоступная простым смертным огромная сила. Не царственного вида человек даже простую ячменную лепешку отправлял в рот с неторопливостью императора, и железные челюсти невозмутимо ее разжевывали, хотя его ждал посол величайшего народа и глава всех христиан. И все казалось естественным: повелитель гуннов просто обедал, а остальному миру оставалось терпеливо ждать.

Временами Аттила бросал взгляд на Льва, в свою очередь знакомясь таким образом с гостем. Проницательный взор его был наполнен здравомыслием, вождь гуннов стремился прочесть сидящего человека, а вовсе не отмахнуться от него, как поступил бы горделивый владыка мира — коих, примеряющих это неподъемную корону, по земле прошло немало за всю историю человеческого бытия.

Аттила омыл руки в чаше и обратился к гостю:

— Я готов тебя слушать.

— Твои воины захватили в плен множество христиан и язычников, проживающих на землях Валентиниана. Римляне предлагают выкуп за их освобождение, — начал свою речь Лев.

— И людей твоей веры и врагов ее?! — удивился вождь гуннов. — Ты готов за всех платить?

— Наш Бог призывает помогать тем, кто оказался в беде. "Будьте милосердны, как Отец ваш Небесный", — так сказал Он.

— Хорошо. Если у тебя достаточно денег, выкупай, кого пожелаешь. — Аттила не стал возражать против странной просьбы.

— Рим не столь богат, как в прежние времена. Нашествия чужих народов не прошли для него бесследно. Если твои требования будут слишком высоки и мы не сможем заплатить за всех пленников, то, надеюсь, их участь не будет слишком жестокой. — Казна Рима, действительно, не представляла собой сосуд, наполненный до краев, и Лев опасался, что ее может не хватить на выкуп. Тем более платежеспособные посланники императора — Авиен и Тригеций — потерялись где-то в пути.

Аттила неожиданно легко пошел на уступки:

— Гунны вовсе не кровожадны, и деньги интересуют их гораздо меньше, чем римлян.

— Я наблюдал эту замечательную черту гуннов, когда шел через лагерь, — признался Лев. — Увы! Римляне, действительно, свое благополучие все чаще измеряют количеством золота и серебра в собственном доме. Но жизнь их не становится лучше, и само существование некогда великого города теперь зависит от иных сил. А ведь раньше народу-победителю покорялся весь мир!

Похвала гуннам из уст мудрого человека, сравнение их с римлянами растрогали вождя кочевников:

— Нам довольно победы. Если римляне смогут заплатить половину цены раба за каждого пленника, они свободны.

— Благодарю тебя, великодушный завоеватель! Я буду за тебя молиться, и освобожденные тобой люди попросят за тебя Господа!

— Это лишнее, моя удача зависит от силы рук и меткости глаз моих воинов. Да и странны твои слова… Что ты будешь просить у своего Бога для меня? Великих побед? Но я воюю с римлянами.

— Я буду просить великой мудрости для тебя, — ответил Лев.

— Но если я ее обрету, то стану непобедимым и более опасным для римлян.

— Возможно, у тебя пропадет желание воевать.

— Ну, это вряд ли, — усмехнулся Аттила. — Мои воины не умеют пахать землю, ловить рыбу; их руки великолепно владеют мечом и луком, но едва ли управятся с плугом и неводом. Каждый должен делать то дело, для которого рожден.

— Что ж… во вселенной все происходит по воле Господа. Твое появление на Италийской земле — тоже Его замысел.

— Ваш Господь должен вас защищать, а Он почему-то посылает множество врагов, — скептически усмехнулся Аттила.

— Люди грешны, и ты не случайно появился на Италийской земле. Ты — наказание Господа, посланное на нас, грешных. Только удары судьбы заставят римлян услышать глас Божий.

— Постараюсь, чтобы как можно больше твоих соплеменников пострадали за свои грехи, — не сдержал улыбки Аттила. — Скоро мои воины будут на улицах твоего города, и чем дольше римляне будут сопротивляться, тем меньше милосердия останется в сердцах гуннов.

— Я не сомневаюсь в силе войска гуннов, но, прости, не могу представить твоих воинов на улицах Рима. Господь не допустит гибели города, в котором нашло убежище множество его последователей и в котором кроме грешников много праведников.

— Рим может избежать гибели, — неожиданно согласился Аттила. — Есть только один способ спастись твоему городу: отдайте мне нареченную невесту вместе с наследством.

— Это невозможно, — признался Лев. — Гонория посвятила себя Богу, и ни один мужчина не может ее коснуться.

— Вот как?! — нахмурил брови Аттила. — Я согласился отпустить пленных за малую цену, а римляне ни в чем не хотят мне уступить?

— Гунны обратят в прах подлый город! И никто не сможет им помешать! — вдруг раздался скрипящий голос из угла шатра, причем фраза была произнесена на латыни. Единственный глаз Ульдина дышал ненавистью, казалось, еще мгновение, и он выскочит из глазницы.

— Я понимаю тебя, — промолвил Лев. — Кто-то из нашего народа обошелся с тобой подло. Однако ненависть не лучший помощник разуму. Наш Господь учит отвечать добром даже на зло, и милость Божья станет великой наградой за терпение…

— Я имею право на ненависть. — Мягкость Льва немного успокоила старика, но не изменилось его отношение к римлянам. — Вся моя жизнь, мой нынешний вид — свидетельства коварства римлян. Я пытался жить в дружбе с твоим народом, когда был моложе Аттилы. Мой отряд нанялся на службу к восточному императору и в самых трудных битвах приносил ему победу. Тогда по империи бродили мятежные готы Гайнаса, и никто не мог их уничтожить либо изгнать. Мне обещали горы золота и полное содержание для моих воинов за то, что оказалось римлянам не по силам. Гунны потеряли много храбрых воинов, однако настигли готов во Фракии. Я собственноручно отрубил голову Гайнасу, доставил ее в Константинополь и бросил к ногам императора.

Буду честен: мне вручили обещанную награду, а гунны первые годы получали хорошее довольствие. Все было замечательно (если не считать многих наших товарищей, погибших за империю), пока были нужны наши мечи и луки, наша кровь и жизни. Но вот наступил мир, и римляне позабыли о своих защитниках. Вместо хлеба нам присылали тысячу оправданий, почему его нет: неурожай, нашествие саранчи, морские разбойники захватили суда с зерном… А дети гуннов умирали от голода. Я не стал мстить лжецам, но повел свой отряд в земли западных римлян. Нас давно приглашал их военачальник Стилихон.

В те времена бесчисленные толпы готов Радагайса вторглись на их земли и двигались к Риму, оставляя позади себя дымящуюся пустыню. Стилихон оказался славным воином. Он встал на пути готов, а гунны с аланами напали на Радагайса с двух сторон. Мы избивали готов до тех пор, пока те не взмолились о пощаде. Нам достались вереницы пленных; воины продавали их по солиду за голову. После этой победы готы бежали в страхе от одного лишь случайно произнесенного слова "гунн".

Победители получили ужасные награды; "щедростью" западные христиане превзошли восточных. Стилихона казнили через два года. Затем они решили избавиться от меня хитроумным способом. Римлянам не нужно было войско гуннов, но каждый знатный римлянин мечтал обзавестись десятком-другим наших храбрых воинов. История повторилась: я перестал получать от Рима деньги и съестные припасы, но в то же время десятники и сотники щедрыми посулами сманивались вместе со своими воинами. Гунны продавали себя, как еще недавно сами торговали готами.

Войско таяло без битв и труднейших походов. Я почувствовал, что ко мне приближается "награда" Стилихона. С верными людьми я вырвался во Фракию, но римляне желали отнять у меня жизнь. Они вступили в сговор с готами — моими злейшими врагами. Римляне и готы окружили наше небольшое войско недалеко от тех мест, где встретил свой последний час Гайнас.

Гунны сражались, как всегда, храбро, но враги численно превосходили их в десятки раз. Особенно усердствовали готы, которые помнили: кто виновен в смерти их храбреца — Гайнаса. Им представился случай отомстить, и готы без сожаления платили тремя своими жизнями за каждого сраженного гунна. Римлянам оставалось только добивать раненых. И еще… Твои соотечественники пришли поиздеваться, когда все закончилось.

Я лежал на трупах своих воинов, кровь текла из отрубленной левой ноги. Словно в тумане, ко мне приблизились легат с военным трибуном.

"Оказывается, непобедимый гроза готов также смертен", — произнес легат.

"Он еще жив, смотри-ка, шевелит своим обрубком, силится встать на ноги, — ухмыльнулся военный трибун. — А встать-то не на что".

"Ноги гунну не особенно нужны. Они родятся, живут и умирают на коне".

"Ему трудно будет сохранить равновесие. Ведь правая часть тела теперь тяжелее первой".

"В наших силах помочь несчастному, — сочувственно произнес легат и приказал: — Ликтор! Отруби нашему другу правую ногу, да так, чтобы обе сравнялись".

Я перестал видеть и слышать, когда топор ликтора опустился на здоровую ногу. Умереть мне не позволили готы. Их знахари остановили кровь и каленым железом прижгли остатки моих ног. Готы спасли меня… только для того, чтобы продлить мучения. Они в качестве награды за помощь попросили у римлян железную клетку и в ней возили меня по весям и воинским стоянкам. Все готы желали видеть когда-то непобедимого Ульдина в положении пойманного в силок зайца. Так продолжалось много лет. Охранявшим меня готам захотелось еще больше порадовать соотечественников: сначала мне вырвали глаз, потом отрезали нос. Чтобы причинить большую боль, каждый день раны посыпали солью. Жажда мести помогала мне выжить.

Иногда меня не кормили целыми неделями. Я ел траву, которая произрастала в клетке. Несчастные глупцы захотели лишить меня даже такого пропитания, они посыпали солью всю землю в клетке. Соль съела траву и принялась за металл. Однажды я почувствовал, что нижние прутья могу переломать, словно древко стрелы.

Мне удалось доползти до коней готов. И… о чудо! В табуне я увидел своего красавца — Урагана! Он откликнулся на мой зов, единственный мой безмолвный друг! Умное животное поняло, что хозяин не сможет, как прежде, вскочить на его спину, и легло подле меня. Так я взобрался на своего Урагана. Никто не смог остановить меня, гунн на коне — это единое целое, которому по силе нет ничего равного на земле. Лишь по ошибке природы или богов они не рождаются соединенными вместе.

— Я согласен, Ульдин, с тобой поступили несправедливо, — сочувственно промолвил Лев. — Однако прошло много времени с тех пор, как произошли неприятнейшие для тебя события. Разве не так?

— Немало, — согласился искалеченный старик и уточнил: — Мой сын успел вырасти, состариться и умереть.

— Предавшие тебя, храбрый воин, покинули мир живых, — заметил Великий понтифик. — Разве можно ненавидеть тех, кого уж нет?

— Люди умерли, но остался народ, — упорствовал Ульдин. — И пока хотя бы один римлянин останется на этой земле, я не смогу считать себя отомщенным.

— В каждом народе имеются люди подлые и благородные. Разве среди гуннов ты не вспомнишь за свою долгую жизнь несколько человек, которые были достойны твоего презрения? И разве по ним ты судишь о целом народе? Плохие люди найдутся и среди римлян, но разве можно желать смерти всему народу из-за них? Возможно, легионеры, которые издевались над тобой, пострадали на этой земле — не менее сурово, чем ты. В любом случае за свои поступки им держать ответ перед Богом. Каждый получит награду по делам своим…

— Не переубеждай, римлянин, того, кто ненавидел всю жизнь. На склоне лет менять свои мысли поздно.

— Прежде всего, ненависть приносит неприятности тому, кто ненавидит. Радость жизни проходит мимо человека, посвятившего себя мести.

— Ты лжешь, служитель чужого неба! — возмутился старый гунн. — Ненависть дает силу и желание жить. Разве мало лет прожил я, которому не давало навсегда уйти в землю только желание мести?

— В юности я недоумевал: почему долго живут люди, делавшие зло другим, а добрые часто уходят прежде срока, — признался Лев. — Лишь потом я понял, что первым дается время изменить свою жизнь, исправить ошибки, дабы после смерти не оказаться там, где мрак, боль и скрежет зубов. Добро победит зло, и слово возьмет верх над мечом.

— Несчастный! Ты вошел в наш лагерь, когда землю покрывал туман, и не мог видеть всю мощь гуннов. Немедля покинем шатер, и ты убедишься, что не найдется силы, способной остановить войско Аттилы. Меч всегда будет править этим миром!

Против желания старого воина не посмел возразить и Аттила.